Текст книги "Какого цвета небо"
Автор книги: Николай Дементьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
15
Татьяна ласково и несильно толкала меня в плечо. Я сказал, не открывая глаз:
– Гражданочка, сегодня выходной!
Татьяна засмеялась, подождала минутку, снова начала покачивать мое плечо.
– Водку продают с десяти, – сказал я. – Успеем!
– Так-так! – сказала Татьяна, и голос у нее был какой-то глуховатый, поэтому я открыл глаза: Татьяна лежала, как обычно, рядом со мной и спала…
Сел рывком в постели, уже понимая, что это Татьянина мама Нина Борисовна, ведь больше ни у кого ключей от квартиры нет. И мне было почему-то никак не повернуться к ней, даже одеяло я стал снова натягивать на плечи… Все твердилось: «Соломины приехали! Соломины приехали!» Было как-то страшно: и что мы с Татьяной в постели, и что про водку я сказал, и, главное, что перед ее родителями я впервые в новом качестве…
– Да не бойся ты! – уже по-другому сказала Нина Борисовна, я повернулся к ней, она обняла меня холодной рукой за шею и поцеловала, потом чуть отодвинулась, не отпуская руки, и посмотрела мне прямо в глаза, как Татьяна; и глаза у нее были совсем как у Татьяны, такие же зеленоватые и насмешливые.
– Здравствуйте… – наконец-то сказал я.
– Это хорошо, что ты вежливый! – насмешливо произнес мужской голос. Я чуть повернул голову: у дверей, привалясь спиной к косяку, спокойно стоял невысокий широкоплечий мужчина, улыбался, пристально глядел на меня серыми озорными глазами.
А я еще заметил, что он курит, держа в правой руке папиросу, а левая висит на бинте, перекинутом через шею. Нина Борисовна все обнимала меня холодной рукой за шею, Татьяна продолжала спать, а Яков Юрьевич не двигался, смотрел на меня, чуть прищурившись.
– Трудно мне, – сказал я, машинально делая Иванушку-дурачка. – Не привык я еще, когда родители дочери застают меня с ней в постели. Тем более, что мы еще и не зарегистрированы!
Они засмеялись, а я заверил:
– Но я постепенно привыкну, обязательно привыкну!
И тут мы стали все трое смеяться.
Татьяна потерлась щекой о подушку, ласково, так уютно потерлась, улыбаясь во сне. Нина Борисовна посмотрела на Якова Юрьевича, потом оба они – на меня и вышли на цыпочках в прихожую, прикрыли дверь. Я нагнулся, касаясь губами Татьяниного уха, прошептал:
– Проснись, слышишь? Проснись…
Она повернулась на спину, обняла меня за шею руками, не открывая глаз, Я сказал чуть погромче:
– В кухне кто-то ходит! Она приоткрыла глаза, в их зелени смеялось понимающее: «Опять розыгрыш?…» Но в это время в кухне звякнула кастрюлька, тявкнул Жук. Глаза Татьяны стали испуганно-встревоженными, зелень в них уже пропала. А тут из прихожей и шаги донеслись, шуршание одежды.
– Пусть воруют, – сказал я шепотом. – А то еще убьют! Вещи потом купим.
– Ну нет уж!… – И Татьяна полезла из постели.
– Погоди! – Я схватил ее за руку. – Я все-таки мужчина. – Вылез, на цыпочках подошел к высокой железной статуэтке Дон-Кихота, читающего книгу, взял ее в руку, подкрался к дверям.
Оглянулся. Татьяна уже сидела на кровати, в руках у нее было тяжелое мраморное пресс-папье. В прихожей опять прошуршали шаги. Тут я кинулся к двери, заорав:
– Караул!
Нина Борисовна стояла, прижимаясь спиной к стене, зажимала рот обеими руками, Яков Юрьевич прорычал мне в ответ:
– Ааооууу!… – Совершенно по-медвежьи у него получилось.
– Ива-а-ан – прозвенел отчаянный голос Татьяны,
– Ааооууу! – так же орал я.
– Ой, мама-папа!… – Татьяна хотела улыбнуться, морщилась и вот-вот готова была заплакать.
– Это мы проверяли, любишь ты Ивана или нет, – сказал Яков Юрьевич и крепко поцеловал ее.
– Оказалось – любишь! – сказала Нина Борисовна, тоже целуя Татьяну.
– Ну и в семейку я попала! – проговорила наконец Татьяна.
А я только тут вспомнил, что они ведь не виделись почти полгода! Сказал по инерции:
– Это я попал, а не ты.
– Ну, это – дело прошлое, кто из вас куда попал, – сказал Яков Юрьевич радостно и спокойно глядя на нас, протянул мне руку: – Поздравляем вас, ребята!
Я взял его руку, большую и крепкую… И от радостной признательности, что ли, только довольно сильно сжал ее. Серые глаза Якова Юрьевича чуть прищурились, и он начал сдавливать мою руку. Тогда я нажал как следует…
– Брэк! – поспешно и громко сказала Татьяна, ладонью стуча по стене.
И только тут я увидел, что Яков Юрьевич побледнел и даже немного согнулся, – так сильно, оказывается, я сдавил его ладонь. Отпустил ее, хотел извиниться, но Нина Борисовна сказала:
– У Яши левая рука болит, а то бы он!… – И я увидел, что она.обижается за мужа и хвастается совершенно как Татьяна.
– Силенка у робенка!… – уважительно проговорил Яков Юрьевич, помахивая побледневшей кистью, сморщился, не удержавшись, тотчас засмеялся: – Ну, Танька, не бегай к нам жаловаться на мужа, мы его боимся!
– Да уж, управляйся как-нибудь сама! – проговорила Нина Борисовна, снова обняла меня за шею, привстав на цыпочки, поцеловала.
– До чего ж мы рады, что вы наконец-то приехали! – сказала Татьяна.
Вот тогда я впервые и услышал одно из любимых выражений Якова Юрьевича. Он глянул быстренько на Татьяну, на меня, лицо его вдруг как-то распустилось, стало еще шире… Вылитый морж из мультфильма, разве что без усов.
– То же самое, только вдвойне! – значительно сказал он и даже потряс щеками.
И мы все четверо захохотали.
– Ну, вот мы и приехали, Яша! – сказала Нина Борисовна, вытирая слезы, – Давайте-ка позавтракаем, а?…
– Да-да! – радостно сказала Татьяна и спохватилась: – Ой, нам же с Иваном надо хоть одеться!
И я побагровел, поскольку только тут обнаружил: на мне – одни трусы, а Татьяна – в ночной рубашке.
Она схватила меня за руку, потащила в ванную. Мы стали мыться, я – над раковиной, Татьяна – над ванной. И мне все было как-то особенно радостно, точно мама снова была со мной!… Только сейчас я пенял, что именно мамы и не хватало мне все это время, той по-настоящему уверенной и радостной прочности во всем в жизни – ив мелочах, и в самом главном, – которая появлялась у меня всегда от одного присутствия мамы, ее взгляда, улыбки. А почему, интересно, я так и не могу прочитать письма мамы к отцу? Так и лежат они в шкафу в нашей с мамой комнате… И Татьяна – я это часто видел по ее глазам – тоже вспоминает про ее письма, но ничего не говорит мне… И удивился: почему же такая близость случилась у меня при первой же встрече с Соломиными, ведь и двух слов мы не сказали толком?! И снова увидел, как меня будила Нина Борисовна, потом обняла холодной рукой за шею и поцеловала. А потом мы с Яковом Юрьевичем сдавливали руки друг другу…
– Ну?! – тревожно спросила Татьяна, заглядывая мне в глаза.
– Понимаешь, будто мама у меня снова появилась…
Татьяна долго молчала, положила руки мне на плечи, я поднял голову, мы с ней посмотрели в глаза ДРУГ другу.
– Ты самое главное для меня сейчас сказал, понимаешь?!
Я кивнул, и мы постояли еще так, глядя в глаза друг другу. Из кухни доносились спокойно-веселые голоса Нины Борисовны и Якова Юрьевича; мы с Татьяной понимали» что они рады возвращению домой, и нам было «то же самое, только вдвойне».
На Нине Борисовне был фартук, который обычно ' надевала Татьяна, она быстро и ловко двигалась между столом и плитой, говорила что-то Якову Юрьевичу, и он отвечал ей, сидя за столом, но слов я почему-то не мог разобрать. Только расслышал, как Татьяна спросила родителей:
– А почему вы вместе?
– А мы, видишь ли, доченька, муж и жена!
– В Москве встретились, – пояснила Нина Борисовна.
Мы с Татьяной пошли одеваться. Только натянул рубашку, как Татьяна сказала:
– Давай уж оденемся сегодня получше.
И мы стали надевать все праздничное. Я спросил через стенку:
– А мы вас на ноябрьские ждали.
– Это он виноват, – ответила Нина Борисовна.
– Не я, наша группа, – поправил ее Яков Юрьевич.
– Покалечил себе руку.
– Мы, Иван, нашли то, что три года уже искали!
– Ну, и пришлось ему поваляться слегка в больнице.
– Это хорошо! – сказал я.
– Ну и зятек у нас, Яшенька, – засмеялась Нина Борисовна. – Ишь чему радуется.
– Правильно, Иван! Тем более, что кроме трехлетних экспедиций я к этому, можно сказать, всю жизнь готовился, понимаешь?!
– Марганец! – шепнула мне Татьяна.
– Где? – спросил я Якова Юрьевича.
– В Магадане, там больница хорошая, – сказала Нина Борисовна.
– На Камчатке нашли, Иван, – ответил мне Яков Юрьевич.
– Это хорошо! – повторил я.
– Не этот, – шепнула мне Татьяна, стаскивая у меня с шеи галстук, протянула мне другой.
– Какая же ты красивая! – шепнул я ей, и мы поцеловались.
– А ты, я слышал, в политехническом учишься? – спрашивал у меня Яков Юрьевич.
– Да, – ответил я, уже держа в руках нашу заводскую газету с Татьяниным очерком, вопросительно глядя на Татьяну; она покраснела, кивнула мне. Я вошел в кухню, сказал: – Институт что?! У нас в семье теперь свой журналист есть! – и протянул им газету.
И тут я увидел новых Соломиных, растерянно-радостных и каких-то притихших. Они поглядели на очерк Татьяны, увидели фамилию Т. Егорова – и долго молчали, ничего не говоря, только газета чуть подрагивала у них в руках. Вот и мама, наверно, точно лак же вела бы себя, если бы мой очерк был напечатан!
– Ну и ну! – выговорила, прочитав очерк, Нина Борисовна. А Яков Юрьевич улыбнулся Татьяне. Н отступил в сторону. Татьяна качнулась вперед, Нина Борисовна обняла ее, стала целовать.
– Ну наконец-то!… – проговорил Яков Юрьевич и стал искать папиросы.
Я протянул ему свои, он долго не мог вытащить сигарету из пачки. А я только сейчас, только глядя на его большие и сильные пальцы – они как-то беззащитно подрагивали,-впервые по-настоящему понял, что значит для Соломиных опубликованный очерк Татьяны. И сколько им обоим, наверно, приходилось мучиться из-за Татьяны в школе, и как они беспокоились, осуществится ли призвание Татьяны или все это – обычная юношеская блажь? И когда зажег спичку, поднес к его сигарете, а он прикурил, я сказал:
– Я очень люблю Татьяну! Очень! И… мама у меня недавно умерла.
Он помолчал, потом положил руку на мои плечи, сказал просто:
– Ну, а мы-то с Ниной, Иван? Мы-то ведь – живы!
И я постоял молча, отворачиваясь, пряча лицо. Подышал поглубже, справился. Нина Борисовна сказала, точно ничего и не было:
– Давайте завтракать.
И мы сели за стол на кухне, стали есть яичницу с колбасой. Я только все косился, как Яков Юрьевич управляется одной рукой: берет хлеб, откусывает, кладет ломоть на стол; этой же рукой берет вилку, ест яичницу. Они разговаривали о чем-то и смеялись, и я разговаривал, и тоже смеялся. Чувствовал я какую-то надежную уверенность во всем. Она была и той, которую я всегда ощущал, увидев Ермаковых, и чем-то слегка другой. Последнее время, особенно в самый последний год, я должен был думать наперед решительно обо всем, даже поражался, помню, когда ребята в школе говорили:
– Я забыл, а мама не напомнила.
Я просто не имел права ни о чем забывать. А тут ко мне вдруг будто снова вернулось детство, когда сам ты можешь жить и радоваться, одна у тебя обязанность – вести себя нормально, а уж обо всем другом подумают за тебя старшие, теперь вот – Нина Борисовна и Яков Юрьевич. Будто даже усталость я вдруг почувствовал, а ведь выспался я ночью отлично…
– Ну, Иван, здравствуй! – сказала мне Нина Борисовна, а я увидел, что все они молча и внимательно смотрят на меня.
– Здравствуйте, – ответил я и даже не улыбнулся, поскольку ничего смешного в том, что мы с Ниной Борисовной поздоровались, не было. Посмотрел на Татьяну. – Мы с ней думали после вашего приезда перебраться в комнату мамы. Теперь мою то есть. Конечно, вчетвером, может, и тесновато будет…
– А мы все время вчетвером жили, – быстро сказала Нина Борисовна.
– Да! – сказал Яков Юрьевич, и глаза у него опять были озорными.
– Мы бы с Татьяной пожили у вас хоть месяц, а? Если, конечно, Татьяна не будет возражать.
– А, доченька? – спросила Нина Борисовна.
– Да, интересно: будет она возражать или нет? – сказал Яков Юрьевич.
– Получается, что мы с Татьяной пытаемся взгромоздиться вам на плечи… – начал я.
– Но это же – временно, – договорила Татьяна.
– Спасибо вам, детки дорогие! – сказала Нина Борисовна.
– Раньше говорили: «Сына растишь – в долг даешь, дочь растишь – на ветер бросаешь!» – сказал Яков Юрьевич.
– Я через месяц выброшусь на ветер! – заверила Татьяна.
– Ну, давайте чай пить, – сказала Нина Борисовна и стала разливать в чашки чай.
После чая мы начали разбирать их рюкзаки и чемоданы. Чего-чего только в них не было! И я понял еще одно: большая разница, когда ты идешь в туристский поход недельки на две, и когда отправляешься в глухомань на полгода, а то и больше. И туристские базы не ждут тебя со свежим бельем.
– А все-таки профессия у вас – мужественная!
– Это так кажется только, Иван, – и глаза Якова Юрьевича опять стали озорными, он поглядел на Татьяну: – Мне, например, кажется, что и та, которую она себе выбрала…
– Да и у Ивана в цеху можно без рук-ног остаться, – перебила его Татьяна.
– Даже вот и вас вырастить, – Нина Борисовна вздохнула, – и то мужество надо.
Все утро были непрерывные телефонные звонки. И Яков Юрьевич, и Нина Борисовна продолжали оставаться начальниками своих экспедиций. С самыми разными вопросами обращались к ним те, что были вместе с ними. И каждый обязательно спрашивал, где они собираются вечером, чтобы отметить возвращение.
– И нас с собой возьмут, – шепнула мне Татьяна. – Это уж у геологов так принято, собираться вместе после благополучного возвращения.
Потом мы с Яковом Юрьевичем ходили в поликлинику: надо было перебинтовать руку. И тут неожиданно выяснилось, что это медведь – самый настоящий медведь! – попортил, как он выразился, ему руку.
– Кончились у нас продукты, мы втроем далеконько забрались… Ну, мне и пришлось за пятьдесят километров одному идти на базу.
– А тут – долгожданная встреча!
– Не совсем так. Я, во-первых, спал. А во-вторых, даже и не хотел я с ним встречаться.
– А он – возьми и разбуди вас, как меня сегодня Нина Борисовна.
– Не совсем так. Костер у меня горел всю ночь. Я встал часа в три поправить огонь, отошел за валежником, тут мы и встретились.
– А он уже поджидал.
– Вот именно: для него ведь встреча была долгожданной. У меня с собой был только топор. Шкуру я, жалко, бросил, очень уж устал.
Из поликлиники мы шли очень медленно, я опять держал его под руку. И он, мне кажется, понимал, что со мной происходит.
И в ресторане я сел рядом с ним. На одном конце длинного стола сидела Нина Борисовна, а на противоположном – Яков Юрьевич. Татьяна села рядом с ней.
Народу за столом было – я сосчитал потихоньку – шестьдесят три человека. И люди разные: и мужчины, и женщины; и те, кто был в экспедициях, и те, кто ждал их дома; и по возрасту разные, и одеты по-разному, и все равно в чем-то самом главном – одинаковые!
Я думал, что все мужчины будут с бородами и баками, вот как Казя. Но за столом сидели только два или три парня с бородами.
Просто, весело и легко оказалось за столом, хоть никого, кроме Соломиных, я и не знал до сегодняшнего вечера. По очереди произносили тосты, выпивали, смеялись, вспоминали тайгу. Приблизительно так же, как я бы рассказывал о нашем заводе. И очень приятно мне было, что и к Нине Борисовне, и к Якову Юрьевичу люди относились по-настоящему уважительно! Вот как у нас в цеху относятся к Игнату Прохорычу или Горбатову. Это угадывалось по взглядам, улыбкам, коротким жестам.
А я все так и ждал, когда рука Якова Юрьевича коснется случайно моей. И не знаю, как он догадался, а только вдруг погладил меня по рукаву пиджака… И тогда я спросил негромко:
– А вот говорят, когда возвращаются из тайги, так гуляют по-настоящему.
Он внимательно посмотрел на меня, спросил тоже негромко:
– А разве у нас не по-настоящему?… – И чуть улыбнулся. – Всегда есть «люди около», понимаешь? Около большого дела, около большого человека, около жизни, в общем. Вот они-то в первую очередь и создают разные побасенки о том большом, около которого находятся сами.
– Поскольку сами – около?
– Ну да, – ответил он и протянул мне папиросы, а когда я взял одну, опять ласково и незаметно пожал мою руку.
Потом мы с Татьяной танцевали, и я все старался встретиться с ним глазами. И с Ниной Борисовной тоже, но с ним – особенно.
Шли домой, и я снова держал его под руку. А потом мы с ним долго сидели на кухне, молчали и курили. И он все не уходил спать, хоть и было уже пять часов утра, и Татьяна с Ниной Борисовной давно легли. Так я и видел: он отлично понимает, кем он уже мне стал!… Плохо все-таки, когда человек вырастает без отца.
16
Заводу предстояло удвоить выпуск экскаваторов. Вначале я даже растерялся: как вообще это возможно сделать? Меня почти не волновало, как будет увеличено производство деталей. Сильно тревожился я, как мы суме-ем вдвое быстрее собирать экскаваторы.
Мы стояли, курили, ожидая, пока Катя-маленькая подаст нам от Шумилова ходовую тележку, и тревожно молчали. Дядя Федя с Вить-Витем нет-нет да и поглядывали друг на друга. Тревожно и вопросительно… Все мы сроднились, приятно было работать в нашей бригаде, каждое утро радостно ехал я на завод. Давным-давно сказал дядя Федя:
– Если поработал хорошо, тогда и все остальное, вся твоя жизнь становится на место.
Постепенно я понял: где бы ты ни был и что бы у тебя в жизни ни случилось, но если у тебя есть работа, люди, с которыми ты работаешь, и то ощущение прочности в жизни, которое тебе дает работа и все эти люди, никакая неприятность тебе не страшна!
А тревожно молчали мы потому, что наша бригада должна была разделиться на две. И эти новые две бригады будут параллельно собирать уже два экскаватора. Значит, прибавятся новые люди, а мы – разделимся, и кроме Вить-Витя должен был появиться новый бригадир. Вроде бы пустяк обмен квартиры, да и то люди обычно волнуются, приглядываются к новым соседям. А здесь ведь – работать вместе предстоит; не только жить!
Венка шепнул мне сзади:
– А производственные площади как же?
– В этом цеху и шагающие экскаваторы монтировать приходилось.
С ходовой тележкой пришел, как обычно, Шумилов, а вместе с ним приятель нашего Фили – Борисов. Тут кое-что нам стало яснее.
– А я уже и напарницу себе подыскала! – заявила Катя-маленькая с крана.
Тогда и Шумилов сказал Вить-Витю:
– Решили разделить наше государство на две части. Вторую Борисов согласился взять.
– Без особой радости, – тревожно добавил тот. А Вить-Вить с дядей Федей опять глянули друг на друга.
И когда Игнат Прохорыч пришел к нам, мы уж прямо-таки требовательно стали смотреть на него.
– Заводу приходится удвоить выпуск экскаваторов. И наши площади, и парк оборудования, и люди – все есть для осуществления этого, – сказал он. – А я Игнатову часть полномочий передал.
– Ну, дядя Федя! – сказал я.
– А, Федя?… – спросил его Игнат Прохорыч.
– Делать нечего, Федор Кузьмич! – сказал Вить-Вить.
Дядя Федя вдруг засмеялся как-то очень легко и весело, все удивленно смотрели на него. Тогда он сказал:
– Вот моя старушка удивится, что ее пенсионер выкинул.
– Ну – и ладушки! – уже облегченно повторил свое обычное Вить-Вить.
Но ведь нас тревожил и еще один весьма важный вопрос: кто из нас останется с Вить-Витем, кто – перейдет в новую бригаду дяди Феди? Мне-то хотелось и с Вить-Витем остаться, и с дядей Федей я не хотел расставаться!
К нам на участок неожиданно пришла возбужденная Теплякова, а с ней – Миша Воробьев.
– У комсомола есть предложение! – сказала Теплякова. – Вторую бригаду составить из комсомольцев.
– А возглавить ее – просить Федора Кузьмича, – договорил Миша.
– Ну что ж, – сказал Вить-Вить.
– Иван, Филя, Вениамин… – считал дядя Федя.
– А пятым – Сучков! – поспешно выговорила Теплякова.
– Только что демобилизовался, отличный парень! – сказал Миша.
– Правда, без специальности пока, – невинно добавил дядя Федя, на сторону сворачивая свой утиный нос.
– Два ученика – в одной бригаде? – Филя покосился на Венку.
– На то она и – комсомольская!… – так же невинно, как и дядя Федя до этого, выговорил Вить-Вить, и был он уже Веселым Томасом.
– Ну – и ладушки!
Татьяна пришла, как обычно, к нам в обед, спросила меня шепотом:
– Еще ничего не знают?
– Ну, откуда же?! – ответил я.
Потом сидели за столом и ели, она не выдержала, начала значительно:
– У нас на заводе намечаются кое-какие перемены!…
Все молча ели, я сказал:
– Если у вас жена – газетчица, она все новости накануне знает, а вам – крупно повезло!
– Погоди, Танюша, – ласково сказал ей Вить-Вить.
– Дай хоть доесть спокойно!
– Так-так! – сказала Татьяна, глядя на меня.
– На Ивана ты не греши, – сказал ей дядя Федя, – кроме вас с Веселовым, уже весь цех эту приятную новость знает.
– А возможно – и весь завод! – добавил Филя.
– Если у вас жена – газетчица… – начал я.
Но Белендряс перебил меня, прогудел успокоительно у Татьяны над головой:
– Да ты не слушай, Танюша, этих зубоскалов, не слушай!…
На участке нас ждал Миша с Сучковым. Этот верзила оказался ростом с меня и всем нам сразу понравился. Было в нем что-то общее с Ермаковым, хотя внешне они и не походили друг на друга: Сучков был худым, длинным, огненно-рыжим, в частых и крупных веснушках. И глаза у него были совершенно по-детски прозрачно-голубые, будто слегка изумленные. Знакомясь с нами, он молчал, чуть улыбался, с детским любопытством оглядывая цех, Катю-маленькую на кране, уже почти смонтированный экскаватор.
– В каких родах войск изволили служить? – спросил его дядя Федя.
Сучков по-журавлиному склонился над дядей Федей, тоже спросил:
– Можно пока на «ты»?…
– Пока?… Начальством надеешься быть? – уже на «ты» спросил его Вить-Вить.
– Есть грех!… – признался Сучков, поглядел опять на дядю Федю, сказал: – Я – тыловой вояка: в танковых мастерских.
– Учетчиком? – спросил Филя. Сучков вздохнул:
– Если бы… Слесарем.
– Семья большая? – продолжал допрашивать Вить-Вить.
– Да как сказать…
Миша улыбался как-то странно, а уж он-то должен был знать.
– Я… – Сучков загнул палец, задумался, вздохнул, покачал головой: – Вот пока и вся семья.
– Небольшая! – проговорил дядя Федя,
– Да как сказать…
– Алименты платишь, что ли? – быстро спросил Филя.
– Да пока еще нет…
А Белендряс улыбался уже совершенно успокоенно.
– Извини, – сказал я, придвинулся вплотную к нему, спросил: – В школе Сучком звали?
– Был грех.
– А ты откликался? – еще шире улыбаясь, спросил его дядя Федя.
– Откликался, если не лень было.
И все остальные уже улыбались, глядя на него, только он не улыбался, по-прежнему с любопытством крутил головой, точно не замечал нашей реакции.
– Высокий класс! – шепнул я Мише.
– А ты как думал?! – ответил он мне.
– Может, вопросы какие у тебя есть? – спросил Сучкова дядя Федя.
– Есть.
– Спрашивай.
– По каким дням получку выдают?
– В нашем полку прибыло! – сказал я.
– Ее заработать сначала надо, получку-то, – ответил дядя Федя.
– Да?… – спросил Сучок. – Ишь, как у вас странно… – Вздохнул, долго выпускал воздух, сделав губы трубой.
– Иди-ка сюда, – сказал ему дядя Федя, пошел к почти собранному экскаватору, и мы за ним; положил руку на блок стрелы, легко покачал его, спросил у Сучкова: – Ну как, нравится?
Сучков помотал головой, потом спросил у дяди Феди:
– И ничего, работает? – Дядя Федя кивнул, а он повторил: – Ишь, как у вас странно, – взял своими ручищами блок, легонько покачал его, посмотрел на нас.
– Ну чего-чего? – тотчас встревоженно спросил Филя: это он ставил блок.
– Да ничего, – медленно выговорил Сучков, одной рукой легко приподнял блок, второй вынул из него и косынок стрелы валик, перевернул его другим концом, поглядел на Филю.
– Поторопился, – пробормотал Филя.
В спешке Филя вставил валик блока не тем концом. Сучков переставил его правильно. И – больше того: сначала попробовал рукой люфт блока, снова вынул палец, взял две шайбы, надел их на валик, люфт убрался. Ловко поставил болты на ригель, затянул их. И так это у него хорошо выходило, что, когда он протянул руку за ключом, я взял его со стеллажа, подал ему. А он только кивнул мне в ответ.
И никто ничего не сказал ему, все было ясно и так. Постояли, покурили, потом дядя Федя принес спецовку. Сучков снял пиджак, аккуратно повесил его на гвоздик, натянул куртку. В плечах она была как раз, но полы задирались выше ремня брюк, и концы рукавов оказались чуть не у локтей.
– Завтра подберем по росточку, – пообещал дядя, Федя, улыбаясь.
– А зарплата пойдет с того дня, когда оформишься, – сказал я.
– Да ну? – удивился он, спросил уже у Вить-Витя: – Ну, кому надо плоское катать, круглое таскать?
Так он и проработал с нами до конца смены. И хотя внешне казался длинным, нескладным, но двигался легко и ловко, а большие, как клешни, руки его оказались умелыми и сильными. Только что узнали мы человека, а он уже стал своим. Венку же я знаю с первого класса, но и сейчас лучше все-таки присматривать за ним.
В зале конторки собралась вся дневная смена цеха, что называется, – яблоку некуда упасть. За стцлом президиума были Горбатов, Игнат Прохорыч, наш Вить-Вить, Миша Воробьев, дядя Федя, Шумилов с Борисовым, даже замдиректора завода. Скамеек не хватало, мы с Татьяной и Веселое стояли в углу. Татьяна держала меня под руку, прижималась щекой к моему плечу.
Горбатов сказал, что от строителей поступили многочисленные заявки на наши экскаваторы, что руководство завода и само министерство решили удовлетворить их по возможности скорее, прямо на ходу, не дожидаясь планирования на новый год. Производственные площади и станочный парк завода позволяют сделать это. А ведь сейчас конец года, работа по завершению программы завода идет полным ходом. Поэтому перестройка не должна сорвать план. И еще он сказал, что цех двигателей, другие механические цеха справятся с повышенным заданием. И только работа сборочного, нашего цеха, становится намного объемнее и сложнее. Но он, Горбатов, уверен, что мы справимся и на этот раз, как справлялись уже неоднократно.
Потом выступил Иван Прохорыч. Он рассказал о той перестройке, которая намечается в их бригаде, о новом графике работ. А я слушал его и не слушал, только видел, какой он красивый, и как мама была бы рада, если бы слышала сейчас и видела его!
Увидел на трибуне дядю Федю, понял, как он волнуется, услышал его слова:
– Если народ не возражает…
И только тут до меня дошло, что это значит для самого дяди Феди, которому уже за шестьдесят, который даже на пенсию уходил.
Дядя Федя коротко сказал о нашей комсомольской бригаде, даже пошутил, что сам он опять в комсомольцы попал, а потом подробно стал перечислять, кто остается в бригаде Вить-Витя. Так подробно, точно это бригада дяди Феди, а не Пастухова. А я сразу успокоился, когда узнал состав нашей бригады. А на пастуховскую, выходит, мне уже и наплевать?!. Вить-Вить заботливо учил меня, помогал, вообще в сто раз мне было бы труднее, если бы Пастухов не был в нашей с мамой квартире соседом, а я вместо благодарности ему…
И вдруг с удивлением и растерянностью услышал, как Миша Воробьев говорил с трибуны: – Да вот сейчас Иван Егоров и сам скажет, как они думают работать в своей комсомольской бригаде! Покраснел, разумеется, но все уже смотрели на меня, и Татьяна даже подталкивала меня тихонько в бок, чтобы шел к трибуне.
Поднялся на трибуну, чувствуя за своей спиной длинный стол президиума, накрытый красной скатертью, поглядел на сидевших и стоявших передо мной рабочих дневной смены. Неожиданно для себя сказал:
– Сначала я хочу от всей нашей бригады поблагодарить Федора Кузьмича, что он согласился возглавить ее!
И тут Татьяна, Филя с Венкой, а потом и Сучков захлопали, за ними – и все остальные. Дядю Федю все знали и любили и, я видел, всем понравилось, что л сказал об этом.
Я говорил, что нам всем – и мне, и Филе, и Венке с Сучковым – еще учиться и учиться у Пастухова с Ермаковым, и мы вообще не считаем себя яйцами, которые курицу учат, но вместе с тем… Тут я даже остановился от растерянности, – в зале была тревожная тишина.
Я увидел глаза дяди Феди: он улыбался, сворачивая на сторону свой утиный нос и вдруг – раз-раз – коротко кивнул мне, будто все уже понял, согласен, даже велит мне сказать об этом! И Филя кивал, и Венка с Сучковым глядели пристально, и Горбатов с Игнатом Прохорычем улыбались поощрительно, когда я к ним обернулся.
Я нашел глазами Вить-Витя с Ермаковым, они улыбались, глядя на меня. И я решился:
– И все-таки – наша бригада вызывает бригаду Пастухова на соревнование! Нет, мы не заносимся, и не обидимся, если потерпим поражение, и все-таки – вызываем!
И тогда в зале дружно зааплодировали.
