Текст книги "Богиня победы"

Автор книги: Николай Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

При свече

– И чего тебе взбрело в голову притащить Полкана в школу?! Как маленький, честное слово!

– Да ладно ты, не гуди, – вяло отмахнулся Мишка. – Кто же мог подумать, что он к Ирине в портфель заберётся.

Полкан – это маленький рыжий хомячок, которого Мишкина тётка недавно подарила ему на день рождения. Тётка почему-то никак не может понять, что Мишка давно вырос и что дарить ему сахарных петушков на палочке и плюшевых медвежат несколько поздновато. Вот и на этот раз она принесла хомяка, с которыми так любят возиться в детских садах. А Мишка давно мечтал иметь собаку, большую и лохматую. Поэтому он, не долго думая, и назвал маленького зверька древним собачьим именем.

И вот сегодня, когда Мишка зачем-то притащил хомяка в школу, тот взял и сбежал от него на уроке ботаники. Пока Мишка ползал под партой, пытаясь найти беглеца, я вдруг с ужасом увидел, как Полкан ловко вскарабкался по ножке учительского стула и юркнул в портфель Ирины Васильевны.

– Мишка, – зашипел я, таща его из-под парты, – он к Ирине в портфель залез!

Мишка обалдело на меня посмотрел и прошептал:

– Что же делать?

В ответ я только пожал плечами. И действительно, не говорить же в самом деле: Ирина Васильевна, у вас в портфеле хомяк сидит.

Развязка наступила быстро. Ирина Васильевна закончила объяснять новый материал, чихнула и полезла в портфель за платочком. Мы с Мишкой замерли, ожидая самого худшего. Но учительница проявила завидное хладнокровие. Лишь на секунду она задержала руку в портфеле, чуть изменившись в лице. Потом спокойно достала оттуда Полкана и произнесла ледяным голосом:

– Кто принёс в класс хомяка?

Ребята было засмеялись, но сразу вдруг притихли и замолчали. Мишка обречённо встал.

– Прекрасно, – сказала Ирина Васильевна и нехорошо улыбнулась. – У меня такое впечатление, Лапин, что ты деградируешь прямо на глазах.

– Почему это деградирую, я не деградирую… – забубнил Мишка себе под нос.

– Нет деградируешь, – жёстко повторила Ирина Васильевна страшноватое слово. – Чем иначе объяснить твоё поведение. Вместо того чтобы думать, как исправить свои двойки, ты приносишь в класс животных. Ну вот что. Хватит! Завтра же приведи своих родителей в школу. Или нет, я сама, слышишь, сама сегодня вечером к вам приду. А сейчас можешь забрать своего грызуна. – И она протянула напуганного хомяка ещё более напуганному Мишке.

И вот теперь мы сидели в Мишкиной квартире и гадали, кто придёт раньше – учительница или родители.

– А когда твои должны быть? – спросил я.

– Мама-то поздно придёт, – ответил Мишка. У неё сегодня курсы. А вот папа не знаю. Наверное, вовремя… Эх, началось бы сейчас землетрясение! Или хоть свет бы в квартире, что ли, погас. Придёт Ирина – света нет, родителей нет, ну она и уйдёт.

– А что толку, – сказал я. – Уйдёт, а завтра снова придёт.

– Ну, завтра… Кто там знает, что завтра будет.

– Глупо, – сказал я.

– Нет, не глупо, – упрямо повторил Мишка. Света не будет, родителей пока нет…

– Ну, заладил, как пономарь. Вот мне папа недавно одну интересную штуку рассказывал. Раньше, давно, при царе ещё, преступников не только на каторгу отправляли, но и ко всяким телесным наказаниям приговаривали. Так вот, писатель Достоевский вспоминает такие случаи, когда каторжники перед самой экзекуцией из тюрьмы бежали или ещё какое-нибудь преступление делали. Прямо там, в тюрьме. Пусть, значит, снова следствие будет, суд будет, только чтобы оттянуть эту самую экзекуцию.

– Зачем это ты мне всё говоришь? – с подозрением спросил Мишка.

– А затем, – сказал я, – что ты мне этих самых каторжников напоминаешь.

– Да отстань ты со своими каторжниками! – разозлился Мишка. – Подумал бы лучше, как выкрутиться.

– А чего тут думать, – сказал я. – Хочешь, чтобы свет в квартире погаси? Пожалуйста. Вывинти пробки – и все дела.

– Гений! – сказал Мишка и просиял. – Фарадей! Так мы и сделаем. Света нет, родителей нет, она и уйдёт. Ну, чего ей без света сидеть.

Я понял, что Мишка вбил себе в голову эту дурацкую идею и что никакими силами её теперь оттуда не вышибешь.

Через десять секунд света в квартире не было.

– Темно-то как, – сказал Мишка.

– Темно, – согласился я.

– Это хорошо, – сказал Мишка. – В такой темнотище долго не усидишь.

И тут раздался звонок в дверь. В тёмной квартире он почему-то прозвучал особенно громко и тревожно. Мишка, робея, пошёл открывать, а я остался в комнате.

– Дома родители? – услышал я металлический голос Ирины Васильевны.

– Н-нету, – заикаясь ответил Мишка. – С работы вот ещё не пришли.

– Ничего, я подожду. Я никуда не тороплюсь. И включи же наконец свет!

– И свету нету, – сказал Мишка. – Прямо сейчас взял вдруг и погас. Пробки, наверное, перегорели. Или это… напряжение куда-нибудь упало.

– Неважно, – прервала Мишкино бормотание Ирина Васильевна. – Разговаривать можно и в темноте. Я не в шахматы пришла играть. Проводи меня. И дай хоть руку, что ли! Ничего ж не видно.

В дверях комнаты появились смутные силуэты учительницы и Мишки.

Ирина Васильевна села на диван, а Мишка остался стоять.

Наступило молчание.

И тут я понял, в каком дурацком положении я оказался. Я сидел на стуле в совершенно тёмном углу комнаты, и учительница совершенно не подозревала о моём присутствии. Мне стало совсем неловко, и я, чтобы как-то дать о себе знать, легонечко так начал покашливать.

– О, что это! – испуганно вскрикнула Ирина Васильевна. – Тут ещё кто-то?!

– Это я, Ирина Васильевна, – сказал я. – Я тут в углу, на стуле.

– Господи, Титов! Как ты меня напугал. Миша, да найди же хоть свечку какую-нибудь! Нельзя же так!

– Свечку? Сейчас посмотрю. Была вроде где-то. – И Мишка поплёлся в другую комнату. Наверное, до него стало доходить, что его глупая затея с пробками провалилась.

Через минуту он вернулся с зажжённой свечой.

– Теперь подставку какую-нибудь возьми или блюдце, – сказала Ирина Васильевна. – Воск же будет капать.

– Мишка, – сказал я, – у вас подсвечник, кажется, был. Помнишь, ты им ещё орехи колол.

Мишка залез на стул, достал со шкафа старый бронзовый подсвечник и вставил в него свечу. По комнате забегали красноватые причудливые тени.

Ирина Васильевна сидела молча, неотрывно глядя на маленький живой язычок пламени, и лицо её вдруг показалось мне каким-то другим, незнакомым. И уж совсем неожиданно она сказала:

– Новый год скоро. Сейчас на улице я видела, как люди ёлки несли.

– Это верно, – сказал Мишка, ободрённый таким началом. – У нас тут ёлочный базар недалеко.

– А вот в Италии, – сказал я, тоже осмелев, – есть такой очень интересный обычай. Там под Новый год люди выбрасывают на улицу всякие старые ненужные вещи. Прямо из окон бросают.

– Это зачем ещё? – спросил Мишка.

– Ну, как бы жизнь хотят новую начать. А всё старое, плохое – за борт.

– Хороший обычай, – сказал Мишка. – Если бы у нас был такой, я бы в первую очередь свой дневник выбросил.

Мы засмеялись, а потом Ирина Васильевна сказала:

– Когда я была примерно в вашем возрасте, мы жили на Васильевском острове в большущей коммунальной квартире. И почти в каждой семье были дети. Ну и, конечно, под Новый год каждая семья покупала ёлку и сначала оставляла её в прихожей, у входной двери. Там иногда по девять-десять ёлок стояло. И как же здорово пахло этими ёлками в квартире! Я, бывало, из школы приду, встану в прихожей, стою и нюхаю. А теперь, когда муж ёлку домой приносит, я только и думаю о том, сколько после неё мусора будет.

Ирина Васильевна замолчала, а мы с Мишкой сидели разинув рты и ничего не понимали. Потом она взяла со стола подсвечник и внимательно его оглядела. Огонёк свечи задрожал, и все предметы в комнате будто зашевелились, задвигались.

– А колоть орехи подсвечником не стоит, – сказала она. – Посмотрите, какая вещь-то красивая. И слово хорошее: ПОД-СВЕЧНИК. Звучит, по-моему, гораздо лучше, чем, скажем, «люминесцентная лампа».

– Ясное дело, лучше, – сказал Мишка, и даже в полумраке я видел, как сияла его физиономия. – И понятное к тому же: ставь, значит, его под свечу – и все дела. А то читаю в одной книжке: граф схватил канделябр и ударил незнакомца по голове. Что, думаю, за канделябр такой. Кочерга, что ли? Оказывается, обыкновенный подсвечник.

Ирина Васильевна весело засмеялась, и в этот момент хлопнула входная дверь.

– Мишка! – послышался голос Николая Ивановича. – Почему такая темнотища? Света, что ли, нет?

– Пап, ты? А к нам вот Ирина Васильевна пришла, – невпопад ответил Мишка и почему-то добавил: – В гости.

– Очень приятно, – сказал Николай Иванович. – Сейчас, одну минуту. Я только со светом разберусь.

Я услышал, как чиркнула спичка и через секунду послышался растерянный голос Мишкиного папы:

– Но, товарищи… Тут же нет пробок?!

Наступила нехорошая пауза. А потом Николай Иванович произнёс голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

– Михаил! Где пробки?!

Мишка молчал, и я был уверен, что он сейчас, как те каторжники из романа Достоевского, дунул бы куда-нибудь подальше. А землетрясение или цунами подошли бы как нельзя кстати. Одним словом, назревал скандал.

И вот в этот щекотливый момент Ирина Васильевна вдруг вышла в коридор и спокойно так сказала:

– Николай Иванович, не надо. Не ищите пробки. У нас тут свечка горит. Давайте так, при свече посидим.

Амадей

– Подожди, Дмитрий, не уходи, – сказала мама. – Сядь на минутку. Я хочу с тобой поговорить.

Я сел, пытаясь вспомнить, что такого я натворил за последнее время.

Но вспоминалась только сервизная чашка, у которой я проверял термостойкость на газовой плите. Но за чашку мне уже влетело.

Мама села напротив меня и, разгладив на скатерти невидимую складку, сказала:

– Ты бы не хотел учиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте.

Я вздохнул свободнее и бодро ответил:

– Конечно хотел бы. На тромбоне.

– Почему на тромбоне? – удивилась мама.

– Хороший инструмент, – сказал я. – Главное, кнопок никаких нажимать не надо. Работаешь как напильником – взад, вперёд. А вообще я согласен и на арфу. Тоже сильная вещь.

– Не паясничай, – сказала мама. – Я с тобой серьёзно говорю. Знаешь ты, например, что Вольфганг Амадей Моцарт уже в три года умел играть на клавесине? А в девять лет он сочинял симфонии и даже оперы? Тебя не поражают такие факты?

– Поражают, – сказал я. – Но у меня же в три года не было клавесина. А сочинять симфонии я просто не пробовал. Вот возьму да как сочиню что-нибудь такое…

– Болтун ты, – сказала мама и обиженно вышла из комнаты.

«А что, – вдруг подумал я. – Почему бы и вправду что-нибудь не сочинить. Ну не симфонию, конечно, а, например, популярную песню».

И я сразу представил, как моя песня заполняет мировой эфир. Радиопрограмма «С добрым утром» передаёт её три воскресенья подряд, почтальоны устали носить письма на телевидение с заявками на мою песню, в ЦПКиО Кирова она гремит из каждого тридцативаттного динамика, несётся над Финским заливом, и её с восторгом слышат жители города Хельсинки. Даже серьёзная программа «Время» передаёт прогноз погоды под мою мелодию.

В общем, здорово я всё это представил. Вот только сочинить песню оказалось не совсем просто. Во-первых, жутко мешали другие, уже сочинённые песни. Только я начинал сочинять какую-нибудь мелодию, как в голову сразу лезли то «Коробейники», то «Идёт солдат по городу», а то и «Чижик-пыжик».

«Вот чёрт! – с досадой думал я. – Раньше надо было начинать. Как Амадей. Сколько хороших мелодий уже разобрали».

Но я не сдавался и продолжал мычать себе под нос разные звуки. Я так погрузился в творчество, что, наверное, стал мычать слишком громко. Потому что мама вдруг заглянула в комнату и удивлённо спросила:

– Ты что, молишься тут, что ли?

Я ответил, что учу наизусть стихотворение, и продолжал музицировать. Наконец мне показалось, что какая-то свежая мелодия зазвучала у меня в голове. Надо было поскорей её записать. И тут я сообразил, что я ведь нот не знаю! А как без нот музыку запишешь? «Ладно, – решил я. – Запишу пока при помощи слогов. Ну, вроде: ля-ля-ля, ту-ри-ру. Главное, не забыть. А там посмотрим».

Так я и сделал.

Проснувшись на другой день, я сразу схватил листок с записью моей песни. На нём было написано:

Па-ра-ра ти-ду-ду ду-ба-би ту-ри-ру бум-бум!

«Очень интересно, – подумал я, изучив запись. – Но что бы всё это значило?» Особенно меня смущали последние ноты, то есть «бум-бум». И тут я вдруг вспомнил, что у Мишки дома есть пианино. Оно стоит там давным-давно, и никто на нём не играет. Правда, один раз Мишкины родители попытались учить его играть на этом инструменте. Они пригласили для этой цели какую-то троюродную тётю. Но тётя после четырёх занятий заявила, что готова остаток жизни слушать циркульную пилу, но только не Мишкины гаммы. Занятия прекратились.

И вот я отправился к Мишке. По дороге мне довольно легко удалось сочинить ещё одну свежую мелодию, и, поднимаясь по лестнице, я всё время напевал её, чтобы не забыть и «донести» до пианино.

Мишка сидел за столом и читал третий том «Справочника металлиста».

– Слушай, Мишка, – сказал я, – можно мне на вашем рояле поиграть? Мне тут кое-что сочинить надо.

– Играй, – сказал Мишка. – Только не разбирай. А то мама расстроится.

– Не буду, – пообещал я и начал подбирать свою мелодию. Я возился довольно долго, потому что на пианино, как мне показалось, было много лишних клавишей. Особенно меня чёрные смущали, и я никак не мог понять, для чего они вообще здесь поставлены. Тут и белых-то вполне хватало. На балалайке, к примеру, всего три струны. Но в конце концов песню я подобрал. Потом, чтобы снова её не забыть, я сосчитал все белые клавиши и записал на бумажке цифры, из которых состояла моя песня. У меня получилось вот что: 12, 15, 16, 12, 9, 15, 14, 14, 8, 15, 12, 7. Теперь я был спокоен. Можно было посылать мои ноты хоть на радио, хоть на телевидение. А там уж разберутся.

– Мишка, – сказал я, – знаешь ли ты, что Амадей Моцарт умел играть на ксилофоне уже в три года. А в пять лет он сочинил свою первую оперу. «Аскольдова могила» называется.

– Ну и что, – сказал Мишка.

– Да так, ничего, – сказал я. – Я вот тоже тут кое-что сочинил. На, погляди.

Я протянул Мишке листок с моими нотами.

– Что это ещё за шифр? – удивился он.

– Это не шифр, а песня, – сказал я. – Каждая цифра это значит кнопка на твоём инструменте. Улавливаешь? Называется «Первый концерт на фортепьяно без оркестра». Вот послушай.

Я снова открыл пианино и, поглядывая в свой листок, начал вычислять, а потом нажимать нужные клавиши. Но почему-то пианино издавало набор каких-то непонятных звуков. Моя свежая мелодия куда-то исчезла!

– Ничего у тебя не выйдет, – сказал вдруг Мишка. – Звуки у музыки разной длины бывают. А в твоих цифрах об этом ничего не сказано.

– А ведь верно, – сказал я. – Промашка вышла. А такая хорошая песня получилась.

Мишка подошёл к пианино и сказал:

– Слушай свою песню.

И он сразу без ошибок наиграл одним пальцем мою потерявшуюся мелодию.

– Здорово, – сказал я. – Как же это ты, Амадей, запомнил? Ты вроде и не слушал.

– А чего тут запоминать. Тут бы и медведь запомнил. Только этот твой первый концерт называется «Жили у бабуси три весёлых гуся». Очень свежо.

– Н-да, – сказал я. – То-то я всё время знакомое ощущал. Ну, а ты, оказывается, талант. Прямо Амадей. Чего же ты учиться не захотел?

– С тёткой-то? Да ну её. Она мне всё твердила, что музыкант должен работать как каторжный. И что, кроме музыки, в мире ничего больше не существует. Но я так думаю: как же это «не существует»? Полно всего другого существует. И потом, что же это за уроки такие, на которые как на каторгу ходить надо. В общем, я нарочно стал все её упражнения перевирать. Не нужна мне такая каторжная музыка.

На день рождения я подарил Мишке «Самоучитель игры на фортепиано». И когда я прихожу к нему в лирическом настроении, я говорю ему:

– Ну-ка, Амадей, сыграй «Жили у бабуси».

И Мишка играет.

Новый способ

При счёте тридцать два – тридцать два у наших противников сломалась последняя клюшка, и мы великодушно согласились на ничью. Ребята стали расходиться. Я пошёл с Мишкой к нему, чтобы забрать свой портфель. На завтра было задано очень много уроков.

– Когда всё сделаешь, позвони, – сказал я, собираясь уходить.

Мишка поскрёб затылок и сказал:

– Послушай, Дмитрий, представь себе такую штуку. Вот сидят в соседних домах два умных человека и изобретают велосипед. Правильно? Неправильно. А вот если один человек сидит и изобретает велосипед, а другой, его сосед, пишет гениальную поэму. Совсем другое дело! Прогресс. Выходят потом они во двор. Один говорит: вот вам, товарищи, велосипед. Катайтесь на здоровье. А другой говорит: вот вам, дорогие друзья, «Слон и Моська». Читайте, наслаждайтесь.

– Ну и что, – сказал я, не понимая, куда клонит Мишка.

– А то, – сказал Мишка, – что пойдёшь ты сейчас домой, будем мы сидеть и делать одни и те же уроки. Правильно? Неправильно. Ведь уроки прекрасно можно по очереди делать – сегодня ты, завтра я, сегодня ты, завтра я… Красота! Через день выходной! Хочешь велосипед изобретай, хочешь так, отдыхай себе. Предлагаю испробовать новый способ прямо сегодня. Идёт?

– А что. Можно попробовать, – согласился я. – А с кого начнём? Ну, кто первый уроки будет учить?

– Кинем «на морского», – предложил Мишка. – Чтоб всё по-честному.

Мы кинули. Первым делать уроки выпало Мишке.

– Всё по-честному, – сказал он. – Тебе повезло. Так что иди, отдыхай. Через пару часиков заходи, перекатаешь.

Я уж было хотел уходить, потом сказал:

– Знаешь что, Мишка. Я лучше у тебя отдохну. Ребята все разошлись, снег вон пошёл. Чего я буду по улице один ползать. И домой неохота.

– Ну, сиди, – сказал Мишка. – Только не мешай.

Мишка сел за стол, разложил учебники и зашуршал страницами. А я развалился в кресле и стал отдыхать.

Но скоро сидеть в кресле и ничего не делать мне надоело. Я встал, прошёлся по комнате, достал с полки первую попавшуюся книгу и снова забрался в кресло. Книга оказалась третьим томом Толкового словаря русского языка. До чего же, оказывается, много слов, которых я не знаю! А ведь русский человек. Вот хотя бы «плагиат». Я всегда думал, что это рыба какая-то. Оказывается, вовсе не рыба, а выдача чужого труда за собственное произведение. Любопытно. Или вот – «плебисцит». Я и слова такого никогда не слышал.

– Мишка, – позвал я. – Скажи-ка мне, что такое «плебисцит».

Мишка поднял голову, наморщил нос и сказал:

– Фурункул.

– Мимо, – сказал я. – Плебисцит, мой друг, это то же самое, что референдум. Улавливаешь?

– Ты что, издеваешься! – взвился Мишка. – Я тут, понимаешь, корплю, уроки за него делаю, а он со всякой чепухой лезет! Сиди и молчи. Или гулять иди.

– Молчу, молчу, – сказал я и снова стал листать книгу. Но скоро это мне надоело.

Я снова прошёлся по комнате и заглянул Мишке через плечо.

– Что же ты, Лобачевский, от тринадцати семь отнимаешь, а получаешь пять?

– Тебе-то что! – рассердился Мишка. – Я уроки делаю, а не ты. Как хочу, так и отнимаю.

– Как это «как хочу»? Ты же не одному себе, ты и мне делаешь.

– Ах, не нравится! Тогда сам делай и не придирайся.

– Ну ладно, – сказал я. – Не кипятись. Твори потихоньку. А я пойду погуляю, чтобы не мешать.

Я вышел на улицу. Во дворе было пусто, шёл снег и уже горели фонари. Я отошёл подальше от дома и посмотрел на освещённое Мишкино окно. Но была видна только Мишкина макушка. Я ещё немного потоптал свежий снежок и вернулся назад.

– Холодно, – сказал я. – Ну, сделал математику?

– Сделал, – ответил Мишка. – Задача вот только не получилась.

– Давай вместе посмотрим, – предложил я.

Мы начали искать ошибку и в конце концов совместными усилиями задачу одолели.

– Теперь, – сказал я, – ты мне должен полматематики.

Потом Мишка засел за литературу. Нам было задано сочинение на тему «Моё любимое время года». Так что ему предстояло написать целых два сочинения. Я попытался включить телевизор, но Мишка на меня так зашикал, что пришлось выключить. А я уже, честно говоря, начал изнывать от скуки. Я на цыпочках подошёл к Мишке и заглянул в тетрадь.

– Во даёт! – прыснул я. – Ты бы хоть заглавие без ошибок написал. А то пишет: «Моё лУбимое время года». Что это ещё за «лУбимое».

– Опять лезешь, – сказал Мишка. – И потом, если хочешь знать, это я своё сочинение пишу, а не твоё. Так что это мои ошибки. Лично мои.

– Твои, твои, – согласился я. – Никто их у тебя не отнимает.

Я открыл портфель, достал учебник и начал учить историю. Всё равно историю Мишка за меня выучить не сможет. А читать толковый словарь мне надоело.

Наконец Мишка сказал:

– Всё. Держи своё сочинение. Я тебе про осень написал. А себе про лето.

– Почему же мне про осень? Я тоже лето больше люблю.

– Ну, должны же сочинения чем-то отличаться. И потом, чем осень плохо? Пушкин, между прочим, тоже больше всего осень любил.

Я не стал спорить, взял тетрадку и стал читать:

Больше всего я люблю осень. Осенью люди пожинают свои плоды. В садах созревают яблоки, груши, сливы, вишни, персики и бананы. В огородах поспевают помидоры, огурцы, картошка, свёкла, репка, тыква, турнепс и другие. На полях колосится рожь, пшеница и овёс. Фрукты и овощи очень полезны всем людям, потому что в них много разных витаминов и фосфора. Я тоже люблю фрукты и овощи. Но больше всего я люблю виноград. Особенно мне нравится виноград под названием «дамские пальчики» и «кишмиш». Потому что он без косточек. Осенью птицы улетают в жаркие страны.

– Ну, нагородил, – сказал я, кончив читать. – Я у тебя обжора какой-то получился. А Пушкин, по-твоему, осень из-за «дамских пальчиков» любил? Или из-за фосфора?

– Не знаю я, за что Пушкин её любил, – сказал Мишка. – Но ты-то ведь не Пушкин. И вообще – не нравится, сам пиши.

– И напишу. А то ты меня посмешищем перед всем классом сделаешь. Но учти – ты мне теперь должен полматематики и одну литературу.

– Ты записывай, записывай, – сказал Мишка. – А то забудешь.

– Не забуду, – сказал я и засел за сочинение про лето. А Мишка стал учить историю.

…В конце недели ситуация сложилась довольно запутанная. Мишка был мне должен полторы математики и две литературы. А я задолжал ему одно рисование, два с половиной русского и кусочек ботаники. Мы даже пробовали своими долгами меняться. Но всегда начинался спор и обмена не получалось. Например, Мишка хотел поменять кусочек ботаники на полматематики. Но разве это честно?

Но самая удивительная вещь случилась с нашими сочинениями про времена года. Когда Людмила Андреевна раздавала нам тетради, она сказала:

– Что-то сочинения Петрова и Титова подозрительно похожи. Есть, конечно, отличия. В деталях. Но в основном… и про жаркое июльское солнце, и про велосипеды, и про подводное плавание – всё одно и то же. Попахивает плагиатом. Знаете, что такое плагиат?

– Я знаю! – вскочил я с места. – Плагиат – это выдача чужого труда за собственное сочинение.

– Совершенно верно, – сказала Людмила Андреевна. – Вот только не ясно, кто у кого списывал. Потому что ошибки даже почти одинаковые.

– Но этого не может быть! – выкрикнул Мишка. – Ошибки у нас разные.

– К сожалению, может, – сказала Людмила Андреевна и положила на парту наши работы.

Я схватил свою тетрадку и с ужасом прочитал заголовок: «Моё лУбимое время года».