Текст книги "Ваша жизнь больше не прекрасна"

Автор книги: Николай Крыщук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Все это, повторяю, от ничтожности и эмоционального голода, а не из принципа безнравственности и тем более не от врожденного злодейства. Совсем напротив. Такой разгул фантазии сочетается в большинстве с крайним консерватизмом. Совсем как мужчина, заведший любовницу, начинает особенно ценить домашний уют. Цветаева сказала бы: семьи́ тихие милости. И даже становится в этом вопросе чрезмерно требовательным, так что семья в конце концов разрушается, конечно, но не из-за любовницы, а из-за этой мелочности.

Кроме шуток, по себе знаю. Лера так часто подавала мне вилку с выщербинкой в костяной ручке, что я привык к ней как к родной и начинал искать ее и нервничать, если она долго не находилась. Могла ли жена вообразить, что раздражительность эта происходит лишь оттого, что я провел ночь в преступном наслаждении? Потому что то – то, а это – это.

В последний раз «императив значительности» нас вел, быть может, на переходе от дефицита к временно недоступному изобилию, когда все с левой стороны перешли на правую и стали особенно радикальны. Даже канкан на трибуне еще вписывался в этот карнавал. Красно-коричневая чума, выборы, коробка с долларами, путч, реформы, гласность. Тоже в очередной раз пропустили момент, когда веселье переросло в пьянку и бандитские разборки. Удар был сильным, мир рассы́пался на поющие, режущие и блистающие осколки. Теперь попробуй сложи все заново. Тем более если воображение познало сладость от безнаказанного нарушения некогда вековечного регламента.

Дальнейшее желающие могут назвать сном или глюком, а записки мои «записками сумасшедшего». Я же остаюсь в убеждении, что все рассказанное – абсолютная правда, что документально и подтверждается последовавшим вслед за этой сценой звонком жене.

У двери говорили шепотом. Громким. Те еще конспираторы. Голоса мужчин, мне неизвестные, но разговор явно шел обо мне.

– А если он там?

– Да посмотри ты: эта дверь знала еще японцев. Меня матушка ребенком сюда водила. Я, можно сказать, на радио вырос. Дверь всегда была заперта.

– Но ключ от нее должен быть?

– Говорю тебе, здесь нет даже номера. Вахта пожимает плечами.

– Не мог же он испариться? Хитрый бобер. Мне он всегда не нравился. Представляю, сколько ему вдовы платят, только чтобы отвести глаза общественности от собственных блядок.

– За руку не поймали.

– Вот поэтому его и надо сразу за яйца. Нам-то с тобой только шею намылят, а Варгафтику голову отрубят. Покойник, похоже, золотой, а этот хочет его в одиночку распилить. Стой здесь. Пойду получу разрешение на взлом со взрывом.

– Рехнулся, что ли?

– Шучу. Топориком отомкнем.

По телу моему прошла паника, оно как будто в очередной раз исчезло. Не знаю, было ли еще что-нибудь подобное со времен казаков-разбойников, когда так же переговаривались, стоя за поленницу от твоего укрытия, а уж били, если поймают, по-настоящему.

Это шкурное беспокойство подтолкнуло еще одну тревогу, которая по всем признакам не имела отношения к теперешнему положению. Так бывает: нарушишь одно, а вылезет совсем другое, о чем как будто и не думал, но оно, оказывается, только и ждало момента, когда ты зачешешься. Тревога ведь бывает многих сортов, с этим вы не будете спорить? В этой тревоге было не предчувствие даже, а совершенное знание, что с матушкой случилось несчастье.

Что рассуждать, заточение мое казалось мне теперь дезертирством, самым малодушным и позорным из всех, что бывают на свете. Зачем я здесь сижу? Чего боюсь? Таким, как я, опасаться совсем уж нечего, самое страшное случилось. Достоинство и характер когда еще и проявлять?

Но ключ был у Зины, и вся моя решительность не стоила ломаного гроша. Под дверью дышал неизвестный мне хмырь. Дождаться, когда вернется второй с топориком, нырнуть им под ноги, оглушить внезапностью… В мультфильмах это хорошо получается.

Я, однако, уже достаточно осмотрелся в своей каморке и давно следил за окошком в дальнем левом углу, из которого пробивался туманный свет, какой бывает белой ночью или на ранней заре. Сквозь него по временам отчетливо доносились грохот трамвая и человеческие голоса, которые напоминали подаваемые во сне команды. До того окошко казалось мне слишком узким и не стоящим внимания, щель, а не окошко, но в эту тугую минуту захотелось мне его испробовать. Я понял, что взять его можно только с разбега, на испуг. Дверь, между тем, уже скрипнула по-женски, ребята начали работать. Ясно было, что большого сопротивления она им не окажет.

Кровь закипела во мне, я разбежался, прихлопнул оттопыренный карман куртки с мелочью и в ту же секунду, не встретив сопротивления, выпал на асфальт.

Интеллигентный старик в вельветовом пиджаке со свежим удивлением посмотрел на меня, потом на пораненную в войну ладонь и, едва нахмурившись, пошел дальше.

Мимо императрицы, по переулку Крылова, мимо отделения милиции, в котором я однажды только по случайности не сгинул навсегда, сквозь торговые ряды я побежал к Сенной.

Несмотря на то что полоска света казалась серой и туманной, день был яркий, туркменки из ведер торговали сиренью, старушки долго, как в прошлое, заглядывали в свои сумки с громкими замками. На деревьях появились первые паутинки, дети надсаживались в истерике от жары.

Я подумал было купить мороженое, но обнаружил, что не могу вынуть из кармана мелочь, руки двигались парализованно и казались невесомыми. Продавщица смотрела в мою сторону недовольно, но в то же время без материальной злости, как смотрят на сквозняк, не умея определить его причины. Так же, как я скоро понял, воспринимали меня и остальные, некоторые даже отталкивали и морщились, но тут же свою досаду направляли на кого-нибудь другого. Никто не желал со мной состязаться и, встретившись взглядом, отворачивались.

Ко всему этому я с опозданием осознал, что у меня пропал голос. В горле был спазм, похожий на комок нетающей сахарной ваты.

Трамвай, гоня перед собой клубы тополиного пуха и сверкая стеклами, визгливо затормозил, когда я в задумчивости переходил улицу. При этом ни вагоновожатый, ни посыпавшиеся пассажиры не отпустили в мой адрес ни одного изречения, будто я был предметом, не стоящим какого-либо сердечного изъявления чувств. Я понял, что и при крайних обстоятельствах меня сейчас не приняли бы даже в драку.

Миновал площадь, подхожу к нашему семейному магазину. Вижу, в стороне, на одной из бетонных плит, лежит женщина. Укрыта зимним пальто по голову и как будто спит.

У меня подозрение самое ужасное. Стал делать движения невесомыми руками, привлекая внимание, а у самого подойти к женщине не получается – ноги идут почему-то кругом, и я снова оказываюсь на прежнем месте. А многолюдно!

Тут виденный уже мной старик в вельветовом пиджаке и с нафабренными усиками подходит к женщине и осторожно стягивает пальто.

Лицо – не могу описать. Синее, красное, не природой исковерканное. Приподымается безразлично, ни о чем не просит и снова по-детски щекой к плите.

Слава Богу, не матушка. И платка у нее такого нет.

Иду дальше, а сердце все равно неспокойно. Пойду домой, думаю, чего уж там выяснять чин теперешнего моего положения? Смешно даже! В крайнем случае, поругаемся. Зато буду спокоен насчет матушки.

И тут новая несуразность. Прохожу кондитерское кафе «Еж», мексиканский паб, круглосуточный магазин в низке, но за углом нахожу не свой дом, а скверик с детской площадкой, который, изогнувшись, можно увидеть и из нашего окна, только он располагается дальше, почти у ворот школы. Мне, стало быть, надо идти в обратную сторону. Иду, места всё знакомые, вплоть до граффити Silentium и Аральского моря на асфальте, заблудиться невозможно, но на этот раз утыкаюсь в фитнес-клуб «Дифирамб». Заведение известное, здесь происходят тинейджеровские посиделки с гитарами, когда большая часть баров закрывается. Но как я завернул к нему, не переходя канала? Спросить ни у кого не могу, да и стыдно спрашивать.

Присел на иву, дряхлую, корявую, пригнувшуюся к земле. Никто ее старости не уважал, дупло давно служило и скамейкой, и пепельницей, и урной. Присел, закурил. Думаю, не вернуться ли на радио? Там, по крайней мере, меня имеют в виду, ищут. Какие-никакие, а все же свои.

Из соседнего двора донесся запах шавермы. Перекусить, что ли, хотя особого голода и нет. Кое-как добыл из кармана деньги, взял рулет и хотел уже вернуться к иве, потому что скамейки давно из города исчезли, стариков потихоньку выживали, но тут стоящий за мной неандерталец с васильковыми глазами положил мне на плечо руку:

– А ну возьми мелочь!

Я поблагодарил его жестом и сгреб с дощечки забытые монеты. От неандертальца пахло круглосуточным запоем, васильковые глаза потемнели:

– Не бунтуй!

Зреет, зреет народный гнев. Глядишь, и я, несмотря ни на что, стану заметной мишенью. Нечего демонстративно мелочь разбрасывать на глазах у малоимущих! Я почувствовал что-то вроде комплекса кающегося дворянина и еще раз благодарно посмотрел на своего врага – все же разглядел меня, а мои душевные происшествия никогда не отвлекут его от главного.

Вечер уже планировал в небе и накрывал тенью улицы. Я шел куда глаза глядят, без единой мысли в голове, даже без мысли о ночлеге.

Вдруг вижу, старушка на той же плите, с ладонями, подложенными под щеку. Меня снова подозрение взяло. И в это время к старушке подходит моя жена Лера, маленькая и тонюсенькая, как церковный огарок. Но осанку держит, в белой какой-то незнакомой мне блузке.

Снимает она со старушки пальто, мама приподымает голову и моргает глазами, что у нее давно обозначает: плачу. Лицо, надо сказать, уже не такое испорченное, но главное, глаза – не обознаться. Узнал и платок ее, синий с петушками, другой вязки.

– Как же это вы? – говорит. – Вторые сутки здесь лежу.

– Да что вы, мама, – отвечает Лера, – вы только утром вышли и пропали без вести.

– Ну как же утром? – опять. – Мне ночью сторожиха молоко приносила, хлеб в рот засовывала и щепочки раздувала.

У меня слезы текут беззвучно, как в детстве, когда представлял, что умру, и смотрю уже на жизнь со стороны. Странно, что этот аппарат во мне не отключили.

Мама с Лерой пошли к дому, я следом. Пойду следом, так они меня и выведут. Не было бы счастья, как говорится.

А у нас на самом переходе для удобства остановку маршруток устроили. Ну, люди сочувствуют несчастью, очередь клонится в сторону, пропускает моих. Однако при моем приближении стоит неприступно, пытается даже вокруг обвиться. Тут автобус подошел, все заволновались и стали по ошибке затягивать меня с собой. Длилось это несколько мгновений, я вырвался, бросился к мостику через канал и наткнулся на заграждение. Рабочие набивали свежие доски, а срединная часть моста была еще скелетом. Значит, мои пошли в обход. Оглянулся – никого. Неужто до другого моста успели дойти и его одолеть? Это при их-то шаге.

Я посмотрел с минуту на свирепо дерущихся голубей и пошел, условно говоря, в обратную сторону. То есть никуда. В общем, думаю, это, наверное, и есть асимметричный ответ тому, кто имел глупость полагать, что может быть для кого-то смыслом жизни (неуклюжая получилась фраза, но – некогда).

Всякий, кто, возомнив, грезит при свете дня о высших сферах, неизбежно наталкивается на общие места обыденной жизни. Это и есть ее, обыденной жизни, иронический ответ. Все нормально. Как бы только напоследок не изваляться в сардонической истерике. Как только поймешь окончательно, что ты не князь, не плод чистописания золотого века и что диагноз твой не высокий, а обыкновенный, медицинский, тут и поманишь зрителя и уж с ним церемониться не станешь.

Ноги сами вели меня на радио. Зачем? Бог знает. Горбатый не думает ведь о своем горбе. Что там еще для меня придумали, какие расставили капканы и унижения, а идти мне все равно больше некуда. Может, это и есть последняя моя дорога.

Вспомнил, как шел сюда чрезвычайным грозным октябрем, когда был поднят по тревоге около полуночи. Боялись, что Москва вот-вот прекратит вещание и мы станем единственным островом свободы. Войска якобы уже двинулись от Большого дома, надо было успеть до осады.

Москву, правда, не отключили, но и мы трындели всю ночь индивидуально срывающимися и сверхъестественно справедливыми голосами. Облако красно-коричневой чумы вновь нависло над отчизной.

Утром вместе со всеми я смотрел по ТВ расстрел Белой казармы.

Нас ничуть не смущало, что все мы в ту ночь думали одинаково, а наши мамы, тайно сочувствуя коммунистам, пили рюмками корвалол за наше спасение.

Завидев милицейский патруль, я инстинктивно перешел на другую сторону. Без паспорта ходить опасно, могли покалечить для развлечения. Или у них приказ не трогать таких, как я? Экспериментировать, однако, не хотелось. Если же они узнают, что меня каждый день слушает страна… Могут и убить. В общем, здравствуй, паранойя, я твой тонкий голосок.

И словно в ответ на эту внутреннюю реплику из арки вышел знакомый неандерталец. Шаг огромный, торс подан вперед. Казалось, он не шел, а совершал бреющий полет, повторяя рельеф отечественного тротуара. И тем не менее (голову могу дать на отсечение), столкнулся он со мной намеренно, злой, но не пьяной волей. Спину ожег удар крупной ладони. Это он, видимо, отмахнулся от меня, как от саранчи. Я резко повернулся, хотя и понимал, что словесная схватка у нас вряд ли получится.

Тот косо подошел к ментам, которые тоже перешли улицу, и шлепнул по их подставленным ладоням. Дружбаны, стало быть. Не иначе, столкновением пометил меня для ментов.

Все трое закурили. Говорил неандерталец. Звук трубы баритон. Я разобрал только одно слово, да и то неясно: проставить, представить или приставить. Последнее могло относиться и ко мне. Он несколько раз, действительно, качнул головой в мою сторону, но лица не поворачивал. Потом попрощались, менты остались в тех же позах и время от времени бросали в мою сторону взгляды. Так мне казалось. Или не казалось. Хмыри обнаружили пустую каморку и пустили кого-нибудь по моему следу?

Я намеренно замешкался, будто ища что-то в карманах. Не бежать же. Но менты, видимо, лучше меня умели держать паузу. Тогда я пошел. Они тут же ленивой, лживой походкой двинулись вслед за мной. Но, может быть, и просто отрабатывали свой скучный маршрут. Сказать наверняка было нельзя. Или сопровождали меня в сторону радио, куда я не только по собственной воле, но и по их установке должен был идти.

Что-то я слишком возомнил о себе.

Страх, однако, снова вернулся. А что если с этим некрологом я попал в заварушку государственного масштаба? То есть гостайна была в некрологе на живого академика? Не сам же Варгафтик выслал за мной следаков и задействовал милицию или одноименную полицию?

Удивительнее всего было то, что я продолжал думать о себе как о живом. Видно, последней умирает не надежда, а страх.

«Тем лучше», – подумал я вдруг, пытаясь справиться с унизительностью состояния, которое предшествует ожиданию реального унижения.

Мне захотелось выпить. Могу я хоть так проверить свое звание? Пусть берут, это хоть по-человечески и, главное – не впервой.

Но на месте прежних рюмочных манили не меня витрины ювелирных магазинов и салонов итальянской мебели. Жизнь явно отстраивалась под кого-то другого, мне и здесь указывали. Захотел полезть на рожон – не тут-то было.

Оставалась еще уютная забегаловка в соседнем с Домом радио дворе. Не могли же и там обустроить офисы с драгоценностями и ореховыми бюро. Это было бы уже святотатство.

Рюмочная стояла на месте. Мальвина-Маша спросила:

– Как всегда?

Я кивнул. Потом решил попробовать, не вернулся ли голос, и к собственному удивлению внятно произнес:

– Да.

Что у них здесь, вокруг Дома радио, магнитное поле, что ли? Почему я снова заговорил?

Так или иначе, меня это обрадовало. Может быть, я еще вернусь к жизни? Набравшись храбрости, я быстро посмотрел за спину – ментов не было.

Вдруг из окна раздался крик женщины в синем халате с крупными, готовыми осыпаться маками:

– Груня! У собаки понос! У собаки понос!

От этого крика я еще более оживился и, можно сказать, воспрял. В этом проникновенном зове был запах настоящей жизни, без высших сфер, отсроченной смерти и унизительной слежки. Женщина кричала в телефонную трубку и одновременно в окно напротив, где ее также с трубкой у уха слушала миловидная Груня.

– Вечно вы выражаетесь, – томно сказала Груня. – Ну так лечите.

– У нас без интереса не лечат даже ветеринары. А я с утра была на рынке.

Я почувствовал себя в уютной, безалаберной, доброй и жульнической Одессе. Такова, вероятно, эстетика всех замкнутых пространств.

Стало спокойно. Узкая сосредоточенность моя и угомонившийся страх пошли рукавами теплых течений. Нельзя долго и упорно думать об одном. Да и кто, по совести говоря, способен на это? Разве что люди особо выдающиеся, умеющие разобрать бездну на фрагменты, а главное, собрать ее потом заново согласно собственному замыслу. Честь им и хвала. Мне эту бездну не то что умом не охватить, но и чувство мое съеживается и скулит от такого размаха. Труднодумы – люди обычно малоприятные, глаза их скошены в точку, которую они и сами, разбуди их, не смогут назвать. Так страдают дети, когда им хочется поковырять в носу, но мамка не велит, а платок в рубашке под курткой. А тут что же глаза скашивать и в носу ковырять, дело житейское – у собаки понос.

Благодушие мое, однако, длилось недолго. С двух сторон меня подхватили под локти и, можно сказать, не повели, а понесли через двор к выходу. Мое удивление стало еще больше, когда увидел, что обязан я этим полетом не ментам, а моему лучшему другу Тараблину и лирическому мальчику Алеше. Лица их были веселы, каждому бы в ладонь горсть семечек, если бы не были они заняты мной. Вот уж не мог представить, что Тараблин и этот мальчик водят одну компанию. Тут была какая-то, которая уже по счету, загадка.

Тетрадь седьмая

Чертово логово

Презентация «Чертова логова»

Меня опустили на стул уличного кафе, мимо которого я проходил обычно с высоко поднятой головой по причине его хамской дороговизны. Это было пристанище мажоров, усадить меня с ними за один стол можно было только по приказу «скорой помощи», как утратившего сознание.

– Димка, что это значит? Ты как будто меня здесь ждал?

– Спокойно, сынок! А куда ты денешься? – с нервным добродушием прорычал Тараблин. – Выпить хочешь?

– Это предлагаешь мне ты? К тому же я только что принял.

– Мы с Алексеем наблюдали. Леша, закажи все, что нужно, пожалуйста. Будь добр.

– Константин Иванович, вы не волнуйтесь. Вы и так сегодня переволновались. – Мальчик, пригнувшейся походкой, какая встречается у слишком высоких людей или у тех, которые таковыми себя считают, поспешно отправился к барной стойке.

Мне не нравился весь этот перформанс, больше же всего – поведение Димки. В нем читались повадки суетливого родителя, в планах которого было озвучить неприятное известие.

– Послушай, кто этот дьячок? Его еще недавно в нашей жизни не было.

– Талантливый студент, внештатник, пишет нам сценарии, – безличным тоном сказал Тараблин. – А слащавится от робости перед взрослыми и именитыми, ты терпи. Но парень честный. К тому же он тоже из нашего интерната.

– Это я уже понял. Правда, честный парень едва не затащил меня сегодня на съедение к Варгафтику.

– Лев Самойлович всех любит запрягать, ты же знаешь. Леша не мог отказать старику и начальнику.

– Только мне показалось, что он делал это с душой.

– Он все делает с душой. Рассказывай.

– Ты куда пропал?

– Потом. Потом будет моя очередь.

Я подробно пересказал другу свои приключения и переживания, включая теорию об инфекционных организмах, матушке, неандертальце и ментах.

– Ничему не научила тебя советская власть, – мрачно произнес Тараблин. – И потом: неужели ты до сих пор мыслишь себя избранным сосудом? В нашем возрасте это неприлично. Своих коллег наблюдал? Они похожи на диссидентов?

Я вспомнил компанию в курилке и должен был согласиться, что Тараблин прав.

– И перестань ты во всем искать смысл. Вот эта интеллигентская привычка.

Студент, между тем, принес сто грамм водки мне, пятьдесят коньяка Тараблину и себе стакан свежевыжатого микса. Бутерброды с семгой были увенчаны ломтиком лимона и веточкой петрушки.

– Все это дают на «мертвяки»? – спросил я, пытаясь не столько проверить их знание сленга, сколько выведать текущую обстановку.

– Вечно вы, мамаша, выражаетесь, – сказал Тараблин.

– Ты тоже слышал? – обрадовался я.

– А то! Образцовый диалог.

– Дмитрий Анатольевич, нам здесь засиживаться не стоит, – студент внимательно рассматривал ноготь своего мизинца. – Пора уже за зеркало.

– Э, ребята, кончайте объясняться паролями, – вскипел я. – Какого черта?

– Не бунтуй, – сказал Тараблин, чем снова, на этот раз неприятно, поразил меня. Может, он и при моей встрече с неандертальцем тайно присутствовал? Я ему этого словечка не передавал. – Мы с Лешей вчера сказку записывали. Там Ванька от вредной царевны прятался за волшебное зеркало.

– Сказочники хреновы!

– Вы болван, Штюбинг! – ответил мне Тараблин любимой фразой из фильма «Подвиг разведчика». – Слушай сюда. Опыт прогулки по городу у тебя уже есть. Гуляй, конечно, и дальше, сколько хочешь, но помни, что это небезопасно. Тебя могут долго в упор не видеть, а потом обойтись грубо. Ты же никому в ответ съездить по физиономии не сумеешь.

Я вспомнил дружбу неравнодушного ко мне неандертальца с ментами и понял, что Тараблин прав. Тем не менее, счел нужным возмутиться:

– Это почему?

– Самый короткий ответ: потому. У нас страна вечных вопросов: кто виноват? что делать? и – где штопор?

– Это ты так шутишь.

– Увы. В общем, с этим мы разобрались.

– Да ни черта не разобрались! Это что, все твоя теория психологического времени?

– Нет у меня никакой теории. Считай, что ты гуляешь в отпущенных тебе воздушных коридорах. Однако претворить свою фантазию (знаешь такое слово пре-тво-рить?), так вот претворить свою фантазию в какое-либо действие даже не пытайся.

– Константин Иванович, позволю заметить, в этом есть даже некоторое преимущество. Как сказано у Кьеркегора, поэт – лучшая сущность героя…

– Да погоди ты! – оборвал я начинающего мне надоедать студента. – Почему это не пытайся?

– Ладно, идем дальше. То есть дальше идти как раз некуда, потому что все дороги по-любому приведут тебя сюда. И ни для кого не секрет, что тебя страстно хочет видеть Варгафтик и иже с ним. Понимаешь, по агентурным сведениям, твой свежий покойник Антипов жив…

– Я успел сообразить.

– Однако с некрологом не поторопились, как можно было бы подумать, а решили, так сказать, упредить. Раньше для членов Политбюро тоже ведь заготавливали скорбные болванки. Чтобы никаких неожиданностей, вечная боевая готовность. Но Антипов сумел как-то уклониться от карающего меча, то есть попросту исчез. В общем, ты попал в историю. Дело темное. Тебя подозревают. В чем – не спрашивай, не знаю.

– В пособничестве и заговоре, – встрял неожиданно лирический мальчик. Улыбка не сходила с его лица, она была дана ему природой.

– Ты откуда знаешь?

– Я не знаю. Все говорят, – беззаботно ответил тот.

– Ну, не важно. Для неприятностей и этого достаточно.

– Я не знаком с Антиповым. Сегодня впервые узнал о его существовании.

– Здесь есть нюансы (я ведь тоже не знаю, а только слышал). Приказ о некрологе пришел из высока, Варгафтик исполнитель. Возможностей, как ты понимаешь, было много: ТВ, газеты, другие точки, но исполнителем почему-то был назначен именно ты. И подозреваю, что дело здесь не только в твоем уникальном таланте.

– Тараблин, меня унизить уже нельзя.

– Ошибаешься, друг мой. А поэтому часть вторая. Есть в этом славном здании, задуманном, как ты знаешь, японцами для своих японских нужд, безразмерные катакомбы, о которых, наверное, и тебе неизвестно.

– Там вы будете в полной безопасности, – вставил студент.

– Не спеши, Леша! Хотя ради этого мы, собственно, и плетем интригу и поим тут тебя за собственный счет. Короче, сейчас ты спустишься туда. Все альтернативные предложения будут внимательно рассмотрены, только их у тебя нет.

– А почему бы мне все-таки не объясниться с Варгафтиком?

– Он в этой игре пешка. Ну неужели так трудно понять? А пешки не разговаривают, они исполняют. И поручения у них, как правило, неприятные. На встречу без галстуков не надейся.

– Если я так кому-то нужен, меня ничего не стоит отловить и в этих чертовых катакомбах!

– В общем, да. Хотя там это будет сделать труднее.

– Да туда они и не сунутся, – снова влез в разговор мальчик Алеша.

– Ты, кстати, как в воду глядел, – сказал, обращаясь ко мне, Тараблин. – В народе это место называют «Чертово логово». Статус его определить не берусь. Похоже на гостиничный комплекс международного размаха, но я не видел, чтобы кого-нибудь просили расплатиться.

– А ты сам-то что там делал? – спросил я.

– Меня водили на экскурсию, – отмахнулся Тараблин. – Так вот, потолки там непомерные, только что птицы не летают. Хотя прямо из пола растут цветущие деревья, а по стенам струятся водопады, могли бы и летать. Но им там, видимо, неуютно. Иногда, понимаешь, как бы это сказать, возникает ощущение, что в этом райском симпозиуме не все устроено только для человеческого тщеславия, то есть именно для него, но с каким-то перебором, а за изящной китайской ширмой, например, которая отгораживает кухню от непорочного великолепия залы, стоит котел с кипящей смолой, и в неурочный час, с той же холуйской улыбкой, что сопровождала подачу мороженого с миндалем, тебе будет настоятельно предложено в этом котле искупаться.

Я заметил, что при этих словах лицо юного стажера зло передернулось. Природа, однако, быстро взяла свое, он снова улыбался.

– Дмитрий Анатольевич, ну у вас и фантазия. И не пужливый испугается.

– «Пужливый»! Какие, Леша, дамские словечки у тебя проскакивают, – неприязненно оборвал его Тараблин и снова обратился ко мне. – Костян, а ты не пужайся. На меня еще в детстве наводила ужас всякая хрень в виде откормленных купидонов и седовласого булочника, который сидит на облаке и подсчитывает прибыль. Ну, я урод! Но тебе-то там бояться совершенно нечего, поверь мне. Там обитают милые клиенты, п…ят меж собой, перетирают под водочку. Глобализм и иммунная система! Тесла – чудотворец или авантюрист? Была ли любовь Иисуса и Марии взаимной? Ну, и есть ли жизнь на Марсе, конечно. Серьезные люди, я тебе скажу.

Тараблин хохотал, это была его манера: сыграть фарс, все поставить на попа и объяснить как дважды два, что люди – не столько страшные, сколько смешные и глупые существа, а человек, испытывающий страх, выглядит комично. Он мыслил как аристократ ада, но всякий раз мне казалось, что старается Тараблин не для собеседника, а для себя. В оболочке Мефистофеля его ранимая душа была сохраннее.

– Значит, ты решил меня упечь в богадельню? – спросил я.

– Почему в богадельню? Почему в богадельню? Ты что, в детстве в общую баню не ходил, по пятнадцать копеек билет?

– Там, кстати, есть и сауна, и кабинет релаксации, – оживился мальчик, который чем дальше, тем больше казался мне просто глупой, избалованной собачкой, привыкшей, однако, что хозяевам нужно угождать.

– При этом, – шепнул мне вдруг Тараблин, – по умным слухам, там обитают и действительно серьезные люди, которые при случае могут решить самую дохлую проблему. Фамильярностей, ты знаешь, сам не переношу, но и отказываться от рюмочки граппы не стоит. И попроси, чтобы она не была холодной – они это уважают.

– То есть ты уверен, что выхода у меня нет, – сказал я.

– И этот – лучший из них. К тому же Варгафтик там действительно ни разу замечен не был. Он ведь человек дисциплинированный, партийная выучка. У них знаешь, как раньше было? Сначала доложись, с кем собираешься на бекаса или там к блядям идти, того проверят на экологическую безвредность, вплоть до дяди, который поставлен был Ивану Грозному простоквашу по утрам выносить; и если будет подлинно доказано, что дядя тот самодержца не травил, тогда и иди с его троюродным племянником, куда хочешь. А случайные связи не одобрялись. В общем, Варгафтик туда ни ногой. И обратной связи у низа с верхом нет. Глухо, как в бочке. Перекантуешься какое-то время, может быть, и вывезет на кривой. А там придумаем.

Не могу сказать, что Тараблин меня убедил, но альтернативных предложений действительно не было. Подозревать друга в предательстве я тоже не мог. Впрочем, как вы заметили, по натуре я формалист. К дружбе это относится в полной мере. Даже если друг оказался, скажем так, подвержен метаморфозам, это меня от него не отвернет, пойду как за родину.

Я зевотно, то есть бессмысленно посмотрел вокруг и тут же увидел родных ментов. Они перетаптывались на углу с главной магистралью города и тоже рассеянно посматривали вокруг.

Теперь-то, задним числом, я понимаю, что внутри меня произошло. Страх преобразился в экстаз желания. Но это, повторяю, задним числом. А в тот момент я почувствовал, что мне самому очень, ну просто до жути хочется посмотреть на это самое «Чертово логово», сверить, так сказать, впечатления. Самое соблазнительное для человека, узнать о существовании чего бы то ни было, а то потом любопытство и недоверие начнут глодать внутренности, и не успокоишься, пока не увидишь.

Тараблин не зря заказал водки, он надеялся подогреть кураж и не прогадал. Я уже был почти уверен в том, что главный штаб ведомства, в котором работала Алевтина Ивановна, находится именно в «Чертовом логове». А значит, надежда на справку или, по крайней мере, на возвращение паспорта была.

Вообще, надежды были приятно противоречивыми. Алевтина Ивановна и ее штаб – раз! Кроме того, в «Чертовом логове» должен был поджидать меня Антипов. Это была типа интуиция. Где же еще скрываться живому человеку, про которого составлен некролог? Антипов все объяснит. Он был мне сейчас как родной. Так я довел себя до состояния почти восторга, хотя в действительности больше всего хотел смыться от непосредственного присмотра ментов, которые, пока я был в компании Тараблина, демонстрировали полное ко мне равнодушие. А если так, то пока я еще – в своей воле (какая глупость, Господи!).

Однако, прежде чем спускаться под землю, надо было все же закончить дела здесь, на земле (красиво, между прочим, сказано).

– Я должен сделать два звонка. Дашь трубку? Моя осталась в студии, – сказал я. – Алексей, а вы, если не затруднит, закажите кофе. И пусть туда капнут для вкуса…

– Понял. У них в меню есть с коньяком.

Если мне что и нравилось в этом субъекте, так это то, что он умел мгновенно исчезать.

Достав из кармана визитку, которую вручил мне Радий Прокопьевич, я тут же почувствовал, как внутри пошла опустошительная, веселящая волна. Что-то подобное должен испытывать автолюбитель, когда ему ставят последнюю дырку в талоне.