Текст книги "Пророчица"

Автор книги: Николай Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Глава 15. След кровавый стелется…

Приступаю к этой, завершающей мой роман, главе с внутренним ощущением определенной торжественности – видимо, неизбежной в моем положении. Начиная писать, я вовсе не был уверен, что доведу дело до конца. Хорошее знание себя (прожив полвека, поневоле что-то о себе узнаешь, и баланс такого знания далеко не всегда складывается в пользу подводящего итоги бухгалтера; благостной картинки частенько не получается) настраивало пишущего на прогноз, который трудно было бы назвать чрезмерно оптимистичным. Но глаза боятся – руки делают, и сейчас я уже могу не опасаться, что моя затея останется в ряду прочих начинаний, до которых я всегда был большой охотник и которые редко осуществлялись мною до победного конца. Отсюда и торжественность. Взявшись за эту главу, стыдливо поймал себя на мысли, что в голове крутятся безбожно затрепанные потомками слова классика: «Еще одно последнее сказанье и…» Мне и самому ясно, что они здесь совсем не к месту, но в памяти моей всё же всплыли – потому что они выражают мое самоощущение: я у финиша… добежал… еще чуть-чуть и всё. При этом читатель вовсе не должен на основании сказанного считать, что я так уж доволен и горжусь своим детективом. Торжество здесь не имеет прямого отношения к роману – это, как уже было сказано, факт авторской биографии. Автор – тоже человек, и он по-человечески собой доволен: поставил себе цель – и осуществил ее. Можно себя и похвалить за это. Что же касается самого результата, то здесь более уместны другие строчки того же классика: «Кончаю! Страшно перечесть…» Как и всякий, наверное, молодой автор, я испытываю смешанные чувства: здесь и робость (получилось или нет?), но здесь же и надежда (может, кому-то и понравится? почему бы и нет?), и твердо уверен лишь в одном: если читающий дошел до этих строк, значит у написанного мною детектива есть читатель, которого не оттолкнула некоторая необычность детективного повествования, обилие авторских отступлений и прочие замеченные им дефекты текста и который теперь уже дочитает весь текст до конца (не бросит же он его на этом месте – это было бы странно). А на том, что написанное – именно детектив, я буду неколебимо стоять до конца. Никакая критика не заставит меня отступить с этой позиции. Роман можно оценивать как хороший или неудачный, увлекательный или скучный – оставим читателю право выставлять оценки, ему судить о качестве прочитанного, – но в любом случае это детектив: все базовые требования жанра в романе соблюдены.

Опять я отважился на отступление от сюжета, и на этот раз мои лирические излияния попали в начало главы, чего до сих пор не было и теперь уже не повторится. Однако пора переходить к непосредственному повествованию о разоблачении преступников (когда же их разоблачать, как не в последней главе?), но до того придется (и это уже в согласии со сложившейся традицией) сказать несколько слов о происхождении использованной в заглавии строчки. Она из песни про гражданскую войну (которая называлась «Песня о Щорсе» – я не поленился и нашел ее в старом песеннике):

 
Шел отряд по берегу,
Шел издалека,
Шел под красным знаменем
Командир полка.
Голова обвязана,
Кровь на рукаве,
След кровавый стелется
По сырой траве.
 

Как и большинство «революционных песен», появилась она в тридцатые годы (может, в каком-то кинофильме тех лет), и ее часто исполняли по радио – оттуда я ее и запомнил. В процитированных строчках есть некая странность: получается, что раненый командир полка идет в строю, а из него чуть ли не потоком хлещет кровь – что это за порядки в Красной армии? Однако можно понимать упомянутую кровь и как поэтическое обобщение: след кровавый стелется за идущим по берегу отрядом, и пролитая командиром кровь – лишь капля в тех потоках крови, которыми отмечен весь путь отряда. Мне кажется, что взятая в заглавие строчка как нельзя лучше выражает содержание главы, в которой выясняется, что описанное в предыдущих главах кровавое преступление имеет свою давнюю историю, которая не только закончилась, но и начиналась кровопролитием. Есть тут определенная аналогия с историей, тянущейся от Щорса к нашим дням.

Всё. Начинаю свой завершающий дело рассказ.

Проснулся я в тот длинный, богатый событиями воскресный день довольно поздно – уже ближе к вечеру. Тащиться в столовую мне не захотелось, и я решил отделаться от обеденной проблемы чайком – благо хлеб и колбаса у меня были. Поплелся на кухню с чайником, а оттуда зашел к Антону: позвать его на чай. К тому же у меня была для него еще одна интересная новость – я в радостной суматохе со следственным экспериментом забыл рассказать ему о своей предыдущей (и тоже важной) дедукции: логическом выводе, следующем из мытья рук над кадкой с фикусом. Антон быстро пришел и даже прихватил с собой начатую пачку печенья – его взнос в чайную церемонию. Пока я заваривал чай и кромсал вытащенный из холодильника остаток ветчинно-рубленой колбасы (не самое подходящее «яство», чтобы угощать им гостей, но ничего другого у меня в тот раз не было, да и Антон, как это легко понять, был не слишком привередлив в еде), мы перекинулись с ним несколькими незначащими фразами, но про себя я предвкушал, как я его ошеломлю своим безупречным логическим выводом, окончательно снимающим все подозрения и с него, и с других наших соседей. Однако разговор наш пошел совсем не так, как я ожидал, и ошеломил не я его, а он меня. Его новость оказалась много важнее того, что я собирался ему рассказать. Я только и мог, что рот от удивления раскрыть, слушая его сногсшибательное признание.

Оказалось, что, пока я спал, Антон сам решил серьезно и без утайки поговорить со мной. Он даже заглядывал в мою комнату, но мой вид заставил его отложить важный разговор до более подходящего момента. Желание во всем признаться мне (а, может быть, и милиции) мучило моего соседа давно: он чувствовал, что основательно запутался в этом ужасном деле и что чем дольше он оттягивает с выявлением той правды, которая камнем лежала у него на сердце, тем больше его засасывает пучина вранья и тем меньше ему будет веры, когда правда, наконец, выйдет наружу – а когда-то ведь такой момент наступит. Но страх, что после признания его могут попросту арестовать – а следователь скорее всего так и поступит, это будет его естественной реакцией на выслушанную правду, – всё время удерживал его от такого шага. У него не было сомнений, что признавшись в своей исходной – а с тех пор многократно повторенной и даже в протоколе зафиксированной – лжи, он сразу же обозначит себя как главного подозреваемого. Однако сегодняшняя моя простенькая догадка снимала главное препятствие на пути поисков преступника за пределами узкого круга подозреваемых, круга, состоящего лишь из трех находившихся в квартире лиц (признавшись, Антон стал бы не только фаворитом среди этих конкурентов на роль злодея, но и, пожалуй, единственным достойным кандидатом – все факты указывали бы на него), а следовательно, из ловушки, в которую попал Антон, наметился некий потенциальный выход, – и он решился поделиться со мной (пока что только со мной) тяжким грузом, лежащим на его совести.

Признание, с которым явился ко мне Антон, касалось – как нетрудно догадаться – истории тети Моти. И главное, что я понял с первых же его фраз, можно сказать в трех словах: никакой тетей она ему не была. Первый раз он наткнулся на ее имя – Матрена Акинфьева – в заметке, напечатанной в одной из газет, издававшихся в нашем городе в двадцатые годы (назову этот экземпляр желтой, по характеристике Антона, прессы «N-ским листком», чтобы не расшифровывать не названный мною город). Газетка эта печатала репортажи и сообщения о происходящих в городе событиях, нажимая на криминальные истории, пожары, приезд в город передвижного цирка, сообщала о новых «увлекательнейших» фильмах, но, конечно, главную часть газетной площади занимали объявления. Как говорил Антон, листать ее было даже занимательно, несмотря на ее бульварный характер. Кстати сказать, я слышал о ней не только от Антона: у нас в редакции был пожилой сотрудник (тогда бы я сказал старик, но, наверное, ему было чуть больше лет, чем мне сейчас), который начинал свою карьеру репортером в этом самом «Листке», – по его словам, работа там была хорошей школой для газетчика, и главное внимание уделялось оперативности: пожар еще тушат, а газета с заметкой об этом происшествии уже печатается. Теперь просто трудно представить себе такое печатное издание.

Так вот. В «N-ском листке» за – не помню точно, за какой – год (помню, речь шла о времени расцвета нэпа, значит год двадцать шестой или двадцать седьмой) Антону попалась на глаза заметка, в которой он и обнаружил упоминание о Матрене Акинфьевой. Конечно, не это имя привлекло его внимание – ни о какой Матрене он до того и не слышал. Нет, заметка (точнее, это была довольно пространная статья, занимавшая около трети газетного листа – правда, сама газета была небольшого формата: вроде нашей «Недели») крайне заинтересовала моего неудачливого соседа тем, что в ней сообщалось – по горячим следам – о зверском преступлении с двойным убийством, причем местом, где были совершены убийства, оказался дом, в котором мы сейчас жили. Можно себе представить, какое впечатление такой репортаж с места событий произвел на Антона. Я отчасти могу судить о нем по тому эффекту, который произвело на меня Антоново сообщение, что убитых нашли в той самой комнате, где я сейчас жил (тогда это была хозяйская спальня), – не стесняясь, скажу, что в течение всего моего последующего проживания там (а я уехал приблизительно через год) мне частенько было неуютно ложиться спать, если я вспоминал об этом обстоятельстве, а порой и вовсе жутковато. Но самое главное, что узнал из статьи Антон и что стало первотолчком, потянувшим за собой цепь событий и в конечном итоге приведшим к Матренину «пророчеству», было даже не сами по себе сенсационные сведения об убийстве, произошедшем некогда в доме нашего нынешнего проживания, а незначительное, на первый взгляд, упоминание в заметке имени Афанасия Жиганова, в то время бывшего дворником в этом доме. Несмотря на некоторое расхождение в фамилиях, Антон с самого первого момента не сомневался, что речь в заметке шла о нашем «Старожиле». Совершенные в нашем старом доме убийства сопровождались грабежом, и мой будущий Ватсон, при прочтении этой сногсшибательной заметки почувствовавший в себе пылкое желание выступить в роли Шерлока Холмса, с самого начала предположил, что именно награбленное тогда богатство и стало основой завидного достатка и материального благополучия сегодняшнего Жигунова. Он нисколько не сомневался в верности захватившей его гипотезы, и, несмотря на ее очевидную шаткость и отсутствие каких-либо – хотя бы самых минимальных – доказательств ее истинности, эта гипотеза его не подвела: чуть забегая вперед, скажу, что, в конечном итоге, так и оказалось.

Суть описанного в статье «Листка» события сводилась приблизительно к следующему: В то время наш старый дом принадлежал некоему успешному дельцу по имени Борис Сатуновский. Судя по всему, он был одним из тех, за кем в последующие годы закрепилось то ли не слишком уважительное наименование, то ли просто кличка – нэпманы. Да и в те времена во многих изданиях (особенно, в близких официозу и строго выдерживающих партийную линию) лица из данного слоя проходили под той же кличкой, но в «Листке», целиком зависящем от благорасположения этих самых нэпманов, которые обеспечивали существование газеты рекламными объявлениями, Сатуновский обтекаемо именовался «хорошо известным в городе коммерсантом». Дом он приобрел за два года до описываемого происшествия, когда женился на артистке местного драматического театра. Жена его, бывшая в ранней молодости танцовщицей Мариинского театра и в годы гражданской войны заброшенная судьбой в наш город, за неимением здесь балетной труппы подвизалась на драматической сцене, и, хотя не считалась театральной примой, была в городе видной и даже популярной личностью. Оставив после замужества сцену, она перешла на роль светской дамы и, может быть, даже претендовала на роль хозяйки салона – Сатуновские жили, что называется, на широкую ногу, и в их доме часто бывало много гостей, причем не только деловые люди, но и представители местных властей, а также те, кого в подобных «листках» именуют творческой интеллигенцией. Естественно, роль основного магнита, притягивающего сюда избранную публику, играли капиталы хозяина дома. Короче говоря, дом наш в то время был богатым, временами шумным, и хозяева жили в нем, как говорится, припеваючи. До конца нэпманских гнезд, аналогичных этому, оставалось совсем недолго, но Сатуновским не было суждено увидеть этот конец собственными глазами – они стали жертвами зверского преступления до того, как наступил «год великого перелома».

Кроме хозяев в доме тогда жили три человека прислуги: уже упомянутый Жиганов (потом в ходе следствия выяснилось, что он сменил фамилию на более благозвучную незадолго перед войной), исполнявший обязанности дворника, ночного сторожа, истопника и прочие, требовавшие мужской силы; не названная по имени кухарка и Матрена, нанятая для черной работы в доме и во дворе. Жила прислуга в помещениях полуподвального этажа, уже тогда имевшего отдельный вход; там же помещалась и кухня. Конюх (у Сатуновского был свой выезд) жил отдельно, рядом с расположенной за пару кварталов от нашего дома конюшней.

Из статьи было ясно, что Сатуновские были убиты у себя в доме и преступник (или преступники) воспользовался чем-то вроде топора или большого тесака (орудие преступления обнаружено не было). По словам репортера «Листка», зрелище этой бойни было ужасным: брызги крови были видны даже на стенах той комнаты, где это произошло. Убийство совершилось, по-видимому, ночью, но было открыто лишь утром, когда кухарка отправила подчиненную ей Матрену отнести хозяевам ведро горячей воды, чтобы они могли умыться. Когда Матрена не достучалась до хозяев, кухарка отправилась к двери сама, а затем был призван и Жиганов. После бесплодных попыток разбудить хозяев, после заглядываний в окна и стука в них Жиганов с кухаркой решили, что дело здесь нечисто. Афанасий принес из сарая лом и с большим трудом, выломав часть косяка, открыл входные двери. Преступление стало явным, Жиганов побежал в милицию, кухарка заголосила, Матрена ей вторила, начали собираться соседи из ближних домов (тогда они еще были на этой улице) и привлеченные шумом редкие в эту пору прохожие, так что когда к дому подъехали на пролетке сотрудники угрозыска, их встретила небольшая толпа граждан. Особо надо отметить, что репортеру «Листка» удалось несколько опередить угрозыск и он сумел до их приезда взглянуть на место преступления (надо полагать, сунув для этого что-то в руку дворнику Жиганову). Не оставил он без внимания и имевшихся на месте свидетелей. Кухарка ничего существенного сказать не могла, кроме того что вечером хозяева ужинали вдвоем и никуда не собирались идти, а после ужина (около девяти часов вечера) она ненадолго сходила в церковь и, вернувшись, сразу же легла спать. Правда, пред этим она послала Матрену на хозяйскую половину забрать остатки посуды после ужина. От Матрены выяснили, что открыла ей хозяйка, а когда она собрала посуду и уходила, хозяйка сказала ей, что ничего больше не надо и что они скоро лягут спать. Матрена и появилась в заметке как свидетельница, последней видевшая хозяйку в живых. Приходил ли кто-то к хозяевам после этого, свидетели сказать не могли. Жиганов рассказал, что явился в тот вечер домой поздно – около одиннадцати часов, поскольку с разрешения хозяина ходил на спевку в далеко расположенный Дом культуры, где он пел в самодеятельном хоре, организованном профсоюзом приказчиков и служащих по найму. Когда он пришел домой, всё было тихо, и окна во всем доме были темными, ничего подозрительного он не заметил. Проверив парадную дверь – заперта ли – и замкнув ворота и калитку, он пошел к себе, сам поел на кухне, что ему было оставлено (кухарка и Матрена уже спали), и вскоре тоже лег спать. Ничего подозрительного он ночью не слышал: никаких криков, шума или чего другого. К сожалению, их дворовую собаку, Полкана, какая-то сволочь отравила две недели назад, а новой собаки они завести еще не успели, хотя хозяин собирался купить у кого-то породистого обученного пса, который никакой еды у чужих не возьмет. Жиганов сказал также, что утром калитка была отперта, но это его не обеспокоило, потому что хозяин нередко уходил из дома по делам очень рано и тогда оставлял калитку незамкнутой.

Вот основная диспозиция, из которой исходило расследование первого двойного убийства, произошедшего в нашем доме за тридцать пять лет до второго, с которым столкнулись мы. Выше я написал, что источником этих сведений была статья в «N-ском листке», но на деле таких статей было несколько: первая – основная и несколько небольших заметок, появлявшихся в «Листке» на протяжении двух или трех недель вслед за первой. В других газетах за тот же период Антону ничего найти не удалось – только в городской «вечерке» было по свежим следам опубликовано очень краткое сообщение, в котором даже не указывалась фамилия погибших: они были названы «семейной парой, жившей в собственном доме». Репортер же «Листка» продолжал следить за этим преступлением, вызвавшем в городе много разговоров, и в своих последующих заметках добавлял кое-какую информацию о деле и о ходе его расследования. Несомненно, у него имелись надежные информаторы как в угрозыске, так и в других местах (в том числе, и среди тех, кого ныне именуют криминальными кругами), так что скрыть от него что-то существенное было бы, наверное, затруднительно. Хотя мы, конечно, не знаем, какую часть из того, что он узнавал сам, он мог сообщать читателям «Листка».

Важные данные, появившиеся в его заметках, касались вероятного мотива преступления. По общему мнению, господствовавшему среди близких знакомых и партнеров покойного нэпмана, в доме могла находиться крупная сумма денег: Сатуновский вел активные негоциации (что-то постоянно покупал и продавал) и имел для этого солидный свободный капитал, а поскольку на его счету в банке средств оказалось немного, то надо предполагать, что основные суммы он хранил под руками – в сейфе, находившемся в его домашнем кабинете (в его конторе, конечно, также был сейф, но в нем, по словам бухгалтера, находились только те деньги, которые требовались для расчетов с работниками и для мелких служебных расходов). Домашний же сейф был обнаружен после убийства открытым (связка ключей лежала рядом) и практически пустым – в нем осталась только стопка каких-то платежных документов. Не были найдены в квартире и драгоценности, принадлежавшие убитой, а их было, по всей видимости, немало. Хорошие знакомые Сатуновской упоминали о бриллиантовых серьгах, в которых она появлялась в обществе, нескольких кольцах с бриллиантами, старинном золотом кольце с крупным рубином, замечательном жемчужном ожерелье, нескольких брошках и браслетах – вероятно, были и другие ценные вещи. Однако дамская шкатулка, очевидно предназначенная для хранения таких вещей, была найдена абсолютно пустой. Исчез и массивный золотой портсигар хозяина дома, хорошо известный его деловым партнерам. Таким образом, трудно было сомневаться, что основным мотивом убийства было ограбление и что преступникам удалось уйти с богатой добычей. Однако ничего из похищенных вещей не всплыло, и в криминальных кругах (на малинах и в шалманах) так же ломали голову над тем, чьих это рук дело, как и в сыскных кругах (в угрозыске).

В одной из своих заметок уже известный нам репортер (хотя все заметки были без подписи, но ясно, что писал их один и тот же человек) намекал, что следствие напало на горячий след и что скоро преступники будут выявлены и арестованы, однако его надежды не оправдались, и дело это завяло, не имея никакого явного развития (Антон пролистал всю годовую подшивку «Листка»), а потом в городе начался сенсационный судебный процесс по обвинению в колоссальных растратах и хищениях руководителей нашего городского отделения государственного пароходства, и дело Сатуновских окончательно исчезло со страниц «Листка». Кто был наследником погибшего коммерсанта и предпринимал ли он какие-то действия, чтобы найти убийц и вернуть себе исчезнувшие ценности, Антону выяснить не удалось. Единственное, что он установил, это факт принадлежности нашего дома государству в 1931 году: в справочнике за этот год дом уже числился в ведении горкоммунхоза. Надо полагать, что наследников Сатуновского (если они, действительно, были) постигла та же судьба, что и всю обреченную на исчезновение нэпманскую прослойку. Путем известных методов (налогов конфискационного типа, разного рода прижимов и утеснений) государство избавилось от тех, кого призывало лишь на краткий срок, чтобы справиться с хозяйственной разрухой. Но в случае Сатуновских главная выгода от ликвидации конкретного нэпмана досталась не государству, а каким-то вмешавшимся в запланированную государственную политику преступникам, и угрозыск, чьей задачей было стоять на защите государственных интересов, не смог, как видно, ничего с этим поделать.

Собрав всю эту информацию, Антон, как я уже сказал, сразу же назначил Жиганова-Жигунова на вакантное место убийцы Сатуновских. Идея, лежавшая в основе его гипотезы, была простой: кто же, как не этот гад? В качестве «доказательств» он мог привести лишь два факта: зажиточность нынешнего Жигунова, плохо сочетавшуюся с его незначительной ролью в процессе общественного производства и, соответственно, с маленькой зарплатой, и наличие у Веры Игнатьевны кольца с рубином. Про первое обстоятельство я уже писал, и его можно было объяснять по-разному (Антон ведь тогда не мог знать о реальных размерах жигуновского богатства), а что касается кольца, то его и вовсе нельзя рассматривать как улику – таких колец в стране, наверное, десятки (а может, и сотни) тысяч, и нет оснований считать, что кольцо Пульхерии было хотя бы похоже на кольцо Сатуновской. Строго говоря, никаких серьезных зацепок у обуреваемого жаждой справедливости Антона не было, и его желание «навесить» на соседа давнее уголовное дело могло выглядеть со стороны как голословное обвинение Жигунова – субъекта, соглашусь, не вызывающего симпатии, но ни в чем явно криминальном не уличенного, – в тяжком преступлении, то есть практически как клевета на честного советского гражданина.

Наш борец за справедливость и сам понимал, что реально предъявить Жигунову он ничего не может, и потому решил предпринять некоторые действия, способные помочь выявлению долго скрываемой истины, – он, можно сказать, взялся за собственное расследование. Почему он надеялся изобличить убийцу, хотя это не удалось тогдашнему угрозыску, явно имевшему на руках побольше козырей, чем их было у Антона? Ответить на этот вопрос трудно, да и сам новоявленный сыщик не смог мне сказать по этому поводу что-либо внятное. Но, повторю еще раз, смелость города берет – ведь изобличил же! Хотя, конечно, совсем не так, как ему это представлялось. Тут в рассуждениях Антона был еще один пунктик: он уцепился за то, что Жиганов числился в доме Сатуновских дворником, а, как известно, все дворники – еще с дореволюционных времен – тесно сотрудничали и с местной полицией, и с охранкой, если не прямо состояли у них в штате. Продолжая эту линию и учитывая, что после войны Жигунов, почти несомненно, занимался активным доносительством на окружающих, Антон не без оснований предполагал, что этот змей еще в двадцатые годы не только мел двор и колол дрова в доме Сатуновского, но и исправно информировал соответствующие органы о поведении своего хозяина, человека изворотливого, скользкого и не вызывающего доверия у советской власти. А если это так, то контакты со всемогущими органами могли помочь Жигунову выпутаться из подозрений и выйти сухим из воды – так или приблизительно так рассуждал Антон перед тем, как приступить к своему расследованию. Уклоняясь от оценки Антошиных гипотез, я могу только сказать, что в начале его сыскной деятельности шансы на какой-либо успех были у него неотличимы от нуля – между ним и расследуемым преступлением лежали тридцать пять лет жизни, насыщенной самыми разнообразными событиями, а это пустяками не назовешь.

Антон понимал, что возможные пути его в этом расследовании резко ограничены, если не сказать, что они вовсе отсутствуют. Никто не допустил бы его знакомиться с материалами старого уголовного дела, закрытого за давностью лет и сданного в архив. Даже если бы ему удалось разыскать кого-то из старых сотрудников милиции, занимавшихся с этим делом, то ясно, что никакого бы толку из этого не вышло: не стали бы они разговаривать с кем попало о делах, охраняемых служебной тайной, и ни один серьезный человек не стал бы помогать ему в таком высосанном из пальца «расследовании». Антон в этом отношении смотрел на вещи трезво и не обольщался несбыточными надеждами. Оставалась одна-единственная ниточка: упомянутое в статье имя Матрены Акинфьевой. И это было всё. Имена кухарки и конюха остались неизвестными, и даже хорошо осведомленный в этом деле репортер «Листка» был недосягаем по причине отсутствия его подписи под статьями. Как его искать, было непонятно, да и стоило ли это делать – скорее всего, его уже и не было в живых.

Антон направил свое расследование по линии Матрены. И тут же наткнулся на непреодолимую трудность: во всех семи, имевшихся в городе, киосках «Горсправки» ему было отказано в выполнении запроса, поскольку в нем не были указаны отчество запрашиваемого лица и год его рождения. Фамилию Акинфьева не назовешь особо распространенной, и если бы Антону дали сведения о пяти или даже десяти Матренах Акинфьевых, можно было бы постараться и выявить среди них ту самую, однако инструкция запрещала отвечать на такие запросы, и приходилось с этим смириться. Тем более, что в двух киосках с Антона – после настойчивых его упрашиваний – потребовали предъявить паспорт или иной документ. Чувствуя, что на этом пути можно и самому попасть под подозрения, пришлось ему это дело бросить. Расследование зашло в тупик на самом раннем этапе, можно сказать, и не начавшись. Finita la komedia. Но… Как распевалось в те времена, когда я был знаком с Антоном и когда он строил планы разоблачения гада Жигунова: «…Кто хочет, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет!»

Совершенно неожиданно для себя – он уже махнул рукой на свое неудачное расследование, хотя и не переставал сожалеть об этом, – Антон вновь наткнулся в старой газете 1930 года на имя Матрены Акинфьевой. Причем в том месте, где никому бы не пришло в голову ее искать. Небольшая заметка, повествующая об успехах ликбеза (если кто не знает, была в те годы мощная кампания «За ликвидацию безграмотности» – взрослых людей учили начаткам грамоты), буквально одной фразой сообщала о том, что «ученики пятого класса средней школы № Такой-то вовлекли в ликбез школьную уборщицу Матрену Акинфьеву и уже добились явных успехов: обучаемая научилась самостоятельно расписываться, хотя до этого обходилась криво нарисованным крестиком». Развивая столь редкую удачу, Антон отправился в школу, и здесь его розыски пошли не в пример успешнее. Директор, сама когда-то бывшая ученицей этой же школы, вспомнила тетю Мотю, гонявшую учеников шваброй, и с удовольствием помогла молодому сотруднику музея, заинтересовавшемуся ликвидацией вековой безграмотности в нашей стране, найти необходимые сведения из истории руководимой ею школы. Перевод Матрены без прерывания трудового стажа в артель инвалидов и фигурирующий в личном деле диагноз олигофрении, несколько умерили радость молодого историка (да и непонятно было: та ли это Матрена, которая нужна?), но шаг этот был тем не менее пройден, и восстановленная ниточка, ведущая к Матрене, повела Антона дальше. Но то, что было потом, я уже знал из предыдущего рассказа Антона: поход в артель инвалидов, запрос из музея, появление в доме престарелых в качестве племянника Акинфьевой – здесь он почти что и не врал мне, рассказывая всё так, как оно и было на самом деле. Но, конечно, о главном он мне тогда умолчал: о своем ощущении того, что, несмотря на успех его розысков, ниточка Матрены Акинфьевой, упомянутой в статье об убийстве, окончательно оборвалась, не приведя его никуда. «Расследование» можно было считать законченным.

Однако, назвавшись племянником Матрены, Антон не мог внезапно продемонстрировать пропажу своего интереса к этой мнимой «родственнице» – это выглядело бы крайне неловко и неприлично. По инерции он еще пару раз навестил Матрену, уже не связывая с ней каких-либо конкретных планов. Почему он решил привести Матрену в нашу квартиру? что подтолкнуло его на столь экзотический шаг? чем это могло помочь разоблачению Жигунова? – Антон не смог мне объяснить даже после всего реально случившегося. Не мог же он ожидать, что Жигунов при виде явившейся к нему из прошлого Матрены задрожит всем телом, упадет на колени и возопит: «Вяжите меня! Это я убил Сатуновских!» Ясно, что рассчитывать на такой поворот не было ни малейших оснований. Но тогда зачем был нужен этот бессмысленный поход в гости к «племяннику»?

– Да черт его знает, как мне это пришло в голову. И сам толком не понимаю, чего я так решил… Чувствовал, что тупик, что ничего не могу поделать… Ну вот и…

Других объяснений мне из Антона выдавить не удалось. Да я не особенно и старался. В конце концов, теперь это было уже не так и важно. Эффект этого поступка Антона, явно не укладывающегося в рамки здравого смысла, оказался столь мощным, что его нельзя было просто сравнивать с любыми другими мыслимыми действиями, на которые мог бы решиться Антон. По стечению обстоятельств, самый бессмысленный, с точки зрения логики сыскного дела, шаг оказался самым результативным. Во-первых, Матрена оказалась той самой, жившей когда-то в нашем доме. Во-вторых, Жигунов, несомненно, очень испугался после вопля Матрены – Антон успел это заметить по резко изменившемуся выражению его лица. (Потом, в своей комнате, несколько придя в себя после случившегося, он с удовлетворением думал: «Узнал… узнал он Матрену. Понял, гад, что не всё забыто, что есть еще люди, которые могут помнить о его делишках. Ну, потрясись, потрясись от страху – это тебе не вредно»). Таким образом, дикое «пророчество» Матрены, которого никто не мог ожидать, вызвало косвенное подтверждение гипотезы Антона: до тех пор ничем не подкрепляемая, она теперь могла – пусть только психологически – опираться на явный страх подозреваемого Жигунова. Если ни в чем не виновен, то чего бы ему так бояться? Последующие события еще больше укрепляли Антона в истинности его подозрений. Обнаруженные у убитого большие деньги, «клад», который, по всей видимости, забрал преступник, всё работало на его гипотезу. Однако главное было в том, что гипотезу подтверждал сам факт убийства Жигунова: шаг, предпринятый Антоном из чувства безысходности и провала его «расследования», нечаянным образом угодил в самую болезненную точку, нарушил какое-то хрупкое равновесие и тем самым стал первым камешком, вызвавшим последующую лавину событий. Пусть Антон и до того не слишком сомневался в виновности Жигунова, но после всего произошедшего отпали и последние сомнения: убийство Жигунова парадоксальным образом стало доказательством того, что он – убийца. Однако, вероятно, для того, чтобы еще усилить парадоксальность наблюдаемой картинки, играющая с Антоном судьба подстроила ему неожиданную ловушку: доказав – пусть самым ужасным образом, – что Жигунов был убийцей Сатуновских, Антон, по воле обстоятельств, стал первым кандидатом на роль убийцы Жигунова. Такого никто не мог бы предусмотреть и такое никому бы не удалось спланировать – это был результат случайного стечения обстоятельств. Так карта легла. Так получилось. И вместо того, чтобы радоваться разоблачению гнусного гада Жигунова – не жалеть же его после всех его дел – Антон вынужден был молчать, врать и выкручиваться, опасаясь занять пустовавшее пока место убийцы. Лишь благодаря моей остроумной догадке в мраке, окружавшем Антона, появилась брешь, через которую, как он не без пафоса выразился, к нему проник лучик надежды.