Текст книги "Что движет солнце и светила"

Автор книги: Николай Семченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Ты что? – пробормотал он. – Что ты?

– Шваль! Падаль! Суки позорные! – Лариса не кричала, выговаривала ругательства спокойно и чётко, но вкладывала в них всю ненависть, которая ярилась в душе.

Один из бритоголовых повернулся к Ларисе боком, и она увидела на его левом виске темно-коричневую кляксу. Такое родимое пятно было у одного мальчика, который лет пять ходил в библиотеку, спрашивал всякие умные книжки по технике, перечитал всего Булгакова, Мережковского и Макса Фриша. Потом он куда-то пропал, говорили, что связался с какой-то нехорошей компанией и чуть ли не в зоне сидит.

По тому, как он виновато отворачивался, Лариса поняла: это, конечно, он, Пашка Бычек! И, видно, ещё не окончательный "отморозок", вон как порозовели его уши.

– Ну что, Пашка, может, начнёшь? – тихо, одними губами, сказала Лариса. – Ты уже Гантенбайн? А может, Свобода?*...

– Прошу вас, не смотрите на меня, – промычал Пашка.

– Помнишь, за что Лиля боялась Свободу? А, не помнишь! За то, что он, отрезвев после своих безумств, ничего не помнил. А ты будешь помнить, клянусь! Ты будешь бояться жить!

Лариса повернулась к Володе:

– Пусть только эти ублюдки дотронутся до меня! Уж одному из них обязательно яйца оторву. Вцеплюсь намертво, а там хоть убейте меня...

– Да пошла ты..., – сказал Цыган и, поминутно оглядываясь, двинулся к двери. Вслед за ним тронулась и присмиревшая бритоголовая троица.

Почувствовав страшную, невыносимую усталость, Лариса упала рядом с Александром и сразу заснула. Очнулась она от тихого прикосновения.

– Всё в порядке? – спросил Александр.

Она погладила его разбитые губы, коснулась глубокой ссадины на подбородке и молча кивнула.

– Ты их здорово напугала! – сказал Александр. – Я тоже не понял, что с тобой случилось...

– А что было-то?

– Не знаю. У тебя в глазах будто свеча зажглась. И какая-то сила от тебя шла...

– Просто я очень хотела, чтобы они ушли.

– Но они ещё придут...

– Пусть попробуют.

Володя, однако, больше не приходил. Может, ещё и по той причине, что Лариса сходила к нему сама и, не обращая внимания на ахи-охи его мамаши, заявила, что если он хоть пальцем тронет её или Александра, то снова отправится на зону. Потому что она не из тех, кто боится всякую гниду и прекрасно знает дорогу в "ментовку", которая отлично осведомлена о воре по кличке Цыган и спуску ему не даст.

* Речь идёт о персонажах романа Макса Фриша "...И назову себя Гантенбайн".

8.

Валечка, погостив у матери пару дней, объявила, что приехала не на побывку: она больше не хочет жить с Юрой. А поскольку деваться ей некуда, то вернулась в родимый дом. Надолго ли – не знает, но постарается не задерживаться: жить в посёлке – значит, медленно умирать от скуки и тоски, а она ещё, мол, молодая и хоронить себя не собирается.

– Да что случилось-то? – допытывалась Люба. – Юра, вроде, парень обходительный, ласковый...

– Ничего не случилось, – лениво отвечала Валечка. – Он только с виду обходительный, как ты выражаешься. А увидит, к примеру, мусоринку на паласе, тут же пиликать начинает: что ты, мол, за хозяйка, неряха такая – сякая. Блин!

– Валечка, ты зачем такие вульгарные слова говоришь? – пугалась Люба. И при Юре – тоже?

– Ха! Ты что, мать, думаешь, он дворянских кровей, что ли? Слышала б, какие маты гнёт!

– Ну а ты б смолчала, лишний раз свой норов не показывала. Если мужика вкусно накормишь, чистоту наведёшь, свежую рубашку ему выгладишь, он материться не захочет...

– Я, кажется, в служанки к нему не просилась. Что за радость его вонючие трусы стирать!

– Валечка! -укоризненно качала головой Люба. – Ты ведь нигде не работаешь, время у тебя есть, могла бы всё домашнее хозяйство на себя взять...

– Счас! Разбежалась! Пусть, блин, прислугу нанимает!

– Какая прислуга? О чём ты, дочка, толкуешь? Да разве ж не приятно угодить любимому человеку? Чтоб в доме чистенько было, уютно, душевно...

– Мать, не о том мы говорим. Я его не люблю, понимаешь?

– Как же так? – растерялась Люба. – Зачем жить с ним стала? Обнадёжила, можно сказать, человека...

– Ха! Какая ты у меня, мать, тундра! Ой, блин, не могу! Обнадёжила... Ну, дурой была, думала, что привыкну к нему. Не получилось...

– Он, наверное, переживает?

– А как ты думаешь, мой папка сильно переживает, а? – спрашивала жестокосердная дочь, и на этом разговоры обычно обрывались. Люба вставала и молча уходила в спальню, а Валечка, как ни в чём не бывало, включала магнитофон и слушала музыку.

Дочь целыми днями валялась на диване: или спала, или смотрела телевизор, или читала книжку "Мадам". Заканчивала её читать и снова начинала. Наизусть, что ли, заучивала? Люба ради интереса полистала этот роман и ей чуть дурно не стало: в книжке откровенно описывались такие способы и формы секса, о которых она даже не подозревала.

– Нашла что читать! – сказала Люба. – Ничего хорошего! Проститутка написала о проститутках для проституток...

– Много ты понимаешь, – ответила Валечка. – Если б ты такие книжки читала, то, может, папаша не ушёл бы к Ларисе...

– Да как тебе не стыдно? – Люба чуть не задохнулась от возмущения. – Ты что матери говоришь?

– Ничего особенного. Просвещаться, мать, не поздно в любом возрасте...

Если Валечка не читала "Мадам", то принималась за маникюр или выщипывание бровей. Они у неё и так напоминали два тоненьких штриха, проведённых чёрной тушью, но Валечка всё-таки находила лишние волосинки.

Больше всего, однако, она любила делать лицо. Это означало, что с утра Валечка намазывала на него яичный белок, который через полчаса смывала отваром каких-то трав, после чего втирала в щеки и лоб розовый крем из квадратной баночки, испещрённой иероглифами. Потом в ход шли карандаши, тени, румяна, тушь и бог знает, что ещё – Люба даже не знала, как всё это называется: сама она признавала только пудру и самую обычную тушь производства фабрики "Свобода".

Накрасившись, Валечка подолгу придирчиво рассматривала себя в зеркало, проводила то одной, то другой кисточкой под глазами, над бровями, по носу это называлось: делать последний штрих.

Люба не понимала, зачем переводить столько дорогой косметики, если не собираешься выходить из дома. Валечка в ответ лишь пожимала плечиками:

– А я не для кого-нибудь, а для себя стараюсь...

– Намазалась, как клоун, – замечала Люба. – В цирке, что ли, собралась выступать?

– Не твоё дело, – огрызалась Валечка. – Не учи меня жить! Я сама хоть кого научу...

– Ой-ой-ой! Не тому ли, о чём в своей "Мадам" вычитала?

– Хотя бы! Ты, овца, жизнь прожила, а ничего не знаешь...

Люба не знала, как реагировать на эту "овцу": с одной стороны, это вроде как миролюбивое и кроткое животное – значит, может обозначать нежное дочкино отношение, а с другой стороны – если мужика назовут "бараном" или, того хуже, "козлом", он ведь так коршуном и кинется на обидчика; может, и "овца" – это тоже что-то непотребное? Но, не зная того наверняка, Люба на всякий случай молча поджимала губы и уходила в другую комнату. А Валечка, как ни в чём не бывало, врубала на полную громкость магнитофон с Наташей Королевой и, кривляясь перед зеркалом, подпевала своей любимой певице.

Что кроме этого дочь делала целый день – непонятно. Возвратившись с работы или с рынка, Люба видела на столе стопку грязной посуды, полузасохшие куски хлеба, кружки с недопитым чаем, ложки, измазанные в варенье. Кровать не убрана, диванная накидка смята, юбки и кофточки раскиданы по всем комнатам, и прежде чем сесть на стул или кресло, Люба убирала с них кружевные лифчики и трусики: Валечка меняла их каждый день и бросала где попало.

Сама Валечка ближе к вечеру уходила, как она говорила, развеяться и отдохнуть. Возвращалась обычно поздно, сразу кидалась к ведру с водой и, зачерпнув из неё ковшом, пила долго и жадно – как загнанная лошадь. Люба набрасывала на себя халат и, сонно щурясь, выходила из спальни:

– Ты где была?

– Какое твоё дело? Иди спи!

– На танцах, что ли? Вон как упарилась...

– Отдыхала!

– Ты бы покушала. Возьми на плите борщ, есть рисовая каша с бараниной...

– Кто же на ночь жрёт борщ? – хохотала Валечка. – Не хочу, как ты, бочкой становиться!

– Ну как хочешь, – Люба махала рукой и, позёвывая, снова отправлялась на боковую.

Однажды Иснючка, оторвавшись от своего мешка с жареными семечками, подошла к Любе, которая топталась возле баночек с самолично приготовленной аджикой. Наклонившись к самому её уху, Иснючка обдала её кухонным дымом и запахом сала с чесноком.

– Слышь-ка, твоя Валечка связалась с этой проституткой Наташкой , сказала Иснючка.

– Какой Наташкой?

– Ну той, что с солдатом в четырнадцать лет ребёночка запузырила и в роддоме его оставила...

– С чего ты взяла, что моя дочка с ней дружит?

– Да весь посёлок это знает! Одна ты ничего не замечаешь.

– Может, Валечка случайно с этой Наташкой прошлась, а ты уже трезвонишь: дружат!

Иснючка растерянно огладила рукавицами своё большое, неповоротливое тело, стянутое длиннополым тулупом, и огляделась вокруг, как бы ища подмогу.

– А вон хоть у Фени спроси, – сказала она, вздыхая. – Видишь, как она на тебя смотрит? Жалеет. Да и все тебя жалеют: ты такая женщина, – в слово "такая" Иснючка вдохнула столько восхищения, что даже задохнулась, – а дочь у тебя неудачная...

– Это мне виднее, какая она, – ответила Люба. – Девочка ещё неопытная, плохо в людях разбирается. Она, может, и знать не знает, что из себя эта курва Наташка представляет...

– Ну-ну, – Иснючка, дохнув в последний раз салом с чесноком, отошла и уже от своего мешка с семечками прокричала: Ты бы с ней, Люба, сама поговорила. Может, люди и вправду чего преувеличивают...

Люба, конечно, не смолчала и напрямую спросила дочь, правду ли говорят люди. Валечка в ответ расхохоталась, разнервничалась, запобрасывала лежавшие под рукой салфеточки и безделушки, раскричалась:

– Какое кому дело! Да, я хожу с Натахой! А с кем тут ещё ходить? Не с этой же козой Люськой Новосёловой! От неё все парни шарахаются, слишком, блин, умная!

– Зато порядочная девушка, – заметила Люба. – Никто о ней дурного слова не скажет. Да и дружили вы в школе...

– Курочка она нетоптанная! – распалялась Валечка. – Всё об умном да непонятном говорит, и слова по-человечески не скажет. Да с ней от скуки сдохнёшь!

– Но и эта поблядушка Наташка тебе в подружки не годится, – продолжала настаивать Люба. – Сама подумай, какая у неё слава! Её мать горючими слезами обливается. Ну что это за девка, которая никому не отказывает? Подруг надо выбирать!

– Знаешь, мать, я сама решу, с кем мне дружить, – неожиданно холодно сказала Валечка и, как-то нехорошо прищурившись, забарабанила костяшками пальцев по столу. – Я ведь в твою жизнь не лезу, не спрашиваю, зачем ты с Цыганом связалась...

– Я? С Цыганом? – опешила Люба. – И не связывалась я с ним вовсе. Он ко мне на рынке сам подошёл, спросил, не донимает ли Санька, пообещал разобраться с ним, если что не так...

– А чего ж Цыган к нам зачастил, а? Только чаи распивать, что ли? Ты это кому другому расскажи, только не мне, – рассмеялась Валечка. – Нашла себе хахаля на пятнадцать лет младше, а меня учит, с кем ходить или не ходить...

– Не на пятнадцать лет, а на тринадцать, – машинально поправила её Люба и тут же, спохватившись, прикрикнула: А тебе дела нет! Он не то, что ты думаешь...

– Ага! Ангелочек без яиц!

– Да как ты смеешь так с матерью говорить, – вскипела Люба. – Да вот я тебя сейчас...

– Попробуй только тронь, овца, – ухмыльнулась Валечка. – Не рада будешь.

– Мала ещё мать учить...

– И ты тоже не вмешивайся в мою жизнь, поняла?

Люба, расстроенная, ушла в спальню и, уткнувшись в подушку, долго не могла прийти в себя.

То, что Валечка сказала так грубо и безжалостно, было правдой. Она и сама не понимала, как случилось так, что Володя, перекинувшись с ней на рынке парой слов, однажды проводил её до дому, а потом пришёл вечерком в гости – с бутылкой хорошего красного вина, коробкой шоколадных конфет и кульком желтых бананов. Валечки, как всегда по вечерам, не было, и они вдвоём посидели на кухне, побалагурили, и Володя показался ей обходительным, веселым и неопасным человеком. На третий или четвертый раз их посиделки весьма бурно закончились на диване и, потом приводя его в порядок, Люба ничуть не жалела о том, что было.

Александр, узнав, что Цыган подружился с Любой, перестал приходить за вещами. А то ведь грозился забрать половину мебели, телевизор и "видик", который Любе пришлось спрятать в сарай и она очень переживала, что он там отсыреет или мыши, не дай Бог, перегрызут какие-нибудь проводки.

Этот "видик" Володя благополучно извлёк из-под старого тряпья и, обдув его, поставил на старое место рядом с телевизором. Как-то, явившись навеселе, он вынул из кармана кассету и весело подмигнул Любе:

– Ну что, старуха, посмотрим настоящее кино?

– Какая я тебе старуха? – обиделась прямолинейная Люба. – Если не нравлюсь, иди поищи молоденькую...

– Что за базар! – засмеялся Володя. – Нужны мне эти чухарки позорные! Ты лучше чувал расправь, будем кинуху глядеть...

– Что расправить? – переспросила Люба.

– Кровать!

Он поставил кассету. Переводчик гнусавым голосом объявил: " Фильм "Белый шоколад", в ролях заняты..."

Сначала вроде ничего такого не было, показывали двоих мужчин, которые остановились в какой-то гостинице, потом они познакомились с тремя девицами. И тут началось такое, что Люба чуть со стыда не сгорела. Вроде мужики-то и не пьяные были, и даже вполне интеллигентные, не нахальники какие-нибудь, но что они, о Господи, вытворяли с теми девками – это ж в приличном обществе и не перескажешь.

– Ну? – шепнул Володя. – Что смотришь? Повторяй за ними...

– Да ты что, сдурел? Иди поищи себе какую-нибудь проститутку, отказалась Люба. Но он грубо толкнул её на диван и ничего больше не просил: всё делал так, как хотел.

А через несколько дней после разговора с дочкой о её дружбе с никчёмной Натахой Люба, спроворив в буфете все свои дела, решила пробежаться по магазинам. Набив полную сумку продуктов, взглянула на часы: до ужина ещё было далеко, можно и домой сбегать, оставить там сумку, чем потом тащиться из больницы как лошадь.

Открыв дверь, Люба сразу почувствовала что-то неладное. В нос ударил кисловатый винный запах, перемешанный с табаком и острым сыром.

Она заглянула на кухню. Стол был чист. Зато в большой комнате она увидела журнальный столик, на котором валялась бутылка, стояли яркие баночки из-под импортного пива, на тарелках лежали нарезанный сыр, ломти колбасы, конфеты. На диване, обнявшись, спали Володя и Валечка.

Люба, застонав, хотела наброситься на них, закричать, вытолкать обоих взашей на мороз, но что-то её остановило. Навряд ли между Валечкой и Володей что-то было. Ну, выпили. Ну, задремали. Дочка даже тёплую кофту не сняла, так и уснула. А она бедную Валечку чуть не приревновала, совсем голову потеряла!

9.

Александр вернулся домой радостный и с порога выпалил:

– А меня пообещали взять сторожем в ларёк на дороге! В тот, что у заправки, где поворот на Хабаровск.

– Но, говорят, на такие ларьки постоянно рэкетиры наезжают: требуют плату, сторожей бьют, – сказала Лариса. – Приятного мало!

– Зато хоть что-то заработаю...

– И мы с тобой наконец-то поженимся?

– Пока нет денег на развод, сама знаешь.

– И только-то?

– Конечно.

Он солгал. Даже если бы ему выдали свидетельство о разводе, а в паспорт тиснули соответствующий штамп, он всё равно не перестал бы думать о Любе. Александр привык к ней, вся она была какая-то своя, родная, такая уютная, домашняя, бесхитростная, терпеливо сносившая все его загулы, пьянки и враньё. Но она не умела делать в постели то, что делала Лариса, и об умном не говорила, и никаких стихов наизусть не читала, и на гитаре не играла, да и вообще терпеть не могла громкую музыку, веселые компании и рюмочку-другую – просто так, для настроения; она с трудом переносила даже сам запах спиртного. Его тело стремилось к Ларисе, а душа – к Любе, и он, чувствуя это раздвоение, порой не находил себе места. И чтобы хоть как-то унять свою боль, принимался ходить по комнате: от окна – к двери, от двери к окну. Как маятник часов. И бездумное, отрешённое это хождение мало-помалу вытесняло из груди тоскливый комок непонятной грусти.

Лариса догадывалась о его душевной смуте, но у неё хватало ума не требовать от него постоянных доказательств любви, а также отчетов о том, где был, куда ходил и не заглядывал ли к Любе. Сама она, может быть, впервые за много-много лет почувствовала: хватит с неё всяких приключений, похождений, страстей-мордастей, всех мужиков не перепробуешь – пора прибиться к одному.

Она всегда думала, что ищет удовольствия от секса, острых ощущений, новых мужчин, а в действительности искала тепла, трогательности, заботы и много чего другого, что, оказывается, вовсе не было сексуальным.

В мечтах ей всегда рисовался один и тот же образ: высокий, длинноногий, красивый, богатый. Физиономия этого образа могла меняться, принимать прямо противоположные формы, но одно оставалось неизменным: богатый! И когда ей встретился Александр, она поначалу отнеслась к нему снисходительно: ладно, пусть будет ещё и этот. Но вскоре Лариса поняла, что Александр ей не просто нравится – жить без него и скучно, и неинтересно, и ничего не хочется делать, и всё валится из рук. Влюбилась!

Ещё больше их сблизила общая тайна. В посёлке по-прежнему шушукались, что это именно они безжалостно прикончили Виктора, чтобы не мешал им предаваться блуду. Он познакомил Александра с Ларисой – своей пассией, и не думал – не гадал, что сам вскоре окажется третьим лишним. А когда попробовал выяснить отношения, то они, сговорившись, избавились от него навсегда, да ещё как жестоко: расчленили труп и разбросали его части в разных местах.

На самом деле всё было по-другому. Виктор пришёл, конечно, не пустой с двумя бутылками "Посольской", которую считал лучшей водкой. Он уже был в изрядном подпитии, жаловался на каких-то городских "братков", которые начали его "доставать", костерил на чём свет стоит нынешнюю власть: президент немощный, его окружение – стая волков, терзающая Россию, а с волками жить по-волчьи выть, но ему этого делать не хочется, однако – вынуждают... Хоть Виктор и крепко "принял на грудь", но себя контролировал: никаких конкретных имён не называл, всё – вокруг да около, одними намёками. Александру, как давнему своему приятелю, он, видимо, по-прежнему доверял, потому что неожиданно попросил его об услуге: взять на сохранение кое-какие бумаги.

Лариса, изгнанная на время этого разговора на кухню, всё, однако, слышала. Вернувшись в комнату со сковородкой, на которой ещё шипела яичница, она поставила её на стол:

– Горяченькое, мальчики!

Один из "мальчиков" – Александр, – однако, уже "отрубился". У него была такая особенность: пропустит несколько рюмашек – и, осоловев, на несколько минут заснёт, после чего, взбодрённый передышкой, как ни в чём не бывало откроет глаза и спросит: " А почему по-новой не наливаете?"

– А я хочу другого горяченького, – сладко улыбнулся Виктор. – Дашь?

– Ты что? – Лариса покрутила пальцем у виска. – На глазах у Сани? Совсем чокнулся!

Чтобы не продолжать этот разговор, она собрала со стола пустые тарелки и понесла их на кухню. Виктор понял это по-своему и, покачиваясь, пошёл за ней.

– То, что было, сплыло, – Лариса шлёпнула его по рукам. – Отойди, пожалуйста!

– Ну, последний разочек, – он настойчиво пытался дотронуться до её талии. – Что тебе стоит?

Как она ни увёртывалась, а Виктор всё-таки схватил её и попытался завалить, но она не сдавалась. Раззадорившись, он притиснул её к столу, жадными и жаркими губами впился в шею, а Лариса, отталкивая его, одной рукой ухватилась за стол и наткнулась на нож.

Виктор не хотел понять, что она с ним не играла. Ей и в самом деле было противно его тело, эти сухие губы, запах пота, сигарет и водки. Он был ей уже чужой. Но Виктора это не интересовало. Он бормотал какие-то нежности, перемежая их скабрёзностями, одна его рука настырно задирала её халат, а другая копошилась, расстегивая "молнию" на брюках, и когда он попытался своим коленом раздвинуть её ноги, Лариса от бессилия и ненависти ударила его ножом в спину.

– Ты что, сука? – удивлённо охнул Виктор и разжал руки.

Лариса, загребая на груди разорванный халат, метнулась в комнату. Александр, очухавшись, взглянул на неё и, ни слова не говоря, кинулся на кухню. Она слышала их возню, вскрики, маты. Вскоре всё стихло. И она боязливо заглянула в дверь.

– Давай вытащим эту падаль на улицу, – сказал ей Александр. – Пусть оклемается на свежем воздухе...

Виктор лежал на животе и чуть слышно постанывал. Его свитер был в крови. Нож валялся рядом на полу.

– Не бойся, – совершенно трезвым голосом сказал Александр. – Ты его не зарезала. Так, лишь царапнула...

– Он живой?

– Оклемается, сучара, – сквозь зубы процедил Александр. – Он тебе ничего не сделал?

– Нет, не успел...

– Надевай на него куртку, – распорядился Александр. – И шапка, где шапка? Не забудь её.

Навряд ли кто-то из соседей видел, как они вынесли Виктора на улицу и, будто заранее предчувствуя недоброе, бросили не возле своего дома, а дотащили до перекрёстка и уложили на чью-то лавочку.

Чуть позже, успокоившись, Александр сказал:

– Пойду-ка, проверю, как он там. Всё-таки я его капитально отделал, да и ты тоже постаралась. Как бы не замёрз, сука позорная. Если что, помогу ему до дома дойти...

– Может, не надо, а? Не ходи никуда.

– Ладно, я быстро, – сказал Александр.

Он и вправду вернулся быстро – бледный, испуганный, руки трясутся. Ничего не говоря, быстро схватил тряпку и, как был в куртке и шапке, принялся вытирать на полу пятна крови.

– Что случилось? – спросила Лариса.

– Его забрали, – ответил Александр. – Не знаю, кто. Подъехала машина, вышли два мужика, погрузили в машину и уехали...

– А ты-то где был?

– Они меня не видели. Я за Иснючкиным забором притаился.

– Кто ж это такие?

– Наверно, это те, которые на Витька наезжали. Давай, милая, всё прибирай... Этот нож проклятый вообще надо куда-то выкинуть, и посуду всю перемой. Чтобы, если что, никаких следов!

Как в плохом детективе, они всё тщательно убрали, даже зачем-то сунули в печку разорванный Ларисин халат. Но ни в эту ночь, ни на следующий день их никто не беспокоил, а в милицию их вызвали, скорее, как свидетелей.

Следователь продержал их на допросе довольно долго. Его особенно интересовало, не оставлял ли Виктор какие-нибудь документы, деловые бумаги, и если они не у них, то у кого могли бы быть.

10.

Валечка зевнула и равнодушно сказала:

– Ну, подумаешь: выпили и заснули, что тут особенного?

– Дрянь, какая дрянь! – Люба от возмущения даже покраснела. – У пьяного мужика знаешь, что на уме?

– Ой, ты об этом? – Валечка перестала красить ресницы и через плечо посмотрела на мать. – Да на фиг он мне сдался, старик! Это для тебя он молодой...

– Ты как с матерью разговариваешь? Последний стыд растеряла! И в городе, наверное, те ещё кренделя выделывала, бездельница! Юра правильно сделал, что тебя выгнал.

– Да кому он нужен, этот зассанец? Блин! Мне матрацы сушить надоело. Весь балкон провоняло! Юра, чтоб ты знала, как упьётся, так и дорогу в туалет забывает: под себя прудит. Как бы это тебе понравилось, а?

– К врачу надо сходить, – ответила Люба. – Это у него болезнь такая, от нервов. А ты чуть что – сразу в сторону! Да ещё позоришь меня на весь посёлок...

– Ты сама позоришься, – Валечка, наморщив гладкий лобик, убрала с века лишнюю тушь. – Цыган недаром тебя "мамочкой" зовёт. Ему нужна женщина, которая его бы кормила– обстирывала, ухаживала как за маленьким...

То холодное равнодушие, с которым Валечка всё это говорила, больно укололо Любу. Она и сама чувствовала, что Володя прибился к ней неспроста. В этом ему была какая-то выгода. Но даже если это было и так, то Люба считала, что она тоже остаётся при своём интересе: во-первых, не осталась одна, а во-вторых, симпатичный и молодой Цыган как бы подтверждал её женские достоинства.

– Ты бы, Валечка, замолчала, пока я тебе не врезала, – сказала Люба. Кого осуждаешь? Собственную мать! Ни стыда у тебя, ни совести...

– Надоело! – крикнула Валечка. – Надоело тебя слушать!

– А жить за мой счёт тебе не надоело? – рассердилась Люба. – Я бьюсь, колочусь, а тебе – хоть бы хрен по деревне, хоть бы два по селу! Чтоб завтра же твоего духа тут не было. Собирайся и езжай в город, к Юре. Выдумала тоже: не люблю-ю-ю, – передразнила она дочь. – Стерпится – слюбится! Хоть один дурак нашёлся, чтоб такую, как ты, замуж взять...

– Слушай, а что, если я тебе расскажу, как этот Юра мной торговал? спросила Валечка. – В натуре торговал!

– Что? Да как же это так?

– Обыкновенно, – ответила Валечка, вытянула из кармана халатика тонкую сигаретку и, не обращая на мать внимания, щёлкнула зажигалкой.

– А ну, брось папиросу! – закричала Люба. Она считала, что курят только самые распутные женщины. – Сколько раз умоляла-просила тебя не делать этого!

– Счас! Докурю и брошу, – лениво протянула Валечка. – Ты бы помолчала, а то ничего не скажу...

Любя, скрепя сердце, замолчала, но, отгоняя от себя сигаретный дым, демонстративно замахала рукой, как веером.

Валечка, не стесняясь, рассказала, как однажды ей позвонила Юлька, с которой они вместе учились на курсах. "Хочешь отдохнуть? – спросила. – Не бойся. Парни приличные. А своему скажешь, что к матери поехала". Валечке было скучно, тем более, что Юра ушёл до утра охранять свою контору. И она, недолго думая, согласилась. Юре оставила почти честную записку: поехала, мол, к Юльке кроить платье, может, там и заночует – это на всякий случай, для "отмазки".

Что они вместе с Юлькой делали в той компании – об этом Валечка скромно умолчала, но зато с воодушевлением поведала о дальнейших событиях:

– Представляешь, мы ещё спим, вдруг звонок в дверь. Это, оказывается, Юрочка приехал. Парни ему культурно говорят: " Никого тут нет. До свиданья!" А он как разорется: " Притон! Вертеп! Вы мою жену тут изнасиловали!" Парни: " Заткнись по-хорошему, если не хочешь в рог получить". А он, прикинь, сел в "тачку", взял ребят из своей кодлы и обратно к нам вернулся. Ну, наши знакомые не захотели с ними разбираться. "Что ты хочешь? – спрашивают. Может, не будем шума поднимать?" А Юрочка вдруг и говорит: " Так! Значит, вы, братаны, девочек эксплуатировали всю ночь? Эксплуатировали! Та-ак... Какая такса интим-услуг за час? Ага, двести рублей. Значит, сколько вы должны заплатить каждой? Как минимум, по тысяче". Юлька верещит, как угорелая: " Какие интим-услуги, козёл?! Мы не проститутки!" Юрочка ноль внимания: " Платите! Иначе, козлы, рога вам обломаем! " И что ты думаешь? Парни за нас заплатили!

– Ужас, – прошептала поражённая Люба. – Да как же ты могла с этой Юлькой пойти на такое дело?

– А что, взаперти мне, что ли, сидеть? – огрызнулась Валечка. – И никуда даже не выйти?

– Да ведь не на блядки же!

– Юрочке, значит, можно, – сказала Валечка. – Он и в сауну, и на какие-то заимки ездит, и ту же Юльку – она мне рассказывала – ещё как зажимал. А мне, выходит, одно остаётся: сиди на обоссанном матраце и жди, когда это чмо нарисуется...

– Если живёшь с мужчиной, значит должна принимать его правила, заметила Люба. – А от энуреза лечат даже в нашей больнице. Не хочет в больницу – пусть сюда приезжает, я его к бабке Поле отведу. Она знатная травница!

– Да пошёл он куда подальше! – не сдавалась Валечка. – Терпеть его не могу.

Люба, скрестив руки на груди, молча походила взад-вперёд по кухне. Валечка, не обращая на неё внимания, продолжала эксперименты со своими ресницами: пробовала то коричневую, то черную тушь, то смешивала обе и, подобно художнику, отставив кисточку в сторону, вертела головой перед зеркалом.

Когда дочь была ещё подростком, только-только начала интересоваться мальчиками, Люба ежедневно внушала ей такое правило: " Никогда никому ничего ни за что!" Она очень боялась, что восторженная, нежненькая Валечка по своей неопытности запросто может залететь. Вон сколько девчонок матери украдкой приводят к доктору Пиневичу, который берётся делать аборты даже на больших сроках!

" Нет на свете никаких чудес, – внушала Люба дочери. – Кроме одного чуда – любви! Но на пути к ней много соблазнов. Ты их за любовь не принимай..."

Учила-учила уму-разуму, ото всего берегла, всё сама старалась делать, Валечка, как принцесса, и понятия не имела, как печку растопить или правильно курицу разморозить, чтобы суп сварить – настоится ещё, бедолажка, у плиты, как замуж выйдет, но, видно, только зря старалась: вон какая чувырла получилась!

Люба, конечно, догадывалась, что первое чувство всегда чрезмерное и, может быть, ошибочное. И чем оно сильнее, тем безнадёжнее: не каждый выживает в поле его высокого напряжения. Но Люба считала, что порядочная девушка просто обязана не попадать в него, а если уж её занесло туда, то пусть борется за своё счастье. До неё не доходило, что в любви упражнения в борьбе – бесполезное и бессмысленное занятие, особенно если внушил себе: этот человек – именно то, ради чего стоит жить. Он, может быть, думает совершенно по-другому, а ты не отпускаешь его, держишь, загоняешь в угол, хочешь поставить в отношениях вполне определенную точку: свадебный марш, штамп в паспортах. О многоточии, которое не отнимает надежды, Люба совершенно забывала. И очень не любила книги и фильмы, которые кончались вроде бы ничем: никак не поймёшь, кто с кем остался и чем успокоилось сердце главных героев – ей была понятна только полная определённость. Этому она учила и Валечку. " Увидишь, что человек надёжный, хорошо к тебе относится только тогда доверяй ему, – внушала Люба дочери. – Нам, женщинам, ошибаться нельзя".

Валечка внушения матери помнила, но поступала по-другому. Как, впрочем, и сама Люба не очень-то следовала своей теории о борьбе за счастье. Поначалу, правда, она пыталась усовестить Александра, вернуть его к семейному очагу, но потом поняла: он захлёстнут другой жизнью и другими чувствами. Люба решила, что это ненадолго, недаром же старые люди говорят: "Седина в бороду, бес – в ребро". Всё пройдёт – сам прибежит, как миленький.

Но ей было тяжело жить одной, ни о ком не заботясь, и ещё она очень хотела хоть как-то досадить Саше и тем самым, быть может, снова привлечь его внимание. Потому особо и не сопротивлялась, когда Володя бесцеремонно предложил ей любовь и свою защиту. И вот – нате вам! – родная дочь её за это осуждает.

Валечка красилась. Люба молча думала о своём. И неизвестно, как бы долго это продолжалось, если бы в дверь не постучали. Пришёл Володя.