Текст книги "Подготовка к экзамену"
Автор книги: Николай Дементьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Виктор не ответил, он равнодушно смотрел в окно. Тогда Варвара Глебова проговорила громко и раздельно:
– Вы переоцениваете Плахова, Нина Георгиевна, этого он не понимает. Просто он выработал в себе такую манеру держаться, что и Маковой еще очко даст, – и по-своему, обстоятельно начала пояснять: – Плахов вообще не хозяин себе как в своих мыслях, так и чувствах, потому что им руководит в жизни прежде всего инстинкт. Но поскольку он не в безвоздушном пространстве живет, он должен в соответствии с общепринятыми правилами реагировать на окружающую среду, чтобы она допускала его существование в ней, не отталкивала его. Вот и маскируется под киноковбоя человек. – Потом она сильно покраснела и договорила, глядя прямо в глаза Нине Георгиевне – Вот подобное, мне кажется, Ксения Захаровна просто сердцем понимала… – Смутилась, поспешно села.
И Нина Георгиевна тотчас покраснела, как только Варвара упомянула про Ксению Захаровну, долго молчала. Справилась наконец, вздохнула, сказала откровенно:
– Возможно, я и ошибаюсь, но только, знаете ли, мне иногда кажется, что главная болезнь нашего века – полуграмотность мыслей и чувств. – Замолчала, посмотрела еще на нас, проверяя, понимаем ли мы ее, спросила задумчиво: – Или уж это из-за того, что в последнее время сделаны такие грандиозные открытия, вон даже на Луну люди слетали?.. То есть я хочу сказать, что привычные проявления обычных мыслей и чувств человека на этом фоне кажутся нам устаревшими, примитивными… Но полуграмотность, в чем бы и как бы она ни проявлялась, вреднее даже неграмотности.
Безразлично молчавший до этого Виктор вдруг сказал равнодушно, точно себе во вред косвенно поддерживал Варвару:
– Не сердитесь, Нина Георгиевна, а только много напридумано о человеке…
Эту фразу он выговорил таким тоном, будто все это ему совершенно неинтересно.
Наш классный чудак Борик Власов, который вдруг может выдать самые сногсшибательные идеи, иронически сказал:
– Да что там толковать! Жизнь – как погода за окном; и твоя функция, если ты, к примеру, не хочешь простудиться, сводится только к выбору соответствующей одежды.
По лицам ребят я видела, что сейчас у нас в классе, как это часто бывало при Ксении Захаровне, разгорится настоящий спор. А Нина Георгиевна, точно испугавшись этого, сказала быстро:
– Ну, по домам! Отдыхать и готовить уроки!
И мы подчинились. Только Варвара насмешливо шепнула мне:
– Да, жизнь сложна, ничего не скажешь! Ксения Захаровна была доброй, усталой и больной, а таких вот споров не боялась. А Нина Георгиевна – молодая и здоровая, рубит сплеча, точно в конной атаке, и тут же – в кусты.
…Шла я домой и размышляла: «Неужели умения держать себя киноковбоем достаточно для того, чтобы надежно спрятать от товарищей свое истинное лицо?»
5
Известный на весь район боксер Левочка Шатиков, невысокий и крепкий, как дубок, стал заниматься боксом из-за Лины Маковой. Был он влюблен в нее еще с восьмого класса, но надменно-гордый профиль Лины, как на медальоне, оставался холодно-безразличным. Но как только Виктор сел рядом с Линой за парту, ее лицо вдруг обрело нормальную живость. Я мучилась втихомолку, а Левочка без всякого повода стал задирать Виктора. И вот как-то на переменке, когда Лина особенно ослепительно улыбнулась Виктору, Шатиков вдруг шагнул к нему, спросил выразительно:
– Может, пойдем в зал разомнемся?
Я просто испугалась: ведь у Шатикова первый разряд по боксу! Даже Петька Колыш сказал:
– Это запрещенный прием, Левочка, вроде как с автоматом – на безоружного!
Но Виктор только посмотрел на Шатикова, кивнул, даже не глянул на меня, молча первым пошел в зал. Они разделись до трусов и маек, надели боксерские перчатки, а мы всем классом устроились рядочком на низенькой скамейке вдоль шведской стенки. Сначала на лице Шатикова была снисходительно-насмешливая улыбочка, и бил он Виктора слегка, точно играя. Но Виктор, выбрав момент – Левочка даже не успел закрыться, – сильным и прямым ударом попал ему в лицо. Вот после этого Шатиков стал бить Виктора уже по всем правилам: у Плахова тотчас левый глаз прикрылся багровым синяком, из носа обильно потекла кровь, губы превратились в лепешку. Я не вытерпела, кинулась на ковер, а за мной – и все ребята, остановили драку. Левочка только спросил Виктора:
– Ну как?
Виктор молча вытер майкой лицо – она тотчас стала багровой от крови, – поглядел на нас, сказал спокойно:
– Не мешайте, голуби. Если не дадите нам здесь в зале довести дело до конца, мы с Левочкой найдем другое место!
И так он это сказал, что Левочка перестал улыбаться, а Варвара потянула меня за руку:
– В школе хоть медпункт есть…
Они дрались еще долго, я уж не могла смотреть. Варвара крепко обнимала меня обеими руками за плечи. Уже после я узнала, что Левочка так и не смог нокаутировать Виктора, тот снова и снова поднимался с ковра, мотал головой, разбрызгивая кровь, с бычьим непреклонным упорством шел и шел на Левочку. Не знаю, чем бы это вообще кончилось, по Лина вдруг заплакала, кинулась к Виктору. У Левочки перекосилось лицо, он схватил свою одежду, убежал в раздевалку. А Лина повела Виктора в медпункт. Всем классом мы смотрели сквозь стекло дверей, как Лина с медсестрой мыли разбитое лицо Виктора, потом заклеивали пластырем. Пришел из раздевалки Левочка Шатиков, сказал виновато:
– Простите меня, ребята!
Когда Виктор вышел из медпункта, Лина держала его под руку, счастливо улыбалась. Виктор, увидел правым, не перевязанным глазом Левочку, попытался улыбнуться распухшими губами, протянул ему руку, спросил шепеляво с любопытством и откровенным дружелюбием:
– А чего ж ты не нокаутировал меня?
– Да не смог, – тоже улыбаясь и пожимая его руку, ответил Шатиков; и было видно, что Виктор сейчас тоже нравится ему.
– А, это ты?.. – сказал Виктор так, точно впервые увидел Лину; она все держала его под руку.
Лина сначала мигнула удивленно, глянув на Виктора, потом побледнела, отпустила его руку, повернулась и молча пошла по коридору, а после заплакала, бросилась бежать.
– Поучишь меня боксировать? – спросил Виктор Шатикова, будто решительна ничего не случилось, опять-таки дружелюбно спросил.
Левочка, молча и растерянно глядя на Виктора, покачал головой:
– Нет… Что-то не хочется. – И пошел прочь от него.
А мы все стояли молча и растерянно. Где-то в глубине души я была рада, что теперь все у Виктора с Лииной кончилось – она на следующий же день пересела на другую парту, но было мне и неприятно: я поняла, что никогда, наверно, не смогу объяснить себе некоторые поступки Виктора, его поведение. А Варвара сказала:
– Не знаю, как насчет мыслей, а полуграмотность чувств у Плахова явная! И личину киноковбоя он напялил на себя, чтобы замаскироваться.
Тогда я пропустила ее слова мимо ушей, а теперь понимаю: это главное, что привело к моему разрыву с Виктором. Теперь мне кажется, что ты можешь быть вообще неграмотным, то есть можешь даже не уметь читать и писать, но не уметь тонко и глубоко чувствовать, как это вообще свойственно человеку – это возвышает его над животными, – ты просто не имеешь права, если хочешь оставаться полноправным среди людей. И ведь всех не обманешь, как ни маскируйся.
После того случая Лина пересела от Виктора на другую парту, они поменялись местами с нашим остряком Симкой Потягаевым. Тотчас же с его легкой руки Виктор получил прозвище «Витек», а на другой день Симка явился в школу с синяком под глазом. В ответ на наше любопытство он сначала отмалчивался, косясь боязливо на Виктора, виновато улыбался, потом объяснил, что неловко упал па улице, поскользнувшись на льду. И острить после этого перестал, сделался каким-то притихшим и молчаливым, а через пару дней пересел на место нашего чудака Борика Власова, который, казалось, даже и не заметил, что очутился за другой партой рядом с Виктором.
Но это было чисто внешнее впечатление. Потому что на сочинении, посвященном книге Николая Островского «Как закалялась сталь», Борик блеснул цитатой из Пристли: «Каждый из нас – это то, что он сумел сделать со своим временем». Автором цитаты назвал никому не известного писателя Хам-Сам, а в уста Павки Корчагина вложил слова, будто бы взятые из книги Островского: «Если за свою насмешку я буду избит дураком, то он лишний раз подтвердит этим свое обидное прозвище». Виктору показалась, видимо, заманчивой цитата из классика Хам-Сам, и он тоже вставил ее в свое сочинение. Нина Георгиевна всласть посмеялась над Виктором. При этом она несколько раз повторила фразу об избиении и Власову и Плахову поставила двойки, но Борика все-таки тут же пересадила с парты Виктора. Так рядом с Плаховым оказалась я.
А. в это время наш комсорг Петька Колыш мучился, к какому виду общественной работы привлечь Плахова с наибольшей пользой. И тут я неожиданно помогла Петьке Колышу. Я вдруг обнаружила, что Виктор хорошо рисует. Пока кто-нибудь из учителей объяснял новый материал, Виктор тут же прямо в тетради рисовал его портрет, или просто какой-нибудь пейзаж, или лица наших одноклассников. Портреты получались очень похожими, даже выражение лиц, характерное для того или другого человека, Виктор умел схватить. Я стала жаловаться ему на отсутствие настоящего художника в нашей стенгазете, похвалила его рисунки. Виктор понял, просто сказал мне:
– Ладно уж, вводите меня в редколлегию, помогу.
Так Виктор стал вместе со мной оформлять очередной номер классной стенгазеты.
Сначала Петька Колыш пытался пробудить в Викторе самостоятельную творческую активность, предложив ему дома нарисовать ряд карикатур из жизни нашего класса. Все они получились у Виктора очень похожими и даже смешными, но только одну из них можно было поместить в газете. На ней была нарисована суетливая Сонечка Маслова, разбившая уже не первую колбу в химлаборатории. На другом рисунке была изображена Нина Георгиевна, сидящая за столом в классе. Лицо ее было похожим – красивым и строгим. Однако Виктор нарисовал такую короткую юбку у учительницы, что становилось неловко. На третьей карикатуре Варвара Глебова растаскивает целующихся Макову и Шатикова. На четвертой Людочка Кусикова, мечтательно вылупившая глаза, говорила: «Эх, мне бы в вуз!» Слово «вуз» тут же расшифровывалось: «выйти удачно замуж».
Варвара, Петька и я долго растолковывали Виктору, почему нельзя поместить в газете такие карикатуры. Похоже, больше для самих себя растолковывали, потому что Виктор сразу же и без всякого сожаления о затраченном труде согласился с нами. Теперь-то мне хорошо известно, что ему свойственно мгновенно увлекаться чем-нибудь и тотчас с той же легкостью забывать, казалось бы, самое дорогое и близкое ему.
Когда все статьи уже были аккуратно перепечатаны на машинке – этим у нас занимается Валя Локтева, у нее есть машинка, – мама Сонечки Масловой попала под машину, ее в тяжелом состоянии увезли в больницу. Передавая статьи Виктору – он дома оформлял газету, – я сказала, что карикатуру на Маслову надо заменить чем-нибудь другим. И Виктор вроде понял меня, согласился.
Но на следующий день мы обнаружили в классе на стене газету с карикатурой на Сонечку. Газету, конечно, сняли, пока Маслова не успела увидеть карикатуру, а я растерянно спросила Виктора:
– Ну почему ты это сделал?
– Да просто некогда мне было: вчера по телевизору финальную встречу но боксу передавали.
Таким образом наша стенгазета не появилась вовремя.
Выручила Валя Локтева. Она сразу же пошла в школьную канцелярию и там на машинке напечатала одно из своих стихотворений. Листком со стихотворением мы заклеили карикатуру Виктора. А Нина Георгиевна в начале своего очередного урока сказала:
– Вот смотрите, ребята, что получается… Дар художника редкий и ценный подарок природы и ему, художнику, и обществу. Но если человек при этом нравственно полуграмотен, то талант его может принести даже вред людям. И тут возникает главный вопрос: талант ли это вообще? Если мы вспомним все великие творения искусства или литературы, которые живут века, то их прежде всего отличает одно: они несут добро людям! Видимо, в понятие таланта неотъемлемо входит умение художника распорядиться им с наибольшей добротой для людей. А человек, которому совершенно безразличны результаты воздействия его творений на людей, по-моему, вряд ли может быть вообще назван талантливым, как бы совершенны ни были его произведения. Все это говорю я вам в связи с карикатурами Плахова. – Помолчала, подумала, сказала нерешительно: – И мне сейчас еще непонятен характер Плахова. Пока я могу сказать только одно: Плахов любит технические науки и равнодушен к гуманитарным, откровенно сказать, слаб в них. Он мало читает, мало думает над прочитанным…
Нина Георгиевна говорила еще что-то о таланте, о самовоспитании, о личности в коллективе.
Я рассказываю все это сейчас, когда уже почти до конца переболела любовью к Виктору. Поэтому теперь о многом могу судить объективно. Но тогда все виделось мне во многом по-другому, и относилась я ко всему тоже иначе. И Виктор по-прежнему оставался для меня героем моих мечтаний…
Когда Симка Потягаев пересел с парты Виктора, он стал острить по-старому. Говорил, например:
– Сила есть – ума не надо.
Или рассуждал – внешне безразлично, но с ироническим подтекстом:
– Вы не можете открыть дверь шахты лифта, если кабина его не находится на вашем этаже. Это делается для того, чтобы вы по суетливой забывчивости, какая присуща, к примеру, Сонечке Масловой, не упали бы в шахту ненароком. В технике безопасности такое предохранительное устройство называется «Защита от дурака». Этот же метод, к сожалению, приходится иногда использовать и в повседневной жизни. Тем более что в жизни кое-кто только прикидывается дураком.
Я понимала, конечно, что он хочет этим сказать, но видела опять-таки прежде всего трусость самого Потягаева.
В инциденте с Шатиковым, Виктор представлялся мне смелым, мужественным.
А в истории с сочинением, когда у Борика Власова Виктор списал цитаты, он выглядел, глупо, на и здесь я находила оправдание для него: человек ведь не виноват, если ему технические дисциплины ближе гуманитарных.
Сейчас самой смешно, но тогда пыталась мысленно возражать Нине Георгиевне на ее рассуждения о таланте. Неубедительными казались мне слова Нины Георгиевны: «В понятие таланта неотъемлемо входит умение художника распорядиться им с наибольшей добротой для людей…» Разве птица, когда поет, думает о чем-нибудь?
Училась я по-прежнему хорошо, но, как ни ругала меня Варвара, называя тихоней, я не могла не давать Виктору списывать у меня. Это, конечно, сразу же стало ясно всем: у Виктора исправились оценки по гуманитарным предметам.
Запомнился мне один разговор с Ниной Георгиевной после уроков в почти пустом уже классе. Варвара заявила презрительно:
– Нилова не борец, а бесхребетный соглашатель! Где ей противостоять разным там Плаховым!
Колыш сказал задумчиво и как-то по-новому мягко, будто жалея меня:
– Дело еще и в том, Нина Георгиевна, что Нилова в данном конкретном случае просто не хозяйка себе, понимаете? – И повернулся ко мне: – Да, Катя, свалился на тебя экзамен перед экзаменами!
Я сидела за партой, побагровев до слез, опустив лицо. Нина Георгиевна долго молчала, вздохнула, проговорила негромко:
– А что, если попробовать Ниловой готовить уроки вместе с Плаховым?
– Ну что ж… – начала Варвара и уже по-своему; обстоятельно закончила. – Здесь, видимо мы встретились со случаем, для исправления которого, как говорится, все средства хороши.
И для меня наступили особенно счастливые дни: я теперь расставалась с Виктором только перед сном. На уроках сидела рядышком с ним, молчала и постоянно чувствовала, что Виктор здесь, со мной! Только краснела невольно, когда вдруг ловила на себе насмешливые или сожалеющие взгляды одноклассников. И на переменках мы ходили с Виктором по коридору, разговаривали. А после школы отправлялись в чебуречную, что на углу Московского проспекта и Бассейной улицы, обедали, шли к Виктору домой делать уроки. Мне больше хотелось и обедать, и готовить уроки у нас дома – я ведь знала, как мама волнуется, если меня нет дома, – но Виктор непреклонно сказал:
– Прости меня, Катя, но мне трудно бывать у вас. Просто я вижу, что Дарья Петровна и за человека-то меня не считает.
И я промолчала, согласилась, конечно, ходить в чебуречную.
Даже не задумалась над тем, что вот ни Лина, ни Симка, ни Борик не смогли усидеть за одной партой с Виктором, что вот и с нашим домом у него не получилось настоящего человеческого контакта.
Евгения Павловна, мать Петьки Колыша, только удивленно поглядывала на меня, когда мы с Виктором являлись в их квартиру, но ничего не говорила мне. А Петька регулярно исчезал из дому, как только я приходила.
Уроки мы с Виктором делали быстро и легко. То есть делала их я, а Виктор просто сидел рядом со мной, обнимая меня рукой за плечи. Даже когда дома была его мама Клавдия Сидоровна. Она только громко и весело – совсем как Виктор иногда – смеялась, глядя на нас, пела сильным грудным голосом:
– Пора любви! Пора златая!.. – но тотчас говорила поспешно: – Ну, ну, не буду мешать, не буду!.. – и уходила в свою комнату.
У Плаховых, которые поменялись с соседями Колышей, было две комнаты, обставленных дорогой и красивой мебелью. В одной у них была столовая, в которой на диване спал Виктор, в ней же мы с ним на обеденном столе готовили уроки, письменного стола у Виктора не было. Во второй комнате, в спальне родителей Виктора, у окна стояло зубоврачебное кресло, обычно закрытое ширмой. Клавдия Сидоровна работала зубным техником в поликлинике, но некоторых больных принимала и у себя дома, делала им коронки и зубные мосты. Отца Виктора, директора гостиницы, я видела всего раз или два – он приходил домой обычно поздно вечером и всегда слегка навеселе.
И по ночам теперь мне снилось, как Виктор, повиснув на тросе, прыгает с парашютной вышки в парке. Такой случай действительно был, вышка еще не работала, и парашют сняли с троса. Мы с Виктором гуляли, обнявшись, в полутемных аллеях парка, случайно наткнулись на вышку. Виктор снял свою руку с моих плеч, побежал на вышку, ловко и стремительно взобрался по крутой лесенке на самый верх. У меня только на миг отчаянно сжалось в груди, когда я увидела, что Виктор открыл дверцу в перилах, бросился с вышки вниз. Вначале летел камнем – у меня остановилось сердце! – потом дернулся кверху, повиснув на тросе, и уже медленно стал опускаться на нем вниз. Только тут я перевела наконец дыхание, сообразила, что парашют ведь повешен на тросе с чисто декоративной целью.
Когда Виктор благополучно опустился на землю – даже не упал! – я бросилась к нему, засмеялась от радости. И только в аллее, немного успокоившись, крепко-крепко, обеими руками держась за руку Виктора, спросила его:
– Почему ты это сделал?
– Захотелось.
– А если бы трос был рваным? Или лебедка, на которую он намотан, неисправна? Ты хоть успел их проверить? Ведь вышка целую зиму не работала.
– А!.. – махнул он рукой.
Высота парашютной вышки метров тридцать, если не больше.
6
Мама видела, конечно, что происходит со мной. Как-то утром сказала, не притронувшись, ни к кофе, ни к, еде:
– Хоть бы уж отец скорее возвращался! – Помолчала, пряча от меня, глаза, прошептала: – Хоть бы уж десятый класс ты успела кончить…
И тогда я неожиданно для себя опросила маму:
– А за что ты любишь отца?
Она посмотрела мне прямо в глаза:
– Ну, отец – это совсем другое дело! – И лицо ее тотчас разгладилось, точно осветилось, мама ласково и мечтательно улыбнулась: – Нам ведь было всего по семнадцать, когда мы познакомились случайно, сразу же полюбили друг друга…
Что-то помимо моей воли заставило меня сказать:
– Хоть отец, конечно, и другое дело, но ведь и нам с Плаховым тоже по семнадцать, как вам было когда-то…
Мама, казалось, не слышала моих слов, глядя вдаль, тихонько улыбаясь, продолжала рассказывать:
– Понимаешь, Ленинград был в блокаде, голод, бомбежки и обстрелы… и тут появляется Костя, твой отец, прямо-таки жизнь ко мне сразу вернулась! Ты ведь знаешь, что он вытащил меня из-под развалин разбомбленного дома, последней коркой хлеба со мной делился…
– Знаю. Но сейчас нет войны, голода и блокады. Кстати сказать, я уверена, что и Виктор вытащил бы меня из-под развалин разбомбленного дома!
– А последней коркой хлеба, сам умирая от голода, стал бы он с тобой делиться?
– Вот это не знаю… – честно ответила я.
– Нельзя любить человека только за то, что он красив да смел без ума, просто от избытка горячей крови.
– Почему?
Мама мигнула растерянно, все вглядываясь в меня, тоже спросила наконец:
– Ну что заставляет твоего отца нести сейчас такую тяжелую службу, быть неделями в море, жить без семьи, быть оторванным от нас с тобой?
Не отвечая на вопрос мамы, я сказала с вызовом:
– А знаешь, и Виктор ведь способен па такую работу, как у отца, да, да!
– Весь вопрос в том, Катя, из-за чего твой Виктор способен на это!
– Ну?
– Отцом руководит долг. Он отвечает и за корабль, и за людей. А ты уверена, что продолжаешь существовать для Виктора, как его собственная рука или сердце, когда он перестает видеть тебя, когда за ним закрывается дверь?
И я была вынуждена ответить:
– Нет, не уверена…
– Это первое… – негромко и терпеливо продолжала говорить мама. – А второе… Ты, надеюсь, понимаешь, что полутона не менее важны в жизни, чем и сами тона?
– Конечно, ни один цвет, составляющий спектр, в чистом виде не бывает приятен глазу, все они вместе составляют то, что мы называем белым цветом, и в жизни наши глаза уже привыкли к полутонам разных цветов.
– Вот, вот!.. Ну а получится ли белый цвет, без которого и жизни самой не может быть, если убрать из спектакля желтый или зеленый? – Снова молчала долго, потом опять поглядела прямо в глазе мне: – Есть еще и такое понятие, как родственность душ, вообще способность человека быть родным другому. А ведь родственность предполагает близость с другим человеком, как с самим собой, боязнь за этого другого, как за себя самого… Ну, вот поставь нас с отцом рядом… Ты думаешь, я не знаю, что некрасива? Думаешь, не вижу, как удивленно поглядывают на нас на улице или в театре, когда мы рядом? А к этому еще – и слабое мое здоровье, подорванное в блокаду, и недомогания вечные… А отец ведь знает все это, видит и понимает – и любит меня, любит!.. Вот что такое настоящая-то любовь! А ты еще глупая, спрашиваешь, за что я люблю его!..
Так что мама, как я теперь понимаю, все-таки сумела ответить мне. И она и отец выдержали свой нравственный экзамен в жизни. А вот такой разговор с мамой – тоже одна из подготовок к моему экзамену.
