Текст книги "Какого цвета небо"
Автор книги: Николай Дементьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
10
В те несколько минут, что мы с Татьяной сидим по утрам за столом, успеваем поговорить глазами. Несколько потому, что больше времени отнимает покупка продуктов и приготовление пищи, а сама еда – нечто мгновенное, измеряемое чуть ли не секундами.
Татьяна берет рюмку, в которой стоит яйцо, начинает постукивать по нему ложечкой, потом очищает скорлупу. Я делаю то же самое. Поскольку мы все время поглядываем друг на друга, то Татьяна успевает сказать мне: «Тебе еще не надоело, что каждое утро – одно и то же?» – «Да какое это имеет значение?!»
До станции «Площадь Восстания» мы с Татьяной едем на троллейбусе, и вот тут-то во мне мгновенно просыпается отелловский комплекс. Если, к примеру, вон тот мужчина, дедушка двухсот лет от роду, чуть дольше поглядел на Татьяну, чем это вызывалось обстановкой, я тотчас вижу в нем почти что врага! Ну чего, спрашивается, он пялит на Татьяну глаза, разве это прилично?! К тому же рядом с ней – я. Ситуация в связи с этим – дураку понятная!
Татьяна берет меня за руку, смотрит насмешливо-ласково: «Да ему тысяча один год, взбредет же тебе такое в голову!»
У метро нас с Татьяной ждет Вить-Вить. Он очень любит розыгрыши по принципу: «Разыгрывающий натягивает над дорогой веревку. Разыгрываемый натыкается на нее и падает. Разыгрывающему смешно». Вить-Вить, к примеру, позволял себе брать Татьяну под руку на эскалаторе метро.
Татьяна шептала мне, когда мы втискивались в вагон:
– Ты же просто смешон, Ванька! Дядя Федя говорил в цеху:
– Где мои шашнадцать лет! – и ухарски поводил плечами, выразительно поглядывая на Татьяну.
– Господи, и что бы мне на полсотни лет раньше родиться! – отвечала она, а я тут же успокаивался.
И к Белендрясу с Филей я не ревновал: Ермаков просто улыбался Татьяне, как девчонке, а Филя демонстрировал свои фокусы.
А вот с Шумиловым мы чуть не подрались. И потому, что розыгрыш у него похитрее, чем у Вить-Витя: «Разыгрывающий говорит мужу, что жена пошла к любовнику. Разыгрываемый не верит. Разыгрывающему смешно». А еще, возможно, и потому, что Шумилов, как месяца два назад сказал Филя, завидует мне, что ли…
Когда у нас в цеху появилась Татьяна, Шумилов так посмотрел на нее, что она даже побагровела. И потом это повторялось еще несколько раз, и Татьяна по-прежнему краснела, а Шумилов еще улыбался с этакой удовлетворенностью.
При сдаче нам ходовой тележки Шумилов частенько сует руку под трак, в это время один из нас приподнимает пластины гусеницы ломом. Через несколько дней во время этой операции я вдруг делаю вид, что вот-вот готов отпустить лом, Шумилов моментально выдергивает из-под трака руку, отскакивает в сторону.
– Без руки хотел оставить?! – Достаточно выразительно это у него получилось, правду сказать.
– Еще раз так посмотришь – без головы оставлю! И он сразу все понял. Не знаю уж, как там у него получалось на военно-морской службе… В одной руке у меня, правда, был лом, сам я – повыше Шумилова, к тому же имел он возможность наблюдать, как мы с Белендрясом иногда боремся…
– Засужу!…
– А ты – докажи!
Доказать действительно было трудновато, поскольку все в цеху гремит, мы – вдвоем за ходовой тележкой, никто нас не видит. И, тем более, подобная промашка может случиться с каждым и без всякого злого умысла, такая уж у нас работа.
– Ну погоди, сопляк, я тебя еще клюну! – И пошел от меня довольно скромненько, решительно без всякой лихости.
Я поглядел на него, как-то даже автоматически сравнил с Горбатовым: вот уж тот – настоящий военный моряк, даже невольное уважение к нему всякий раз у меня появляется. Вспомнил, как в свое время пообещал Гусю, что клюнет его жареный петух, а тот буквально тут же и клюнул. Уж не на это ли намекал мне и Шумилов? Поэтому сказал ему вслед:
– Эй! Я ведь не шутил! Он только плюнул и ушел.
– Эй! – сказала мне Татьяна примерно так же, как я сам до этого Шумилову.
Я поглядел: она стояла вплотную к тележке с противоположной стороны и – я сразу понял это – все видела и слышала.
– А ты ведь залез на сосну для меня, Иван!… Да-да! Я даже и попросить тебя об этом не успела! – Обошла медленно вокруг тележки, пристально глядя мне в глаза, придвинулась вплотную, договорила: – Но главное, как ты это сделал, понимаешь?! Помнишь, когда мы в тот день наткнулись на Венку и Гуся с Лямкой… Ну, в тот день, когда мы проводили Варвару Ивановну и шли домой… Венка сказал тогда, что ты поймал свою жар-птицу. Вот потому и сочиняют сказки про Иванушек-дурачков, что они именно так ловят своих жар-птиц, хотя чаще всего это совсем не птицы.
Я сказал, прямо глядя ей в глаза:
– Ты только не подумай, что я действительно опустил бы лом! Да я лучше… самому себе руку отдавлю, чем другому! Да еще так…
– Ну вот! – удовлетворенно ответила она, а у меня снова чуточку кольнуло в груди: совсем по-маминому это у нее опять получилось! – Именно: «Лучше самому себе!» И это главное, и то, что ты просто и совсем уже по-мужски поставил на место нашего драгоценного морячка! – Не мог я, что он тебя обижает.
– Ах ты!… – Она вдруг обняла меня грязными руками за шею и поцеловала.
Еще когда наша бригада устроила Татьяне экзамен по пути домой, всем нам было понятно, что известный риск в этом деле имеется: и не женская это работа, и мертвая душа нашей бригаде не нужна. И вот недели через две и нам всем, и самой Татьяне окончательно стало ясно, что эта работа – не для нее.
Поначалу, несколько первых дней, все шло хорошо. И сама она старалась, не гнушалась никакой работой. Но я-то видел, какими озабоченно-внимательными делались глаза у Вить-Витя и дяди Феди, когда, к примеру, устанавливалась поворотная часть на ходовую тележку и Татьяна вместе с Филей держали соединительную муфту. Игнат Прохорыч даже щурился как-то встревоженно, ни на секунду не выпуская Татьяну из поля зрения. Или навешивалась стрела, Татьяна держала в клещах прокладку, по которой кто-нибудь из нас бил кувалдой, и даже жмурилась со страху. Плечи у нее как-то сиротливо сутулились. Белендряс, не сдержавшись, чуть усмехался. Понимал я, что он прав, это действительно смешно; совершенно по-девчоночьи все у нее получается. Филя все старался хоть чем-нибудь помочь Татьяне, а она – обижалась чуть не до слез.
Игнат Прохорыч вздыхал, Горбатов по-стариковски ласково поглаживал Татьяну по плечу:
– Ну-ну, девочка, отдохни-отдохни! Это, я видел, тоже обижало Татьяну.
Миша Воробьев, узнав про спортивные разряды Татьяны, откровенно вовлекал ее в спортработу, как-то даже не удержался:
– Слушай, а может, ты перешла бы в табельщицы или на склад: все-таки времени для спорта больше останется и уставать будешь меньше, а?
Татьяна ничего не ответила, только взглянула на него весьма выразительно.
Четыре раза в неделю после работы я отправлялся в институт, наскоро перекусив в заводской столовой. На лекциях, на практических занятиях или в лабора тории нет-нет да и вспоминалось мне усталое, похудевшее лицо Татьяны, руки в ссадинах, упрямо закушенная губа. А когда возвращался домой, все, что нужно, было всегда сделано: и обед сварен, и квартира убрана. За ужином Татьяна клевала носом, что называется, но твердила упрямо:
– Нет, врешь, я все-таки войду в работу! Подохну, а – войду!
А однажды она сказала:
– Знаешь, что меня больше всего удручает? Все понимают, что из меня на этой работе никогда и никакого толку не будет, и сейчас я уже почти что мертвая душа, а – молчат из-за тебя! Да-да: из-за тебя! – Чуть улыбнулась через силу: – Хорошо жар-птицам около Иванушек-дурачков, а?
Но кто нас совершенно поражал, так это Теплякова. Ничуть не сомневался человек, что все у Татьяны будет хорошо, обязательно она войдет в работу!
– Не тушуйся, Танька, не мужики горшки обжигают! – говорила она.
Или вдруг обнимала ее за плечи, спрашивала, как подругу:
– Где ты купила ту кофту, в которой я видела тебя на улице? Ну, вы еще с Иваном в магазин шли.
А в обед в столовой Татьяна даже в разговоре не участвовала, просто не было уже у. нее сил на разговор.
Возвращаясь из института, я иногда заставал Татьяну спящей в кресле.
Потом все мы видели в обеденный перерыв, как Татьяна плакала, уткнувшись носом в плечо Тепляковой. Вот после этого дядя Федя и сказал Игнату Прохорычу:
– Надо что-то делать, Игнаша, как-то помочь девке, иначе – беда может случиться. Такая у нас работа.
На следующий день это и случилось. Мы заводили, как обычно, рычаг с ковшом в стрелу. Застропили его чуть неправильно, он не шел. Татьяна, забывшись от усталости, бессильно привалилась к стреле, даже глаза у нее слипались, как у ребенка, неудержимо и трогательно.
И в этот миг рычаг сорвался с того места в стреле, где его заклинило, пошел на Татьяну вниз, я сунул под него лом. Как все это произошло, и сейчас не знаю. Только почувствовал, что лом мгновенно напрягся, как пружина, я навалился на него всей тяжестью тела, потом меня легко отбросило далеко в сторону. Я покатился по полу цеха. Вскочил: Татьяна стояла невредимая у стрелы, смотрела на меня остановившимися глазами.
В тот вечер на занятия в институт я не дошел. Татьяна лежала на кровати, плакала:
– Ты хоть понимаешь, что сам мог из-за меня погибнуть?!
– Да брось ты, брось, ведь все обошлось. Я гладил ее вздрагивающие плечи.
– Но что нам делать, что делать?!. – всхлипывала Татьяна.
Я молчал. И не потому, что не знал, что нам делать…
Как обычно, в начале смены Катя-маленькая подала нам ходовую тележку. Пришел Шумилов. Картинные усы его торчали в стороны, из-под спецовки виднелась тельняшка, грудь – колесом. Поздоровался с нами, просто посмотрел на Татьяну и на меня, нам это даже понравилось, мы тоже кивнули ему. Он достал папиросы, все стали закуривать, дядя Федя ушел к Колобову за поворотной частью.
– Романтик моря! – все-таки шепнула мне Татьяна, косясь на Шумилова.
А он в это время уже обсуждал последний многосерийный телевизионный фильм. Слушая его, все мы занимались своими делами. Татьяна в роли ученика нашей бригады помогает в этот момент обычно Белендрясу: они вместе осматривают раму и механизм передвижения. Я по привычке следил краем глаза, так ли и все ли делает Татьяна, что ей полагается делать. И вдруг Шумилов замолчал на полуслове; я тотчас глянул на него, на Вить-Витя, на проводку, проверка которой – моя обязанность. Увидел, что Ермаков смотрит пристально на втулку подшипника вала передвижения. И Татьяна смотрит на втулку, хоть, я вижу, и не понимает, что обеспокоило Ермакова. На буртике втулки, выступающей из рамы, была едва заметная царапина. Шумилов поспешно отвернулся. Ерма ков посмотрел на Вить-Витя, а тот – на втулку. Внимательно смотрел Пастухов на эту царапину. И ему, и Белендрясу, и Филе, и мне казалось прямо-таки диким, что Шумилов может сдать нам тележку с треснувшей втулкой! Ведь он подводил весь наш цех: если на испытательной станции обнаружат, что втулка треснула, надо будет менять ее. Для этого – возвращать уже собранный экскаватор в цех. Демонтировать механизм передвижения, выпрессовывать бракованную втулку. На ее место – ставить новую, заново монтировать механизм передвижения тележки. Это – верный выход из графика работы цеха.
В это время Катя-маленькая подала к нам на площадку и поворотную часть. Подошли дядя Федя с Игнатом Прохорычем. Колобов ласково обнял Татьяну за плечи, сказал ей что-то веселое. Она сразу же доверчиво потерлась носом о рукав его спецовки. И мне стало совсем легко, даже позабыл я про эту царапину.
Шумилов, уже уходя на свой участок, как-то обеспокоенно обернулся, глянул на нас.
– Давайте еще раз посмотрим ту втулку, а? – вдруг сказала Татьяна.
Игнат Прохорыч поднял руку, Катя-маленькая остановила кран, поворотная часть чуть качнулась вперед по инерции, потом назад и замерла, метра на два не дойдя до тележки. Игнат Прохорыч смотрел на Белендряса, тот пожал своими широченными плечами:
– Да мне и самому показалось… Но как-то даже не верится!
Тут уж меня будто ветром вкинуло внутрь ходовой тележки. Присел, стянул рукавицу с руки, даже послюнил палец, погладил им по буртику втулки: царапина была глубокой. Выпрямился, все смотрели на меня. Вить-Вить пошел к тележке, полез на трак. Игнат Прохорыч показал Кате-маленькой рукой, чтобы она опустила на пол поворотную часть: держать на весу такую махину – неосторожно, да и по правилам не полагается.
– Погоди, Витя, – сказал дядя Федя, тронув Пастухова за руку.
Вить-Вить соскочил вниз с гусеницы, а вместо него полез дядя Федя. В подобных случаях у нас в бригаде всегда так. Помним мы, что дядя Федя был раньше бригадиром, да и лучше всех нас разбирается он в тонкостях монтажа. Присел рядом со мной, пригляделся к царапине, которая вдруг и мне самому уже начала казаться трещиной во втулке, глянул на меня, потом на Татьяну. Длинное лицо его с утиным носом и зоркими глазками стало иронически-язвительным.
Никто ничего не говорил. Мы с дядей Федей вылезли, а наши места заняли Игнат Прохорыч и Вить-Вить.
– Ишь, девка! – очень слышно вдруг сказала сверху Катя-маленькая.
Игнат Прохорыч выпрямился, лицо его было таким, что очень бы мне не хотелось оказаться сейчас на месте Шумилова!
Затем пришли Теплякова, Горбатов, и бригаде Шумилова пришлось выбивать втулку из рамы, предварительно разобрав механизм передвижения экскаватора. И мы с Татьяной помогали им. А наша бригада начала монтировать стрелу на поворотной части, которая не была еще установлена на тележку. Этим мы нарушали технологию монтажа, но ускоряли его.
Подробный разбор проступка Шумилова должен был состояться на производственном совещании у Горбатова.
Старик Богатырев из шумиловской бригады не выдержал:
– Вот, оказывается, Петюша, почему ты уговаривал Борьку вчера не смазывать вкладыши до установки вала!
Все это отягчало проступок Шумилова: значит, он намеренно хотел скрыть брак втулки! Если бы Борис смазал ее до установки вала – что, кстати говоря, они обязаны делать на монтаже, – он непременно заметил бы трещину. А сменить втулку – полчаса, они даже могли бы не выйти из нормы.
Чтобы кончить монтаж полностью, нашей бригаде пришлось задержаться почти на три часа.
Когда вернулся из института, Татьяна молча протянула мне листки, ушла на кухню. Я стал читать. Очерк был как очерк, но ведь написала его Татьяна!…
– Здорово! – сказал я. – Так ему и надо!
– Правда понравилось? – спросила Татьяна, входя в комнату.
– А как же может не понравиться? Это ты как гвоздь вбила!
Она молча смотрела мне в глаза.
– Удивило меня, как я сам раньше не рассмотрел!
– Что?
– Ну, вот Шумилов сначала выскажется, а потом следит, как человек реагирует.
– Это ты – вправду?! – спросила она так, будто речь шла чуть ли не о ее жизни-смерти.
– Я никогда не вру.
11
Утром я ждал, возьмет она с собой очерк или нет. У Татьяны было все такое же странное лицо, как и вчера, она то улыбалась без всякой причины, то задумывалась.
Сказал, когда мы уже собирались уходить:
– Давай возьмем очерк.
– А ты думаешь, это – очерк?
Беспокоить ее должно, что получится с Шумиловым, если наша заводская многотиражка напечатает ее материал, а ей, видите ли, важнее установить, очерк это или что-нибудь другое!
– Конечно, очерк…
– Страшно как-то…
– Шумилова?
– Ну, он-то здесь при чем?
Тогда я уже сам сложил аккуратно листки, спрятал во внутренний карман пиджака, Татьяну взял под руку.
– Чего это вы, ребята?! – обиделся Вить-Вить, как всегда ожидая нас у станции метро. – Хотите, чтобы я еще из-за вас опоздал?
Необычный, наверно, вид был у меня. Игнат Прохорыч, когда установили уже поворотную часть на ходовую тележку, поманил меня пальцем в сторону:
– У вас с Таней случилось что-нибудь?
Я кивнул, достал молча очерк, протянул ему. Он надел очки, прочитал заглавие, новую фамилию Татьяны над ним, улыбнулся:
– Ага! Ну-ка, пойдем сядем, – и пошел вперед, а я – за ним; на повороте обернулся: Татьяна смотрела на нас, и губы у нее дрожали.
Игнат Прохорыч шел в конторку цеха. Это только называется так – конторка. Цех у нас огромный, высотой, с пятиэтажный дом, и сбоку к нему пристроен еще один дом, но уже двухэтажный. Длина нашего цеха – сто пятьдесят метров, ширина – сорок, работает в нем больше полутысячи человек, и когда посмотришь снаружи, то двухэтажный дом выглядит нарядным и веселеньким рядом с длинными, высокими и однообразными стенами цеха. Поэтому, наверно, и прозвали его уменьшительно-ласкательно конторкой. Я, помню, очень удивился, впервые попав в конторку: чего-чего только в ней нет! И конструкторское бюро, и бухгалтерия, и касса, где зарплата выдается, и помещение для нормировщиков, даже медпункт. Если бы такой дом не стоял рядом с нашим цехом на территории завода, а где-нибудь на улице, он наверняка имел бы свой адрес, дворника и управхоза.
Вслед за Игнатом Прохорычем вошел в первую комнату конторки. В ней метров пятьдесят квадратных, по стенам стоят длинные скамейки, посередине – столы. Здесь проводятся летучки, производственные совещания, комсомольские собрания нашего цеха. Но все равно комната эта почему-то называется залом ожидания, а иногда и «залом разочарований», – это уж в зависимости от постигшей вас судьбы. Игнат Прохорыч сел за стол, стал читать. Я устроился на скамейке рядом.
Почему-то вспомнились мне ответные телеграммы родителей Татьяны на те, что мы с ней дали в день отъезда тети Вари. Яков Юрьевич прислал одну телеграмму: «Поздравляю вас, хочу поскорее увидеть! Отец». А Нина Борисовна – две. Одну общую, такую же почти, как и Яков Юрьевич. А вторую – одной Татьяне: «Танька, будь умницей, тогда звезды оба вы всегда будете видеть рубиновыми! Ваша мама». А все-таки страшно: они приедут – а я – уже у них!…
– Иван! – позвал меня Игнат Прохорыч, и я увидел, что он уже прочитал, листки были опять сложены аккуратно. – Она и в школе… писала?
Я кивнул.
В комнату вошли Теплякова, Миша Воробьев, ребята и» нашего цехового «кабэ».
– Ну-ка, почитайте, – сказал Игнат Прохорыч, протягивая листки.
Теплякова взяла их, все столпились вокруг нее. Сначала они, наверно, прочитали заглавие и подпись, – видно, удивила их новая фамилия Татьяны, потому что они даже искоса глянули на меня. Но Теплякова что-то шепнула им, кое-кто улыбнулся, стали читать. Игнат Прохорыч молчал, слегка улыбаясь.
– Ах ты!… – вздохнул высокий рыжий парень, стал закуривать, глядя в листки.
И вдруг они захохотали. Я поспешно вспоминал, над чем именно они могут смеяться. Глянул на Игната Прохорыча: и он смеялся, по-доброму смотрел на них. Потом высокий рыжий парень убежал за Татьяной, а Теплякова говорила Мише Воробьеву, что Татьяну надо срочно заставить писать куплеты для самодеятельности.
К себе в кабинет шел Горбатов, они окружили его, заставили тут же прочитать очерк. И в это время рыжий парень привел Татьяну, держа за плечи, чуть даже подталкивая в спину. Татьяна была совершенно багровая. Я встал и пошел в цех.
Бригада монтировала стрелу. Никто ничего не сказал мне, но я так и чувствовал, что, как говорится, дружба – дружбой, а служба – службой: не принято у нас в бригаде вот так пропадать неизвестно где во время работы. Тем более, из-за моего отсутствия дяде Феде приходилось держать клещами прокладку, по которой Филя бил кувалдой, загоняя палец.
Я подбежал, взял у дяди Феди клещи, но Вить-Вить поднял руку, останавливая работу…
– Татьяна написала заметку в многотиражку про тот случай с Шумиловым, – быстро сказал я, – Игнат Прохорыч повел меня в конторку, там все стали читать, и Горбатов… – Они внимательно и слегка удивленно смотрели на меня. – Вроде понравилось, – сказал я и пожал плечами.
– Ну – и ладушки! – сказал Вить-Вить, и мы стали работать, как обычно; только мне и дальше казалось, что легкое удивление так и осталось у всех.
Татьяны не было до самого обеда, и вот что я, к сожалению, понял лишний раз: не нужна Татьяна в нашей бригаде! Больше того -¦ уже одно ее присутствие вроде как тормозит работу: каждый из нас так или иначе, но должен был соизмерять свои действия с ее. Хоть и старается, но все получается у нее неловко, неумело!
Потом увидел, что Татьяна идет к нам, и тут же в цеху стало тихо: обед. Спросил ее глазами: «Ну как?!» И она так же ответила: «Порядок!» Поглядела на Вить-Витя, на дядю Федю, на Белендряса с Филей, сказала смущенно:
– Извините, пожалуйста, что я полдня прогуляла…
– Я сказал! – поспешно вставил я.
– Мы сидели с Веселовым, и после смены мне еще надо доделывать, – говорила Татьяна.
Веселое – редактор нашей многотиражки, мужчина лет сорока, толстенький, лысый и смешной.
– Я бы очень просила, – сказала Татьяна, – чтобы наша бригада прочитала заметку, когда мы ее доделаем.
– А как же! – улыбнулся дядя Федя.
– Ну – и ладушки! – по-свойски подытожил Вить Вить.
В обед сидели за одним столом, и все остальное было, как всегда, а все-таки чувствовалась какая-то стесненность, что ли, будто то самое удивление так и оставалось невысказанным. И это непонятным образом, но как-то отодвигало Татьяну и даже чуточку меня от всех остальных, и мне было неприятно. И Татьяне тоже, я видел.
– Уж так я беспокоилась, так беспокоилась! – проговорила Татьяна; все посмотрели вопросительно на нее. – А пришла я, и – сразу отлегло у меня от сердца: и без меня вы справились с монтажом. – И чуть улыбнулась.
– Себя не жалели! – в тон ей сказал Филя.
– Пришлось попотеть! – шутливо прогудел Белендряс.
– Только бы впрок тебе пошло, – сказал дядя Федя.
Вить-Вить вздохнул:
– Вот так это и начинается. – Он даже помотал головой; мы уже улыбались, ожидающе глядя на него; он развел руками: – Сейчас она сидит вместе с нами и борщ ест, а потом встретишься ей на улице в упор – не узнает! – И засмеялся.
После смены мы с Татьяной пошли в редакцию нашей газеты. Веселов сидел за столом, разговаривал по телефону. Кивнул нам с Татьяной: «Садитесь». Мы се ли. В редакции я был первый раз, обстановка в ней еще пошикарнее, чем в кабинете Петра Петровича. Стол у Веселова полированный, покрыт зеленым сукном. Перед ним – длинный стол, по бокам которого ряды стульев, обитых черной кожей. По стенам шкафы с книгами, сбоку – витрина под стеклом: в ней разные брошюры и журналы, вырезки из газет.
Веселов ерзал по креслу, губами шевелил – то в трубочку их скатывал, то растягивал до ушей, – в пальцах крутил карандаш, ручку, резинку…
– Извини! – вдруг сказал он Татьяне, все слушая телефон; второй рукой протянул ей листки.
Их оказалось всего два вместо тех пяти, что Татьяна написала дома. И были эти листки красиво отпечатаны на машинке. Фамилия автора: «Т. Егорова». Вместо заглавия «Романтик моря» стояло: «Одно из моих первых впечатлений», а в скобках под ним: «Заметки молодого рабочего». Мы стали читать.
Вот что меня сразу же поразило: я по-прежнему чувствовал, что это написала Татьяна, как-то сумел Веселов сохранить самое главное, что у нее было. И в то же время все очень сильно изменилось. Во-первых, стало так, как у нас и есть на самом деле: Татьяна работает учеником монтажника у нас в бригаде, а Шумилов у себя. Во-вторых, Татьяна стала такой, какой она есть, хотя девчонка, от лица которой она писала вчера дома свой очерк, тоже осталась. Я глянул на Веселова: а он-то когда, спрашивается, успел понять, что Татьяна бывает и такой, глуповатой и маленькой?
Шумилов в очерке остался точно таким же, каким он был и у Татьяны, и так же, вроде, чуть снизу вверх она глядела на него, и в то же время куда-то исчезла та неумеренная запальчивость, что была вначале. И, странное дело, от этого ее ирония стала еще обиднее, умнее и неотразимее!
– Ну, Егоров? – спросил меня Веселов, кладя трубку.
– По-моему – здорово!
– Понимаешь, Таня, что совершенно удивительно у тебя, – быстро заговорил Веселов, – так это – как ты сумела так инстинктивно-точно отобрать самые необходимые детали. Иди сюда, смотри!. – И подвинулся за своим столом, давая место Татьяне.
Они с Татьяной начали заново читать очерк, будто впервые его увидели. Хотелось мне спросить у Веселова, как это он так точно описал Богатырева и Борьку Борисова, ведь до этого в очерке Татьяны их совсем не было. Неужели ходил сам в бригаду Шумилова, разговаривал с ними?!. Но спросить так и не решился. Поглядел на часы, вздохнул, поднялся:
– Я в институт на занятия опаздываю.
– Да-да, я совсем забыл, что ты ведь учишься. А Тане еще надо посидеть со мной: мы разочек пройдемся по тексту.
– Дома буду, когда вернешься, – сказала Татьяна.
– Понимаешь, какое дело, Иван… – остановил меня Веселов. – У нас в редакции кроме меня и машинистки есть еще место литсотрудника. Зарплата, конечно, маленькая…
– Да при чем здесь деньги! – сказал я. Он молча пожал мне руку.
– Ну – и ладушки! – сказал я Татьяне.
– Ну – и ладушки! – повторила она, засмеялась.
– Иван.
Я обернулся. Веселов смотрел очень серьезно на меня.
– У Тани есть самое главное, что надо для нашей работы, а остальному она научится, понимаешь?
– Да. – Я кивнул, еще пояснил зачем-то: – Если уж данных нет, классным прыгуном никогда не станешь, хоть институт физкультурный кончи!
– Вот-вот! – И сморщился, будто вдруг зуб у него заболел.
Я вышел, прикрыл двери осторожненько и аккуратно, точно они вдруг сделались стеклянными.
…Дня через два или три Татьяна перешла на работу в газету. По такому поводу я предложил ей позвать к нам всю бригаду, Богатырева и Борьку Борисова. Пусть, дескать, Борис с Филей приходят со своими девушками, если таковые у них найдутся. А уж Игната Прохорыча с Марией Александровной в первую очередь надо позвать, пусть они посмотрят, как мы с Татьяной живем. Ну, разумеется, и Веселова.
Цех у нас – огромный, а случись что-нибудь незаурядное, сразу становится всем известно. Так и с Татьяниным очерком, хоть он и не был еще напечатан.
Началось с того, что Шумилов, придя, как обычно, в начале смены на наш участок, не заметил отсутствия Татьяны. Однако обычный ритуал сдачи-приема тележки, когда Шумилов непрерывно что-нибудь рассказывал, а мы ему поддакивали, был нарушен. Помнили мы, как он хотел столкнуть нам тележку с треснувшей втулкой. Поэтому только Шумилов начал рассказывать что-то, дядя Федя перебил его:
– Погоди, Петя-Петушок, дай тележечку пощупать.
– За папироски, между прочим, спасибо, как всегда! – На лице Вить-Витя мелькнуло выражение Веселого Томаса. Белендряс прогудел:
– Ты зубы, дружок, нам не заговаривай, отдохни пока в холодке!
Наша бригада прочитала уже очерк Татьяны в окончательной редакции, даже добавила кое-что в него. И Татьяна с Веселовым обещали учесть наши замечания.
Грудь по-прежнему была колесом у Шумилова, и усы торчали по-боевому, как штыки, но все-таки слегка стушевался он. Сказал безразлично:
– Ну что ж, можем и отдохнуть!
Когда проверили ходовую тележку и все оказалось в порядке, Шумилов подошел, поглядел на нас. Так и видел я, что он хочет, как всегда, угостить папиросами, да не решается. И я засомневался: возьмут ли наши у него папиросы? Вот и Петя-Петушок понял, наверно, что возможен отказ, поэтому и не захотел рисковать.
– А супруга их где же? – кивнул на меня Шумилов.
Все молчали.
– Их супруга теперь в нашей с вами газете работает! – сказал я.
– Молодым везде у нас дорога!
– А кого-то ждет сюрпризик! – не удержался Филя, «снял» с плеча Шумилова гайку.
Шумилов быстренько и зорко посмотрел на нас, но ничего не спросил, пошел к себе.
Когда газета вышла, мы сначала забывали ее номер на участке бригады Шумилова. Раза два или три так забывали. Потом Шумилов стал находить газету в кармане своего пиджака, который он оставлял в раздевалке, переодеваясь в спецовку. Оставили газету на имя Пети-Петушка и в проходной, где вахтер вручил ему конверт. Шумилов заметил нас, когда мы подглядывали в окно проходной. Вышел он на улицу в весьма боевом настроении. Сцена была немой, но выразительность ее от этого ничуть не уменьшалась: с одной стороны стояли мы, а с другой – балтийский морячок в отставке.
Может быть, потому, что нас было трое, только Шумилов удалился. Безо всякого достоинства удалился. Удалились и мы, откровенно хихикая, поскольку газета уже была отправлена нами по домашнему адресу Шумилова.
На воротах нашего цеха висело объявление о производственном совещании у Горбатова. И мы знали, о чем пойдет разговор на совещании. Но меня интересовало еще одно: было бы совещание или нет, если бы Татьянин очерк не появился в газете? Сразу после того события с треснувшей втулкой тоже были разговоры о совещании, а потом как-то затихли. В тележках, которые сдавал нам Шумилов, никаких неполадок уже не было: сделал человек необходимые выводы. А собирать специальное совещание для одного вопроca – известная роскошь.
Зашел, как обычно, после работы в редакцию за Татьяной. Она с Веселовым сидели рядышком за столом. То озабоченными были у них лица, то вдруг смеялись они враз, читая что-то. Я сел незаметно в сторонке, ждал нетерпеливо.
– Ну, Иван! – торжественно сказал Веселое, когда они оторвались от бумажки, – Теперь веришь в силу печатного слова?
– Я и раньше…
– Очень даже просто за производственной текучкой мог бы забыться шумиловский проступок! – так же торжественно, как Веселов, сказала Татьяна и спохватилась: – Иван, ты уж не сердись: поешь чего-нибудь и беги в институт, мне надо еще посидеть с Ездокимом Терентьевичем.
– Работайте-работайте, не буду мешать.
Я встал, пошел на цыпочках…
– Иван! – сказал Веселов; я обернулся, держась за ручку двери; он смотрел на меня и улыбался, сказал смущенно: – Нравишься ты мне! Вот и идешь даже на цыпочках, чудак… – Я молчал, а он сказал уже Татьяне: – В «Толковом словаре» Даля «Иван» поясняется и как «простак, добряк»; здорово, да?
– Ну, он у меня – настоящий! – сказала Татьяна.
Я выскочил за двери, прикрыл их тихонько. А ведь еще и в школе многие почему-то позволяли себе в моем присутствии говорить обо мне так, точно самого меня сейчас и нет рядом с ними! Действительно простак…
Ехал в институт, сидел на лекциях и все почему-то вспоминал, как просто и естественно получилось у Веселова: «Нравишься ты мне!» А почему люди, я сам, обычно не говорят вот так прямо, точно даже смущаются хорошего, что ли?… Иногда даже скрывают его так же, как и плохое мнение о человеке. Но ведь хорошее-то не может обидеть!
Производственное совещание Петр Петрович устроил в зале ожидания – а для Шумилова в «зале разочарований». Были все, кому и полагалось быть от нашего участка цеха, но пришли еще и ребята из «кабэ». И Петя-Петушок – я сразу это заметил – именно на них косился опасливо.
Проступок Шумилова был ясен и раньше, но Теплякова все-таки вкратце изложила его. В заключение потребовала разобрать этот случай, строго осудить Шумилова.
Я уже думал, что все будет, как обычно на подобных собраниях: авария вовремя замечена, вовремя устранена, вовремя установлен виновник. Оставалось поговорить по этому поводу да поставить «птичку». Возможно, так и получилось бы, не будь очерка Татьяны. И результат тоже был бы, да он, собственно, и был уже достигнут, потому что поведение Шумилова, отношение к нему самому всех других уже изменилось. Но каждый из нас, сидящих тогда в конторке, так и чувствовал, мне кажется, иронически-насмешливый тон очерка, помнил о нем. А тут еще присутствие ребят из «кабэ»!… И рыжий парень, который привел тогда Татьяну, и Миша Воробьев, не говоря уже про дядю Федю, Вить-Витя и Филю с Борисовым, даже Игнат Прохорыч, даже Белеядряс – все они, выступая, пользовались словами и даже целыми выражениями из очерка Татьяны. Я сидел рядом с ней, мы держались за руки, как обычно, и вдруг поймал себя на том, что откровенно и радостно улыбаюсь. Петя-Петушок буквально места себе не находил, и грудь у него уже не была колесом, и вообще сник он! Шепнул в самое ухо Татьяне:
