Текст книги "Ваша жизнь больше не прекрасна"

Автор книги: Николай Крыщук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Тем не менее я с любопытством прочитал, что «глубокие олигофрены – идиоты и имбецилы – в необычайной степени имитативны (эхопраксичны) по сравнению с нормальным человеком. Отмечается чрезвычайно сильная выраженность подражания у имбецилов в детском возрасте. Эти дети приспосабливаются к реальной действительности не путем усвоения понятий и значений слов, а путем подражания действиям воспитателя». При этом имитация часто носит бессмысленный, бесцельный характер… Врач говорит «поднимите руку», но больной только повторяет эти слова «поднимите руку», не делая движения. «Последний пример показывает, что в этот синдром непроизвольной автоматической имитации входит как составная часть вокативно-речевая имитация: эхолалия».

Вопреки этим патологическим картинкам я подумал, что когда-то человек был счастливее, тоньше, виртуознее, а главное, ближе к природе. Да, собственно, почему вопреки? Болезнь не только показывает наше несовершенство и уязвимость, что мы всякий раз малодушно принимаем за случайную напасть, она подает сигнал тем ресурсам, с которыми человек опрометчиво расстался в дороге. Быть может, она говорит о том, что он вообще ошибся дорогой.

Руссо, как и многое из читанного в детстве, превратился в одну из моих фундаментальных фантазий. Рацио стало позднейшей надбавкой, которая принесла людям больше тягот и огорчений, чем радости. Здесь парадоксальным образом это доказывалось на примере детей и идиотов, у которых еще (уже) нет разума, но зато они способны феноменально воспроизводить природные звуки. Недаром юродивые и калеки всегда вызывали в людях трепет страха и ощущение тайны. Природа компенсирует ущерб и, чтобы сохранить баланс, иногда пускает в ход скрытый, непостижимый для нас резерв, который мы называем чудом или гениальностью.

Сам человек пророс из обезьяны не в результате труда, а с помощью воображения и подражания, из деградировавшего вида обезьян, научившихся имитировать повадки тех, кто не утратил связь с природой. Сейчас мы находимся в новой критической точке, деградирует цивилизация, а поэтому – назад к будущему или, во всяком случае, что-то в этом роде. Антипов говорил об этом с прежним, как мне казалось, азартом: «Наука только то и делает, что старается нагнать наше воображение и компенсировать утерянные человеком в процессе эволюции способности». Но как, скажите, было сопрячь это с проблемами, допустим, шпионажа или бизнес-ловушками?

А вот уже любопытное. Сначала я даже не понял, почему этот материал оказался в папке Антипова.

Согласно записи телепередачи «Подумать только», человек, говорящий голосом некоего Турманидзе, беседует с собеседниками в Риге по мобильному телефону на русском языке. И говорит он об убийстве лидера белорусской оппозиции Эдуарда Сенкевича. Из аудиозаписи выясняется, что белорусский политик находится в Турине, где живет и сестра Турманидзе, который говорит, что Сенкевича убьет его зять, за что он выплатит ему двадцать тысяч долларов. «Вот как планируются “цветные” революции, эти революции устраивают США», – многозначительно заключает Левонтьев.

С утра все ждали Давида Турманидзе. Он пришел в парламент к трем часам и ограничился коротким комментарием: «Ни один нормальный человек не воспримет всерьез бред Левонтьева. В другой раз этот “рупор Кремля” обвинит меня, чего доброго, в убийстве Кеннеди или объявит инициатором строительства тоннеля из Лондона в Бомбей». В свою очередь, член Комитета по обороне и безопасности заявил журналистам, что имитация человеческого голоса и подделка записи вполне возможна, что и произошло в случае с Турманидзе. Дело передано в суд.

В общем-то, ко всему этому мы давно привыкли, существенно было лишь то, что первое заседание суда состоялось два дня назад и в качестве эксперта на нем выступил академик В. С. Антипов. Это не вызвало шока, чего уж там! Да и какую речь накануне собственной кончины можно считать достойной? Кстати, в чью пользу показал эксперт, статья не сообщала. Для меня важен был только факт причастности. Мой подопечный не был чистым энтузиастом.

Заявление вдовы и короткая биография прилагались.

Идеал, едва вспыхнув, погас, но нельзя было упрекать в этом безвременно ушедшего Антипова. Мы с академиком ехали вместе со всеми в одной телеге и в одном направлении. Может быть, сознание общей участи и есть род христианской любви? Это еще вроде как недорого берут.

– Костик, ты увлекся, – сообщила мне Зина по связи. – «Хрен» превышен на пять минут.

– Варгафтик добавил семь. Все нормально. Еще музыки подкачаешь.

– О’кей!

– Знаешь ли ты, – сказал я, выходя из студии, – что плафон вчера улыбнулся мне словом «Зина»?

Разумеется, мне пришлось умолчать, что потом он сурово надулся и даже как-то скривился словом «Зоя».

– Я старалась, – ответила Зина. – Ты ведь не дурак, ты веришь в телепатию?

Я подумал о Лере.

Тетрадь шестая

Сквозняковая отлучка

Побег

Зина равнодушным движением достала из-за шторы заначку.

– Все же? – спросил я.

– Мы ведь отработали, или как? – спросила она в ответ.

– Да пей, мне не жалко.

– Странно устроен человек, Трушкин. Да? Сама не знаю, зачем мне это нужно? Без этого мне, может быть, даже лучше. Но по трезвости честные мысли не могут пробиться в мою черепушку, она боится их. А когда выпиваю, сразу вспоминаю, что ни разу не была в Ботаническом саду, и тогда начинаю выпивать еще и еще, и мне кажется, что жизнь не удалась.

– Честная мысль.

– Ты думаешь, нет? Хочу посмотреть, как цветут азалии. Они в деревянных чашечках. Маленькие, с крупозный прыщик бутоны. Мне рассказывали.

– Я выйду покурить. Своди пока оба сюжета, потом вместе послушаем.

Я еще раз набрал Тараблина – абонент был временно недоступен.

Домой возвращаться пока не стоило. Что я им скажу? «Настоящий мужик в такой ситуации», – любила говорить Лера. Хоть бы раз она показала мне своего настоящего. Как бы поступил сейчас этот ее боксер, пролетарий, профессор? Устроил очную ставку и жесткий допрос Варгафтику и Алевтине Ивановне? И почему даже по ту (эту) сторону роковой черты я чувствую себя виноватым?

Я не нуждался в жалости, просто некуда было идти. Такое бывало и при жизни. Но тогда это был все же каприз выбора и экзистенциальный надрыв, в котором мы все время от времени нуждаемся. А сейчас мне некуда было идти буквально. И скучно, и грустно. Буквально. В музыке это состояние называется mesto. Смерть – тотальная буквальность, вот что я еще понял. Никаких отлучек, аллюзий и скорописи метафор.

Раньше в мыслях о смерти был все же некий привкус если и не свободы, то освобождения. А тут… Какое уж тут освобождение? Когда твоя участь зависела от случая, болезни, Бога (неважно, есть он там или это только псевдоним того же случая), с этим сознание мирилось, свыклось, тупо притерпелось к неизбежному. Но тут ведь какой-то заговор, это ясно. А зависеть и после смерти от воли людей – невыносимо.

Однако кому понадобились новые мертвые души? Люди и без того серийно улетучиваются или поливают цветы в офисах. Есть вяленые и копченые, гнутые, битые, кислые, примаринованные; навсегда удивленные, ручные, отключенные от электричества, живущие под подпиской, бомжи, клоны, сектанты, учителя, доноры, рабы, маугли. Зачем осуществлять еще и эту затратную фантазию с отсроченной смертью? Экономика должна быть экономной?

А может быть, напротив, это фарт и чье-то особое благоволение, подумал я вдруг. Тараблин прав: «В Чечню милиционером не хочешь?» Можно сказать, с нами поступили еще гуманно. И все же, что это – искушение дьявола или милость Бога? Смешно, но именно это сейчас меня волновало больше всего.

В милость верилось с трудом. Варгафтика Он вряд ли сделал бы своим посланцем. Да и не может быть так скверно, если это милость. И никто никого в жизни давно не спасает. Попробуйте выпросить у прохожего хотя бы улыбку, если она не кривая. Умилительная история Леры, как она девочкой взяла у мужиков на скамейке французский ключ, чтобы открыть квартиру. Ключ подошел, и ни ей, ни им не пришло в голову, что квартиру теперь легче легкого обокрасть. Собственно, во всех хрущобах были тогда французские замки, какие поставили еще строители. Над этой историей смеялись даже наши мальчики. Сейчас, когда не только живые – покойники начинают волноваться, заслышав ночью на кладбище человеческий голос… В общем… Рассказывайте, чего там? Вам сказка, а мне бубликов связка.

На лестнице горела только одна лампа, все освещал серый свет из окна. Я впервые почувствовал ее тесноту и неуютность. Почему-то представился курносый санитар с каталкой – как же он здесь развернется?

Всхлипывающий скулеж на втором этаже меня уже не удивил. По интерьеру и жизнь.

В углу на корточках сидел седой парень с закушенной губой, на пролет вверх из освещенного проема валил густой сигаретный дым, напомнивший мне некстати майские деревья, слышался громкий разговор и взрывы хохота.

– Чего они ржут? – спросил я парня. – Над тобой?

Мы были с ним трамвайно знакомы. Кажется, он работал звукооператором в драме. И звали его как будто Сергей. Седина, как ни странно, делала Сергея еще моложе. Впрочем, не исключено, что мы были ровесниками. Я давно перестал разбираться в возрасте.

– И над собой тоже, – ответил он.

– Что случилось-то?

– Что тебе и не снилось, – сказал он защемленным голосом.

– Ну, если хамишь, значит, еще не край.

Сергей посмотрел на меня такими глазами, что я тут же осекся. Каким-то образом стало понятно, что у меня сейчас точно такой же взгляд. Жалоба и бессильная злоба, больше ничего, как у собаки, которая не может сказать хозяевам о мучающей ее кисте. Мне захотелось поскорее примкнуть к стаду курящих.

В эту курилку, как и в нашу студию, пройти можно было только через шестнадцатый этаж северного крыла. Место укромное или заброшенное, как посмотреть. Рядом с туалетом уличный бак для мусора, зловоние от него перекрывало плоский, укоренившийся запах табака. Отходы редакционных гуляний не выносились месяцами, являя собой возмездие и напоминание, на которые давно никто не обращал внимания. Фигуры склонившихся над ведром, в котором плавали окурки, напоминали греющихся у костра. Было и правда холодно.

– Всем привет! Чего он там? – спросил я, осторожно присев на трехногий стул.

– А сходить не может. Амба! Отговорила роща золотая, – живо сообщил парень с костлявым лицом, половину которого скрывали декадентские патлы.

– Запор, что ли? В самом деле, обхохочешься, – сказал я мрачно. И вспомнил некстати, как рассмешил меня заголовок стенной газеты в поликлинике (вернее, многоточие): «Если у вас запор…»

Ответом мне был новый взрыв хохота, без разгона, вроде кашля, когда не успеваешь набрать в легкие воздуха.

– Кишечник экологически чистый, безотходный, понял? По психологии-то еще тянет, а так нет.

Я вдруг все, действительно, понял, и мне стало страшно. Ясно вспомнил, что после кончины ни разу не был в туалете. Никогда не думал, что есть еще такая форма отлучения от человечества. Похоже, никто, кроме меня и седого, не видел в этом беды. То, что еще вчера подрывало божественный замысел, теперь казалось незаконно похищенным, лишало веры в высшую поднадзорность или хотя бы в природную целесообразность. Вот только можно ли это назвать духовным происшествием?

Соседи по курилке, очевидно, вполне освоились с новым положением. У выпавших из жизни обостряется чувство солидарности, что при удачном совпадении химических реакций может привести даже к душевному родству. Человек болеет от одиночества, оно кажется ему страшнее смерти. А тут, казалось бы, что: ты выпал, он выпал, я выпал, вот мы и снова вместе.

– Говорят, в Америке лечат, – сказала девушка, похожая на растение, выросшее в темноте.

– А меня, наоборот, один чувак уверял, что там давно уже наши, – ответил Кирилл Назаров, ведущий светских хроник, знакомый со всеми ментами, проститутками и депутатами города. По части образования он к своим сорока годам сохранил удивительную невинность. Строчка «Ночной эфир струит зефир» вызывала в нем воспоминания о липком привкусе южной ночи. Это не мешало Назарову быть самым сведущим человеком на радио.

– У нас понятно, а им-то зачем? – снова удивилась девушка.

– А что тебе понятно? Сплошные непонятки. Что тебе понятно? – зло сказал декадент. – Нужен парень для опасной работы – покрывать крыши во время дождя?

– Ну, это тот же стабфонд. Например, резерв для армии.

– Да, вот тебе уже есть один отец солдата. Дед, ты готов воевать за родину?

– Нашел пионера, – буркнул мужик с белокурой бородкой, которого все звали Дедом.

– А койко-места в больнице, – продолжала девушка. – Может, он сейчас в Мариинской бессрочно лежит на отделении кардиологии. Надо же врачам и зарплату там, и премии, и лекарства лишние. В этот год на бюджетные места в иняз было зачислено сто человек с самыми высокими баллами по ЕГЭ. Потом оказалось, «мертвые души». Отогревали места для блатников. Или… Или какой-нибудь вариант птичьего гриппа. Пошумели и забыли. А про нас, скорее всего, никто даже не знает.

– Но ты-то сама про себя знаешь, – возразил Дед.

– Я слышала, есть план заселения Сибири. А то там уже под каждым кустом китаец с термосом… – сказала стажерка с приятной мультимедийной мордашкой.

– Да нас для демографии держат, бросьте вы! – крикнул мужчина из спортивной редакции, на полных щеках которого свой пунцовый след оставила гипертония. – ЧСФ – Человечий стабилизационный фонд. Кризис, как мы знаем, это даже не дефолт. Вдруг все снова к мотыгам вернется. Где людей взять? Вот нас и запрягут.

– Чушь! На выборах электорат давно перебрасывают из одного региона в другой. По списку пятнадцать тысяч, а к вечеру, глядишь, уже двадцать проголосовало. Снижение показателей смертности, сокращение безработицы, увеличение голосующих правильно – вот наш девиз.

– Говорят, второй президент тоже наш, – тихо сказала девушка, и все замолчали.

– Тогда почему с меня взяли налог за грядущую бездетность? – горячо заговорил декадент. – С него, хочешь сказать, тоже берут?

– Еще, подожди, будут брать за неудобрение почвы и неучастие в круговороте воды в природе, – кисло усмехнулся спортсмен.

– И валюту отказываются на «мертвяки» обменивать. У наших, чтоб вы знали, водяные знаки в обратную сторону закручены.

Дед загасил сигарету и прищурился от попавшего в глаз дыма.

– Зайди на Караванную. Не просто обменивают, а один к двум дают. Балаболите тут. Любое положение имеет свою выгоду, надо уметь по-умному распорядиться.

– Это как «по-умному»? – закричали все и почему-то вдруг стали почесываться и сверкать глазами наподобие чихуахуа, который сидел на руках у полной дамы и, проникнувшись общим возбуждением, вертел маленькой головкой, не поспевая за говорящими.

– А вы сходите на Караванную. Там толкутся люди понимающие.

– Да что они могут понять, если мне сны больше не снятся? Ни эротические, ни ужасы, никакие, – заплакала дама из муздрамы, душа в объятьях свою палевую собачку. Она давно договорилась с начальством и на вахте ее безропотно, даже изображая умиление, пропускали. Какими прихотливыми путями идет наша фантазия, подумал я, в поисках духовного двойника. – Поставили нам бекар, вот и все.

– Рита права, – сказала стажерка. – На днях в информации показали два теракта, один в Нальчике, другой в Москве. Очевидцем и там и там оказался один и тот же паренек. Людей не хватает.

– Да вы забыли, что ли, что нас уже нет? – снова захныкала дама.

– Я, честно говоря, забыл, – сказал декадент. – А чего такого-то? Там на нас срали и здесь кладут. Не оскалишься, не пожрешь.

– Ну, разве что иногда… мельком… посещает, – послышался за моей спиной проникновенный мальчишеский тенорок. – Что-то вчера в нос попало, чихнул, запахло… Как после грозы, знаете, когда сразу и черная смородина, и крапива, и укроп. Подумал: «Как хорошо жить!» И тут только вспомнил.

Я обернулся.

Лирический мальчик стоял надо мной и улыбался. Я скорее почувствовал, чем понял, что он красив. Разглядеть его было нельзя, он стоял слишком близко, да к тому же – ракурс снизу. Но красив, определенно, это читалось на лицах окружающих, безоружных – у женщин и снисходительных у мужчин. Помню, я первым делом подумал: «Что ему от меня надо?»

Тело вообще реагирует быстрее, чем мысль. В приближении мальчика был эротический вызов, хотя не мог же я решить, что он станет соблазнять меня на глазах у этой скорбной компании. Однако в каком-то смысле, как покажет будущее, я оказался прав.

– Константин Иванович, я за вами. От Льва Самойловича. Срочно просит. Мобильник ваш не отвечает. Вот, даже записочку для верности передал. – Мальчик, похоже, не чувствовал никаких затруднений в переходе от драматического воспоминания о запахе смородины к этому деловому сообщению. Тот же ласковый, не всерьез обиженный и жизнерадостный голос. Бывают такие счастливые натуры. Меня эта ровность почему-то раздражала.

Записка опустилась близко от моих глаз, так что первым движением я промахнулся.

– Да что вы ее под нос-то суете?!

– Извините. Лев Самойлович так меня торопил. Прямо очень. Я подумал, что случилось.

– Ну так отдайте уж мне! Клещом вцепился и не отдает.

Я чувствовал, что нехорош, меня трясло. У мальчика, видно, свело от волнения пальцы. Левой рукой из своего правого зажима он вынул записку и передал ее мне. Варгафтик просил срочно прийти к нему с антиповской дискетой.

Само по себе общение при помощи посыльного с запиской было необычно. Как будто меня можно было упустить, и поэтому выслали конвой. Мальчишка что-то такое и сказал: «для верности». И потом, к чему такая срочность?

Эфир завтра, а Варгафтик был верен слову – мои сюжеты не подвергались никакому контролю, кроме технического.

Но что-то меня еще смущало. Что?

– Хорошо, я сейчас, – сказал я мальчику.

– Лев Самойлович просил вас сопроводить.

Ага, значит, все-таки конвой. Даже интересно. Или мне чудится? В жизни, сколько помню, я не страдал мнительностью.

– Ну, тогда вперед!

– Нет, наверх не надо, – остановил меня посыльный, – пойдем через двор. Так короче.

– Через двор?

– Вы разве не знали? Я думал, вы здесь все знаете. Ведь вы старожил. Через внутренний двор, насквозь через северное крыло, а там лифт.

Странно, действительно, что никто при мне до сих пор даже не обмолвился об этом пути. Авторитет мой в глазах посыльного, похоже, упал. Все они такие, по-стариковски подумал я, профессией не успели овладеть, а потайные ходы знают.

В подвале спутник легко нащупал металлическую дверь, три ступеньки наверх – и мы во дворе.

Я посмотрел в небо. Оно уже отходило к ночи, сизо-синее, облака легкие, как будто вылетели только что из печных труб. А снег на крышах еще розовый…

Через двор навстречу нам шел Володя Выпорепечь из бригады дежурных операторов. Эти работали сутками и всегда находились в параллельном состоянии. То есть взгляд их в любое время суток пребывал в полудреме, а голоса продолжали бодрствовать под гипнозом ответственности. Суета цейтнотов не могла помешать работающему внутри них дежурному хронометру. Вид Володиных брюк свидетельствовал о коротком и тревожном сне в аппаратной.

– Далёко? – спросил он меня, зябко прищурившись.

– Варгафтик хочет видеть, – ответил я.

Володя посмотрел на меня внимательней, с хмурым удивлением.

– Сам хочет?

– Ты Лёвушку не знаешь?

– Я только сейчас пытался к нему проникнуть. Вокруг него трое в черном, сразу видно, с недобрыми полномочиями. А он сидит в своем кресле как арестованный, улыбается и молчит. Я ему то, сё. Молчит и улыбается. Выбивает на столе пальцами танец маленьких лебедей.

И тут я вспомнил, что именно поразило меня в записке. Тем же почерком было написано заявление вдовы Антипова. Не мог Варгафтик по собственной прихоти пойти на эту духарилью. Криминалом пахнет за версту. Обвинят в сговоре. И уж тогда ни при какой погоде не удастся мне подтвердить факт своей смерти.

Теперь я почти не сомневался, что мальчик ведет меня в ловушку.

– Как вас звать? – спросил я.

– Алешей.

– Подождите, пожалуйста, здесь. Я не взял дискету, которую ждет Лев Самойлович.

Времени было в обрез, а я еще ничего не успел понять и тем более придумать.

Зина застегивала надетую поверх блузки малиновую кофту, спешно что-то дожевывая и засовывая дискету в конверт.

– Костик, что-то случилось. Мальчишка за тобой прибегал, вылитый Ди Каприо. А сейчас звонил сумасшедший Варгафтик, требует тебя или, в крайнем случае, дискету с Антиповым. Я пошла?

– Давай сюда!

– Тэ, тэ, ты чего?

– Зина, можешь мне помочь?

– Нет проблем.

– Проблемы как раз есть. Какое сегодня число?

– Двадцатое.

– Месяц! – закричал я.

– Март, – удивленно сказала Зина. – День рождения же у меня завтра.

Теперь я, по крайней мере, знал, что у них по часам март. В заметке было написано, что Антипов на суде выступал два дня назад, восемнадцатого. Без указания месяца, разумеется, газета выпускалась не для сумасшедших. Но дата стояла под заявлением. Я не обратил на нее внимания, хотя свой мучительный вопрос мог уже тогда разрешить легче легкого.

С датами у меня давно сложились отношения несуразные, пропускал не только чужие дни рождения, но и свои часто становились новостью. Родные не обижались. Выбирая между «равнодушный» и «блаженный», они из благоразумия предпочли второе. Не превращаться же и мне теперь в педанта. Дату под заявлением, однако, надо было проверить, что я и сделал на глазах удивленной Зины.

– Точно, семнадцатого третьего. Значит, академик выступал в суде на следующий день после своей кончины. Зина, мне надо срочно где-то укрыться. Можешь чего-нибудь сообразить?

– В каком смысле? Есть ключи от кладовки. Там я храню фонотеку.

– Где?

– Тебе объяснять, все равно не поймешь.

– Тем лучше.

Так я оказался в кладовке, с дискетой и фонариком, который успела сунуть мне в карман Зина. Здесь, как вы понимаете, и настрочена большая часть этих записок.

Превращения инфекционного организма

С названием предыдущей главы я, конечно, поторопился. Это был еще не побег. Зинино убежище находилось метрах в ста от нашей студии, внизу за курилкой, в тупике левого коридора. Представить, что оно обитаемо, было трудно. В театре над такой раритетной дверью, покрытой ожоговыми волдырями, художникам пришлось бы потрудиться. О самой комнате не говорю – в ней царствовали пауки, поедающие прошлогодних мух. Почему во всем чистоплотная, домашняя Зина до сих пор не навела здесь порядок?

Так вот, с названием я поторопился. Это моя слабость. Хочется сказать калькой с немецкого: имею страсть к заголовкам. Иную книгу и читать необязательно, довольно одного заголовка. Но для него тоже нужен талант. В заголовке должна быть и проговорка, и тайна одновременно. Еще легкость, конечно. Как будто он родился между делом и не в нем суть. «Хорошо ловится рыбка-бананка». Чудо заголовок. Впрочем, и рассказ хорош. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Или: «Во сне ты горько плакал». Просто шедевр. «А еще мы выгуливаем собак». Вот, как будто совсем ни о чем, а между тем читатель уже на крючке.

Как и во всем остальном, страсть у меня к этому была, и мог же я по достоинству оценить чужой полет, но самому таланта Бог не дал. Как вы уже, наверное, заметили, в заголовках я излишне лапидарен или же претенциозен, и ни один из них не похож на меня, все без исключения мне не нравятся.

Разговоры в курилке произвели на меня гнетущее впечатление. Людей перебросили через Лету, а они и там толкуют о налогах. Жалкие существа. Если бы я писал социальную сатиру, лучшего материала не найти. Мне, однако, было не до этого.

Сидя в одиночке, я избрал, как мне казалось, более благородное направление мысли. А что если все мы жертвы научного эксперимента, подумал я. В этом есть даже что-то величественное.

Нечто из популярной науки застряло и в моем сознании, и я уже не осуждал Тараблина, а его рассуждения о психологическом времени не казались теперь такими абсурдными. В их пользу говорило хотя бы то, что я определенно существовал сейчас в каком-то своем времени, в том числе в своем (любом) времени года, и уж во всяком случае, не по часам большинства людей. Скоро этому нашлось еще одно подтверждение, о чем речь дальше.

Время, как уверяли некоторые ученые, проблема чисто инженерная, без нее невозможно решить множество задач. Так, мне запомнилась из одной статьи загадочная фраза о рассогласовании жизненных циклов у инфекционных организмов. Я почувствовал небывалое удовольствие, представив себя таким организмом, в поэтическом, так сказать, варианте. Ну, что-то вроде инфузории-туфельки, которая в действительности была хрустальной туфелькой Золушки или глиняным гномиком, физиономия которого в теплом кармане становилась все более ехидной. В детстве все мы обзаводимся такими любимцами, спасаем их от генеральной уборки и стирки, а иногда сами превращаемся в них. Да детство и есть инфекция, попавшая в стареющее тело человечества.

Инфекционный – не просто вредный, но не такой, как другие, тайный, со значением, хотите – инакомыслящий, сверхиндивидуальный, переживший или ожидающий превращения. Все у него не так, как у других, и время идет как-то иначе – долго ли, коротко. Во всяком случае, измерить его с помощью, так называемой, эталонной изменчивости – часов – невозможно.

Жизнь, рассуждал я, сложный вихрь, который захватывает молекулы, обладающие определенными свойствами; но в него постоянно проникают и из него постоянно выбывают индивидуальные молекулы. Однако пока существует движение, форма живого тела существеннее, чем вещество. В переводе на человеческий: пусть ты и из другого теста, мы не станем тебя обличать, на празднике всем места хватит. Беда приходит, когда движение останавливается. Тогда каждая соринка в глазу – бревно. Если мать поссорилась с отцом и в этот именно момент нашла в моем кармане измусорившегося гномика, это может окончательно подорвать ее веру в смысл жизни.

У нас сейчас именно такая ситуация. Кризис.

Главное не сбиться с мысли. Ньютон говорил, что время течет само по себе. Тут с великим физиком придется поспорить. Должны быть и у времени какие-то источники, свои, так сказать, энергетические родники. Так, уже после Ньютона, родилась гипотеза генерирующих потоков, из которой я запомнил только, что они не есть «весомая» материя, но сами порождают эту материю, то есть, как сказано одним ученым, имеют собственный бытийный статус.

Все это будто сказано про меня, в моем, я имею в виду, нынешнем положении. Потому что при движении в среде у этих индивидуальных молекул не возникает эффектов трения или сопротивления, что скоро, как я вам и обещал, подтвердится.

Для организма, ну, читай, понятно, для общества, особенно в состоянии кризиса, эти индивидуальные молекулы смертельно опасны, если их не развести во времени. То есть, чтобы избежать беды, некоторых представителей общества надо временно перевести в их индивидуальное время.

Вот, собственно, и объяснение того, что произошло. Не понимаю, почему президенты не скажут об этом народу прямо? Все у нас какие-то тайны мадридского двора и боязнь посмотреть в глаза правде.

Объяснившись сам с собой таким образом, я немного успокоился, но все же не до такой степени, чтобы добровольно покинуть каморку. Хотя мы после определенных событий и стали открытым обществом, где каждый имеет даже право существовать в своем времени, все же недоумков и завистников по-прежнему хватает.

Передышка моя, однако, быстро закончилась. В мыслях все мы живем в свою пользу, и нет на этот случай людей благороднее и искуснее нас. Но это одновременно и отлучает от решительных действий, когда в них как раз бывает нужда. Меня извиняет то, что никакой нужды действовать я в тот момент не видел. И все равно, переходить к практике после таких благостных минут охотников еще меньше, чем до того. Собственное несовершенство начинает сильнее прежнего угнетать. Как говорится, сверкнуло в мечтах, мелькнуло в толпе, а дальше-то что – живи, как умеешь? А если не умеешь вовсе? Положение хуже ефрейторского.

Если верить Катаеву, а верить ему у нас нет никаких оснований, Есенин любил, пожимая новому человеку руку, представляться «Свидригайлов».

Что это значит?

По прежним, романтическим представлениям, речь идет, конечно, о двойнике. В двойнике людям всегда чудилась зловещая красота и тайна. К тому же, это льстило самолюбию.

Распорядиться этим можно по-разному. С одной стороны, кто бросит мне «подлеца», в плоской своей морали пренебрегая прекрасным двойником? С другой, люди, угнетенные обнародованной помимо их воли ординарностью, непременно пестовали в себе какой-нибудь порок и держали для значительности двойника-чудовище. Да и просто, скажи два-три несвязных слова, можешь сойти если не за умного, то хоть за странного человека.

Романтизм вполне приспособился к мещанскому образу жизни и украшает его, как хороший интерьер. Всяк хоть на вершок, да больше себя самого.

Но в последнее время что-то переменилось и, как водится, к худшему, а как – мы и сами не заметили. И вообще-то в правилах человека пропускать самое главное. Вот любовь промелькнула, старость подошла, смерть нагрянула. А с чего все началось, никто не знает. Бог суди, чем до того заняты были?

Так вот, переменилось и что переменилось – толком не объяснить. Метаморфозы всякие стали с людьми происходить, но такие, не то что неправильные, а как бы случайные, какие угодно. Смотришь, смотришь вокруг и, как это было у Хомы Брута, ничто не может означиться в ясном виде: вместо дома представляется медведь, из трубы делается ректор.

Не в моем таланте писать фельетон, и без меня всем все известно. Только определение для этого пока не подоспело, одни упыри да оборотни приходят на ум, но это, конечно, от недостатка фантазии. А так – сидит перед тобой, допустим, на летней веранде господин, кофе дегустирует, закрывает глаза при шуме соседней березы, а ты не можешь поручиться, что он час назад собственного младенца не засунул головкой в уличный контейнер для мусора. И, может, он даже вовсе безвинен и, напротив, отдыхает, спасши только что подобного младенца на операционном столе, но, главное, ты сам за все это поручиться не можешь и фантазия твоя не из воздуха взялась, а коренится в общей криминальной статистике и неоднократных наблюдениях. Поэтому – что Свидригайлов? Это еще, можно сказать, шутки! Да и то, если верить мемуаристу.

С одной стороны, все это происходит, быть может, от ничтожности и незначительности происходящего вокруг, а также от частой смены кадров в телевизоре. Чувство не поспевает и поэтому тайком отвязывается и как бы пьянеет. Страшно ему хочется и того, и того, и чего-нибудь совсем нового попробовать. Вот хоть младенца вниз головкой – каково будет? Не о младенце, конечно, речь, в смысле – каково ему, а о собственном переживании. Что произойдет, если преступить?