Текст книги "Какого цвета небо"
Автор книги: Николай Дементьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
17
– Ну, гвардия!… – негромко сказал дядя Федя, оглядывая нас.
А мы стояли перед ним: Филя, Сучков, Венка и я. Гвардия ничего себе, только лица у всех встревоженные, даже у Венки.
– Ванька виноват, – сказал дядя Федя, улыбаясь. – Втравил вчера в историю.
– Я же пошутил, – ответил я.
– Просто начальство юмора не понимает, – сказал Сучков.
– Ну, так или иначе, а слово – не воробей! Только вы вот что поймите: нашей бригаде уже сделали послабление, так сказать, дали фору, – сказал дядя Федя и повел глазами по сторонам.
Да, наша бригада осталась на той же площадке, где и раньше мы монтировали экскаваторы, а Пастухова – перешла в другой угол цеха. И Катя-маленькая работала с нами, как и раньше, а ее напарница Заботина – с бригадой Пастухова.
– Ходовую тележку мы будем принимать от Шумилова, как и раньше, а Борисов – обслуживает Пастухова, и поворотную часть сдает нам Игнат. Так что нам, ребята, нет оснований вешать носы!
Мы все молчали. Раньше ходовую тележку принимал от Шумилова Вить-Вить, а дядя Федя уходил на участок Игната Прохорыча, чтобы принять поворотную часть. А как же теперь будет?
– Так вот, ребятки, – сказал дядя Федя, будто понял, о чем я думаю. – Не вижу причины менять наш обычный распорядок: мы с Сучковым пойдем к Игнату, а вы трое примете тележку от Пети-Петушка. – И помолчал, глядя на меня, договорил негромко: – За старшего у вас будет Иван, – повернулся и пошел, а Сучков – за ним.
Я курил, старался не глядеть на Филю, боялся, что он обиделся… Во-первых, он постарше меня и, во-вторых, не первый год уже работает на заводе. Покосился на Филю: у него было растерянно-обиженное лицо, на меня он не глядел, ковырял ногой ямку в полу цеха. Посмотрел я и на Венку: он усмехался иронически, и глаза у него опять были, как выпуклые тугие сливы. Несколько месяцев назад мы с ним совершенно на равных сидели в одном классе, а тут – его же одноклассник, и в старших над ним! Хотел я хоть что-нибудь сказать, но и сам так смущался этим новым званием старшего, что решительно ничего придумать не мог.
Увидел плывущую к нам тележку, Катю-маленькую на кране над ней, Шумилова, как обычно идущего рядом, и мне стало чуть увереннее.
– Ну, Вена, – сказал я, – мы с тобой уже принимали проводку и окраску, ты и займешься этим. – Он кивнул согласно, хоть и не перестал улыбаться, а я заставил себя поглядеть и на Филю – у него по-прежнему было растерянно-обиженное лицо, – сказал ему просто: – Брось надуваться, старина, лопнешь! Я посмотрю траки, механизм передвижения, а ты муфту, как всегда, а?…
Он кивнул. Катя-маленькая просигналила, поставила тележку на обычное место. А я еще последил, чтобы она оказалась расположенной строго вдоль цеха, тогда на нее легче монтировать и поворотную часть, и надевать стрелу.
– Здорово, начальничек!… – сказал мне Шумилов, первому протянул папиросы.
Интересно устроен человек: когда все у него нормально, на многие вещи он не обращает внимания, инстинктивно подразделяя их на важные и незначительные; а когда ему трудно, решительно все уже имеет для него значение! Так и с этими папиросами: в последнее время, после очерка Татьяны, Петя-Петушок уже не развлекал нас своими байками, не угощал папиросами, а тут снова, видите ли… Но папиросу я все-таки у него взял, даже прикурил от его зажигалки. И Филя взял папиросу, тоже закурил. Катя-маленькая молча и настороженно смотрела на нас сверху.
– Ну, ребятки, хотите новый анекдот? – спросил Шумилов.
А я отметил про себя и это «ребятки»: при Пастухове и Белендрясе он что-то не позволял себе такой откровенной фамильярности!… У Фили было по-прежнему растеряное лицо, а Венка все улыбался как-то двусмысленно.
– Будем рады твоему аккомпанементу, – сказал я и полез в тележку.
Филя занялся муфтой, а Венка полез в тележку за мной. Я слышал, конечно, голос Шумилова, но слов даже и не пытался разобрать. Внима-тельнейшим образом проверил весь механизм передвижения. В нем чуть люфтил главный вал, но люфт легко убирался, если подтянуть до места центральную втулку. Я посмотрел на Шумилова, чуть тронул втулку рукой. В глазах его было: «Можем, конечно, и мы подтянуть, да тут ведь и делов-то!…» И я кивнул: «Ладно, сами подтянем, ты только на будущее знай!» И он даже не усмехнулся.
Потом Филя вдруг перестал двигаться, я тотчас поглядел на муфту. Один из ее пальцев был чуть перекошен, это уже должна была устранить бригада Шумилова, нам с этим некогда возиться. И мы с Петей-Петушком минуточку довольно выразительно смотрели друг на друга, пока он не кивнул мне согласно.
Вдруг Венка тронул меня рукой: в одном месте окраска была содрана, а провод – оголен. Это было уже посложнее, чем палец муфты: надо было менять метра полтора проводки. Неужели Шумилов взялся за старое, надеялся, что в нашей новой молодежной бригаде у него проскочит даже такая грубая ошибка? Распрямился, посмотрел на него. Он усмехнулся:
– Глазастые!…
– Молодые глаза… – начал Филя.
– Они зоркие! – докончил я, пытаясь по лицу Шумилова понять: знал он о проводке или нет?
– От этой перестроечки на ходу мы еще наплачемся! – сказал он, и я понял, что не знал Шумилов об оголенной проводке.
– Успеете перемонтировать, – сказал я ему.
Он улыбнулся с облегчением и вот здесь впервые поглядел на меня так же, как до этого смотрел на Вить-Витя, дядю Федю, Игната Прохорыча, даже с уважением, что ли. Или во всяком случае – как на равного.
Игнат Прохорыч поздоровался с нами, как обычно, поглядел на Шумилова, уходившего с нашего участка, улыбнулся, вдруг положил свою большую руку мне на плечо.
Монтировать поворотную часть на тележку было легче потому, что Игнат Прохорыч и дядя Федя были с нами. Лишь одно меня беспокоило: кто из нас будет крепить стрелу к поворотной части, ведь до этого дядя Федя с Филей уходили проверять рычаг с ковшом, а валики стрелы забивали мы с Ермаковым, Вить-Вить контролировал только, чтобы не было перекоса. А теперь, если дядя Федя оставил на этой операции меня, кто же будет контролировать перекос стрелы? Если я, то Венка наверняка разобьет кувалдой торец пальца.
И когда поворотная часть была уже установлена и все закуривали, я вдруг заметил, как внимательно поглядели друг на друга дядя Федя с Игнатом Прохорычем, но, кажется, так ничего и не решили. Только оба разом обернулись, посмотрели в другой угол цеха. У Вить-Витя тоже была уже установлена поворотная часть, его бригада тоже курила, косилась на нас. Вспомнилось мне дяди Федино: «Ванька виноват! Втравил нас вчера в историю…» И я понял, что это ведь и есть соревнование! Часто мы употребляем это слово, а вот конкретные формы, в которых оно воплощается, как-то не всегда нам привычны. Когда я читаю о соревновании разных бригад, даже заводов, мне обычно представляется торжественное заседание, президиум, выступающие на трибуне. А повседневные и будничные формы соревнования точно ускользают от меня. Но ведь очень неприятно было бы нам всем, если бы у Пастухова, например, уже монтировалась стрела. Вспомнил, как дядя Федя подробно вчера обсуждал новую бригаду Вить-Витя, когда я еще рассердился на самого себя… Ведь в нашей бригаде появился всего один новый человек – Сучков. Да и того даже успели мы опробовать на работе. А у Пастухова было трое новых: Павлищев – вообще новый человек на заводе, как и у нас Сучков, и Герасимов с Бариновым – из монтажного цеха лебедок, им тоже надо было привыкать к нашей работе. Вот еще в чем главном дала нам фору бригада Вить-Витя! И то они успели вовремя смонтировать поворотную часть на тележку.
– Ну, Иван, – сказал дядя Федя, а Игнат Прохорыч внимательно глядел на меня, – я не вижу причины менять наш обычный распорядок. Мы с Вениамином пойдем полюбуемся на рычаг и ковшик, а вы уж трое – навешивайте стрелу.
– Хорошо, – ответил я, но заметил, каким обиженным сделалось лицо Фили, да и все, кажется, увидели это.
Дядя Федя на этот раз взял с собой Венку, значит, в Сучкове уже уверен.
Мы застропили стрелу, Катя-маленькая поднесла ее к опорным косынкам поворотной части мягко и умело.
– Вот что, мы с Сучковым будем ставить пальцы, а ты уж повиси на ломике, как Вить-Вить, а?… – сказал я Филе таким тоном, чтобы это выглядело как совет с ним.
И с облегчением увидел, как лицо его разгладилось, он даже улыбнулся мне в ответ. Я-то исходил из того соображения, что мы с Сучковым поздоровее Фили физически, пальцы у нас с ним пойдут легче. Но вместе с тем хотел оказать честь Филе: ведь это обычно делал наш бригадир Вить-Вить! Вот это последнее, видимо, и подействовало на Филю сильнее всего.
Посмотрел на Сучкова, чтобы объяснить ему, как надо ставить пальцы, и увидел у него в руках кувалду, валик: все понимал человек!
Филя взял лом, вставил в переплет стрелы, чуть придавил ее книзу. Мы с Сучковым держали наготове пальцы. Я показал Филе глазами: «Еще чуть-чуть…» Он повис на ломе, отверстия в стреле и косынках совместились, мы с Сучковым одновременно вставили валики. Я глянул на Филю, он отпустил слегка лом: все было правильно, валики закусились. Филя опять повис на ломе, а мы с Сучковым стали забивать кувалдами пальцы. И видел я, нет, скорее не видел, а только чувствовал, что у Сучкова все идет благополучно, даже били мы с ним в такт, а все-таки спокойнее мне было бы, если бы я сам следил, а не Филя.
Опустил кувалду, обошел вокруг стрелы: нет, у Сучкова торец пальца был нормальным, несбитым. И сам Сучков не обиделся, что я проверяю его. А вот Филя немножко странно улыбнулся, когда я проверил у него стрелу. Не рисковать же мне стрелой, всем экскаватором из-за наших с Филей приятельских отношений!
А когда мы поставили пальцы, разогнулись с Сучковым, я сказал, повторяя то, что услышал в свой адрес давным-давно, месяца три назад:
– Легче нашему теленку, реже начал он дышать!
И Сучков с Филей улыбнулись. Устали все мы сильнее, чем обычно, это было очень заметно. Но порадовало меня, что и Филя, и Сучков, и я сам – тотчас посмотрели на бригаду Пастухова. Вить-Вить с Ермаковым еще забивали пальцы, отстали от нас.
– Пастухов сам за кувалдочку взялся!… – многозначительно проговорила Катя-маленькая с крана, тревожно глядя на Заботину, которая держала стрелу их экскаватора.
И мы трое, закуривая, видели, как у Заботиной от неопытности чуть дернулась стрела: Павлищева, который держал ломом ее конец, даже подкинуло, а Вить-Вить с Ермаковым задержали в воздухе кувалды. Да, Вить-Витю все-таки труднее, чем нам, и он, конечно, все это знал наперед, вот поэтому дядя Федя так подобно и говорил о его бригаде тогда на собрании. И неизвестно еще, как смонтируют ковш на рычаг Герасимов с Бариновым… Покосился на Филю с Сучковым: Филя улыбался с превосходством, совершенно успокоенно, а рыжий Сучков, наоборот, глядел на Пастухова задумчиво. Разные они, Филя и Сучков, и сравнение это в данном конкретном случае – не в пользу Фили.
– Давайте клеточку построим – сказал я и пошел за брусками.
Мы выложили клетку, Катя-маленькая опустила на нее стрелу, уехала за рычагом с ковшом, а бригада Пастухова еще только поставила пальцы, сильно уже отставала от нас.
– Как бы не посрамили мы нашего бывшего бригадира, а? – не удержался Филя.
Сучков – до чего же он все-таки рыжий, даже удивительно! – посмотрел на него, вздохнул:
– Нашему-то теленку, конечно, легче…
– Только мы-то сами не всегда телятами можем быть, – договорил за него я.
Филя опять насупился, даже губы надул, как Светка, отвернулся. Поглядел я на Сучкова: громадной выдержки человек, ни единая жилочка в его лице не дрогнула, хотя так и видел я, что все он отлично понимает! Чуть не сказал, что надо будет нам подумать, не перейти ли кому-нибудь из нас в бригаду Пастухова. И хорошо, что не сказал: очень уж сложное это дело, даже и обидеть человека можно походя.
И в это время к нам на участок пришли Горбатов, Теплякова и Миша Воробьев. Будто мимоходом у нас оказались, но внимательно и быстро осмотрели и нас, и монтируемый экскаватор, улыбнулись нам, пошли к Пастухову.
– У нас порядочек! – вслед им сказал Филя.
А я только вздохнул: видел, как трудно Вить-Витю.
Катя-маленькая принесла к нам на участок рычаг с ковшом, рядом с ним шли дядя Федя с Венкой. Венка был красным, а у дяди Феди на лице – непривычная холодная отчужденность, левая рука замотана носовым платком, сквозь него просачивалась кровь. И у Кати-маленькой было сердитое лицо. Мы растерянно и вопросительно смотрели на дядю Федю. Он сказал коротко:
– Монтируйте, монтируйте: я пойду в медпункт платок на бинт сменю.
Мы молчали, глядя на Венку. Он пожал плечами, сказал:
– Ковш сорвался с валиком, ну и…
– Если бы ты был человеком, он не сорвался бы! – зло сказала сверху Катя-маленькая.
И уверен я уже был, что Катя-маленькая права, а Венка врет, но сказал:
– Ладно, давайте рычаг навешивать.
С рычагом мы провозились до обеда, все-таки из графика не вышли. Бригада Пастухова как-то умудрилась догнать нас: и рычаг у них был смонтирован, и тросы они уже начали запасовывать. А дядя Федя пришел из медпункта перед самым обедом. Левая рука у него была так сильно забинтована, что мы поняли: травма серьезная.
– Иждивенцев принимаете? – криво усмехаясь, спросил он, поглядел на забинтованную руку, вздохнул: – Работничек я теперь средненький… Эти врачи как привяжутся, не отделаться: им бы только больной в руки попался!
– Понимаете, Федор Кузьмич, – поспешно сказал Венка. – Я держал ломом ковш, пока вы его на валики заводили, и… не пойму, как он мог с лома соскользнуть, честное слово!
Мы молчали, а дядя Федя поглядел на него, поглядел, сказал наконец:
– Видишь, парень, у нас работа простая, сказать – рабочая. Но все мы – работаем вместе, все зависим друг от друга, у нас должна быть полная согласованность, иначе… ведь и с тобой такое может случиться, – чуть приподнял забинтованную руку.
– Пусть оплачивает бюллетень! – твердо сказала откуда-то сзади Татьяна.
Мне вдруг даже показалось, что Дмитриев может заплакать, так у него прыгали губы, и как-то совершенно по-детски морщился он всем лицом, жалобно и неудержимо.
– Вот что, Вениамин! – проговорила Татьяна. – Дядя Федя правильно сказал, все мы должны работать согласованно. Но и жить – тоже согласованно, иначе никакой нормальной работы не получится!
Венка поглядел на Татьяну, на меня, на всех. И губы у него по-прежнему дрожали, и лицо морщилось, он точно даже не чувствовал этого. И вдруг сказал презрительно:
– Прощайте! – резко повернулся, сразу побежал по проходу цеха.
Мы молча и растерянно смотрели ему вслед, до того детским был поступок Венки… И вдруг я услышал, как дядя Федя сказал мне:
– Верни его, Иван! Слышишь?…
Я догнал Венку у самых ворот из цеха, схватил за плечо. Он обернулся, лицо его было растерянно-испуганным, и тотчас глаза потемнели, губы поджались. Я достал сигареты, протянул Венке. Он сначала не хотел их брать, потом взял. А я и спичку зажег, дал ему прикурить, закурил сам. Постояли мы друг против друга, потом я сказал:
– Ну, ладно, пора обедать, – и пошел.
Сначала только слушал: идет он за мной или нет? Оказалось, что идет.
Обедали молча. Венка вдруг сказал дяде Феде:
– Я прошу, Федор Кузьмич, извинить меня и впредь обещаю быть… внимательнее.
Мне кажется, что никто из нас до конца уже не верил Венке, но дядя Федя сказал с облегчением:
– Да я буду работать, буду, хоть и однорукий остался!…
Но Вить-Вить – мы по-прежнему обедали все вместе – почему-то не сказал своего обычного: «Ну – и ладушки!»
За смену мы не успели смонтировать полностью экскаватор, пришлось нам задержаться еще почти на целый час. И бригада Пастухова не уложилась в смену.
Когда прозвучал гудок, мы только поглядывали друг на друга. Но работать не переставали.
Устал я так, что в институте почти спал на занятиях. Мангусов за меня подавал журнал лекторам, а Капитонова все советовала мне уйти с занятий. Даже Казя глядел на меня растерянно.
Как я приехал домой, не помню: спал и в трамвае, и в метро, и в троллейбусе.
– Ты уж не заболел ли? – испуганно спросила меня дома Нина Борисовна.
– Устал, да? – сказал Яков Юрьевич, выходя из комнаты в прихожую.
А Татьяна помогала мне раздеться, обняла, повела к кровати. Я успел ответить Якову Юрьевичу:
– То же самое, только вдвойне, – и больше ничего не помню.
18
Руку, как оказалось, дядя Федя поранил довольно сильно: с одного пальца сорвало ноготь, подозревали, что и сухожилия были повреждены. Он, разумеется, мог не работать, но молча надевал рукавицу на бинты, только чуть морщился, когда неловко брался левой рукой за детали. И все мы видели это, и Венка, конечно, тоже.
– Знаешь, Иван, – сказал однажды дядя Федя, внимательно глядя на меня, вздохнул, чуть улыбнулся. – Теперь нарядами ты будешь заниматься, а?…
– Хорошо, Федор Кузьмич.
– Ну что ж, тогда уж сразу и начнем. – И опять вздохнул, пошел в конторку к нормировщикам, а я – за ним.
Работа у нас была приблизительно одинаковой, исходный наряд на нее выписывался Тепляковой, в процессе работы в него могли вноситься те или иные коррективы, закрывала наряд та же Теплякова. Поэтому я не очень понимал, почему дядя Федя повел меня к нормировщикам. И знал я их всех, и работа их, вроде, была мне понятна.
На лестнице дядя Федя вдруг остановился.
– Ну-ка, давай покурим минутку… Угости уж старика.
Я поспешно достал сигареты, спички, дал прикурить дяде Феде, закурил сам. Мы стояли на лестничной площадке у окна, и дядя Федя сначала молчал, потом сказал, будто извиняясь:
– Поскольку теперь тебе придется заниматься нарядами, ты должен хорошенько знать нормы, даже как записана та или другая операция.
– Да я же ведь знаю…
– Так я и знал! – сказал он и снова вздохнул. – Вот потому я и завел разговор. – И стал смотреть мне прямо в глаза. – Я надеюсь, что ты поймешь правильно. Молодежи на своем веку я перевидал достаточно, разные, конечно, люди мне встречались. И такие, для которых сначала рубль, а потом работа, и такие вот, как ты.
– Да и для меня рубль…
– Помолчи уж, я-то лучше знаю. Я потому веду тебя к нормировщикам, чтобы ты познакомился как следует и с нормами на наши работы, и с выпиской нарядов. Чтобы каждый знал: он получит сполна за свой труд, понимаешь? Это должно быть, как таблица умножения, четко и понятно!
– Да ведь…
Дядя Федя меня перебил:
– А как, интересно, могло получиться, что вырос ты без отца, каждый рубль, наверно, у вас с мамой был на учете, и сам продукты ты покупал, обеды готовил – и…
– Так ведь это всего-навсего деньги!
– Нельзя всю жизнь мерить на свою мерку, надо ¦научиться понимать, что к некоторым вещам у людей имеется разное отношение, и учитывать это. – Снова вздохнул: – Да, школа, конечно, всему научить не может. Хоть и получаете вы аттестат зрелости, но не во всем вы зрелыми людьми выходите из школы, а?… – и засмеялся.
И я засмеялся, спросил:
– А не боитесь, что не в ту сторону меня научите?
– Помолчи уж, – повторил он, – я-то тебя знаю. Ну, пошли.
Около часа просидели мы у нормировщиков, и я старательно постигал все их премудрости. Оказалось, запиши «смонтировать» – оплата одна, «перемонтировать» – другая. И прейскуранты я изучил, и расценки, и даже саму форму наряда. Удивляло меня только, что нормировщицы как-то странно улыбаются, поглядывая на меня, на дядю Федю. А Вера Петухова, моя бывшая одноклассница, выскочила из своей бухгалтерий, улыбнулась:
– Поздравляю, Иванушка!
Возвращаясь, снова закурили на лестнице. Дядя Федя сказал непонятно:
– Извини, что я с денег тебя начал знакомить.
– Да что вы!… – И очень мне хотелось спросить, почему он начал меня знакомить, но уж никак не выговорить было этого.
Теперь перед началом смены я заходил в комнатку Тепляковой вместе с Игнатом Прохорычем, Вить-Витем, Шумиловым, Борисовым… Все было нормально, только они почему-то улыбались, когда я брал от нее наряд. Сначала я не понимал, а потом, оказалось, что я тут же, буквально не отходя от стола Тепляковой, начинал придирчиво изучать записанное, выискивая возможную ошибку.
А еще через несколько дней дядя Федя сказал:
– Сегодня, Иван, сходишь со мной на летучку.
– Хорошо, Федор Кузьмич. – И опять не хватило у меня сил спросить его, зачем он берет меня с собой.
Когда я сел потихоньку рядом с дядей Федей в кабинете Горбатова, первое время глаз не мог поднять от смущения: на равных со мной сидело все цеховое начальство!
Летучка всегда была короткой, двадцать минут. Каждый из присутствующих докладывал, что сделано за истекшую смену или сутки, в конце высказывал претензии к соседним участкам, бригадам, даже к Горбатову. А он сидел, пряменький и подтянутый, за своим большим столом, молчал, записывал иногда что-то, вдруг поднимал глаза на говорившего. Почти никогда никого не перебивал.
Два новых и приятных ощущения появились у меня с первого же присутствия на летучке.
Всех людей, бывших в кабинете Горбатова, я, конечно, знал, видел и в цеху, в рабочей обстановке, и вне цеха, на улице, на собраниях, в клубе. Но или уж сам вид Горбатова, сосредоточенный и подтянутый, или сам ритм летучки, деловой, четкий, временами даже стремительный, только все эти знакомые мне люди вдруг предстали передо мной в каком-то новом своем качестве. Каждый из них говорил сжато, коротко, любое свое предложение или претензию обосновывал фактами и цифрами. И сам ты, только присутствуя на летучке, только слушая других, вдруг замечал, что тоже невольно подтягиваешься внутренне и в тебе появляется настоящая целеустремленность.
А когда Горбатов делал заключение о работе цеха за сутки, говорил о плане на следующие, мне почему-то всегда казалось, что вот именно таким – подтянутым, целенаправленным – он был и на корабле.
После первой летучки я вместе с дядей Федей вошел в цех и неожиданно для себя немного иначе увидел и сам цех, и людей в нем, и всю нашу работу! Она оставалась прежней, все так же мы монтировали экскаваторы. И люди, конечно, были теми же. Только сам я будто стал сразу намного старше.
Наша бригада и бригада Вить-Витя еле-еле успевали за смену смонтировать по экскаватору. Всем, конечно, было понятно, почему это происходит.
– Хорошо хоть укладываются в норму: ведь сработаться-то еще по-настоящему не успели!… – говорил на летучке Горбатов, поглядывая на забинтованную руку дяди Феди да и на наши заметно осунувшиеся лица.
И вот я стал ловить себя на том, что и дома, и в метро, и на лекциях все думаю об одном и том же. И не то что думаю, а скорее видится мне наш цех, усталые лица, тележка экскаватора, поворотная часть его, стрела, рычаг с ковшом… Чувствовал я, что обстановка у нас ненормально-напряженная, продолжительное время так работать нельзя, надо как-то войти нам в тот ритм, что был раньше у нас в бригаде Вить-Витя. И в курилке никто из нас почти уже не бывал, и свои байки Шумилов перестал рассказывать, и дядя Федя не шутил. Вместо спокойно-деловой атмосферы, когда работать тебе любо-дорого, – и дядя Федя улыбается, и Филя показывает фокусы, и Вить-Вить частенько трансформируется в Веселого Томаса, – у нас появилась обстановка штурмовщины. И все понимали это, даже ребята из «кабэ» стали частенько появляться у нас на участке.
Но ведь технологическая схема монтажа давно установлена, каждая операция в ней – проверена двадцать раз.
Мы даже все заметно похудели. И Венка, естественно, тоже, но такой режим жизни был ему, видимо, ни к чему. Да и то сказать: сначала ты сидишь за рулем «Волги», как молодой бог, и сразу же – тебе приходится трудиться, как все нормальные люди это делают. Всю свою жизнь делают.
Наша бригада видела все это. Мы старались даже как-то помочь ему, ничего уж не говорили, когда он ошибался от усталости, заказывали обед в перерыв и на него, уступали место в душевой. Но это, как ни странно – такой уж Венка, – привело совсем к противоположному результату. Он стал вести себя, как избалованный ребенок, которому все позволено. Ставим, к примеру, пальцы стрелы, а ты не можешь работать в полную силу, потому что Венка отстает. Или просишь его запасовать тросы в блоки стрелы, он делает это через пень-колоду, а тебе потом все равно нужно проверять…
Внешне он даже выглядел этаким «чудо-богатырем», изготовленным кустарным способом и в уменьшенном масштабе. Поэтому, как только увидели, что он начинает капризничать, мы изменили свое отношение к нему.
Первым Сучков стал говорить Венке:
– Ты не напрягайся, милок: жила лопнет! – а сам стоял, опустив кувалду, ждал, пока Венка забьет свой валик.
У Венки темнели глаза, а Филя говорил:
– И чего это люди торопятся с выбором своего жизненного пути?
Монтировали мы машину сообща. И получку каждый получал в зависимости от темпа монтажа и от своего разряда. К тому же у дяди Феди все еще болела рука, так что ребят понять молено.
Как-то дядя Федя сказал за обедом:
– Вот что, Вениамин. Попробуй задуматься о том, что каждому из нас-отпущен ограниченный срок жизни. Можно, конечно, и проспать его с закрытыми глазами, а когда и с открытыми… Некоторые старики говорят: «Жизнь прожил – как в одни ворота вошел, а в другие вышел». Жизнь быстро, конечно, идет, но память у человека должна оставаться не только о воротах, в которые вошел и вышел, а, главное, о помещении, условно говоря, в котором жил, о твоем поведении в нем, понимаешь ли… – Вздохнул, добавил: – Может быть минута как единица времени, а может быть – как единица жизни!
Мне казалось, что Венка даже не слушает его, только косится на Татьяну. Она смотрела на него презрительно зелеными глазами.
Вдруг сказала совсем не относящееся к словам дяди Феди, будто продолжая бессловесный разговор с Венкой:
– Ну, Вена-Веничек, всем надоело тебя терпеть, понимаешь?!
Он перестал есть, поднял голову, долго и пристально смотрел на нее. Спросил с хрипотцой:
– Последнее слово?
– Да. – Она все глядела ему в глаза. – Неужели не понимаешь, как все из-за тебя мучаются!
Мы молчали. И – если уж откровенно – я был рад! Да и Филя с Сучковым, кажется, тоже. Вдруг Венка улыбнулся отчаянно-весело:
– Ну что ж, значит – пообедали! А также – завтра я на работу не выхожу, увольняюсь, дорогие товарищи!
Сначала была тишина. Я все ждал: что скажет дядя Федя? Но он молчал…
А с меня уже будто стекала тяжесть, которую я чувствовал все это время, когда Венка появился у нас в бригаде. Даже не думал раньше, что она так велика.
Я вдруг сказал, будто Венка исчез из-за нашего стола:
– Я тут по пути из института встретил случайно Витьку Сапожкова, тоже нашего одноклассника. Он работает на каком-то приборостроительном заводе и говорил, что эта работа не по нему, проволочки паять на одном конвейере с девчонками. Здоровый он парень и нормальный, я тогда скажу ему, а?…
Дядя Федя кивнул, и Сучков с Филей.
Когда встали из-за стола, пошли снова в цех, – дядя Федя вдруг приостановился, внимательно глядя на Венку, сказал неожиданно, как совсем чужому:
– А ты, парень, иди домой к папе с мамой… – Венка растерянно и зло мигал, тогда – дядя Федя пояснил уже всем нам: – Как бы какого греха не вышло, ведь наша работа не любит нервных.
– А заявление?… – растерянно спросил Венка. – Отдел кадров?…
– Бумажки своим путем оформишь.
Руки дядя Федя Венке не подал, просто отвернулся, спокойно пошел в цех. И никто из нас не попрощался с Венкой. Татьяна держала меня под руку, но если бы она и не держала, даже если бы ее и вовсе не существовало, я бы все равно не подал Венке руки!
В тот день в институт я не пошел: чтобы закончить монтаж, нам пришлось задержаться почти на два часа, ведь Венки все-таки не было. А дома позвонил Витьке Сапожкову, договорился с ним, что он на завтра возьмет у себя на заводе увольнительную, придет к нам в цех.
За ужином Татьяна рассказала родителям о случае с Венкой. И Яков Юрьевич неожиданно посоветовал мне:
– А родителям его ты все-таки позвони, Иван. Я встал, пошел к телефону. И когда уже набрал их номер, услышал длинные гудки, чуть испугался: а что если подойдет не Павел Павлович, а Венка?… Или Лукерья Петровна?
Но трубку снял Павел Павлович.
– Это Иван, Павел Павлович.
– Здравствуй… – И помолчал, а я сразу же увидел его, даже жалко его стало! Он вздохнул: – Знаю уже, знаю…
– Ничего мы не могли, Павел Павлович!
– Да верю, верю. – И снова замолчал; я не знал, что еще сказать, тоже молчал. Татьяна стояла у меня за спиной, положила руку мне на плечо. Павел Павлович сказал: – Лукерья Петровна с тобой поговорить хочет… Всего доброго вам с Таней, Иван!
– Ну, Иванушка, добился своего?! – спросила Лукерья Петровна. – И на Тане женился, и…
Я перестал слушать, отодвинул трубку от уха, но все не вешал ее. Татьяна нажала пальцем на стерженек, дала отбой, взяла меня за руки, повернула к себе:
– Как ты говоришь?… Да: забыли! – и поцеловала меня.
А когда мы вошли в комнату, Яков Юрьевич сказал мне то главное, что чувствовал я сам:
– Не любишь, когда начатое не доводишь до благополучного завершения?
– Да, не люблю!
– Вот и я… Что делают настоящие мужчины в таких случаях? – важно спросил Яков Юрьевич.
– Закуривают настоящие мужчины в таких случаях! – ответила Нина Борисовна.
И мы закурили.
Самая отличительная черта Витьки Сапожкова – незаметность. Во всем: и внешне, и в поведении. Мне даже раньше казалось: исчезни Витька вообще из жизни, никто из нас и не заметит этого. Хотя и рост у него нормальный, сантиметров на десять он пониже меня. Плечи широкие, ноги длинные, ловкий и стройный парень. Но и лицо, и белобрысенькая челочка, и одежда, и улыбка как-то не запоминались.
Отец у Витьки – секретарь райкома, мать – профессор физики, но ни разу не видели мы Витьку за рулем машины, хотя она у них есть.
Витька пришел к нам в цех, розовощекий, голубоглазый, чистенький, с любопытством завертел головой. И пока я знакомил всех наших с Сапожковым, всё немножко побаивался: понравится ли он им, да и не покажется ли самому Витьке грязноватой и тяжелой наша работа? Но Вить-Вить вдруг сказал одобрительно:
– Надевай-ка спецовку, тезка, разомнись с нами.
– Пойдем подберем, – сказал я и пошел в кладовую цеха, а Витька за мной.
Тетя Клава моментально подобрала ему спецовку, только все подмигивала мне. Дескать, очень уж чистенький у Витьки костюм, да и сам он розовенький, аккуратненький. И я, глядя на нее, засомневался; понравилось мне только, что Витька пришел к началу смены, будто уже работал у нас.
Многого он, конечно, еще не умел, наша работа – не проволочки паять, но так и видно было, что старается человек. И второе: очень у него понятливыми, ловкими и сильными оказались руки. Все наши сначала внимательно поглядывали на него, но уже к обеду получилось так, что Витька ничем не выделялся, работал совершенно нормально, как и все мы.
