Текст книги "Богиня победы"

Автор книги: Николай Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава 5. Колесо фортуны

Зачем я взял эту бронзовую женщину домой, я и сам не знал. Мне почему-то хотелось поскорей поставить её на стол и долго-долго на неё смотреть. Дома оказался только папа.

– А, Митя, хорошо, что ты пришёл, – сказал он. – Я тут совсем один заскучал. Ты в гостях, мама по хозяйству куда-то ушла.

Папа единственный человек, который почему-то зовёт меня Митей. Однажды я спросил его об этом. «А тебе разве не нравится?» – ответил он. «Нравится, – сказал я. – Только ведь все меня Димой зовут». – «Ну вот, поэтому я и зову тебя Митей», – сказал папа.

– Смотри, что я принёс, – сказал я и поставил на стол бронзовую женщину.

– Откуда это у тебя? – удивился папа.

– Да так, случайно.

– Вот те на! Такая красота – и случайно.

Папа принялся рассматривать статуэтку, и я сразу понял, что она ему здорово понравилась.

– Митька, а ты знаешь, кто это? – спросил папа.

– Не знаю, – честно признался я.

– Это Фортуна. Древнеримская богиня судьбы и удачи. Видишь, она держит в руке рог – рог изобилия. А посмотри внимательно, на чём она стоит.

– Колесо вроде какое-то.

– Верно. Это колесо Фортуны. В древних мифах говорили, что когда колесо Фортуны поворачивается, то кому-то вдруг улыбнётся счастье. А для кого-то, наоборот, беда приходит. Конечно, это красивые старые сказки. Но не будь этих сказок, не было бы и этой замечательной фигурки и ещё многих-многих прекрасных вещей. Да и сами мы были бы другими.

– Жаль, что рука отбита, – сказал я.

– Жаль, конечно, – сказал папа. – Но не беда. Знаешь, в парижском музее Лувре хранится древнегреческая скульптура из мрамора. Ника называется. В греческой мифологии – богиня победы. Так вот у этой скульптуры нет обеих рук и даже головы. Только торс и крылья. Но люди со всего мира приезжают в Лувр, чтобы посмотреть Нику. Представляешь, как, значит, сделал её древний скульптор, если люди продолжают ею восхищаться.

– А разве нельзя к ней новую голову и руки приделать, раз она такая красивая. Взять там всякие древние рисунки, скульптуры и сделать что-то похожее.

– Всё можно, – сказал папа. – Но это будет уже другая скульптура. Понимаешь, другая. Талантливый художник всегда уникален, неповторим.

– А вот, папа, почему про одного человека говорят, что он красивый, а про другого – нет. Чем же тот, который некрасивый, хуже?

– Ничем, разумеется, не хуже, – сказал папа. – А может, и во сто крат лучше. Поэтому и существует ещё понятие «прекрасный». Злого, дурного человека мы никогда не назовём прекрасным, будь он хоть писаным красавцем. И в то же время человек внешне некрасивый может быть прекрасным. Прекрасным своими человеческими качествами, душой своей. Понимаешь?

– Ага. Значит, прекрасными мы можем только людей назвать? А скульптуры, картины и всякие другие вещи – они просто красивы. У них ведь нет души?

– Вот тут ты ошибаешься, – сказал папа. – Настоящие произведения искусства всегда прекрасны. Конечно, у них нет души. Или, как пишут в ваших учебниках по русскому, они предметы неодушевлённые. Но это только формально. Не забывай, что все эти картины, скульптуры создают люди. Причём люди талантливые или даже гениальные. Значит, вещь, которую мы считаем прекрасной, уже не просто кусок холста или глыба мрамора. В ней мысли и чувства человека, сделавшего её. А ведь мысли и чувства – это, наверное, и есть душа. Выходит, Фортуна твоя, – папа дотронулся рукой до статуэтки, – не просто сплав меди с оловом. Она вроде как живая, или, если хочешь, одухотворённая. Только надо это суметь увидеть. А то бывают такие «ценители» красоты, которых в куполе Исаакиевского собора больше всего поражает количество золота.

Папа замолчал. А я легонько, так же как он, дотронулся рукой до Фортуны и сказал:

– А всё-таки хорошо, если прекрасный человек ещё и красивый. Ведь правда, папа?

Папа засмеялся:

– Ну, конечно, хорошо. Разве я спорю.

Потом я рассказал ему про мужчину, который отдал нам статуэтку. Папа до слёз смеялся, потом сказал:

– Вот уж действительно – колесо Фортуны.

Глава 6. «За что мы любим природу»

На другой день, когда я пришёл в школу, в нашем классе висел листок-«молния». На нём был нарисован тощий человек с плаксивым лицом. Под ним подпись: «Дима Титов прославиться решил – за день четыре двойки получил». В общем, скучно придумали. А стих просто глупый. Я бы не так нарисовал. Я бы, например, изобразил Фортуну, у которой на мой дневник сыплются двойки и колы. И то интереснее.

На перемене я подошёл к Ленке Субботиной, нашему редактору, и прямо так сказал:

– Что же вы такую скучную карикатуру повесили? Никто даже не смотрит и не смеётся. Это же сатирический листок! Сатира должна разить. И жалить.

– А ты лучше нарисуй, – вдруг набросилась на меня Ленка. – Ругать каждый может, а делать никто ничего не хочет. Когда меня в редакторы выбирали, все кричали: «Поможем! Рисовать будем, заметки приносить!» А теперь вырезку из журнала не допросишься. Вот тебе не нравится, возьми и нарисуй лучше. Я тебе бумагу дам и карандаши. Хочешь – краски?

– Тащи, – сказал я.

Ленка уже было за бумагой пошла, но тут я опомнился.

– Э-э, нет. Ничего не выйдет. Что же это получается? Я сам на себя карикатуры рисовать буду? Сам себя разить буду?

– Ну вот. Ты себя рисовать не хочешь, другой говорит, занят. И так все. Может, всё-таки нарисуешь; а? Ты никому не говори, что сам рисовал. И я никому не скажу.

В другой раз я бы, конечно, не согласился. Ещё чего. Шаржи на самого себя малевать. Но больно мне идея с Фортуной понравилась. Жаль, пропадала идея. И я согласился.

На следующей перемене в классе висел новый сатирический листок. Как у меня сама богиня получилась, судить не берусь. Не знаю. На всякий случай я ей на лбу написал «Фортуна». А вот колесо и рог изобилия с двойками вышли здорово, честное слово. Ребята окружили листок, смеялись и на меня поглядывали. Если бы кто другой эту карикатуру нарисовал, мне бы не по себе было. Ведь надо мной же смеялись. А так ничего. Даже приятно было, и меня так и подмывало сказать, что это я и нарисовал. Но всё-таки я промолчал и никому не сказал. Кроме Мишки, конечно.

А когда началась литература, я сидел и подумывал, как бы мне не пришлось ещё одну двойку на свою карикатуру пририсовывать.

Мария Николаевна сказала:

– Я проверила ваши домашние сочинения на тему: «За что мы любим природу».

Сердце у меня ёкнуло. Сочинения я не писал и не сдавал.

– В целом я довольна, – продолжала Мария Николаевна. – Много интересных, вдумчивых работ. Правда, не обошлось и без курьёзов. Вот Саша Лобанов пишет: «Мы любим природу за то, что её можно спилить. Потом из неё делают бумагу, а из бумаги – книги, тетради и учебники…»

Хохот в классе стоял невообразимый. Все, наверно, пытались представить, как Сашка пилит природу.

– Тихо, успокойтесь. Очевидно, Саша, мы всё-таки пилим деревья, а бумагу изготовляем из древесины. Потом, разве природа – это только деревья? И самое главное, разве мы любим деревья только за то, что их можно спилить и сделать бумагу? А вот сочинение Лены Субботиной. Очень толковая работа. Да, Лена тоже пишет и о бумаге, и о полезных ископаемых, и о богатстве морей и океанов. Но она не забывает об эстетической ценности природы, о её красоте. Поэтому мы должны любить природу и относиться к ней бережно. Как говорится, все мы дети природы.

Потом Мария Николаевна ещё долго говорила о нравственности и о значении природы в творчестве великих писателей, а я уже начал подумывать, что может она и не заметила отсутствия моего сочинения. Но зря я так подумал. Мария Николаевна вдруг перестала говорить о нравственности и сказала:

– Между прочим, Титов, почему у меня нет твоего сочинения? Ты что, не сдавал?

«Профессиональная память», – с сожалением подумал я и, вздохнув, сказал:

– Не сдавал.

– Почему?

Тут я решил, что терять мне нечего, пара обеспечена, и заявил:

– Потому что нельзя так спрашивать: за что мы любим природу. Любим, и всё тут. Ни за что. И писать тут нечего.

– Так, так, – Мария Николаевна сняла очки и протёрла их платочком. – Значит, твои товарищи нашли, что писать, а тебе писать нечего. Ты, выходит, умнее всех.

– При чём тут умнее. Просто нельзя любить за что-то. Это всё равно, как если мы спросим: за что мы любим маму? А потом напишем, что маму мы любим за то, что она стирает нам штаны, варит обеды и даёт на мороженое. Значит, можно даже и плакат повесить: «Любите маму и относитесь к ней бережно!» Висят же такие плакаты про природу.

Тишина в классе подводная повисла. Все сидят и ждут, что будет. Я тоже стою и жду.

Мария Николаевна молчала несколько секунд, а потом вдруг сказала:

– Ну, вот. Взял бы и написал всё, что ты тут сейчас говорил. Почему же ты этого не сделал?

Я пожал плечами и ничего не ответил. А Мария Николаевна надела очки и спокойно сказала:

– Откройте тетради и запишите число. Сегодня двадцать пятое октября.

Двойку она мне так и не поставила.

Глава 7. Ника

– Значит, так, – сказал Мишка, когда мы вышли из школы. – Иди бери ключ от гаража, а я домой за бамбуковыми палками. Встречаемся через двадцать минут около гаража.

И тут за спиной я услышал:

– Привет.

Я обернулся. Передо мной с портфелем в руках стояла Вера.

– У вас тоже пять уроков было?

– Пять, – сказал я.

– Ты куда сейчас? Не хочешь немного погулять?

Я растерянно посмотрел на Мишку.

– Родственница? – спросил он. – Ну, тогда я пошёл.

– Постой, – сказал я. – Сейчас вместе пойдём.

– Ты торопишься? – спросила Вера.

Я не знал, что отвечать, и беспомощно пожал плечами.

– Ладно, – сказал Мишка. – Трубки я сам распилю. Но ты быстрей давай. Вечером опять по квартирам пойдём.

И Мишка потопал домой.

– Ну, куда мы пойдём? – спросила Вера.

– То есть как это куда? – удивился я. – Разве мы куда-нибудь собирались?

Но напрасно я хорохорился. Раз уж я остался и не пошёл с Мишкой, значит, ясно, что я согласен гулять и пойду куда угодно.

– Вот что, – сказала она. – Пойдём на Ждановку. Я тебе нашу лодку покажу. Между прочим, папа её моим именем назвал.

– У вас лодка есть?! Здорово! С мотором?

– С мотором. Но сейчас мы уже не катаемся. Холодно. А лодка на берег вытащена.

На Ждановке было хорошо. День стоял солнечный, прозрачный и даже чуть-чуть морозный. Деревья в парке совсем пожелтели, притихли, а вода в реке сделалась тёмной и как будто остановилась. Большинство лодок было уже на берегу. Огромные корабельные шлюпки и маленькие пластмассовые катера, глиссеры и катамараны и ещё много диковинных, разноцветных лодок длинной пёстрой лентой далеко тянулись вдоль берега.

А каких только названий не было на лодочных бортах! «Ну, погоди!», «Джек-Потрошитель», «Лунатик», «Чебурашка» и даже «Валерий Харламов».

– А вот и наш корвет, – сказала Вера, останавливаясь около небольшого белого катерка, лежащего на деревянных козлах.

– Хороший корабль, – сказал я. – И рубка есть.

Я стал обходить катер вокруг и вдруг так и застыл. На противоположном борту крупными синими буквами было написано «НИКА».

– Ни-ка, – прочитал я в растерянности. – Но ведь ты сказала, что катер твоим именем назван?

– Так и есть, – засмеялась Вера. – Моё полное имя Вероника. Но это длинно, и все зовут меня Вера. Хотя это и неправильно, потому что сокращённо от Вероники будет как раз Ника. Один только папа меня так зовёт.

Тут я сразу про греческую скульптуру вспомнил, о которой мне мой папа рассказывал.

– Знаешь, – сказал я, – в Париже есть такая статуя, тоже Ника называется. Она у них на самой главной площади стоит. Так вот, по этой площади даже машины не ездят, потому что там всегда полно народу. Со всего мира люди приезжают.

Вера хотела мне что-то ответить, но в этот момент из сторожевой будки, похожей на пивной ларёк, вышел старик в изломанной фетровой шляпе и в потёртой зелёной курточке с надписью «ССО Факел».

– Здрасьте, дядя Гриша, – сказала Вера.

Старик приветливо закивал головой.

– Гуляем?! Это хорошо. Денёк сегодня замечательный. А красотища-то какая, а? Просто диву даёшься! Смотришь вот на всю эту сервировку и думаешь: это ж надо. Какая метаморфоза получается! Не сыт, как говорится, не пьян, а всё равно глядишь и оторваться не можешь. Помнится, в каком-то стихотворении читал, как один поэт жаловался: «Но что нам делать с розовой зарёй над холодеющими небесами? Что делать нам с прекрасными стихами? Не съесть, не выпить, не поцеловать». Во, как загнул! Но я так думаю, – шутил он. – Тут наглядеться-то не можешь. И если есть в тебе какая злость там или обида на кого, так оно вроде и проходит. Верно я, молодые люди, говорю?

– Верно, дядя Гриша, – сказала Вера. – Только при чём тут сервировка?

Старик засмеялся:

– Ну, это я натурально пошутил. Профессия моя всё даёт себя знать. Я ведь без малого пятьдесят лет шеф-поваром отработал. Лучшие рестораны за честь почитали меня в штате иметь. Люди, которые толк в кухне понимают, специально ко мне поужинать приходили. Они не говорили, что идём, мол, сегодня в «Донон», а прямо так и заявляли: «Идём сегодня к Григорию Афанасьевичу на ужин». У меня каждое блюдо – искусство было, ренессанс! Я вам обыкновенную чихиртму так приготовлю, что вы осетрины заливной не захотите… Да. Ну, потом старый стал. Работать, как раньше, натурально, не мог. Пошёл в диетическую столовую. Полегче всё же. Но и там всё покрасивее хотел делать, чтоб у людей сперва глаз радовался, а уж потом желудок. А директорша тамошняя – с высшим образованием женщина – всё мне про калории твердила. «Вы, – говорит, – Григорий Афанасьевич, перестаньте мне тут живопись разводить. У нас главное, чтоб калории соблюдались и чтоб белки и жиры по реестру совпадали. Наша столовая диетическая, а не ресторан восточной кухни». Будто диетики уже не люди. Обозлился я как-то и говорю: «Вы, – говорю, – свои калории шприцем в филейные места втыкайте. А люди хотят, чтоб красиво было. Они тогда и здоровыми скорей станут…» Ушёл я оттуда. На пенсию. Ну, поначалу, натурально, скучал без работы-то. Потом сюда в сторожа подался. И вот ничего, привык. Нравится даже. Уж больно красиво вокруг, душа радуется. По ночам только всё снится, что у меня фрикасе подгорает. Или вот дождь по моей будке шуршит, а мне всё кажется, борщ выкипает.

Мы засмеялись. И дядя Гриша тоже засмеялся, а потом сказал:

– Вы на той неделе приходите, во вторник. Как раз опять моя смена будет. Я пироги с грибами принесу. Вы таких никогда не ели, поверьте старику.

– Придём, – сказала Вера. – Обязательно придём.

– К Григорию Афанасьевичу на пироги, – добавил я.

– Ишь, хлопчик, запомнил, – довольно засмеялся старик и потрепал меня по голове.

Мы перешли через мост и вышли к Петровскому озеру.

Летом, когда погода хорошая, тут всегда полно народу. Прямо, как в Крыму. Вода в озере хорошо прогревается, не то что в Неве. Вокруг песочек жёлтый, тенты от солнца, даже станция спасательная есть. В общем, пляж что надо.

Сейчас тут было совершенно пусто. Только по песку у воды бродила смешная рыжая собака.

– Какой потешный пёс, – сказала Вера.

Она подбежала к собаке и, присев на корточки, стала её гладить. А я остался стоять. Я стоял, и смотрел по сторонам, и вдруг как-то всё сразу увидел: и круглое тихое озеро с плавающими по нему листьями, и жёлтые деревья вокруг, и Веру с рыжей собакой на жёлтом песке. Я даже луну видел, непонятно откуда взявшуюся на совершенно синем небе!

Потом мы шли назад, и Вера вдруг спросила:

– А что, красивая эта Ника? Та, что в Париже на главной площади стоит.

– Не знаю, – ответил я. – Говорят, ничего. Мраморная.

– А я?

– Что ты?

– Я тебе нравлюсь?

Я посмотрел на Верино лицо, соображая, как бы посмешней сострить. А потом взял и, сам не знаю, почему, сказал:

– Нравишься.

– Это хорошо, – сказала Вера.

– Что хорошо?

– Хорошо, что ты так сказал. Не постеснялся. Всегда почему-то стесняются друг другу хорошее говорить.

Я не ответил. Зачем об этом долго говорить? Я посмотрел на чайку, легко скользившую над водой, и спросил:

– А вот как ты думаешь, люди научились летать?

– Летать? – переспросила Вера. – Конечно. Я даже знала, кто самый первый летал на самолёте. Но сейчас забыла. Братья вроде какие-то.

– Братья Райт, – сказал я. – И всё-таки летать люди не умеют.

– Не выдумывай. Я сама два раза летала – в Сочи и ещё на Украину.

– Ну и что. Вот если человек на пароходе плывёт, можно сказать, что он умеет плавать? Человек этот? Да, может, он ванну до краёв налить боится. Может, он через мост со спасательным кругом ходит. Значит, плывёт пароход, а человек наш в каюте в «крестики-нолики» играет. Так и с самолётами. Самолёт летит, а ты сидишь и носки вяжешь, или даже спишь. А тебе на подносике леденцы подают. И это, по-твоему, летать? Да это всё равно, что мороженое через стекло лизать.

– Конечно, – сказала Вера, – человек не может летать, как птица. У него ведь крыльев нет.

– Нет, – сказал я. – Но их можно сделать! И такие крылья уже делают. Вернее, одно крыло, похожее на греческую букву дельта. Поэтому его и называют дельтаплан. Представляешь, забираешься на гору, разбегаешься и…

Я взялся за воображаемую трапецию, разбежался и…

Хорошо, что внизу у воды какой-то мужчина возился со своим катером. Он успел схватить меня за шиворот.

Я выбрался наверх. Вера стояла, обхватив ладонями лицо.

– Ненормальный! Ты же чуть не свалился!

– Ерунда. Я плавать умею, – сказал я, хотя плюхнуться в одежде в ледяную воду мне не очень-то хотелось. Да и без одежды тоже. Я ещё раз посмотрел на тёмную воду и сказал: – А если б я с дельтапланом побежал, я бы уже вон там, над рекой летел, представляешь?! Такую вот штуку мы с Мишкой и хотим сделать. У нас уже и трубки для каркаса есть, и, как соединить их, мы придумали. Только вот с парусом заминка. Ткань «болонья» нужна. Мы хотели старых плащей набрать, чтоб из них парус скроить. Но пока не вышло. Не дают люди плащи.

– А сколько вам таких плащей нужно?

– Ну, штук десять, наверное, хватило бы. Точно мы и сами не знаем. Я двоюродному брату в Николаев написал, чтоб он все размеры прислал, чертежи. Он в аэроклубе занимается, наверняка знает.

Мы подошли к Вериному дому.

– Ну, пока, – сказал я. – Мишка, наверное, меня уже совсем заждался.

– До свидания, – сказала Вера.

В дверях своей парадной она обернулась и сказала:

– А с Никой ты хорошо придумал. Красиво. Правда, было бы здорово, если бы она на главной площади стояла, а не в музее. И чтоб голова и руки целы были.

Глава 8. Прошу заактировать!

Я уже подходил к своему дому, как вдруг увидел странную картину: навстречу мне шёл тощий свирепого вида дядька в коричневом плаще «болонья» и в войлочных домашних шлёпанцах. Дядька держал за руку Мишку, на котором был какой-то задрипанный стёганый ватник с пятнами краски. Ватник был очень большой и доходил ему чуть ли не до колен. Дядька шёл быстро и целеустремлённо, а Мишка отставал и шагал безо всякого энтузиазма, шаркая башмаками по асфальту. Получалось, что дядька вроде как даже тащил Мишку. Я сразу догадался, что случилось что-то недоброе и что Мишку куда-то ведут. Надо было немедленно его выручать. Но как? Я решил огорошить дядьку каким-нибудь неожиданным вопросом, чтобы Мишка смог выскользнуть из его клешни.

Когда мы поравнялись, я шагнул навстречу дядьке, так что он чуть на меня не налетел, и громко сказал:

– Простите, товарищ, одну минутку. Не скажете, как пройти в Кунсткамеру?

Дядька остановился и, выпучив на меня глаза, быстро проговорил неожиданно писклявым голосом:

– Что? В камеру? Это близко, это мы сейчас устроим. – И он понёсся дальше, не выпуская Мишкиной руки.

– Да вы меня не поняли, товарищ! – закричал я и побежал следом. – Кунсткамера – это музей такой. Его ещё Пётр Первый основал. В восемнадцатом веке. Там всякие необходимые вещи собраны, глобус, например, огромный такой…

– Мальчик, отстань от меня со своим глобусом! – закричал дядька. – Не видишь, мне некогда.

Я понял, что такого ничем не прошибёшь, и решил идти в открытую.

– Мишка, куда он тебя тащит? Что случилось? – спросил я.

– Говорит, в милицию, – кисло ответил Мишка.

– Ах, так вы знакомы! – зловеще сказал дядька. – Сообщники, значит. Ну, я так и думал. Я чувствовал, тут целая банда. Вот и хорошо. – И он попытался схватить меня за руку. Но я был начеку и успел вовремя отскочить.

– Нечего меня хватать, – сказал я. – Я и сам пойду.

– Вот и хорошо, – сказал дядька. – Сейчас мы всё и заактируем. Всё по закону.

Вскоре мы подошли к районному отделению милиции. Дядька с Мишкой вошли первыми. Я за ними.

У стола за деревянным барьером сидел очень грузный пожилой милиционер с седыми кустистыми бровями и большой лысиной. Казалось, он спал. А может быть, и не казалось, а так оно и было. Я сразу подумал, что ему, наверное, очень трудно бегать по крышам и чердакам за преступниками.

Как только мы вошли, дядька схватил меня за руку и сказал:

– Вот. Лично задержал и доставил. Прошу заактировать!

Милиционер как бы нехотя поднял голову и, подёргав себя за ухо, устало спросил:

– Что вы просите?

– Заактировать. Акт, стало быть, составить. – И дядька подтолкнул нас к барьеру. Наверно, он думал, что на нас сейчас же наденут кандалы.

– Всё по порядку, пожалуйста, – сказал милиционер. – Что? Где? Когда?

– Понял, – с готовностью сказал дядька. – Значит, так, даю официальные показания. Сегодня около четырёх, а точнее, в пятнадцать сорок восемь, этот подозрительный тип в ватнике позвонил ко мне в квартиру и с невинным видом стал спрашивать какие-то плащи. Но меня на мякине не проведёшь. Да и дверь у меня с цепочкой. Я ему и говорю: «Сейчас, мальчик, я тебе плащи вынесу». Сам быстренько оделся, схватил его – и к вам. А по дороге сообщник его объявился – внизу небось на страже стоял. Начал мне зубы заговаривать, чтоб дружка своего выручить. Но и я не лыком шит. Я в народной дружине семь лет состою. И не такие дела приходилось распутывать.

– Так, – сказал милиционер и взял со стола ручку. – Ваше имя, фамилия, адрес.

– Пожалуйста. Мануйлов Вениамин Кондратьевич. Петровский, одиннадцать, квартира семнадцать. Третий этаж. Лифт. Работаю оператором газового котла. Между прочим, у меня уже два номера «Человека и закона» из почтового ящика украли. Надо проверить, товарищ капитан, не их ли рук дело.

– Не волнуйтесь, товарищ оператор газового котла. Проверим. Всё проверим.

– Надеюсь, о результатах следствия вы мне сообщите?

– Мы вас вызовем повесткой. Можете идти.

– И больше вы ничего не хотите узнать? – удивился дядька. – Может, имеются ещё вопросы?

– Благодарю вас. Вы рассказали вполне достаточно. Дядька ушёл, с сожалением отпустив наши руки. Ему, наверное, страшно хотелось попросить автомат и постоять около нас в карауле.

– Ну, что там у вас? Выкладывайте, – сказал милиционер как-то совсем по-домашнему.

Мы ему всё честно рассказали и про дельтаплан, и про то, что для паруса нам просто позарез нужно несколько штук плащей из ткани «болонья».

– Это ж надо, – сказал милиционер. – Мы в своё время всё самолёты делали да катера. И чтоб непременно с мотором. А теперь вон чего придумали. Ракеты и спутники запускаем, а на воздушном змее кататься хотим. Корабли на подводных крыльях носятся, а люди лодку из камыша свяжут, парус поставят – и вперёд. По морям, по волнам. Этак вы скоро телеги да кареты мастерить начнёте и на лошадях поедете.

Милиционер замолчал и о чём-то своём задумался. Потом посмотрел на Мишку и спросил:

– А ты чего так одет? Работаешь, что ли?

– Да нет, – сказал Мишка. – Просто до того, как меня к вам привели, я ещё несколько квартир обошёл. Вот в одной мне этот ватник и сунули. Я его в руках таскал-таскал, потом взял и на себя надел.

Милиционер засмеялся. И мы с Мишкой тоже засмеялись. Потом милиционер сказал:

– Это хорошо ещё, вам для вашего дельтаплана не бостон или габардин какой-нибудь понадобился. Что бы тогда вы делали? Ну, ладно. Идите по домам.

Мы попрощались и хотели уже идти, но когда были в дверях, милиционер вдруг окликнул нас и сказал:

– Да, вот что, друзья. Мне тут недавно новый плащ выдали. Тоже из ткани «болонья». Так что старый мне ни к чему. Зайдите ко мне завтра. Если меня не будет на месте, спросите Андрея Михайловича.