Текст книги "Пророчица"

Автор книги: Николай Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Надо хотя бы в нескольких словах рассказать о тех противоречивых и смятенных чувствах, которые бурлили в моей душе, когда я выслушивал рассказ своего – недостойного этой роли – Ватсона. Разумеется, я не мог не вздохнуть с облегчением, когда выяснилось, что никакой мистики в Матрениных воплях подозревать больше не надо и что прозвучавшая них «кровь» – не та, которой еще предстояло пролиться, а та – первая кровь, которой были обагрены стены нашей квартиры много лет назад. Последняя крупная проблема, связанная с расследуемым мною делом и до тех пор не дававшая мне покоя, была наконец, разрешена. И то, что теперь Антон оказался окончательно очищенным от подозрений, которые нельзя было просто так отбросить, пока не выяснена была роль Матрены и ее «пророчества», не могло оставить меня равнодушным – я был искренне рад, что он – слава богу! – оказался тем самым, за кого я его принимал. Важно было и то, что признание Антона бросало новый свет на мотив убийства и на того, кто мог его совершить. Теперь странно было бы сомневаться, что к убийству Жигунова привело, в конечном итоге, награбленное им когда-то золото – вокруг него крутилась вся механика преступления – и что наиболее вероятным кандидатом в убийцы является подельник Жигунова, связанный с ним этим самым золотом. Я даже навскидку предположил, что в первую очередь надо проверить его приятеля Симона Петровича (цепочка здесь простая: золотые коронки – протезист – Жигунов – золото), и, как это со мной уже случалось, попал – ошибся, думаете? – нет, на этот раз я попал в самое яблочко: знакомый мне техник-стоматолог и оказался неуловимым злодеем, чуть-чуть не обведшим всех сыщиков вокруг пальца. Короче, по всем статьям – какую ни возьми – рассказ Антона должен был принести мне удовлетворение и даже вызывать у меня прилив гордости: вот, дескать, в какой запутанной задаче нам удалось разобраться. Всё так.

Но было еще одно – то, что сильно подмочило мне ощущение торжества и триумфального успеха. На меня сильно подействовало открытие того, что Антон, оказывается, врал мне, и притом врал успешно, добившись моего полного доверия к его словам. Я прекрасно понимал, почему он опустился до вранья, и, в целом, не мог поставить ему это в вину: его поведение было рациональным и вполне оправданным обстоятельствами, в которых он очутился. И всё же… «Как это он ловко обставил, изобретательно, не споткнувшись ни на чем, – думал я, возвращаясь мыслями к его рассказу, – знал ведь он, как и я, что Матрена жила в общежитии при инвалидной артели, и вот, пожалуйста, в воспоминаниях мальчика присутствует большая комната и другие женщины в ней – всё, как надо. …А ириски-тянучки?» – эта мелкая деталь показалась мне особенно убедительной в рассказе Антона о походе их с матерью к Матрене, и соответственно, она же особенно разъярила меня, когда я узнал, что всё это было чистым беспримесным враньем. «Надо же какой! Долго я еще не забуду тебе эти тянучки», – никак не мог я успокоиться и вновь мусолил внутри свою иррациональную обиду. При том такое внутреннее клокотание и шипение происходило во мне параллельно с осознанием того, что у меня нет серьезной причины обижаться на Антона. Он извинился за свое вынужденное вранье – я его простил, не мог не простить и, прощая, не кривил душой. Всё понятно, все высказано вслух. А всё-таки…

Вот таким образом и закончилась история, которую я собирался рассказать. Мы договорились с Антоном, и на следующее утро я позвонил капитану юстиции и попросил его о встрече, на которую мы придем вместе с Кошеверовым – нам, дескать, есть о чем ему рассказать. Встреча в прокуратуре состоялась в тот же день. В течение полутора часов мы с Антоном излагали капитану свои открытия, гипотезы, догадки – всю картину преступления, какой она нам представлялась. Капитан внимательно слушал, почти не комментируя услышанное и лишь иногда уточняя детали, что-то помечал в своем блокноте (я думаю все наши речи были записаны на магнитофон; тогда они начинали широко распространяться, и в прокуратуре, наверняка, уже использовали эту полезную техническую новинку). После того, как мы закончили, капитан от имени следствия поблагодарил нас, заверил, что наши соображения будут внимательно проанализированы и учтены в ходе следственных мероприятий, но ловко уклонился от каких-либо замечаний по существу дела. Я до сих пор не знаю, помогло ли наше «домашнее расследование» их милицейскому следствию, или же они и без нас дошли до аналогичных выводов, и мы мало что смогли добавить к тому, что они и без нас знали, – это осталось покрытым мраком тайны следствия. Но как бы то ни было, через несколько дней был арестован Симон Петрович (фамилию я его не помню – да и какое она может иметь значение?), что еще раз согрело мою душу и позволило лишний раз погордиться своей проницательностью. А через три или четыре месяца состоялся суд, на котором выяснились кое-какие немаловажные моменты этого дела. И ими я должен дополнить свое подошедшее к концу повествование.

Суд, на котором обвиняемыми были Симон Петрович и его помощница – про нее я ничего не знаю и никогда не видел, но Антон опознал в ней женщину, приходившую к нему под видом старшей по режиму, – происходил при большом стечении досужей публики (слухи о пророчестве сделали свое дело) и продолжался полных три дня. Все мои соседи были вызваны в судебное заседание в качестве важных свидетелей обвинения и присутствовали при слушаниях почти с самого начала (они были вызваны на свидетельское место одними из первых) и до оглашения приговора. А я опять выломился из ряда – на суде я не был. Как свидетель я был не нужен (да и о чем я мог свидетельствовать?), но, разумеется, исправно посещал бы все заседания и, уж конечно, как видный городской журналист, нашел бы себе в зале удобное местечко – упоминаю об этом, потому что далеко не всем желающим удавалось втиснуться в переполненный зал. Однако как раз в тот момент моя московская газета опять отправила меня в десятидневную командировку. Передвинуть ее на куда-нибудь попозже мне не удалось, а потому мое понятное желание присутствовать на завершении столь близко затрагивавшего меня дела осталось несбывшимся. Так что опять мне приходится рассказывать о происходившем на суде со слов моих старых информаторов – соседей по квартире. Впрочем этот факт не имеет особого значения, поскольку в этой небольшой части своего повествования я не собираюсь вдаваться в детали – зачем они после того, как всё уже выяснилось? – и очень кратко изложу самые существенные сведения, которые дополнительно разъясняют механику преступления, произошедшего в нашей квартире.

Сразу скажу, что те два момента, которые в наибольшей степени заставили меня ломать голову, то есть «кровавое пророчество» Матрены и загадка о злодее, умудрившемся выйти из квартиры, не отпирая ни дверей, ни окон, хотя и были упомянуты в прозвучавших на суде речах, но их значительная роль в понимании этого дела была смазана и оставлена судом в небрежении. Прокурор, выступавший как государственный обвинитель, в своих выступлениях и при допросах свидетелей не уделил этим фактам ни малейшего внимания. Даже тот немаловажный факт, что Виктор всю ночь пролежал у входной двери, забаррикадировав своим телом выход из квартиры, на суде не фигурировал – при допросе свидетеля обвинитель даже не поинтересовался, где Витя провел ночь (чем, вероятно, очень порадовал Виктора, не желавшего лишний раз вспоминать об этом, а тем более докладывать о столь постыдном обстоятельстве при всем честном народе). Сейчас мне приходит в голову, что те любители криминальных историй, которые с захватывающим интересом слушали показания свидетелей, возможно, долго после суда гадали, почему Калерия отправилась на свою пробежку через окно, а не вышла обычным образом через двери, что было бы гораздо приличнее для женщины ее лет.

Вообще-то прокурора можно понять: то, что для нас кажется крайне интересным, в его системе координат занимало далекое от центрального расположения место и не представляло существенного интереса, поскольку не могло ни усугубить вину представших перед судом преступников, ни послужить обстоятельствами, смягчающими меру их наказания. «А в таком случае, стоит ли, – решил прокурор, – тратить время на тщательное выяснение подобных мелочей?» Не оспаривая такую ведомственную, профессиональную логику, я все же замечу, что неплохо было бы прокурору и прочим участникам судебного заседания более подробно и по существу разобраться с мнимым пророчеством – хотя бы с целью изживания дремучих предрассудков и суеверий, не желающих покидать сознание значительной части наших граждан. Но чего не было, того не было. Ни прокурор, ни адвокат – оба, наверное, коммунисты и члены общества «Знание» – не использовали судебную трибуну для борьбы с пережитками религиозного мировоззрения в сознании людей. И я не удивлюсь, если в том – бывшем моем – городе среди страшных и таинственных историй, рассказываемых обывателями друг другу на ночь, до сих пор время от времени всплывает правдивая история об ужасном пророчестве одной ясновидящей – пророчестве, которое сбылось через несколько часов после его прорицания – еще и петух не прокричал в третий раз! – и сбылось с поразительной точностью: всё произошло именно так, как предсказала пророчица.

Из показаний главного обвиняемого, не отрицавшего своих многочисленных и разнообразных преступлений – среди них значились не только убийство Жигуновых, но сделки с валютой и драгоценными металлами (именно на этой части обвинения сосредоточено было внимание прокурора, и это понятно: всего лишь за год до этого был принят закон, предусматривавший за такие проделки резкое ужесточение наказаний – вплоть до смертной казни), нелегальное частное предпринимательство, организация похищения человека (здесь, понятно, речь шла о Матрене) и еще целый букет более мелких грешков, – было установлено, что обнаруженные у него драгоценности (среди них принадлежавший Пульхерии перстень с рубином) и золото (главным образом, червонцы царской чеканки и массивный золотой портсигар) были похищены им после убийства из квартиры Жигуновых (был-таки клад, был!). Поскольку и портсигар, и перстень (прав оказался Антон – как ни беспочвенно было его подозрение, а попал в точку) совпадали с описанием этих вещей в поднятом из архива старом уголовном деле, признание Симона в убийстве и ограблении Жигуновых одновременно указывало на Жигунова, как убийцу Сатуновских. Суд не стал рассматривать этот аспект дела, но сомнений по этому поводу ни у кого не было. Так что можно сказать, что в суде фигурировали два убийцы: оба совершившие свои преступления в стенах нашей квартиры – первого кара за его злодеяния настигла лишь через тридцать с лишним лет, зато второй, вероятно, лишь ненадолго пережил первого (он был приговорен к высшей мере, и вряд ли апелляция могла повлиять на его судьбу – жесткие приговоры валютчикам были тогда, что называется, злобой дня).

По словам Симона, его преступная связь с Жигуновым началась еще в середине тридцатых, когда обвиняемый только начинал свою профессиональную деятельность техника-протезиста в зубоврачебном кабинете. Они познакомились в какой-то компании, потом еще встречались, и Жигунов начал издалека прощупывать почву: его жене, якобы, надо было ставить коронки на зубы, и он интересовался, можно ли поставить золотые и сколько это будет стоить. Выяснив очевидный факт, что золота нет и кому попало его не ставят, он стал спрашивать, нельзя ли договориться и сделать коронки из того металла, который он принесет сам – есть, дескать, у него царская монетка. Постепенно они столковались и между ними установились доверительные отношения, переросшие в преступное сотрудничество. Уже в довоенные годы Жигунов реализовал через Симона несколько десятков царских червонцев, в войну их деловая активность заглохла (людям было не до золотых коронок, а золото резко упало в цене – многие были вынуждены были отдавать сохранившиеся до той поры колечки и сережки за хлеб, картошку и сахар), но в последствии связь возобновилась, и в пятидесятые годы через Симона прошло еще несколько партий жигуновских червонцев. Про драгоценности и золотые украшения Симон до обнаружения «клада» ничего не знал – Жигунов про них не заикался, – но он, разумеется, не сомневался в происхождении жигуновского богатства – источником его был какой-то крупный грабеж.

Валютные операции двух компаньонов проходили гладко, всё было шито-крыто, и страх перед разоблачением не слишком их тревожил – со времени их последней сделки прошла уже пара лет и можно было не особенно опасаться, что об этом станет кому-то известно. Так было до рокового воскресенья, когда прозвучало «пророчество» и когда страх внезапно разросся до размеров паники: всё пропало! Симон узнал о катастрофе, когда ему около двух часов позвонил Жигунов и сказал, что кто-то разузнал о его старых делах и что в их квартире у соседа («Антошки – ты его знаешь») находится женщина, знакомая ему по прежней жизни, которая чуть ли не прямо обвиняет Афанасия в убийствах («Она полоумная, но, сам понимаешь, если начнут копать…») Жигунов не распространялся по телефону о деталях, но по его интонации, по некоторым словам, которые вырывались у него по ходу рассказа, Симон понял, что дела их – а ясно было, что они связаны одной веревочкой – на грани полного краха, и как теперь спасаться непонятно. Но что-то делать было надо и делать срочно, не откладывая ни на час. Первым делом надо было, как требовал Жигунов, убрать полоумную из квартиры и лишить ее возможности говорить. Выяснив необходимые сведения: как кого зовут, что за дом престарелых и тому подобное – на подробные расспросы некогда было тратить время, – Симон тут же спланировал операцию по изъятию опасной свидетельницы (изобретательный и решительный он был всё же человек – надо отдать ему должное). В конце разговора перепуганные подельники договорились, что, провернув изъятие, Симон, когда стемнеет, придет под окно жигуновской комнаты, и тот впустит его, чтобы поздний гость не попался на глаза соседям.

Операция по спешной эвакуации Матрены – уже частично нам известная – была выполнена так: Симон немедленно связался со своей помощницей по работе, которая давно была замешана в его нелегальные негоциации с драгметаллом (употреблю еще раз это устаревшее слово – хорошо звучит), и объяснил ей, что для них маячит в ближайшем будущем тюрьма (и это в лучшем случае) и что избежать ее можно, лишь точнейшим образом выполнив его, Симона, инструкции, не раздумывая и не расспрашивая, зачем это нужно. Помощница у него была, как видно, толковая и деловая, она, следуя наказам своего босса, собралась в дорогу, захватила сумку с кое-какой одеждой и белым халатом, остановила на улице неприметный, затрепанный газик и приехала по указанному ей адресу. Там она в лучшем виде провернула порученную ей операцию, не возбудив никаких подозрений у ошарашенного Антона (меня восхитило, как она ловко воспользовалась проговоркой парня об Амалии Фадеевне), и привезла похищенную Матрену на вокзал, по дороге сняв белый халат и напялив на свою подопечную старый плащ, чтобы меньше привлекать общее внимание. Газик укатил с довольным шофером, получившим новый рубль за какие-то полчаса работы, а помощница с не выражавшей никаких чувств Матреной дождались в привокзальном скверике Симона, который выяснил у исполнительницы, что Матрена не реагирует ни на какие слова и обращения, и вручил ей два купейных билета на московский поезд, отходивший через полчаса. Симон не сразу покинул их и издалека наблюдал, как они сели в поезд. В купе отъезжавшие оказались одни, так как еще два билета в это отделение остались на руках у Симона, не поскупившегося на билеты и на доплату за услугу для вокзальной кассирши. Матрена, съев две, с лотка купленные подельницей Симона, сладкие булки, безропотно легла на нижнюю полку и вскоре захрапела. А ее похитительница, оставив в купе свою дорожную сумку, в которой ничего не было кроме узла с Матрениным бельишком, и вытерев все ручки и поверхности, где могли остаться отпечатки ее пальцев, вышла прогуляться на перрон на первой же большой станции. Там она благополучно отстала от поезда и той же ночью никем не замеченная вернулась домой. Операция по изъятию прошла в точном соответствии с блистательным симоновским планом.

Выяснив у арестованных все подробности похищения человека, следователь постарался найти подтверждение этим показаниям и разыскать Матрену. Но к успеху эта линия розысков не привела. Допрошенная проводница показала, что пассажиры такие были и что по приезде в Москву она вывела тупо молчавшую, но не противившуюся тетку на перрон, вручила ей ее сумку (значит, преступники не лгали, и похищенная живой доехала до Москвы), а затем, занявшись своими неотложными обязанностями, напрочь выкинула ее из головы – с какими только пассажирами ей ни приходилось иметь дело: Матрена была отнюдь не самой экзотической пассажиркой из тех, которые встречаются даже в купейных вагонах. В документах привокзального отделения дорожной милиции также не было никаких упоминаний о ком-то, похожем по описанию на Матрену. Так она и исчезла без следа в дебрях одного из московских вокзалов, как двенадцатый стул, ускользнувший от великого комбинатора и унесший в своем чреве бриллианты мадам Петуховой.

Где она закончила свои дни? А, может, и жива до сих пор – кто знает? Она, появившись на сцене на краткий миг, сыграла свою – эпизодическую, но давшую название всей этой истории – роль, после чего опять исчезла, и следы ее затерлись и растворились во времени и пространстве. Невольно кажется, что бедная дурочка только для того и появилась на свет, а вся ее небогатая событиями жизнь была лишь подготовкой к блистательному выступлению с ее кульминационной «кровавой арией».

Когда Симон в первом часу ночи (уже было темно) осторожно влез в жигуновское окно, хозяин был в комнате один – Вера Игнатьевна уже отправилась спать, – и разговор между ним и его ночным гостем был по необходимости откровенным. «Золотишко у меня, чтоб ты знал, после одного дела, мокрое оно – золотишко-то, – открыл карты Жигунов, – прибил я одного нэпмана да и жену его заодно. Может, слышал, Сатуновский такой?.. Его этот дом был – тогда это много шуму наделало. Ну вот. А я уже тогда здесь жил, в дворниках у него. Потаскали меня, потаскали, но ничего предъявить не смогли – так всё и затихло. Тридцать лет с гаком никто не вспоминал, а тут вдруг…» И Афанасий подробно рассказал своему, начавшему всё больше паниковать подельнику о том, как Антон привел Матрену, как выдавал ее за свою тетю, как она заголосила, и как он сам обомлел, узнавши ее в ту секунду. «Пронюхал что-то пацан, что-то надыбал. Доказать-то он ничего не сможет, но, ты сам посуди, если начнут трясти и что-то найдут, мне, понятно, крышка, но и ты ведь в стороне не останешься – всё выплывет. А сейчас за золотишко – вышкой пахнет, чего там говорить. Так что вместе нам надо что-то решать и делать, да побыстрее. Я бы, конечно, отдал пацану, что он запросит – шкура дороже, но, ты же понимаешь, этим не кончится. Сволочь, как он пронюхал? Если он начнет подъезжать – а он начнет, откладывать не будет, для того всё и задумано, – я ему отказывать не буду: пообещаю, что мы с ним поделимся. Но решать надо без проволочек – чтобы раз и навсегда замолчал. Ты, Симон, головастый, вот и думай, как это всё обделать, чтобы без шуму и чтобы под подозрение нам не попасть».

Симон признавался, что, слушая эти откровения Жигунова, он чуть не свалился без чувств со стула, – его чистая, можно сказать, интеллигентная и высокодоходная работа с червонцами внезапно превратилась в кровавую бойню (он помнил громкое дело Сатуновских), которой не предвиделось конца и из которой для него лично был единственный выход – смерть. Либо вышка, если поймают, либо – если удастся справиться с Антоном – Жигунов пришьет: не в его интересах оставлять в живых подельника при таких обстоятельствах, а терять ему уже нечего. Симона охватила паника и дикая злоба на своего бывшего дружбана и компаньона: «Подвел меня под расстрел, гад!» И тут же мелькнула мысль: «Выбора нет – или он меня, или я его». А в следующую минуту Жигунов, получив по голове тяжелой пепельницей, уже лежал у стола без движения. Когда с самым страшным было покончено, Симон тщательнейшим образом обыскал комнаты – надо было непременно найти червонцы (здесь они, в доме, где же им быть), чтобы на следствии слово золото даже не прозвучало и не навело на мысль о зубных протезах. Это ему удалось, но провозился он очень долго – уже рассветало. Надо было уходить, однако оставалась нерешенная проблема с «пацаном». Хорошо бы покончить с ней сейчас же – Симона теперь уже ничто не могло остановить, он уже перешел черту, и отступать ему было некуда, – но как это сделать? Для этого предстояло как-то проникнуть без шума и драки в комнату Антона, но на пути лежал чертов Витя, и неясно было, насколько крепко он спит, да и ранняя пташка Калерия могла уже вот-вот проснуться. Пока вступивший на кровавый путь Симон раздумывал, стоит ли ему продолжить начатое прямо сейчас или лучше скрыться и сделать это в более удобных условиях, он услышал как зашелестела в коридоре проснувшаяся соседка. Не успел он порадоваться, что выждал, а не полез через окно на глазах Калерии, как из-за шторы увидел, что она сама вылезает в окно. Преступник знал о ее ежедневных пробежках, и у него в голове мелькнула счастливая мысль об открывшейся ему возможности одномоментно решить проблему с Антоном и в то же время отвести подозрения от себя. Использовав именно ту маленькую хитрость, при выполнении которой я воображал себя зайчиком, Симон одним ударом убивал сразу двух зайцев: исключал естественное предположение о проникновении в дом кого-то чужого, а тем самым снимал с себя подозрения, и тут же подставлял следствию Антона в качестве убийцы Жигуновых. Причем положение подозреваемого парня оказывалось безвыходным: чем больше бы он рассказывал о своих обвинениях в адрес убитого, тем туже сжималась бы петля на его собственной шее. Остроумный был мерзавец, этот техник-стоматолог, а я никогда бы этого на него не подумал – при встречах в коридоре он производил впечатление туповатого, самодовольного барыги. А вот на тебе – оказался совсем другим, всё же чужая душа – потемки (и с Антоном я впал в иллюзию, и с этим типом – тоже). Вполне возможно, уловка хладнокровного и сообразительного убийцы сработала бы, и если не привела бы Антона под расстрел, то могла оставить его под подозрением в тяжком преступлении на всю оставшуюся жизнь. Но моя сыщицкая (достойная самого Шерлока Холмса) мысль – и здесь я могу взять впечатляющий реванш за свою позорную подверженность иллюзиям – стала на пути хитроумного злодея и разрушила его коварный план. Правда, читатель может усомниться в этом и сказать, что это – еще одна моя иллюзия, а на деле следователь и без моей помощи разоблачил бы Симона. Тут мне возразить нечего: я уже говорил, что ничего не знаю о том, какими путями шло следствие и к каким самостоятельным выводам пришла милиция в этом деле. Однако никто не может помешать мне толковать события в свою пользу и рассказывать более доверчивым читателям о своем сыщицком мастерстве – мне есть чем гордиться, и я не собираюсь от этого отказываться.

В своем последнем слове убийца признавался в совершенных преступлениях и не просил снисхождения. Главным своим грехом он считал убийство ни в чем не повинной Веры Игнатьевны, в то время как расправу с Жигуновым он оправдывал, как единственную возможную в его положении меру самозащиты. «Я не мог рассчитывать на то, что Жигунов меня пощадит, – сказал Симон, – зверь он был, а потому и умер, как скотина на бойне».

Суд закончился смертным приговором убийце. Его помощница отделалась, можно сказать, несколькими годами тюрьмы – ее активное участие в операциях с золотом суду доказать не удалось.