Текст книги "Что движет солнце и светила"

Автор книги: Николай Семченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Иронии Александр, однако, не уловил. Его голова была занята совсем другим. Считай, с самого обеда только и думает над тем, кто же распустил эти слухи о том, будто они с Ларисой сидят в "ментовке" и против них возбуждено уголовное дело: это, мол, они прикончили Витьку, расчленили его труп и разбросали черт знает где.

Об этих слухах он узнал совершенно случайно. Зашёл в поселковый гастроном купить сигарет, а Олег Баринов, его бывший одноклассник, даже чуть бутылку из рук не выронил:

– Тебя что, отпустили?

– Откуда?

– Из "ментовки", конечно. Ты же вроде как основной подозреваемый, а Лариса – твоя подельница...

– Что так поздно похмеляешься? Обед уже! – сказал Александр. – Так долго терпеть нельзя: не только меня в "ментовке" увидишь, но и взвод зелёных чёртиков на марше...

– Ну чё ты, чё ты? – забормотал Олег. – Все пацаны говорят: повязали, мол, Санька, – и всё тут!

– Было дело. Вызывали нас с Ларисой к следователю. Но, как видишь, отпустили...

– Ну и хорошо, ну и ладно, – заискивающе засуетился Олег. – Я пацанам конкретно объясню. Пойдём выпьем.

Александр отказался. Что вообще-то на него было не похоже: он с удовольствием поддерживал любое предложение насчёт "выпить", особенно в конце рабочего дня. Иногда он накачивался спиртным так, что двигался по направлению к дому исключительно на "автопилоте", причём – по кратчайшей прямой. Видимо, он как-то по-особенному ощущал притяжение родного гнёздышка. Птицы без всякого компаса летят на юг, сивучи ни за что не заблудятся в морях-океанах, да и неразумная рыба кета отлично чувствует то место, где из оранжевой икринки проклюнулась на свет, и чтобы снова попасть в нерестилище, отважно преодолевает все преграды и ничего не боится, – вот и Александр, как бы ни был пьян, стремился хотя бы приблизиться к крылечку, возле которого росла раскидистая черёмуха. Её он посадил лет пятнадцать назад, и очень любил вечерами курить под ней. Тут Люба довольно часто обнаруживала обессиленного Александра.

Лариса в отличии от Любы не пыталась в таких случаях немедленно разобраться с бесчувственным "золотцем" – что толку ругаться, кричать, выяснять, где и с кем он наклюкался, если человек всё равно мало что соображает и больше всего на свете хочет, чтобы его оставили в покое.

Лариса действовала по-другому. Она дожидалась того редкого вечера, когда Александр приходил домой трезвый как стёклышко. На столе появлялся вкусный ужин. Новоявленный трезвенник самозабвенно вкушал салаты, жареную картошечку, свою любимую навагу под маринадом и не видел, как Лариса в большой комнате не менее азартно опорожняла бутылку вина.

Пустую "чебурашку" она ставила на столик и, покачиваясь, шла на кухню:

– Миленький, посмотри на меня: хороша ли твоя душечка?

В первый раз Александр, хоть и потерял дар речи, стерпел эту проделку. На второй раз Ларисе попало, и, как говорится, не в бровь, а в глаз. Но она мужественно повторила спектакль с вином и в третий раз:

– А что? Мужчине, значит, можно напиваться, как свинья, а женщина, выходит, не человек, ей нельзя, да?

Она не знала, что отец внушал маленькому Александру, что курица – не птица, а баба – не человек, а его мать, боясь кулаков благоверного, согласно кивала головой: " Муж – иголка, а жена – нитка. Куда иголка, туда и нитка..." В их семье и мысли не допускали о каком-либо равенстве полов. Мужик – всегда глава, и чтобы он ни делал, это обсуждению не подлежит.

Задумка Ларисы клин клином вышибить потерпела полное фиаско. И даже хуже! Она любила повеселиться, посидеть в хорошей компании и от рюмки никогда не отказывалась, но когда стала жить с Александром, то мало-помалу пристрастилась к ежедневной выпивке.

Перевоспитать Александра ей не удалось, и вскоре она стала привычно покупать то к обеду, то к ужину бутылочку-другую вина или чего покрепче.

Но Александр отказался от предложения Олега Баринова не потому, что перестал уважать свободу винопития. Ему просто не хотелось продолжать разговор о покойном Викторе. Он вообще предпочёл бы навсегда забыть о том случае.

И вот слушая щебетанье Ларисы, он вдруг сказал:

– Нет, я не мачо. У них нервы, наверное, железные. А я встретил сегодня Олега Баринова, он мне такое сказал, что места теперь себе не нахожу...

– Что случилось?

– А то, что нас с тобой убийцами считают...

Александр передал свой разговор с Олегом, и Лариса растерянно прошептала:

– Этого нам только не хватало!

Александр молча закурил, пустил одно колечко дыма, другое. Казалось, его ничто не интересовало, кроме этого занятия. Но Лариса уже изучила его достаточно хорошо, чтобы понять: он пытается найти ответ на сложный вопрос.

Очередное кольцо, стремительно взвившееся к потолку, расползлось жирной кляксой. Александр сморщил нос и выдохнул другое – тонкое, как штрих остро заточенного карандаша, это колечко разломилось на две половинки.

– Вообще-то, ничего страшного, – наконец сказал Александр. – Пусть болтают, что хотят! Если мы с тобой что и сделали не так, так это единственное: не надо было выставлять Виктора за дверь...

– Никто не знал, что так получится, – покачала головой Лариса. – Ещё хорошо, что он так и не отдал тебе те документы...

– Это из-за них такая суматоха, – Александр снова закурил и выпустил колечко дыма к потолку. – Даже интересно, где Виктор их держал. Так ведь и не могут найти...

– А наш следователь, между прочим, сказал, что мы с ним ещё обязательно увидимся, – напомнила Лариса. – И про эти бумаги всё время спрашивал. Он считает, что Витьку из-за них прикончили...

– Замолчи!

Лариса вздрогнула: не ожидала, что он закричит так громко.

Александр потянулся к пачке сигарет и локтем нечаянно спихнул на пол чашку с недопитым чаем. Она аккуратно раскололась на две половинки.

– Посуда бьётся – жди удач! – преувеличенно жизнерадостно воскликнула Лариса. – Сиди. Я замету...

Александр, скривившись, пнул в угол то, что осталось от чашки.

– Не строй из себя дурочку, – сказал он. – Соседи видели: вечером Виктор пришёл к нам, а когда ушёл – этому свидетелей нет.

Она уронила веник и, не поворачиваясь к нему, чётко, почти по слогам произнесла:

– Я ничего не знаю. И ты ничего не знаешь. Он ушёл от нас в десять часов вечера. Больше мы его не видели. Я и ты ничего не знаем...

– Нет, знаем! – Александр стукнул по столу кулаком. – Знаем, что он был сильно пьян. Знаем, что боялся каких-то разборок, но ничего конкретного нам не сказал.

– И больше мы ничего не знаем! – как заклинание, повторила Лариса. – И знать ничего не хотим!

– А знаем мы другое, – Александр наигранно потянулся и преувеличенно громко зевнул. – Время-то позднее, приличные мужчины и женщины сейчас не разговоры разговаривают, а занимаются кое-чем поинтересней...

Ларису удивила внезапная смена темы разговора, но она на удивление быстро поддержала игру:

– Даже и не представляю, чем это таким интересным можно заниматься ночью. Все приличные люди, кажется, уже смотрят сны...

– Хватит разговоры разговаривать! – сказал Александр. – Иди сюда, раздень меня...

Лариса, таинственно улыбаясь, медленно расстегнула верхнюю пуговицу рубашки, кончиками пальцев коснулась его шеи, потянулась губами к щетинистой щеке, но он отклонился вбок и нетерпеливо вернул её ладонь к следующей пуговице:

– Ну, давай! Без нежностей...

Она сняла с него рубашку и, не глядя, бросила её на пол.

Александру нравилась эта готовность Ларисы на всё, что угодно, лишь бы доставить ему удовольствие.

До встречи с Ларисой он не знал женщины. Нет, конечно, они у него были и до Любаши, и сама Любаша никогда ему не отказывала, и за двадцать лет жизни с ней Александр зачем-то заводил скоропалительные и даже пикантные романы, было у него и то, что именуется как "случайные связи". Например, одна девица, которую он подвозил до соседнего села, сказала, не стесняясь: " Денег нет. Плачу натурой. Но и времени нет. Давай я быстро всё сама сделаю". И то, на что никак не могла решиться его законная супруга, эта городская пигалица запросто выполнила за две минуты, да ещё, поднимаясь с колен, лениво попеняла: " Что так быстро? Первый раз, что ли?"

Люба не признавала никаких фантазий, а когда он попытался показать ей "Кама-сутру" с картинками, то даже обругала его и назвала извращенцем. Ему всё чаще казалось, что в постели жена вообще ничего не испытывает и лишь стоически отбывает обязанности добропорядочной супруги.

По-настоящему её волновала, кажется, лишь чистота. Она готова была день и ночь драить полы, чистить кастрюли, протирать стёкла в серванте и во всех шкафах, доставать пылинки специальной щеточкой из самых укромных уголков, и не дай Бог, если он за обедом ронял крошку хлеба на пол, – Любаша моментально вскакивала, хватала тряпочку и, убрав мусоринку, тщательно протирала линолеум: по её понятиям, если пол не сверкает, как зеркало значит, хозяйка явно неряха, стыд и срам !

Летая с веником по дому, она обычно напевала свой любимый романс:

–Придёшь ли ты, души блаженство:

С волшебной прелестью своей,

Дыханьем уст, огнём очей

Отдать мне жизни совершенство

И воскресить мои мечты?

Придёшь ли ты? Придёшь ли ты?

Она пять лет училась в музыкальной школе, и, как любила вспоминать, подавала некоторые надежды, дальше которых, однако, учёба не двинулась. Некоторые девчонки, с которыми Люба учила сольфеджио и другие музыкальные премудрости, потом сумели куда-то поступить – кто в культпросветучилище, кто в институт культуры, а одна, Маринка Морозова, добралась даже до Петербурга, который тогда именовался Ленинградом, и, провалив экзамены в консерваторию, попала-таки в какое-то музыкальное училище. А Люба решила звёзд с неба не хватать, и без неё желающих более чем достаточно.

Лариса, никаких музыкальных школ не посещавшая, прекрасно разбиралась в операх, любила классику, знала всех более-менее известных певцов и, дурачась, предпочитала напевать не что-то волнующе-серьёзное, а вот это:

–Не смотрите вы так сквозь прищур своих глаз,

Джентльмены, бароны и денди...

Я за двадцать минут опьянеть не смогла

От бокала холодного бренди...

Изображая из себя институтку – фею из бара, Лариса кокетливо поводила бедрами, закатывала глаза и страстно, по-цыгански трясла плечами. При этом она водила кончиком языка по губам и поочередно подмигивала, изгибая брови.

Вообще, Лариса считала, что в любви важней всего язык. Он может даже карлика превратить в гиганта большого секса и, наоборот, сделать непобедимого супермена коротышкой-пигмеем. Точно так же и какая-нибудь замухрышка, ни кожи – ни рожи, умеющая говорить ласковые слова, хвалить своего избранника и не стесняющаяся в любви бурного потока восторгов, нежданно-негаданно из невзрачной лягушонки оборачивается единственной и неповторимой принцессой.

Лариса изумила Александра, когда в самый, так сказать, ответственный момент вдруг заблаговестила:

– Раз, два, три! Мамочка!

Ох! Ах! Уй! Сказочка...

Эти выкрики ещё больше распалили его, и та ночь – вторая их ночь! пролетела как одно мгновенье, и он, привыкший к долгой тяжести супружества, проспал всего полчаса, а может, даже и меньше, но поднялся свежим и бодрым.

– Что, ты ничего не знал о брусинках? – удивилась Лариса, когда он начал расспрашивать её о ночных стихотворных выкриках.

– Нет, как-то не приходилось...

– А ещё русским считаешься, – шутливо упрекнула Лариса. – Наверно, думаешь, что когда поют "Эх, дубинушка, ухнем!" – это про каких-нибудь волжских бурлаков или лесных разбойников, да?

– А про что же?

– Про то же! "Дубинушку" исполняли, так сказать, на брачном ложе. А брусинки народ вообще придумал для того, чтоб любиться по-человечески, с радостью, а не как слепоглухонемые...

– Частушки, значит, надо петь, – усмехнулся Александр, – чтоб елда по стойке "смирно" встала...

– О, – оживилась Лариса, – да ты, оказывается, знаешь старинное слово. А какие ещё синонимы назовёшь?

Александр, кроме двадцать первого пальца, девичьей игрушки и женилки, ничего больше не вспомнил. Зато Лариса так и зачастила:

– Гвоздь программы, сверло, копьё, соловей-разбойник, корень жизни, ласкун, хобот, пятая нога, верный кореш, дуло, интеграл...

– С математиками, что ли, дружила? – попытался срезать её Александр. Ещё б логарифмы вспомнила...

– Логарифмы – это больше по женской части, – засмеялась Лариса. – Они как раз напоминают маркоташки, попельки, горки или попросту – тити!

Александр поначалу стеснялся этой странной игры. Но мало-помалу путешествие по интимному лексикону его увлекло, и он сам предлагал Ларисе найти какие-нибудь "запасные" названия некоторых частей тела или вполне определённых действий.

Они никуда не спешили и не опаздывали. Куда-либо устроиться было трудно, и они довольствовались пока пособием по безработице. Но в этом вынужденном безделье была своя прелесть: Лариса и Александр, полностью предоставленные друг другу, находили это занятие самым замечательным на свете.

6.

Несколько дней Люба заходила в свой собственный дом с опаской. Поворачивая ключ в замке, она прислушивалась к тишине за дверью. Ей казалось, что там притаился кто-то злой, хищный и коварный. Стоит войти – и до смерти перепугает, обморочит и душу из тела вытянет, как нитку.

Напуганная виденьем в подполье, Люба даже сходила к бабке Полине, которая слыла искусной ворожеей, знала толк в травах и, как поговаривали, якшалась с нечистой силой.

Эта старушка с весны до поздней осени собирала и сушила травы, коренья и всевозможные плоды. Изредка она торговала на рынке сухим липовым цветом, шиповником, чагой; у неё охотно покупали пышные пучки петрушки, укропа, пастернака, а за базиликом и кориандром даже специально приезжали офицерские жёны из соседнего военного городка. Видимо, она и в самом деле знала какие-то секреты, потому что даже в засушливые годы её небольшой огородик поражал пышной и яркой зеленью, пестроцветьем и каким-то особенным медовым благоуханьем.

– А чего ты, милая, испугалась? -прищурилась бабка Полина, выслушав Любу. – Суседка зла тебе не желает. Напротив, предупредила: что-то нехорошее может случиться...

– Да ведь страшно! Эдакую чудь в своём подполье увидела...

– Нынче некоторые людишки пострашнее всякой чуди бывают, – вздохнула бабка Полина. – Уже сама земля охладела к сынам человеческим, и с небес несть им ни гласа, ни указания: невмочь Богу смотреть на всю эту скорбь и увещевать детей своих заблудших. Природа восстала против нас, уже и пользительная травка несёт в себе яд, и съедобный гриб наполняется отравой. Мало ли народу потравилось обычными подосиновиками, помнишь?

Прошлым летом и в самом деле в больнице, в инфекционном отделении, где Люба работала, лежали люди, отведавшие сыроежек да подосиновиков.

Врачи терялись в догадках, выдвигались всякие гипотезы, но, кажется, никто ничего так и не понял. Тем более, что вскоре, после сильных дождей с грозами, пошла вторая грибная волна, и народ ими уже не травился.

– Я за своими травками хожу теперь далеко-далеко, – заметила бабка Полина. – Подальше от посёлка, от полей, от дорог. Да только всё равно замечаю: нет в травах былой силы. Мы же не знаем, что вместе с водой выливается из туч. Да и солнце стало злее, неизвестно, какой энергией питает растения...

– Я за ценой не постою, – перебила Люба, понявшая бабку по-своему. Понимаю, что травы дорого стоят.

– Э, милая, обижаешь! – нахмурилась бабка. – У меня правило такое: сколько человек даст – столько и ладно, лишних денег никогда не возьму, и цены своим травам не набиваю...

– Не обижайся, – сказала Люба. – Я ведь от чистого сердца.

– И я – от чистого, – всё ещё хмурясь, сказала бабка. – Только вот не знаю, помогу ли. Тебе ведь не от суседки надо защищаться...

– А от кого же?

– Суседка – это вроде как твоя домохранительница, – заметила бабка. Она тебе специально показалась, знак дала: остерегайся, мол, какой-то напасти. А ты испугалась, приняла её за злого духа. А может, он уже внутри тебя сидит и не даёт душе покоя...

– Ну, скажешь тоже...

– Да ведь я вижу, что душа у тебя не спокойная, – усмехнулась бабка. Тут и без ворожбы всё ясно. Тоскуешь по Саньке-то?

– Да сдался он мне! – гордо подбоченилась Люба. – Была без радости любовь – разлука будет без печали...

– Ладно тебе, – снова усмехнулась бабка. – Ни присушивать, ни привораживать его не стану – это богопротивное занятие. А совет на будущее могу дать. Не пытайся усложнять жизнь. Зачем понапрасну печалиться? Старые люди говорили: моль одежду тлит, а печаль – сердце. Дам-ка я тебе травки, вот этой – нюхни, ну что? Запашистая, да? Будешь заваривать и пить как чай. Он нервы успокаивает, человека в себя приводит ...

– Разве я похожа на психованную?

– Когда дойдёшь до психа – труднее будет лечиться, – объяснила бабка. Попей травки, вреда от неё никакого. А свою суседку не бойся. Наоборот, поблагодари её за предсказание, угости чем-нибудь вкусненьким, например, оставь медку на тарелочке в том углу, где она тебе показалась...

– Что ты, бабуля! Да как же я в подполье-то полезу? Боюсь ведь...

– Это от того, что душа у тебя не на месте, – ответила бабка. – Не читаешь ты, видно, милая, Библии. А в ней сказано: перейди же ручей огненный! Для человека нет ничего невозможного, и мешает ему только страх. Да ведь ещё старые люди учили: "Страшно дело до начину". Поставь душу на место, и она выправит тебя, укрепит, перенесёт и через ручьи огненные, и пропасти глубокие...

– Легко сказать: поставь на место... Как это сделать – научи.

– Неужто я на профессора похожа? – снова усмехнулась бабка. – Сама неучёная. Одно знаю: без любви, тепла, света и внимания душа чахнет и чахнет, и чахнет. Ну и на что она, чахоточная, годится? Ни помощница, ни защитница, и всего, как мышь, боится. А ты попробуй сделать для неё что-нибудь приятное, раскрой её...

Люба старательно запаривала бабкину траву в большом фарфоровом чайнике. Темно-желтый, почти янтарный настой она наливала в изящную серебряную чашечку и ставила на льняную салфетку – и то, и другое несколько лет пылилось на антресолях серванта. Да и перед кем было ставить красивую посуду? Гости в доме почти не бывали, а если кто и приходил, то обычно свои – соседи, родственники или сослуживцы, перед которыми Люба не очень-то старалась показать свою зажиточность. Ещё завидовать станут!

Чай из бабкиных трав Люба пила медленно, наслаждаясь его ароматом: казалось, что она сидит на небольшой полянке, окруженной молодыми березками, и вокруг неё ластятся-колышутся ромашки, синюхи, кипрей, и пахнет свежескошенным сеном, медом и чем-то волнующе волшебным, чему и названия-то не подберёшь – может, юностью?

Ничего необычного в этом напитке, казалось, не было – подумаешь, какие-то травки да листики, но уже через несколько дней Люба почувствовала, что и подниматься по утрам ей легче, и бодрее стала, и голова к вечеру не болит, и душа вроде как успокоилась. Но она никак не насмеливалась выполнить бабкин совет насчёт угощения для этой чуды-юды из подполья. Давно бы уж надо и картошки набрать, свеклы-морковки достать – суп не из чего варить, но лезть за овощами она не решалась. А вдруг опять эту самую суседку увидит? Жуть!

Но в тот вечер, возвращаясь с работы, Люба твёрдо для самой себя решила: придёт домой – сразу же откроет подпол, зажжет керосиновую лампу и спустится набрать картошки. Сразу ведра два наберёт, чтобы наподольше хватило. А то уже надоело питаться этой жидкой больничной кашкой да отварным минтаем. Совсем плохо стали кормить больных. Оно и понятно: денег на их содержание давали самый мизер, а врачам, медсёстрам да санитаркам зарплату вообще уже четвёртый месяц задерживали. Если бы не приработок на рынке, то совсем было б тяжело.

Люба всё чаще и чаще ловила себя на мысли, что живёт в такой стране, где жить никогда бы не согласилась, но вот Бог зачем-то её сюда поселил, да ещё сделал так, что если бы она и задумала отсюда уехать, то всё равно ничего бы не вышло: капитала не нажила, путного образования не получила, иностранных языков не знает, ну и кому она там, в прекрасном далеке, нужна? А вот Валечка, дочка, ещё бы, пожалуй, могла устроить свою судьбу. Какие её годы! Всего-то двадцатый год пошёл. Но она нигде не хотела учиться: поступила в техникум, где завалила экзамены за первый же семестр – ни бум-бум в голове; пошла в кулинарное училище, но и там не удержалась: выселили её из общежития, причём, в приказе написали: "За аморальное поведение". А в чём оно заключалось, ни директриса училища, ни комендантша общежития, ни даже однокурсницы объяснить Любе не пожелали, и на все расспросы, потупив глаза, твердили одно: " А это вы у своей дочери спросите".

Валечка, однако, смотрела на мать невинными глазами и застенчиво отвечала: " Не знаю, за что. Может, за то, что два знакомых парня пришли в гости в нашу комнату. Ну, с бутылкой, конечно. Пока они её распивали, я уснула, и что было – не знаю, просыпаюсь: шум, крик, комендантша меня по-всякому обзывает..."

После этого Валечка пошла на курсы секретарей-референтов. Люба, поднатужившись, заплатила за них пятьсот рублей. И не зря, потому что дочка всё-таки получила свидетельство и направление на работу в хорошую торговую фирму. Правда, проработала всего два дня, а на третий пришла к ней какая-то подружка, кажется, её Юлькой зовут, и предложила: "Давай, Валюха, отметим начало твоей трудовой биографии".

Куда и с кем они забурились после ресторана – этого Люба у дочки до сих пор так и не выпытала. Три дня новоиспеченная референтка не появлялась в фирме и её, конечно, уволили.

Юлька, чувствуя свою вину, предложила разнесчастной Валечке не тратить материнские деньги на поднаём комнатки у одинокой старушки, а поселиться вместе с ней в шикарном доме в центре города. Откуда у этой мокрощёлки были средства, чтобы снимать такую дорогую квартиру, это было покрыто мраком тайны. Впрочем, дочка недолго побыла приживалкой. Как-то приезжает на побывку домой и сообщает: " А я, мамочка, кажется, замуж выхожу. Его зовут Юра. Он меня старше на шесть лет, работает охранником в частной фирме, есть квартира, машина и дача. Мы уже вместе живём..."

Люба, как сумасшедшая, помчалась в Хабаровск, чтобы посмотреть на этого Юру с квартирой, машиной и дачей. Приехала, кажется, не вовремя: у молодых как раз гости были, дым коромыслом, музыка гремит, танцы-шманцы, звон бокалов. На Любу никто и внимания не обратил, а Валечка только и сказала: " Чего прискакала? Я же сказала: не приезжать, пока сами не позовём". Но будущий зятёк, к утру протрезвевший, отругал неласковую Валечку, сбегал за пивом, сам сжарил яичницу с ветчиной и, угощая Любу, признался: " Я вашу дочку люблю и никогда не обижу". Однако со свадьбой они что-то не спешили. Валечка нигде не работала, говорила, что без прописки никуда не берут. Но Люба по этому поводу уже не переживала. Главное, считала она, дочка встретила хорошего человека, а всё остальное как-нибудь образуется.

Подходя к дому, Люба заметила: на кухне горит свет. Неужели Санька взломал дверь? А может, уходя на работу, сама забыла выключить электричество? Или воришки залезли, а?

Встревоженная Люба потихоньку открыла калитку и, стараясь не скрипеть снегом, забралась на завалинку, чтобы посмотреть, что делается в кухне. В морозных узорах оконного стекла она нашла небольшую щелочку и с трудом разглядела силуэт женщины. Это была Валечка!

7.

В дверь кто-то постучал. Лариса взглянула на часы: половина десятого утра. По-хорошему уже давно полагалось бодрствовать, крутиться, например, у плиты, как другие добропорядочные семейные женщины. Но они с Александром вставали поздно. Куда торопиться-то? Это другие боятся опоздать на работу, за которую всё равно вовремя не платят. А они – пташки вольные, только раз в неделю обязаны прийти в центр трудоустройства – на отметку.

Как ни хотелось, а пришлось Ларисе выбираться из-под тяжелого ватного одеяла и шлёпать по холодному полу босыми ногами. Александр стука не слышал и спал как ни в чём не бывало.

– Кто там? – спросила Лариса.

– Сто грамм, – ответил мужской голос.

Лариса не поверила своим ушам. Голос был Володин. И эта фраза насчёт ста грамм – тоже его.

– Вовка, ты?

– ...И цветы, – послышалось из-за двери.

– Откуда?

– Оттуда! Только что из автобуса вылез, и сразу – к тебе, – ответил он и снова нетерпеливо стукнул в дверь. – Ну, открой же! Замёрз как цуцик...

Лариса не знала, что и делать. Она ждала и боялась возвращения Цыгана. И дело даже не в тех его шмотках, которые пришлось продать. Уж как-нибудь расквитались бы. Пугало её другое: Володя писал, что спит и видит её своей женой, и что ему очень хочется нормальной, спокойной жизни, и чтобы вокруг их дома вырос большой сад, он специально поедет в Хабаровск, в питомник имени Лукашова, наберёт там самых лучших саженцев, вот только вернётся между прочим, в самый раз: весной! – так сразу и поедет за грушами-яблонями.

– Что, досрочно освободили? – спросила Лариса. Вопрос прозвучал как-то глупо, но что поделаешь: слово – не воробей, вырвалось – не поймаешь.

– Да что ты мне допросы устраиваешь? – Володя разозлился и саданул дверь ногой. – Если меня не жалко, то хоть розы пожалей. Или ты мне не рада?

– Ты сначала всё-таки в родной дом зайди, – сказала она. – Твоя мать хворает...

– У тебя кто-то есть? – догадался Володя. – Отвечай!

– Тебе мать всё расскажет, – вздохнула Лариса. – Прошу тебя по-хорошему: иди домой.

–А что это ты меня гонишь, милая? – тихо спросил Володя, и по этому тихому, с придыханием голосу Лариса поняла: он распсиховался, и, как всякий неуравновешенный человек, может сорваться, не думая о последствиях своих действий. Она хорошо помнила эти внезапные приступы ярости и боялась их.

– Ну, что молчишь? Считаешь, что прошусь к тебе под зонтик? Да у меня ксива есть на поселуху!

Он распалялся всё больше, и Лариса, не зная, как поступить, вдруг вспомнила, что Цыган верит в приметы. Никогда, к примеру, не пойдёт дальше, если дорогу перебежит чёрная кошка или встретится баба с пустым ведром. И она сказала:

– Возвращаться надо под крышу родного дома. Есть такая примета, понял? Я очень рада, что ты вернулся, но сначала иди к матери...

Володя занервничал, завозмущался, но, скорее, уже для приличия, не желая сразу отступать.

– Ну смотри, Лара, если ты восьмёрки кружишь, я тебя замикстурю, сказал Володя. – Понимаешь, о чём базар?

– Понимаю, – ответила она. – Иди. Не томи ты меня...

Ночью выпал снег. Нежный, как гусиный пух, он скрадывал шаги, и Лариса не сразу поняла, что Цыган отошёл от двери. И только когда хлопнула калитка, она облегчённо вздохнула, и, не чуя под собой ног, прошла на кухню, упала на табурет и, загребая на груди ворот наспех накинутой шубейки, заплакала.

По утрам солнце на кухню не попадало, и всё-таки воздух в коридоре будто играл, напитываясь искорками света, долетавшими сюда из большой комнаты. Холодные и ясные ранние лучи пробивались туда через ажурные орнаменты оконной изморози. Ровно и покойно, без суматохи они ложились на давно некрашеный, белесый пол, прикрытый темно-красным паласом, липли к тусклому лаку мебели, застывали равнодушными пятнами на обоях, но мало-помалу, ближе к обеду, наполняли всё вокруг тихой, блаженной лаской. А пока Лариса никак не могла согреться и придти в себя от нежданного-негаданного визита. Очень хотелось курить, но сигареты остались в спальне, где был Александр. Она не хотела, чтобы он увидел её зареванное лицо.

Лариса и ждала, и боялась возвращения Цыгана. Этот человек мог сидеть у её ног и преданно заглядывать в глаза, а через несколько минут, напрочь забыв о всякой нежности, зло заговорить на тарабарском воровском жаргоне и дать волю самым диким инстинктам.

Володе доставляли наслаждение её слезы. Для этого он специально унижал её, а потом принимался успокаивать, обнимать и, возбуждаясь от прикосновений, её всхлипываний и нежелания мириться, вёл себя бесцеремонно и грубо. Она довольно скоро поняла, что рядом с ней совсем не друг, что у них нет ничего общего, кроме постели, да и та донельзя примитивна: Цыган думал только о своём удовольствии, не заботясь о том, чувствует ли она хоть что-нибудь. Впрочем, тем, что называют техникой секса, он владел неплохо, но Лариса, узнав много чего нового, в конце концов поняла: для Володи она была вроде испытательного полигона, не более того. И, проклиная его, она, как это ни странно, нуждалась в его умелой, гибельной плоти, а его грубое, пренебрежительное отношение, эти бесконечные маты и блатные словечки лишь обостряли то, что в минувшем веке именовали сладострастьем. В глубине души Лариса таила надежду, что Цыган не такой плохой, как кажется, и что ко всем на свете бабам он может относиться одинаково, но уж её-то, единственную и неповторимую, обязательно выделит на особицу.

Задумавшись, Лариса не услышала, как в кухню вошёл Александр. Он долго и жадно пил воду прямо из ковша.

– Кто приходил? – наконец спросил он.

– Цыган из тюрьмы вернулся, – сказала Лариса.

Александр помрачнел и весь день ходил насупленным. Его настроение совсем испортилось, когда он вышел во двор и вернулся с букетом замороженных, хрупких, как льдинки, темно-красных роз. Он молча бросил его на стол и ушёл в спальню. Лариса воткнула букет в помойное ведро и долго курила на кухне.

Цыган, однако, в тот день их не тревожил. Но потом житья от него не стало. Он требовал вернуть свои вещи, ничего и слышать не желал о каких-либо отсрочках. Ещё хуже было то, что он подкарауливал Ларису, когда та выходила во двор, и приставал к ней, и, когда она от него отбивалась, то орал какие-нибудь непотребности.

Лариса боялась угроз Цыгана и почти не выходила из дома. Но он несколько раз вламывался сам, и Александр, выгоняя его, крепко схватывался с ним, и тоже потом сидел дома: не хотел, чтобы кто-то видел его синяки и ссадины.

Однажды Цыган привёл с собой ещё троих парней – бритоголовых, в широких штанах, воняющих дурным потом. Они молча скрутили Александра и положили на пол. Цыган, весело поглядывая на Ларису, потоптался на его спине, напинал в бока, стараясь угодить в печень, и в завершение всех издевательств лениво спросил своих дружков: "Что, не хотите эту шилохвостку попробовать? Пусть её жося поучится, как с бабами надо обращаться ..."

Лариса, уже до этого охрипшая от крика, вдруг замолчала и, чувствуя в груди странный холодок, вышла на середину комнаты, сбросила с себя халат и обожгла глазами этих троих ублюдков:

– Ну, кто первый?

Видно, в её облике появилось нечто такое, что испугало не только бритоголовых, но и Цыгана. Улыбка сползла с уголков его губ и опустевшее лицо, побледнев, стало похоже на застывшую маску.