Текст книги "Что движет солнце и светила"

Автор книги: Николай Семченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– Всем привет! – весело гаркнул он. – Мамочка, я принёс ананас...

Люба, не взглянув ни на него, ни на ананас, неторопливо ушла в спальню. А уже вполне накрасившаяся Валечка весело взвизгнула:

– Ешь ананасы, рябчиков жуй! День твой последний приходит, буржуй! О, как я их давно не ела! Где взял? Неужели сам купил?

– Да торгаш один дал, – лениво ответил Володя. – Они тут все ещё непуганые. Ништяк, есть где развернуться...

–Наезжаешь на кого-то, да? Опять за решетку захотел?

– Тю! Дурочка! – присвистнул Володя. – Мы с ребятами культурненько собираемся работать.

– Ты только матери об этом не говори. Ночей спать не будет! Знаешь, как она переживает...

– А вот о её любимом Санечке я, пожалуй, скажу, – улыбнулся Володя, и его весёлые глаза похолодели. – Наедем на него так, что не скоро очухается.

Услышав это, Люба вздрогнула. И тут же в подполье что-то ухнуло и ударило в пол. Будто с банки маринованных огурцов сорвалась плохо закатанная крышка.

11.

Люба отправилась к бабке Полине ещё раз. Суседка совсем лишила её покоя: то застучит в подполье, то среди ночи навалится на грудь да как дыхнёт в лицо теплым воздухом. Люба спрашивала, к худу или к добру, но суседка ничего не отвечала, только дула на неё, будто старалась согреть.

– Чудно мне всё это, – сказала бабка Полина. – Суседка с тобой вроде как подружилась. Ни у них, ни у домовых это не в обычае. Их обыкновенно можно видеть лишь через хомут и борону, и чтобы у хомута непременно были гужи – это обязательное условие. А тебе суседка запросто показалась. К чему бы это?

Старые люди знали, что домовой и суседка – это не то же самое, что нечистая сила. Они берегут дом, стараются предупредить хозяев о надвигающихся бедах. Домовой, например, перед смертью отца семейства садится по ночам на его место, делает его работу, надевает его шапку и даже показывается в ней. Вообще, увидеть "дедушку" в шапке -это самый дурной знак. А суседка, она характером мягче, добрей и уж коли показалась Любе, то не для того, чтобы перепугать.

– Что у тебя случилось после того, как она сказала "к худу" ? допытывалась бабка.

– Да как такое скажешь? – смутилась Люба. – Живу я с одним человеком...

– Э, матушка! – насупилась бабка. – Суседка, видно, о нём тебя предупреждала. Как бы беды не случилось!

Люба, сама не своя, повинилась: живёт с Володей из страха остаться одной. В посёлке брошенок не уважали, потому как считалось: от хорошей бабы мужик не уйдёт, и коли бросил – значит, что-то у неё не в порядке. А уж если такая женщина долго остаётся никому не нужной, то на неё и вовсе машут рукой: "Сухостоина, видать! В бабе дрожжи должны бродить, а у ней всё засохло, сгнило, выморочилось..."

Неприлично женщине в возрасте оставаться одной, да и трудно без мужика жить: сама дрова коли, уголь таскай, весной – огород поднимай, прохудившуюся изгородь городи, в общем: "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!"

– Охо-хонюшьки, – бабка Полина вздохнула и грустно посмотрела на Любу. – На каждый роток не накинешь платок. Не за одно, так за другое осудят и ославят. Думаешь, не шушукаются у тебя за спиной, не злорадствуют? Связалась, дескать, с тюремщиком...

– Пусть лясы точат. Мне всё равно.

– Всё равно, да не ровно, – бабка снова вздохнула. – Постарше станешь и поймёшь, что кости да плоть у всех одинаковые, но одни стараются жить наособицу, по-своему, а другие – так же, как все: одинаково, и чтоб, не дай Бог, пальцем не показывали. Не так ли и у тебя случилось, а?

– Не знаю. Я сама не своя. Будто кто-то сглазил...

– Сглаз ложится на слабую душу, – заметила бабка. – Укреплять её нужно, милая. Но вы нынче бежите сломя голову, некогда вам ни остановиться, ни подумать, ни оглянуться. Сначала сделаете – потом спохватитесь. Эх, жизнь-торопыга!

– Да что ж мне делать-то, бабушка?

– Не знаю, – сказала бабка. – Травок я тебе дам, но они не вылечат душу. Суседка-то неспроста тебе показывается. Она о чём-то важном хочет напомнить...

– О чём, бабушка?

– Может, о том, что жизнь – не торжище? Не всё на ней продаётся и покупается, не всё меняется и взаймы не даётся, а если даётся, то по особому счёту...

– Ваши загадки, бабушка, не для моей головы, – растерялась Люба. – Мне бы узнать, как суседку утихомирить...

– Ничего ты не поняла, девонька, – ответила бабка. – Может, это счастье, что у тебя есть суседка. Она о твоей душе беспокоится. Что-то ты не так делаешь. Вот об этом и подумай... А травок я тебе дам. Вот этот пучок возьми, и этот вот... А если суседка спать не будет давать, то этой водичкой на пол брызнешь – и всё пройдёт, – бабка протянула крохотный пузырёк тёмного стекла. – Только смотри, милая, не обидь свою суседку. Она тебе что-то важное вещует. Постарайся её расслышать ...

Крохотная бабкина изба, состоящая из комнаты да кухни, вся была увешана пучками сухих трав и связками каких-то корневищ; шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на банку или кастрюлю с сушеными ягодами, ломкими и пахучими корзинками календулы, васильков и бессмертников. Густо и резко пахло пихтой и дёгтем. От этого терпкого, острого запаха, смешанного с весёлым ароматом летних лугов, с непривычки кружилась голова и хотелось поскорей вдохнуть свежего, морозного воздуха. Что Люба и сделала, с удовольствием зажмурившись от яркого солнца и ослепительной белизны ноздреватого снега.

Прибежав домой, она с неудовольствием поглядела на Валечку, которая по своему обыкновению валялась на диване перед телевизором. На мать она не обратила никакого внимания. Может быть, ещё и по той причине, что была в наушниках: Володя откуда-то принёс плеер, которым Валечка тотчас завладела. Она могла часами слушать музыку, листать свою любимую книгу "Мадам" и равнодушно наблюдать за сменой картинок на телеэкране.

– Хоть бы матери помогла, – сказала Люба. – Я кручусь, как белка в колесе, а ты день-деньской бока отлёживаешь.

Валечка не отвечала.

– Отдыхать не устала?! – крикнула Люба.

Валечка очнулась, сняла наушники:

– Что говоришь?

– Говорю: бездельница! – рассердилась Люба. – Могла бы пойти на рынок, час-другой аджикой поторговать. Или боишься задницу заморозить

– Ещё чего! – огрызнулась Валечка. -Я не торгашка какая-нибудь...

– А я, значит, торгашка? – возмутилась Люба. – Своё продаю, не краденое! И тебя на те деньги кормлю. Кушаешь и не давишься!

– Ой, объела тебя, бедную, – скривилась Валечка. – Я не просила, чтоб ты меня рожала. А родила, так корми...

Переругиваясь с дочкой, Люба собрала в корзинку баночки с аджикой. Так в посёлке называли густое пюре из красных горьких перцев, помидоров и чеснока. Настоящую грузинскую аджику эта смесь напоминала разве что своей горечью, за что получила ещё одно, более точное название: "Вырви глаз". Любина аджика, между прочим, пользовалась даже своего рода известностью: глаза на лоб от неё не лезли – в меру острая, она была приправлена зеленью кинзы и любистка, корнем петрушки и небольшим количеством хрена. Это был секрет, которым Люба ни с кем не делилась. И правильно делала, иначе та же Иснючка, перехватив инициативу, быстренько бы составила ей конкуренцию.

Торгующих на рынке было немного, а покупателей – ещё меньше. Люба встала рядышком с Иснючкой, которая тут же сообщила новость:

– Тут Цыган с утра колобродил...Может, ты это и сама знаешь?

– Я в его дела не вмешиваюсь, – ответила Люба. -Мало ли что люди о нас болтают...Он ... это... ну, в общем, иногда заглядывает... просто так.

Иснючка, однако, со значением кашлянула и, глядя в сторону, как будто увидела там что-то ужасно интересное, шаловливо пропела:

– Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу...

– Что это ты вдруг Эдиту Пьеху вспомнила? – не поняла Люба. – Она эту песню чёрте когда пела.

– Любочка, – Иснючка нагнулась к Любиному уху и горячо задышала в него, – ты во мне не сомневайся, милая. Разве я когда-нибудь разносила сплетни по посёлку как сорока-трещётка? Ну, что ты от меня скрываешь то, что все уже знают?

–А пусть треплют, что хотят! – Люба не сдавала своих позиций. – Ты вроде начала говорить о Цыгане... Что он тут учудил?

– Ашота прижал, – зашептала Иснючка. – Ашот ему на днях ананас дал. Просто так дал, от всей души: порадовался человек, что другого человека из тюрьмы выпустили. А сегодня Цыган как раскричится: ты, чёрнозадый, впился, мол, русским в глотку как клещ, кровопийца проклятый! Ананас гнилым оказался, чтоб ты сам им подавился...

– Да нет, не гнилой, – машинально сказала Люба, но тут же и поправилась:-Ашот старается, следит, чтобы его товар всегда был свежим.

– Этого у него не отнимешь, – согласно кивнула Иснючка. – Другое дело, что малость обвешивает. Чего бы я у него ни купила, принесу домой, прикину на безмене: обязательно граммов пятьдесят не хватает!

– Это ещё по-божески, – вздохнула Люба. – Вот в Хабаровске на рынке лютуют, ого-го! С килограмма граммов триста навару, ей-Богу, не вру!

– Так вот, – продолжила своё шептание Иснючка, – Цыган пообещал Ашоту: твой киоск, мол, красный петух схавает, если не будешь себя по-людски вести.

– Что-то я ничего не поняла, – призналась Люба. – Пообещал поджечь его, что ли?

– Ну да! – Иснючка даже валенком притопнула. – Какая ты непонятливая! Короче, Цыган заставляет Ашота становиться к нему под "крышу", тогда будет, мол, в целости и сохранности...

– Да точно ли ты поняла? – спросила Люба. – Неужели Цыган задумал рэкетом заняться? Ведь снова на зону попадёт...

– А пойди сама у Ашота спроси, – подмигнула Иснючка. – Он вроде в зятья к тебе набивается, так что по-родственному и поболтаете...

– Кто? Ашот – в зятья? – Люба даже растерялась. Это сообщение было для неё ударом грома среди ясного неба. – Ты хочешь сказать, что Валечка с ним дружит?

– Ну, не знаю, дружит или что, – уклонилась от ответа Иснючка, – а поговаривают, что Ашот свою Машку бросать хочет. С твоей дочкой люди его видели...

Ашот жил с дебелой, рыжеволосой Машкой Авхачёвой. Что уж его в ней привлекло – непонятно. Местные кумушки, впрочем, язвительно хихикали: грузины да армяне, мол, любят, чтобы зад у бабы был широким как матрац. Авхачёвская дочка этому условию отвечала вполне, и даже с избытком.

То, что Иснючка сообщила об Ашоте и Валечке, для Любы было полной неожиданностью. Ох, ну и сучонка выросла, кто бы мог подумать: такая была славная девчушка, от всех трудностей её берегли, жалели, только учись, дочка – и вот что получилось. Но как бы Люба ни обижалась, ни осуждала Валечку – всё это оставалось в её душе. Перед чужими людьми она всегда представала любящей матерью и, конечно, не давала дочку в обиду.

– А что, кто-то свечку над моей дочкой держал? -огрызнулась Люба. Молодую девку всякий охаять может. С кем-то пройдёт, кому-то слово скажет или на дискотеке потанцует, а люди уже: шу-шу-шу, такая– разэдакая!

– Что слышала, то и говорю, ни капли не прибавила, – Иснючка упорно держалась своего. – Мой тебе совет: сама понаблюдай за дочкой. Может, что-нибудь и заметишь...

– Ладно, это наше семейное дело, – отрезала Люба и гордо выпрямила голову. – В советах не нуждаюсь!

К Иснючке подошёл очередной покупатель: жареные семечки в посёлке пользовались неизменным спросом. Как, впрочем, и Любина аджика. Но сегодня её брали что-то неохотно. Наверное, Даша-курятница забывала нахваливать покупателям рецепт окорочков, приготовленных в соусе из Любиной аджики. А может, к " ножкам Буша" никто и близко не подходил, чтобы лишний раз не расстраиваться? Как-никак, американская курятина подорожала в три раза! А вслед за ней окрепли в цене и местные бройлеры, будто не с родимых полей зерно клевали, а поглощали пачки долларов, да ещё доставлялись к прилавкам не иначе как в вагонах СВ – ничем другим Люба не могла объяснить стремительный взлёт худосочных "синих птиц" на высоту, не досягаемую для покупателя средней руки.

– Отойду-ка я на минутку, – сказала Люба Иснючке. – Пойду посмотрю, чем Дашка торгует. Что-то не видать отсюда...

– Не ходи! Прикрыла Дашка свою лавочку, – оживилась заскучавшая было Иснючка. – Домой, видно, убежала. С перепугу.

– А чего?

– Учительницу Светлану Николаевну знаешь? Косенькую такую, ту, что за Мишкой-ментом замужем была...

– А, вредная такая, ехидная? – вспомнила Люба. – Мишка-то её бросил. Видно, не выдержал: шибко умная!

– Ну так вот, она Дашку-то разоблачила! – с торжеством сказала Иснючка. – Взяла вчера у неё два окорочка. Потянули на килограмм. Светлана Николаевна ещё удивилась: " Правильные ли весы у вас, Дарья? Что-то не так..." Ну, Дашка прямо оскорбилась: " Да неужто я обманщица? Вот, смотрите: гири в порядке, и все справки имеются..." А сегодня эта учительница положила окорочка размораживаться. И что ты думаешь, из них вытекло полкастрюли воды...

– Да что ты?!

– Светлана Николаевна заинтересовалась таким чудом, – продолжала Иснючка. – Взяла безмен, взвесила окорочка: всего семьсот граммов! А триста – значит, вода. Что за притча? Думала она думала и додумалась-таки!

– А что думать? Дашка их, наверное, водой полила да заморозила, предположила Люба.

– Нет, в том-то и дело, что аккуратненькие, ладные, толстенькие, фыркнула Иснючка. – А весь фокус в чём? Дашка-курятница укладывала под кожу окорочков кубики льда! Учительница уж её стыдила-стыдила, кричала, что зря поставила на выпускном экзамене тройку – пожалела бестолочь, а эта неблагодарная, мол, никакого добра не помнит...

– Я б со стыда умерла, – сказала Люба. – Как Дашка теперь на народ покажется?

– Это мы с тобой такие честные, – поддакнула Иснючка. – А другим стыд не дым, глаз не выест. Уж попомни моё слово: курятница найдёт, что сбрехать...

Тут их болтовню прервал мужчина в шубе из коричневого искусственного меха. Он протянул Иснючке измятую четвертинку газетной бумаги:

– Сударыня, не покажете ли мне газету, из которой вы кульки под семечки делаете?

– А что случилось? – испугалась Иснючка. – Газета как газета. "Комсомольская правда" называется.

– Да смотрите, что тут написано: депутаты, которых мы с вами в Госдуму избрали, любят кушать сыр "Дамталер", шейку ла Манча, аше на сковородке, севрюгу жареную с оливками, – мужчина, подслеповато щурясь, читал замысловатые названия почти по слогам. – Самое дорогое блюдо стоит всего пятнадцать рублей! А я тут зашёл в местную столовую, так за постный борщ десятку выложил.

– Никогда и не слыхивала таких диковинных названий, – растерялась Иснючка. – Надо же: аша на сковородке. А что это такое?

– Не знаю, – пожала плечами Люба. – Только если они эту ашу да севрюгу, считай, задарма жрут, то понятно, почему прямо на глазах жиреют и тремя подбородками обзаводятся.

Иснючка тем временем нашла газету. В ней были напечатаны три меню: что едят в российском "Белом доме", в Госдуме и Совете Федерации. Мужчина прямо вцепился в этот листок:

– Нет, сударыни, вы поглядите, какие цены: семнадцать копеек, двадцать девять копеек, восемьдесят копеек – за порцию, ая-яй-ай! Это из какой, интересно, жизни? У них там кризис в стране, наверное, только по телевизору видят...

– Вот морды позорные! – поддержала его Иснючка. – Слава тебе, Господи, я на эти выборы не хожу...

– И зря, сударыня, не ходите, – откликнулся мужчина. – Если вы не выбираете, то другие за вас выбирают. Разве не понятно?

– Да что толку на эти выборы ходить? – встряла Люба. – Кого ни выбери, они через месяц-другой другими людьми становятся. Как ни включишь телевизор, видишь: то косточки друг другу перемывают, то придумывают законы, чтоб самим лучше жить, то чемоданы компроматов собирают. А этому Зюганову чем в стране хуже, тем лучше, прямо от счастья весь светится!

– Во-во! В стране бардак, а у них морды красные, – поддакнула Иснючка. – Никому не верю!

– Это вы, сударыня, зря, – сказал мужчина, старательно сворачивая газету. – Надо возвращаться к старой России, к той, что до октябрьского переворота была. Мы её не навсегда потеряли...

– Э, газетку-то верните, – заволновалась Иснючка. – Мне кульки под семечки из чего-то вертеть надо.

– Может, продадите? – мужчина просительно заглянул Иснючке в глаза и полез в измохратившийся карман шубейки. – Мы в вашем районе организуем партию демократических свобод, будем с народом встречаться, а этот газетный материал пригодится для бесед...

– Нет, ничего не знаю! – вдруг посуровела Иснючка. – Я этих газет набрала в киоске на почте. Их там списывают и продают как макулатуру. Вот и идите туда, может, что-нибудь осталось...

– А сами-то вы, сударыня, читаете газеты? – зачем-то поинтересовался представитель демократической партии.

– Делать мне больше нечего! – презрительно фыркнула Иснючка. – Все они брешут!

Мужчина вздохнул, осуждающе покачал головой и, ни слова больше не говоря, побрёл прочь.

– Ишь, какой! Демократ, итить твою мать! – выругалась Иснючка. Пропаганду решил на моей газете строить. Умный какой! А мне семечки во что сыпать?

Люба её не слушала. Она смотрела на Володю, который, широко улыбаясь, шёл к ней.

12.

– Ну что, братан? Не надумал домой возвращаться? – спросил Олег Баринов.

С ним Александр столкнулся всё в том же гастрономе, где его одноклассник, похоже, прописался: как ни зайдёшь – обязательно столкнёшься с ним нос к носу.

В гастрономе открыли кафетерий на городской манер. Может, и слишком громкое название для трёх круглых столиков на высоких металлических ножках, настолько высоких, что какому-нибудь низкорослому мужичонке круг столешницы подходил под самый нос и, чтобы взять свой стакан, он, как балерина, становился на цыпочки. Никакого кофе и чая тут отродясь не подавали, из напитков водились лишь перекисший томатный сок да минеральная вода, зато в изобилии были различные вина и водка.

Спиртное разливала дебелая, крепко накрашенная Верка. Не смотря на то, что она была косоглазой и рябой, подвыпившие мужички так и липли к ней, надеясь, что их подхалимский флирт будет хоть как-то возблагодарён – ну, например, Верка расщедрится и плеснёт в стакан лишку. " Ну-ну, убери клешни! – басом прерывала она душевные излияния. – Я те счас как плесну в рожу-то, будешь знать!"

Александр забежал сюда по привычке. Накануне, как обычно, хорошо посидели с Ларисой, и голова сейчас просто разламывалась. Больше ста пятидесяти граммов он позволить себе не мог: предстояло ночное дежурство в ларьке, громко именуемом ночным магазином.

–Иди ко мне! – замахал руками Олег. – А то одному скучно ...

Александр принял из Веркиных рук стопку водки и, стараясь её не расплескать, осторожно приблизился к столу, на котором среди колбасной кожуры, яичной скорлупы и кусков хлеба, в иссиня-красной лужице вина стояла стеклянная вазочка с веткой сосны, а рядом – картонная тарелочка с ноздреватым сыром, малюсенькими бутербродиками с красной икрой, печеночным паштетом и копченой колбасой. Отдельно лежал длинный и сморщенный, как огурец-желтяк, заскорузлый жареный пирожок.

– Закусывай! – Олег кивнул на тарелочку. – Не пей на пустой желудок! Верка ещё бутеров наделает...

Обычно безденежный, он, заговорщицки подмигнув Сане, чокнулся с ним своей рюмкой и, когда они, хором крякнув, выпили, подтолкнул его к прилавку вино-водочного отдела:

– Долг платежом красен. Ты меня угощал – теперь я тебя. Да что ты уставился, как баран на новые ворота? "Бабки" у меня есть, – он похлопал по карману, – бери, что тебе глянется. Может, вот эту, "Кристалл", возьмём, а?

На него не произвело особого впечатления заявление Александра: дескать, вообще-то зашёл в магазин за сигаретами, а потом, извини, – прямиком на службу: устроился наконец-то сторожем в коммерческий киоск возле бензозаправки. И опаздывать никак нельзя: ночная продавшица загрипповала, а та, что с утра торговала, на вторую смену остаться не может – ей надо дочку из садика забрать. Это мог бы, конечно, и муж сделать, но он, как на грех, застрял в Хабаровске: ждёт на железнодорожной станции контейнер. Так что, братан Олежка, как-нибудь в другой раз.

– Во, катит! Ништяк! – воскликнул Олег. – Ты, выходит, в том киоске нынче полный хозяин? Так и давай там посидим!

– Не, хозяин запрещает посторонних пускать, – заотнекивался Александр, хотя сам был не прочь принять на грудь. – Я бы со всей душой, но Алиса заложит...

– Продавщица-то? Так она меня и не увидит. Я подожду, пока она свалит...

– А вдруг её мужик с контейнером приедет? Он ведь мой хозяин. Какие-то продукты в том контейнере привезёт.

– Во чудак! – присвистнул Олег. – Попрётся он на ночь глядя из Хабаровска! Оказаться там без поводка, да не оторваться, ну что ты!

Долго уговаривать Александра ему не пришлось. И Алиски– продавшицы они зря опасались. Ничего не зная о двух бутылках "Кристалла", с которыми Олег засел в придорожном дощатом туалете – больше схорониться было негде, она показала сторожу на прилавок:

– Это тебе: две банки пива, чипсы, пакетик фисташек. Не скучай! И, пожалуйста, никому не открывай дверь, говори только через окошечко, понял?

– Да ладно, – отмахнулся Александр. – У нас тут не Чикаго!

– Ну да! – вздёрнулась Алиса. – Если свои не шалят, то чужие уроют. Это просто счастье, что Бог нас ещё милует...

– Да не Бог, а бензоколонка, – сказал Александр. – Там народ всегда есть. И пост ГИБДД тоже спасает: вон он, отсюда видать.

– Гаишникам дверь тоже не открывай, – наказала Алиса. – Скажи, что мы на профилактике или тараканов с мышами травим, в общем – до утра на замке. И ничего не смей трогать. Я тут всё пересчитала, понял?

– Обижаешь...

– Ну, я в том смысле, чтоб ты никому ничего не продавал, а то мало ли: дорога рядом, шоферам вечно то сигарет, то воды, то жрачки какой-нибудь надо, – смутившись, поправилась Алиса. – Ну а если что, то револьвер на месте. Ну, я помчалась!

Револьвером Алиса называла громоздкий и неудобный в обращении газовый пистолет. Его не применяли пока ни разу, но Александру и его сменщику вменялось в обязанность регулярно протирать и чистить эту имитацию грозного оружия.

Только Алиса свернула в первый проулок, как в окно постучал Олег. По-быстрому соорудив стол, они нетерпеливо заглотили по первой, самой радостной и ласковой рюмашке. Оба предвкушали хорошую выпивку. Как-никак по бутылке водки на каждого!

Не будь этого питья, поселковские мужики, наверное, совсем бы отучились разговаривать по душам. Обычно немногословные, задерганные работой, семейными проблемами, всеми этими нежданными-негаданными кризисами, они ненадолго расслаблялись, оттаивали в своих компаниях за стопарём водки или вина. Злодейка с наклейкой удивительно быстро расстёгивала пуговицы, снимала пиджаки, и дурак становился похож на умного, а умный – либо вообще воспарял в небеса гением, либо все вдруг видели: дурак дураком! Но, впрочем, кто умный, кто дурак – это нынче стало как-то совсем непонятно, никто ни на кого не похож и в то же время все как будто одинаковые, и в глазах – огонь, страсть, вдохновенье, а пристально взглянешь: ба! всё больше пустоты и отсутствия всякого смысла: кажется, что ни вытвори – не сморгнут: " Божья роса!" – скажут, и даже не утрутся. Но тем не менее поначалу-то каждый значительным и умным себя считает, и тех, кто этого не видит, осаживают гневной поселковой присказкой: "Каждая мышка просится на вышку!"

У Александра с Олегом и первая, и вторая стопки пошли под неизменный аккомпанемент:

– У, курва! Хороша!

– Забористо пошла! А шпротики-то, шпротики – самый смак!

Потом, наговорившись ни о чём: погоде, вчерашнем снеге, различиях разных видов водок и способах опохмелок, Олег первым перешёл к серьёзной беседе:

– Ты это... брось!

– А чего? – Александр испуганно отставил стакан, куда собрался плеснуть из бутылки.

– Брось дурью маяться. Понял?

– О чём ты?

– Не-е, ты всегда считал себя умней других. Ну, чё придуриваешься-то? Брось, говорю, и всё!

– Да что бросить-то?

– Ладно, давай для ясности ещё по одной опрокинем, – махнул рукой Олег и разлил остатки водки по стаканам: первому – Александру, потом – себе, причём, у него получилось больше.

– Ух, ты! – скривил виноватую ухмылку Олег. – Малость не рассчитал...

Это "ух ты!" Александра злило. Почти всегда в компании находился доброволец по разливу спиртного в "тару". И делал он это, как всякий мастер, виртуозно: по первому кругу наполнял все стаканы как по мерке – ни капли лишней. Второй круг тоже выдерживал норму. Но зато в третий раз с его точным глазомером что-то случалось: у всех – одинаково, а у него в стакане больше. "Ух, ты!" – виноватился виночерпий и разводил руками. Если компания была, как говорится, своя в доску, то самый авторитетный мужик брал стакан хитреца и отливал из него каждому по капельке – ради порядка и справедливости.

Александр, однако, смолчал. Как-никак, водка дармовая, да и ещё одна бутылка стояла непочатой.

– Ну, ты это... бросай! – возобновил Олег разговор.

– Объясни, что.

– Будто не знаешь. Жить так бросай. Люба из-за тебя вся измучилась. А Лариска – это блажь, пройдёт. С кем не бывает?

– Легко тебе сказать: бро-о-сай, – передразнил Александр. – Женщина не сигарета: докурил и бросил...

– А, значит, Лариска для тебя – женщина, а Любка – кто ж тогда? взвился Олег. – Она, получается, "бычок": бросил и плюнул!

– Не трогай ты меня, а? – попросил Александр. – И по Любаше – веришь, нет? – тоскую, и Лару бросить уже не могу. Да что тебе рассказывать? Сам знаешь: я ведь от Ларисы уже уходил, так меня домой тянуло, будто магнитом, и всё вроде бы хорошо, а уж Люба-то рада была, господи! Но наваливалась тоска, в груди – вот тут, где сердце – тяжесть, и будто кошки скребутся... Эх, ничего ты, Олежек, не понимаешь!

– Да уж! Куда мне до тебя, полового гиганта! – громко рассмеялся Олег и стукнул по столу кулаком. – Как тебя от этих баб ещё не тошнит? Я вот как ушёл от своей, так слово себе дал: их, мокрощёлок, не пускать в душу, нечего им там гадить! Нужна баба: оттараканю – и скачками прочь! А тебя, дурака, сразу две бабы держат, и хорошо бы – за яйца, а то ведь – за сердце ухватились, как бы до инфаркта не довели... Сам виноват. Давай ещё выпьем!

Олег вновь стал холостяком лет пять назад, когда посёлку стала не нужна передвижная механизированная колонна, где он был прорабом. Всё строительство свернули, а бывшие знатные бетонщики, каменщики, крановщики и маляры разбрелись кто куда. Олегова жена, привыкшая жить на широкую ногу, не желала затягивать поясок потуже и ела своего мужа поедом, а того на работу никуда не брали, а если и брали, то предлагали слесарить, столярничать или вовсе мешки с крупой-сахаром из вагонов выгружать, причём, за сущие гроши. Терпел он, терпел зудёж своей ненаглядной, но однажды вышел из дома и больше не вернулся. Случайные заработки его вполне устраивали, а холостяцкая жизнь даже давала некоторые преимущества: в отличие от других мужиков он ни перед кем ни за что не отчитывался, а голова если от чего и болела, так от чрезмерно выпитого накануне.

– Знаешь, брат, уж если ты без баб никак не можешь, то старайся хотя бы не ломать им жизнь, – сказал Олег, утирая рот после выпивки тыльной стороной ладони. – Они, конечно, суки, но среди них порой встречаются хорошие люди...

– Что-то я тебя не пойму: то ты против баб, то за них – горой...

– Против баб – да! – Олег поднял указательный палец. – Но есть ещё и настоящие жен... нет, не женщины, а дамы. Знаешь, чем они отличаются? Бабы, никого не стесняясь, перемоют косточки всем своим близким, перескажут самые невероятные сплетни и, выставляясь одна перед другой, будут пускать мужикам пыль в глаза: каждая – и умница, и красавица, и рукодельница, и кулинарка, и сама святость, хоть сразу на икону помещай! Но стоит посторонним удалиться, как они и мат загнут, и с облегчением пукнут, и почешут где хотят, тьфу! А настоящая дама никогда себе такого не позволит, и ей скучно о ком-то сплетничать, и когда она садится обедать в полном одиночестве, то обязательно красиво сервирует стол и уж, конечно, не хлебает суп прямо из кастрюльки. Ты понял?

– Понял, – ответил Александр, чтобы только Олег от него отвязался. Логику его размышлений он никак не мог уловить. Впрочем, когда два мужика общаются за бутылкой водки, их разговор бывает порой ещё экзотичней и непонятней.

– Врёшь, не понял! – Олег уронил голову на прилавок, служивший им столом, и тоскливо повторил: Ничего ты не понял...

– Объясни, что я не понял! – рассердился Александр. – Мечтая о прекрасной даме, принимаем за неё обыкновенную бабу – это, что ли, не понял?

– Во! – оживился Олег. – Почти правильно, старик! Но весь фокус ещё и в том, что русский мужик способен зачуханить самую прекрасную даму. И как это только нам удаётся?

– Да они сами зачухиваются!

– Нет, братан, ты не прав, – задумчиво и вполне трезво сказал Олег: была у него такая особенность – выпил, быстро захмелел, ещё выпил – и вроде как лучше соображать стал. -Помнишь, в десятом, что ли, классе мы проходили творчество Куприна? Учительница рассказывала что-то такое о его жизнелюбии, прочном и последовательном гуманизме, любви и сострадании к "маленькому" человеку, в общем, всю эту херню, которая есть в любом учебнике. Кажется, школьная программа не предусматривала чтение текстов Куприна, во всяком случае помню, что сам нашёл дома какой-то его роман и просто так, от нечего делать открыл где-то посередине...

– А, вспомнил! – обрадовался Александр. – Ты меня ещё потом донимал разными дурацкими вопросами. Например, таким: изменится ли любовь к женщине, если ты пойдёшь после неё в туалет и вдруг уловишь запах? Она, оказывается, какает и писает! А ещё тебя мучил вопрос, как можно изо дня в день много-много лет подряд любить человека, который чихает, кашляет, храпит, сморкается, а, может, даже и чавкает...

– Да! – воскликнул Олег. – Не помню, как назывался тот роман Куприна... А, не всё ли равно! В нем описывалась одна дама, которая испытывала брезгливый ужас при одной мысли о том, что два свободных человека – мужчина и женщина – могут жить вместе долго-долго, делясь едой и питьём, ванной и спальней, мыслями, снами, и вкусами, и отдыхом, развлечениями, и так далее, вплоть до шлёпанцев, зубной пасты и носового платка. И эта жизнь длится и длится, и куда-то теряется вся прелесть и оригинальность любви, и свежесть чувств, а восторг страсти становится обязательной принадлежностью супружества, иначе говоря: кончил, отвернулся и заснул.

– Что, классик прямо так и написал?

– Это я так пересказываю, чтоб тебе понятней было, – пояснил Олег и снова наполнил водкой стаканы. -Знаешь, старик, мне просто дурно стало. Как же так, думаю, была любовь – и нет её? Вместо радостного праздника утомительные, мутные будни. Что за ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как назойливый попрошайка! И, веришь ли, уже тогда решил: в любви выдумывать ничего не надо, женщина – живой человек, и либо ты принимаешь её как она есть, со всеми её достоинствами и недостатками, либо уходишь в сторону, чтобы не мешать ей жить, – тут Олег заметил, что всё ещё держит стакан с водкой в руке. – А, старик, что это мы с тобой такие слабаки? Никак не можем допить последнюю бутылку... Расфилософствовались, едрёна вошь! Ну их, этих баб. С ними хорошо, а без них ещё лучше...