Текст книги "Пророчица"

Автор книги: Николай Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Обо всем этом Калерия под большим секретом рассказала антоновой матери, с которой была в достаточно доверительных отношениях и которой ей пришлось как-то объяснять свое – на посторонний взгляд, просто безумное – решение перейти в «Энергосбыт» на рядовую конторскую должность. Рассказала же мать эту историю Антону потому, что Калерия в своих бедах подозревала того же Жигунова. Незадолго перед случившимся она выдала свою тайну Вере Игнатьевне. «По глупости, – сознавалась Калерия. – Пришлось к слову, я и проболталась». Поскольку никто во всем городе (включая родственников самой Калерии) не мог знать таких подробностей ее прошлой жизни и поскольку до тех пор никакие органы ее не тревожили, естественно было считать, что прознавший о дефекте в ее биографии Жигунов сообщил об этом куда следует. Других объяснений этому факту придумать было невозможно. На несколько лет Калерия практически прекратила по-соседски общаться с Жигуновой, но потом это охлаждение отношений как-то само собой сошло на нет, и старая обида забылась, по крайней мере, перестала быть явной. Вспомнила про нее мать Антона лишь потому, что испугалась за сына – вроде теперь уже не берут за слова, но кто его знает – и старалась всеми способами вбить в его молодую дурную голову, что осторожность всегда должна быть на первом месте и что каждое слово, прежде чем сказать, надо обдумать.

Трудно сказать, подействовали ли материнские внушения на Антона, но запомнить он их запомнил, и теперь ему пришло в голову, что если Жигунов активно сотрудничал с кем следует (не поэтому ли у него всю войну была бронь?) и если по его сигналам многие, болтавшие, что не следоваит, отправились туда, где им и место, то не может ли быть, что кто-то из них – бывших знакомых Жигунова – навестил его по старой памяти, и в разговоре что-то всплыло, так что, начавшись на мирной ноте, он закончился ударом по темени. А всё остальное было лишь следствием такого поворота событий. Обсудив такую возможность, мы с Антоном решили, что хотя совсем отбрасывать ее не стоит, но у нас нет ни единого довода в ее пользу, как впрочем и данных, говорящих против нее. Единственное, что смог я из себя выдавить, это согласие данной гипотезы с тем, что Жигунов скрывал визит своего позднего гостя, но даже это утверждение было сомнительным: то ли, действительно, постарался скрыть, то ли просто в коридоре никого не оказалось, когда Жигунов открывал ему двери (а может он впустил гостя через окно? все эти детали оставались для нас неизвестными, и можно было предполагать, что угодно). Правда, здесь опять всплыла тщательно отпихиваемая мною «линия Матрены». Предположение о мести строилось на отсутствии у убийцы загодя составленного плана, с чем совершенно не вязалось предшествующее появление тетки, забравшей Матрену. Но поскольку мы так и не пришли к какому-то недвусмысленному выводу о том, связано ли «выступление» дурочки с последовавшим убийством или же это две параллельные цепи событий со случайным их пересечением, то у нас и не было никакой уверенности в умозаключениях, построенных на связи этих событий. То есть, судить-то мы могли и вкривь, и вкось, но все эти суждения не могли продвинуть нас хотя бы на шаг вперед в понимании дела. Посему, опять отодвинув Матренину историю на потом и на неизвестно когда, мы перешли к тем вопросам, о которых можно было хоть что-то сказать.

Пока мы разбирались с версиями, в которых предполагалось проникновение в квартиру некоего чуждого действующего лица, всё было не так плохо, поскольку этому абсолютно незнакомому нам деятелю мы могли приписывать какие угодно качества и воображать его хладнокровным злодеем, способным не задумываясь зарезать любого, кто стоит у него на пути. Но теперь нам предстояло оценить еще три версии, потенциальными героями которых были мои соседи, и тут наше обсуждение забуксовало на первых же шагах. Дело было даже не в том, что пришлось говорить о знакомых нам людях (один из которых, кстати, сам участвовал в разговоре) и – пусть только предположительно – обвинять их в совершении тяжкого преступления, а в том, что подстановка на место злодея любого из наших соседей делало всю картину абсолютно ирреальной, такой, что ее просто не имело смысла всерьез обсуждать. Нечто подобное, вероятно, встречается в кошмарных снах: знакомый тебе человек расплывается, теряет очертания, и на его месте ты видишь жуткое омерзительное чудовище. Описание подобной ситуации – очень впечатляющее и вызывающее глубинное ощущение ужаса – есть в «Марсианских хрониках» Рея Брэдбери. Но мы-то были не на Марсе, и даже с фантазиями Брэдбери были не знакомы – его книжку еще не издали к тому времени. Я – надо заметить в скобках – очень тогда внутренне порадовался, что «судьба Евгения хранила» и что мне, бывшему – слава тебе, господи! – в командировке, не надо было судорожно, чувствуя свою беспомощность, изобретать нечто, способное снять с меня подозрения. А ведь Антон и прочие находились именно в таком положении. Однако делать нам было нечего, и – чувства чувствами – но надо было поискать и оценить возможные логические доводы, пригодные для того, чтобы снять подозрения или, напротив, усилить их в отношении каждого из наших жильцов.

Начали с Калерии. Условным доводом за ее возможность участия в этом грязном деле была ее несомненная решимость и несгибаемость в проведении той линии, которую она считала правильной. Я всегда считал, что если она изберет какой-нибудь путь, то она сможет пойти по нему до конца, – что-то в ней мне чудилось от христианских мучеников или каких-то более современных героев, вроде Зои Космодемьянской. И Антон, который знал соседку много лучше меня, согласился – да, это в ней есть. С другой стороны, те своеобразные, присущие ей черты характера, которые бросались в глаза и которые можно было бы назвать странностями в поведении, вовсе не заслуживали того, чтобы подозревать у нее психические отклонения и считать ее не вполне нормальной. Конечно, обсуждая ее за глаза и упомянув какую-то – нелепую, на наш взгляд, – ее придирку, мы могли иной раз выразительно покрутить пальцем у виска: что с нее, дескать, возьмешь – с причудами старушка! Однако это было не более как фигура речи – никто не сомневался в ее полной нормальности и здравомыслии. Сегодня можно было бы при описании ее психологических особенностей воспользоваться удачным термином «акцентуации характера», введенным в обиход известным психиатром, но предполагать, что, обладая не вполне нормальной психической конституцией, она могла на какое-то время совершенно спятить и натворить дел, а потом вернуться в свое обычное состояние, не было ни малейших оснований. Даже если предположить, что Калерия решила о чем-то нелицеприятно поговорить с Жигуновым (ну, например, заставить его первым пойти на примирение и загладить инцидент, ранящий самолюбие Антона, – тем более, что причина для продолжения конфликта уже исчезла сама собой) и, настаивая на своем, перешла границы допустимого и в сердцах шарахнула гада Жигунова пепельницей по голове – к этому могла ее подтолкнуть и старая обида, вновь вспыхнувшая в ее душе, – так вот, если даже предположить такое развитие событий (маловероятное, но всё же…), то дальнейшее, тем не менее, выходит за пределы всяких реальных предположений. Пусть она, ошеломленная совершенным ею поступком, решает довести дело до конца: семь бед – один ответ, если уж всё равно – тюрьма, так хоть с этим мерзавцем будет покончено, – и берет в руки бритву – вот и всё, дело сделано! Но представить Калерию с окровавленной бритвой в руках, подкрадывающуюся к мирно спящей соседке…

– Что за бред? И зачем мы только с этим возимся? – вмешался Антон в мои гипотетические размышления вслух. И я с ним был полностью согласен.

Кстати сказать, а зачем ей было убивать соседку? Ведь очевидно, что та не проснулась, когда убивали ее мужа, и достаточно было Калерии сделать только шаг, выйти в коридор и через секунду она была бы в своей комнате. А после этого Вера могла даже проснуться и обнаружить убитого – в положении Калерии это ровным счетом ничего бы не изменило: для нее ситуация была бы точно такой же, как и при обнаружении трупа рано утром. Ну и зачем тогда надо было убивать еще одного ни в чем не повинного человека? Нет, ни с какой точки зрения, Калерия не годилась на роль главного действующего лица в этом преступлении. Мы с Антоном решили ее вычеркнуть из числа подозреваемых: проку от такой гипотезы не было ни на грош.

На очереди был Виктор. В некоторых отношениях он, конечно, больше подходил на роль двойного убийцы, нежели никак не желавшая рядиться в этот костюм Калерия. Витя – и мы сошлись в этом мнении с Антошей – был, что называется, парень-гвоздь. Живой, резкий, не склонный пасовать перед угрозами, да еще и солидно подвыпивший, он, по моему мнению, был способен на многое. Я уже говорил, что он производил на меня впечатление типичного паренька из какой-то нашей нахаловки, у которого в прошлом были некие столкновения с законом, да и сейчас он вряд ли мог претендовать на звание образцового законопослушного молодого человека. Если бы речь шла о том, что он воткнул кому-то, нападавшему на него с кастетом, «пику» под ребро, я бы долго не ломал голову: да, такое он – при определенных обстоятельствах – сделать мог. Так, по крайней мере, мне казалось, хотя Антон оценивал его мягче и упирал на его беззлобность во хмелю (тут я с ним не стал спорить: это, между прочим, важный признак для оценки человеческого характера; некоторые, напившись, становятся агрессивными и лезут в драку, говорят окружающим гадости, всячески нарываются на конфликт – с такими и в трезвом состоянии стоит соблюдать осторожность; в то время как других алкоголь приводит в рассиропленное, благодушное состояние, что говорит в пользу их относительной беззлобности; однако в жизни бывает, разумеется, по разному). Но как бы то ни было, трудно было приписать то, что случилось, делу рук нашего соседа, каким мы его знали. Как и в случае с Калерией, можно было бы предположить, что пьяный Витя, слегка оклемавшись и поднявшись с пола, поперся зачем-то к Жигунову, и тот, еще не успев лечь спать, открыл ему дверь. Пусть. Пусть они заспорили. О чем, мы не знаем, но это не очень и важно (ну, допустим, Витя входил в пресловутую шайку на какой-то мельчайшей роли и потребовал себе большего дохода, чем ему доставалось; я бы, правда, будучи атаманом шайки, ни в коем случае не связывался с людьми, похожими на Витю, которых могут зацапать за что угодно, а оттуда кончик и потянется, разматывая весь клубочек, – но вдруг? да и что я понимаю в организации воровских шаек?) Жигунов, допустим, ему чем-то пригрозил, а Виктор взъерепенился и неожиданно шарахнул его по макушке. Ладно, до сих пор можно считать такие предположения более или менее (хотя скорее всё же менее) правдоподобными, но то, что происходило далее, ни в какие ворота не лезет. Если убийство было результатом случайно вспыхнувшей ссоры, вряд ли можно было бы ожидать последовавшего за ним тщательного и продуманного ограбления с предварительным убийством еще одного человека. Как-то всё это не вяжется одно с другим.

Если же попробовать начать с другого конца и предположить, что преступление было загодя обдумано Виктором, то тоже ничего убедительного не получается. Положим он сильно преувеличил свое опьянение и, дождавшись, когда все уснут, сделал свое черное дело. Но затем он пошел и лег на то же самое место – зачем? Что ему давало это положение? И даже не так. Ему ведь еще надо было спрятать добычу и запачканную кровью одежду, следовательно, он должен был выйти наружу, куда-то – в заранее обдуманное место – всё запрятать и вернуться. И опять лечь под дверью? И этого еще мало. Ведь он был одет точно в то же, в чем пришел вечером домой. Значит, ему нужно было встать, пойти в свою комнату, переодеться, пойти к Жигунову (а если бы тот уже лег спать и не открыл?), потом с добычей опять в свою комнату, снова переодеться в то, в чем пришел, сбегать всё спрятать и, наконец, улечься перед дверью. И вся эта суета для того, чтобы создать впечатление, что он и не вставал? Но ведь всякому ясно, что его присутствие на этом месте в начале и в конце еще ничего не говорит о том, что он делал в промежутке. И потом: вдруг в то время, когда он выбегал из дому (или когда был у Жигуновых, а ему потребовалось много времени, чтобы обшарить комнаты), кто-то – Антон или Калерия – вышли бы (на кухню, в туалет) и заметили его отсутствие. В этом случае (а он не мог знать, выходили они или нет), улегшись снова под дверью, он бы себя прямо разоблачил – не мог он не сообразить такой простой вещи.

В этом месте рассуждений – я в это время солировал, а Антон только поддакивал – мне пришло в голову, что ситуация парадоксальна не только в отношении Виктора, но и в целом. Будь Виктор убийцей, в его прямых интересах было не только не ложиться, загородив выход из квартиры, а напротив, ему следовало отодвинуть засов и открыть запертую на замок дверь. Тем самым он показал бы путь, которым ушел неизвестный преступник, и хотя бы частично снял бы подозрения с тех, кто оставался в квартире, в том числе и с себя. Но точно то же соображение можно было применить и к Калерии: не защелкни она дверь своей комнаты на замок (а она всегда, выходя в коридор, оставляла замок на предохранителе, чтобы он не защелкнулся сам собой), можно было бы предполагать, что убийца покинул квартиру через открытое ею окно. Но она этого не сделала, следовательно, не воспользовалась случаем, чтобы, ослабив подозрения в отношении себя и своих соседей, перевести внимание на какого-то чужака. Про Антона такого не скажешь, но будь убийцей он, ему достаточно было отодвинуть шпингалеты на окне в комнате Жигуновых (это же могли сделать хоть Виктор, хоть Калерия), и эффект был бы точно тем же: квартира перестала бы быть замкнутой изнутри.

Получается, что замкнутость квартиры неумолимо указывает на одного из моих соседей, как на убийцу, все другие варианты исключаются. Но одновременно выходит, что замкнутость (изолированность от внешнего мира) создана совместными усилиями тех же трех подозреваемых. Как же это понимать?

Вот тут-то я и должен был, по идее, произнести сакраментальное: «Элементарно, Ватсон!» – и в нескольких фразах разъяснить, что за события привели к возникновению столь парадоксальной ситуации. Однако, ни я, самонадеянно примеряющий на себя роль Шерлока Холмса, ни мой Ватсон ничего путного сказать не смогли. Результат наших совместных дедукций надо было признать обескураживающим: после всех наших гипотез и логических выводов история выглядела еще более запутанной, нежели до их применения.

Только позже мне удалось придумать нечто, похожее на решение этой проблемы. Так должно было бы выглядеть дело, если бы истинный преступник желал спихнуть ответственность на одного из своих соседей, тем самым отводя подозрения от себя. На следующий день я изложил свои соображения Антоше, и мы пришли к совместному выводу, что теоретически это возможно, но вероятность истинности такого предположения близка к нулю. Во-первых, всё это граничит с какими-то психологическими вывертами и приближается к тем причудам и выкрутасам, которые демонстрировал Том Сойер, разыгрывая освобождение из темницы негра Джима, к тому времени уже свободного. Но, если даже учесть, что психология – вещь туманная и что трудно предсказать, что может придти в голову человеку, стремящемуся избежать сурового наказания, то в любом случае приходится считаться с «во-вторых». А во-вторых, такой план преступника неизбежно должен был бы привести к тому, что он постарается подкинуть некую сфабрикованную им «улику», указывающую на одного из наших соседей – без этого весь план становился бессмысленным и опасным для самого планирующего. Однако доходила уже вторая неделя после убийства, а ничего подобного не обнаруживалось, и, по-видимому, ожидать было уже нечего.

Потерпев, можно сказать, всеобъемлющее фиаско в попытках выяснить возможность участия в преступлении кого-то из наших соседей и придя к выводу, что подозрения по отношению к любому из них приводят к абсурдной ситуации, надо было все же довести дело до конца и проанализировать таким же образом поведение моего Ватсона. Конечно, в хорошем детективе персонаж, играющий эту роль (то есть друг, соратник и конфидент Великого сыщика), никак не может быть злодеем – это было бы непростительным нарушением законов детективного жанра, и, столкнувшись с этим в книжке, мы бы сказали, что этот квазидетектив никуда не годится. Но в данном случае Антон стал Ватсоном только потому, что я решил назначить его на эту роль, а в момент совершения преступления он доверенным лицом сыщика вовсе не был, и – чем черт не шутит! – мог совершать в то время действия, данной ролью вовсе не предусмотренные.

К тому, что было уже мною прежде наговорено по поводу участия (и неучастия) Антона в расследуемом преступлении, я смогу добавить лишь одну деталь. Ее подбросил сам Ватсон, занимавший в тот момент и место «подследственного», что делало данное соображение еще более убедительным: если эта мысль пришла в голову Антону сейчас, то надо полагать, он додумался бы до нее и раньше, когда замышлял преступление. Мысль эта, и в самом деле, была проста как репа. Если бы Антон готовился идти на черное дело к Жигуновым, он должен был – несмотря ни на какие трудности – утащить пьяного Витю из коридора. Дело в том, что Калерия могла подойти к двери Жигуновых незамеченной – с того места, где лежал Виктор, эту дверь было не видно, но Антону по пути к Жигуновым необходимо было пройти мимо Виктора, и, если бы тот в неподходящее время проснулся (а как можно было исключить такую возможность?), то обнаружить преступника не составило бы никакого труда. Следовательно, Антон, поскольку он не приложил максимума усилий, чтобы перетащить пьяного в его комнату, не собирался убивать Жигуновых. Что и требовалось доказать!

Но теперь – деваться некуда – надо было вернуться к «линии Матрены»: ведь именно она теснее всего связывала Антона с совершенным преступлением. Надо сказать, что к этому времени неприязнь, которую я питал к рассмотрению связанных с «пророчеством» фактов (особенно после бесславной гибели варяжской гипотезы), несколько ослабла. На фоне того абсурда, к которому мы пришли, разбирая действия моих соседей – вполне здравомыслящих и не уличенных в связи с потусторонними силами, – мистичность и фантастичность матрениного пророчества уже не выглядела столь пугающей – одно другого стоило. Поэтому я (внутренне кряхтя и чертыхаясь, а внешне – бодро и с напором) приступил, отбросив всякую деликатность, к выжиманию из Антона сведений о его тете Моте. И начал я ab ovo (рискну уж употребить этот оборот, широко использовавшийся старорежимными адвокатами средней руки; volens nolens уберу, а это оставлю). Дотошнейшим образом я выпытывал у Антона: кем приходится ему Матрена, действительно ли она его тетя, откуда она вообще взялась, не появлявшись на поверхности в течение многих лет, и так далее – и по порядку, и возвращаясь к уже сказанному. Не буду пытаться передать наш довольно долгий разговор и лишь вкратце изложу, что мне удалось узнать из антоновых ответов.

О тете Моте Антон знал с детства. Ее мать была то ли родной, то ли двоюродной сестрой антоновой бабушки. То есть какая-никакая, а всё же родня. Помимо того, что они оказались в одном и том же городе, большую роль сыграло то, что тетя Мотя была у Антона с его матерью чуть ли не единственной родственницей. Антоновы дедушка с бабушкой и два младших брата его матери умерли от какой-то болезни в голодный год – сама она выжила, потому что в то время жила не в родном селе, а в районном городишке, где училась в школе-семилетке. Про тети-Мотину родню Антон ничего не знал, но, по-видимому, их к тому времени тоже не было в живых или же они как-то рассеялись по просторам нашей огромной страны. О родственниках со стороны отца Антоши мать его никогда не вспоминала, и так и осталось непонятным, знали ли они вообще об Антоновом существовании. Когда Антоше было лет шесть (в школу он еще не ходил), мать брала его с собой, когда решила навестить тетю Мотю. Рассказать что-либо связное об этой единственной встрече с Матреной он не мог: куда-то далеко ехали, какая-то комната, в которой были еще другие женщины, мать разговаривала с тетей (значит, в то время она еще была способна к общению), а его больше занимали тогда ириски-тянучки – их иногда давали на карточки вместо сахара и тогда мать выдавала их Антоше по одной штуке, а тут он сразу получил от нее несколько штук, и был просто счастлив, так что ему было не до тети Моти, которую он вовсе не запомнил. После этого мать, по-видимому, еще пару раз виделась с Матреной, но после войны разговоров о ней больше не возникало.

Вспомнил о ней Антон только этой весной, когда наткнулся в материной тетрадке (с адресами, рецептами, какими-то подсчетами) на листочек, на котором почерком матери было записано: «Матрена Федотовна Акинфьева» – только три слова. Он вспомнил: да, была ведь тетя Мотя, и решил ее разыскать. В горсправке ему дали адрес инвалидной артели, но, когда он позвонил туда, ему ответили, что Акинфьева у них уже не числится и никаких справок они не дают. Но Антон тоже был не лыком шит: мигом состряпал официальный запрос от своего музея и через две недели получил официальный ответ о переводе Акинфьевой М. Ф. в дом престарелых. Здесь у него дело пошло лучше. Администрация дома (в лице знакомой мне Амалии Фадеевны) всегда приветствовала заботу родственников о своих пациентах – что, правда, встречалось не так уж часто – и ни малейших препятствий Антоновым свиданиям с Матреной не чинила.

Вот такую предысторию Матрениного пророчества я услышал в ответ на свои расспросы. История простая, вполне правдоподобная, убедительная. И хотя я был настроен проверять каждое сказанное Антоном слово, что называется, «на зуб», придраться мне было не к чему. Антон даже продемонстрировал мне ответ на его запрос, напечатанный на бланке «Артели инвалидов войны и труда «Красный Октябрь», с круглой печатью – всё чин чинарем. Пожалуй, главное, что сообщил мне Антон, касалось возможностей настроить Матрену на «пророчество»: в полном согласии с беседовавшими со мной старушками он категорически отметал такую возможность. По его словам, не то что подговорить Матрену к какому-то сложному действию, но и просто пытаться втолковать ей что-либо было занятием абсолютно бесполезным. Если она завопила про «кровь на стенах», то сделала она это по собственной инициативе, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу – в этом Антон нисколько не сомневался.

Таким образом, получалось, что преступник, еще не совершив, но уже запланировав преступление, позаботился (с помощью своей сообщницы) удалить Матрену с места будущего действия и не только удалить, а еще и куда-то спрятать (пока ее не нашли, можно было, по крайней мере, на это надеяться). Такое рассуждение приводит к возникновению двух вопросов: 1) откуда он (преступник) узнал о Матрене и ее пророчестве? и 2) зачем ему было вообще связываться с Матреной? чем она ему могла помешать? И если с ответом на первый вопрос можно было повременить – хотя, как на него ни отвечай, он опять приводил к подозрениям в отношении наших жильцов (а следовательно, надо было снова начинать разбираться с ними по третьему кругу – на что у меня уже никаких сил не было), то второй вопрос был ключевым – он ставил в центр внимания связь пророчества с реальными убийствами. Даже поверив в способность Матрены к ясновидению, мы нисколько не приближаемся к ее роли в готовящемся преступлении. Если преступники не могли ее загодя подговорить и настроить (а в этом мы, вроде бы, убедились), то и никакой роли для дурочки (со всеми ее пророчествами) в плане преступника предусмотрено быть не могло. Тогда с какой стати преступнику вообще обращать на нее внимание? Она бы себе пророчествовала, а он бы делал свое дело – что, в таком случае, могло связать эти две параллельно развивающиеся линии? Хотя…

И тут меня, можно сказать, осенило: ведь это мы, самозваные Холмс и Ватсон, люди с высшим образованием, пропитанные материалистическим мировоззрением до мозга костей, не верим в возможность ясновидения, но преступник-то может придерживаться и других взглядов на подобные вещи и верить хоть в ясновидение, хоть вообще в чертей с рогами и копытами – верить так, как верили в это многие поколения наших предков, которым нельзя отказать в здравомыслии в прочих отношениях, и как до сегодняшнего дня верит (в той или иной мере) в аналогичные сказки бóльшая часть населения нашей страны. Ничего удивительного не было бы в том, что преступника крайне обеспокоило бы появление на месте запланированного дела какой-то ясновидящей, заранее почувствовавшей, чтó там должно произойти. Если она могла так отреагировать на то, что только подготавливалось (а верящий в возможность таких предсказаний не стал бы сомневаться, что дурочка, действительно, что-то «увидела» в будущем), то не завопит ли она еще громче, когда то же самое случится в реальности и она «увидит» это сквозь стены? Для преступника такой переполох, поднятый ясновидящей в спящей квартире, должен был бы кончиться неизбежным крахом и поимкой на месте преступления. Чтобы избежать этого, ему было бы просто необходимо забрать Матрену с места будущего убийства, и не просто забрать, а поместить туда, где ее возможные вопли никто не мог бы услышать и связать их с происходящим в нашей квартире («А еще надежнее: сделать так, чтобы ее воплей никто бы никогда бы не услышал», – подумал я, но не стал говорить Антону). Такой взгляд на факт удаления Матрены из квартиры был весьма правдоподобным и логично объясняющим странное происшествие с появлением мнимой старшей по режиму. Поэтому, хоть я и не воодушевился теперь до такой степени, как по дороге из дома престарелых, – обжегшись на молоке своей предыдущей гипотезы, я был скорее склонен дуть на воду и остерегался преждевременно радоваться, – но всё же был доволен, что нашел удовлетворительное истолкование хотя бы одному эпизоду из цепи бессмысленных и абсурдных происшествий. Антон же, всё это выслушавший, был как-то не вполне убежден в логичности моих предположений о наличии в психике преступника пережитков прошлых эпох и веры в сверхъестественное, но возразить мне по существу не мог и вынужден был согласиться, что такое не исключено.

Однако теперь нам пришлось вернуться к отставленному на время первому вопросу: откуда преступник узнал о пророчестве? Невольно мы опять возвращались к той троице соседей, на которой мы уже обломали зубы на предыдущем витке наших дедукций. Но другого-то ничего не оставалось: о воплях Матрены знали только жильцы нашей квартиры, и не Жигунова же было подозревать в том, что он поставил о них в известность преступника. Итак: «на сцене те же и Ефим с гитарой» – всплыла у меня в голове дурацкая присказка (сейчас я ее давно что-то не слышал, а тогда она была в ходу), и она, как это ни странно, толкнула мою мысль в неожиданную сторону.

«Главное, что мы точно знаем, – начал я излагать свои соображения внимавшему мне Ватсону, – так это то, что Виктор, уйдя из дому около трех – ну, пусть в начале четвертого – вскоре после этого представлял перед своими приятелями Матренину «арию». Дальше я продолжал размышлять на ходу следующим образом: предположим, что среди Витиных корешей был некто, знающий о предполагаемом ограблении и способный, почуяв опасность для намеченного дела, предупредить преступника. Почему я думаю, что среди них не было самого преступника? Мне кажется, что все эти корешки из компании Виктора никак не могут быть матерыми уголовниками, те с подобной шпаной гулять вместе не будут. Но вот приблатненные, имеющие связь с настоящим уголовным миром, среди Витиных дружков, наверняка, найдутся. Не исключено, что и ограбление было спланировано, исходя из трепотни Виктора о своем зажиточном соседе, но, может быть, и наоборот: узнавши откуда-то о капиталах Жигунова, преступник дал задание своему шестерке втереться в Витину компанию и выяснить всё возможное о квартире, на которой планировалось дело. Это не так важно, а важно то, что, если сообщение о «кровавой арии» поступило незамедлительно, у преступника было время, чтобы на него отреагировать, ведь женщина появилась в квартире только в восемь часов. Таким образом, у преступника было в распоряжении два, а то и три часа, достаточные для улаживания этого маленького дельца. «И жаль, что ты, Антон, не разглядел толком водителя газика – может быть, за рулем сидел как раз тот, о ком мы так долго и нельзя сказать, чтобы слишком успешно, гадаем», – закончил я свой монолог. Начав его в тоне сомнительно предполагающем, к концу я мало-помалу разошелся (здесь я, конечно, существенно сократил свои тогдашние рассуждения) и пришел к финалу, почти не сомневаясь, что искомое решение затруднительной проблемы найдено.

Не знаю, был ли того же мнения Ватсон, поскольку я не дал ему даже заговорить и предложил покончить на этот раз с разговорами: я чувствовал себя совершенно исчерпанным и не способным ни к каким дедукциям. Надо было малость передохнуть. Антон сразу согласился – тоже, видно, устал – и мы разошлись: он пошел в свою комнату, а я отправился на кухню поставить чайник. Дело было вечером в субботу, вставать рано завтра было не нужно, и я – несмотря на позднее время – намеревался еще часок-другой почитать какую-то имевшуюся у меня и ждавшую своего часа интересную книжку, чтобы хоть немного отвлечься от утомительных – и вконец измочаливших меня за несколько дней – разговоров об этом чертовом убийстве.