Текст книги "Важный разговор [Повести, рассказы]"

Автор книги: Николай Печерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава третья
КОЗЮРКИНО

Два дня и две ночи стучат колеса поезда. Ванята и мать в купе одни. На квадратном столике сверток с едой, цветочный горшок с тремя сухими пожелтевшими окурками. Кроме Пузыревых в вагоне еще двое – дядька в синих очках и девушка с грибным кузовком. Поезд часто останавливался, но пассажиров не прибавлялось. Наверно, он мчал в такие края, которые вообще никого не интересовали.

Ваняте грустно. Льет без передышки холодный косой дождь. Книжка, которую он взял в дорогу, закончилась. В чемодане, под материным сиденьем, есть еще одна. Но мать спит, и Ванята не хочет ее тревожить. Уснула она сразу после обеда и до сих пор не открывает глаз, не боится проспать своей станции. Порой Ваняте кажется, что впереди вообще ничего нет – ни станций, ни городов. Только серые тучи, мокрые деревья да неглубокие лужи, из которых выпрыгивают под дождем торопливые солдатики.

Кроме белья и книжки в чемодане Ваняты лежит еще жестяная коробка с крючками и обернутый полотенцем портрет отца. Отца Ванята не знал и не помнил. Он погиб в сибирской тайге, когда Ваняте исполнилось полтора года.

До этого отец работал на кирпичном заводе, который был рядом с селом. Ему надоело возить в самосвале кирпичи, потянуло в далекую, опасную дорогу. Мать долго размышляла над своей судьбой и в конце концов согласилась ехать с мужем в Сибирь. Для начала отец тронулся в путь сам. А через год, когда Ванята подрос и уже бегал босиком по двору, мать написала отцу письмо и тоже стала готовиться в дорогу. Тут и пришла нежданно-негаданно в дом Пузыревых страшная весть. В тайге, где строили новый завод, случился от молнии пожар. Отец, спасая с рабочими стройку, сгорел в глухой, объятой пламенем чаще. Его даже похоронить не смогли. Много лет спустя среди гарей нашли только медную пряжку с темной расплавленной звездой. Это была пряжка от ремня, который носил отец.

На память о прошлом у Пузыревых остался лишь портрет отца в узенькой сосновой рамке. Ванята – вылитый отец. У отца такой же крутой лоб, поставленные чуть-чуть вкось глаза, а на щеках и возле переносицы разбросанные как попало пятнышки – наверно, веснушки…

Мать все спит и спит. Тихо вздрагивают тонкие, наполненные розовинкой губы. От ресниц падает на щеку синяя задумчивая тень.

Ваняте вдруг захотелось сделать для матери что-то большое и значительное. Такое, чтобы она улыбнулась и сказала:

«Ну и обрадовал же ты меня, сына!»

Он помечтал еще немного, потом встал со скамьи и поправил материну подушку. Мать быстро открыла глаза и улыбнулась Ваняте. Будто она вовсе и не спала, все видела и знает.

– Ты что, сына?

Ванята смутился, сделал вид, что пошел он совсем случайно и вообще смотрит на станцию, которая в самом деле показалась за высоким входным светофором.

– Станция вон, – сказал Ванята. – Может, купить чего!..

Мать опустила ноги, достала из-под рукава платочек с деньгами, потянула зубами узелок и подала Ваняте бумажный рубль.

– Бери, – сказала она и улыбнулась краешком губ, возле которых недавно, но, видимо, уже навсегда прорезался острый горький ручеек. – Конфет купи или мороженого. Чего хошь.

Ванята принял рубль, настороженно посмотрел на него и возвратил матери.

– Ты чего, Ванята?

– Так просто… спрячь, – охрипшим глухим голосом сказал Ванята. – Не надо…

Мать спрятала деньги и вдруг потянулась вся к Ваняте, прижала к себе крепкой, огрубевшей в работе рукой.

– Ты Ванята, не сердись… Когда вырастешь, я тебе сама все обскажу. Ты из меня, сына, не мотай жилы…

Они посидели рядышком несколько минут, потом, смущенные и растроганные тем, что произошло, начали собирать вещи, стягивать веревками чемоданы. Долгий, загадочный для Ваняты путь подходил к концу.

Ехали они не в город или райцентр, как мечтал Ванята, а в какое-то село с тихим загадочным названием «Козюркино». Там жила вдовая двоюродная сестра матери Василиса. Она о приезде знает, ждет не дождется Ваняту. Мать будет работать на ферме, и все у них пойдет, как раньше. Не надо только распускать нюни. А тайна пускай остается тайной. У каждого есть какой-то секрет. У Ваняты, если подумать, тоже тайн до самой макушки.

Вскоре в их купе вошел заспанный, помятый проводник. Кашлянул, смущенно прикрыл рот ладонью, а затем громко прокричал:

– Граждане пассажиры, – Козюркино! Прошу приготовиться…

Они сошли с поезда, поставили на землю чемоданы.

Вокруг – ни души.

В стороне от низенькой станции стояла телега. Подымая лапы, бродила возле луж курица.

Через минуту из дверей станции вышел человек с двумя цинковыми ящиками в руках. Он отнес груз на телегу, кинул сверху брезент и пошел прямым ходом к матери и Ваняте.

Когда он приблизился, Ванята увидел, что это был мальчишка. Такой, как Ванята, а может, на год или два постарше. На мальчишке был синий замасленный комбинезон с длинной «молнией», матросская тельняшка и заляпанные снизу доверху сапоги.

– Здрасте, – сказал он. – Вы Пузыревы?

Лицо матери вмиг просветлело, на щеках, расплываясь по всему лицу, зардел румянец.

– Пузыревы мы, – поспешно сказала она. – И я и Ванята. Вы за нами?

– Что же вы перепутали все? – недовольно сказал мальчишка. – В телеграмме один поезд, а приехали – другим. Мне кино в Козюркино все-таки везти надо.

Мальчишка поглядел на смущенные лица прибывших и взял на полтона ниже:

– Давайте чемоданы. Чего тут!

Ванята не допустил мальчишку к чемоданам. Согнулся, подцепил их за ручки и, раскачиваясь из стороны в сторону, пошел к телеге. Сам поднял их, бросил к грядушке и полез на рыхлую, пахнувшую горькой прелью прошлогоднюю солому.

Мальчишка обошел вокруг телегу, оглядел колеса, хотя они исправно стояли на своем месте, и начал неторопливо затягивать подпругу.

– Ну что, поедем? – спросила мать.

– И не подумаю! Чего это ради?

– Вы же за нами приехали или как? – смутилась мать.

Мальчишка ответил не сразу. Наморщил узенькие белесые брови, озабоченно поглядел на часы, которые висели возле станции на высоком столбе, и сказал:

– Обождем еще чуток. Скоро сорок третий придет…

Ну и новости! Торопил, говорил, что надо ему поскорее везти в Козюркино кино, а теперь…

– Приедет еще кто? – спросила мать.

– Может, и приедет. В общем, подождем…

Мальчишка бросил мать и Ваняту и снова пошел на станцию.

Сорок третий, о котором говорил мальчишка, пришел только через час с четвертью. Он постоял минуту, коротко просигналил и помчался дальше.

Вернулся мальчишка один. Был он чем-то озабочен и расстроен. Не глядя на седоков, прыгнул в телегу, щелкнул вожжами по лошадиным бокам и протяжно, хрипловатым, простуженным басом сказал:

– Но-о-о!

Застучали, запрыгали по серым горбатым камням колеса. Потом мостовая окончилась, потянулась вязкая, размытая дождями полевая дорога.

– Вас как зовут? – спросила мать угрюмого возницу.

– А так и зовут – Иваном… У тетки Василисы остановитесь, что ли?

– У нее, Ваня… Как вы там живете в колхозе?

– Ничего, живем, – не оборачиваясь, ответил мальчишка. – На одном месте топчемся. Топтунами в районе задразнили. Ужас!

Мать удивленно подняла брови, подумала о чем-то своем и спросила:

– Чего ж это вы… топчетесь? Кругом люди вон как стараются… Не знаешь?

Возница в комбинезоне поглядел на кончик кнута и серьезно, будто о чем-то давно решенном, сказал:

– Тут дело ясное – оргвопрос!

Ванята сидел молча. Ему не нравился ни мальчишка, который оказался его тезкой, ни то, что мать называла его на «вы», будто какую-то важную птицу.

Ванята вспоминал Гришу Самохина, сравнивал с новым знакомым. Гриша был настоящим другом. Подарил ему крючок, проводил до самой станции и вообще обещал писать и никогда не забывать. Тут даже сравнивать нечего! Если человек, так сразу видно что он человек.

Погруженные в свои мысли, Пузыревы ехали молча. Скрипели колеса, отрывисто, будто кто-то щелкал языком, чавкала копытами лошадь, месила густую дегтярно-черную грязь.

– Чего же это у вас не ладится в колхозе? – снова спросила мать. – Председатель, что ли?

– Председатель сейчас ничего, – ответил мальчишка. – Из Тимирязевки прислали… – Тезка Ваняты взмахнул кнутом и добавил: – Вот парторг вернется, вместе с председателем колесо вертеть будет. Он, парторг, кое-кого прижмет… это уж точно!

– А где он, парторг ваш? – спросила мать.

– В больницу умирать повезли, – просто, чуть понизив голос, ответил возница. – В областной центр.

– Это как же – умирать? – удивленно спросила мать. – Ты чего выдумываешь?

– Я не выдумываю. Его третий раз возят. У него… – Мальчишка поглядел на Ваняту и замялся. – Болезнь, в общем, у него… Возят-возят, а он все удирает.

– Ну, а сейчас как? – смущенно спросила мать.

– Все то ж. Фельдшер давеча к отцу приходил. Говорит, теперь насовсем увезли.

– Помрет, значит?

Мальчишка резко обернулся. На тонкой загорелой шее напряженно вздулась жила.

– То есть как это – помрет? – строго и недовольно спросил он.

– Ты ж сам говоришь…

– «Говоришь, говоришь»! Мало чего наболтают… Я б этому фельдшеру!.. – Мальчишка озабоченно подергал вожжами и тихо, так, что Ванята едва расслышал, произнес: – Верне-о-тся! Обратно сбежит наш Платон Сергеевич…

За поворотом дороги, там, где кончалась лесная полоса, показались избы Козюркина. Деревня засела меж двух отлогих холмов. Внизу петляла небольшая речка. В темной воде мерцали серебряной подкладкой листья густой, разросшейся по берегам лозы.

Мальчишка ткнул куда-то в сторону кнутовищем и сказал:

– Во-на тетка Василиса бежит. Видите?

По дороге, выбирая сухое, вприпрыжку бежала полная женщина в красной косынке. Вскоре она подбежала к телеге, распахнула руки и кинулась к Ваняте.

– Ах ты ж боже ж мий! – запричитала она. – Ах ты ж Ваняточка мий! Ах ты ж риднесенький!

Выпустив Ваняту, тетка Василиса принялась за мать. Когда первый прилив радости прошел, она запрыгнула в телегу, ткнула в спину мальчишки толстым коротеньким пальцем и крикнула:

– Та чего ж ты стоишь? Та гони ж ты ее, проклятую!

Свистнул кнут, и телега, кренясь и грохоча, помчала в Козюркино.

Глава четвертая
У ТЕТИ ВАСИЛИСЫ

Вот и тетки Василисина изба. Камышовая, тронутая бархатной зеленью крыша, узенькие окошки, дверь из двух половинок – нижней и верхней. Тетка Василиса погремела деревянным засовом и раскинула двери настежь.

– Та чого ж вы тут стоите? Заходьте, дороги гости!

Перво-наперво тетка Василиса показала свое жилье. В одной комнате стояли кровать с рыхлой горой подушек, диван с выпиленным на деревянной спинке сердечком и комод, лихо разрисованный под орех.

На комоде ютились фотографии в облупленных рамках. В зеленом стеклянном шарике безнаказанно плавал лебедь с расплющенным клювом. В красном углу, обвитый рушниками, висел портрет Тараса Шевченко в барашковой шубе и шапке.

Тетка Василиса стояла возле притолоки; утопив палец в щеку, ревниво наблюдала за гостями. Мать обошла комнату мелкими шажками. Похвалила и подушки с мелкой круговой прошвой, и рушники, и вообще все, что бросилось в глаза и что надо было отметить и оценить.

Тетка Василиса расцвела. Начала объяснять, кто снят на карточках и какие родственные корни связывают этих лиц с Пузыревыми.

Ванята рассеянно слушал рассказ о тетки Василисиной родословной, украдкой щелкал пальцем по зеленому шарику с водой. Лебедь неторопливо раскачивался и кланялся Ваняте.

Из спальни тетка Василиса повела гостей в другую комнату. Весь левый угол ее занимала плита с глиняной лежанкой. Слева и справа возле стенок стояли две кровати. Видимо, специально приготовленные для Пузыревых, а возле окна – накрытый снедью стол. Еды на нем была прорва: и нарезанное мелкими ломтиками сало, и яичница с потускневшими желтками, и разрезанная поперек квашеная кочанная капуста… В центре стола мерцали бутылки с белым и красненьким.

– Зачем это вы, Василиса Андреевна? – смутилась мать.

Тетка Василиса, подбоченясь, стояла возле стола. Слова матери были ей приятны.

– Ах боже ж мий, та що ж тут такого! – воскликнула она. – До мене ж люди прийдут. Я ж уже всим про тебе рассказала. И доярки твои пожалуют. Тебе на ферме от як все ждут. Ей-богу!

Между тем свечерело. Тетка Василиса зажгла свет. В избу один за другим потянулись званые и незваные гости. Одни выпивали стопочку, клали для приличия на зубок горстку капусты и, поздравив мать и Ваняту с прибытием, уходили. Другие напрочно усаживались за стол, расстилали на коленях полотенца и, крякнув, принимались за дело.

Тетка Василиса ждала какого-то Трунова, то и дело поглядывала на двери. Но гость не появлялся. Тетка Василиса расстроилась, выпила с гостями маленькую, вытерла губы ладонью-ковшиком и сердито сказала:

– Я ж його як чоловика приглашала! Тьху на нього, и все!

Ваняте тоже стало обидно за тетку Василису и за мать. К ним на праздники, например, приходили все, кого приглашали, – и председатель колхоза, и дед Антоний, который возил с фермы молоко, и агроном, и даже строгий и неподкупный участковый милиционер Федор Федорович. О заведующем фермой вообще говорить нечего. Хоть и не зови его, все равно первый явится.

Рядом с матерью сидели две доярки. Одна пожилая – тетя Луша – с круглыми цыганскими серьгами в ушах, а вторая совсем молоденькая – Вера, в пестрой капроновой косынке на узких плечах. Доярки рассказывали матери о своих делах и тоже вспоминали Трунова, который побрезгал компанией и не пожелал прийти в гости.

Вскоре Ванята понял, что это – заведующий молочной фермой. Той самой, где будет работать мать.

Видимо, тетка Василиса пригласила Трунова, чтобы побыстрее сблизить и сдружить его с матерью, а возможно, просто из-за этикета.

Старшая доярка, поблескивая тяжелой литой серьгой, неторопливо разматывала нить рассказа о житье-бытье на ферме. Ванята ковырял вилкой в тарелке, прислушивался к разговору. Похоже, на ферме Трунова не любили. Как заключил Ванята, он был заносчивый и гордый. Но доярка говорила об этом неохотно и вскользь, не хотела огорчать мать.

– Ты, Груша, не бедуй, – заметив, как помрачнела вдруг мать, сказала доярка. – Мы ему с тобой сразу укорот сделаем. Председатель давно на этого Трунова зуб точит… Не сумлевайся, в общем.

– Не хозяин он у вас, что ли? – нервно покусывая губу, спросила мать.

Пожилая доярка не ответила, а молоденькая, с косынкой на плечах, вдруг фыркнула и виновато прикрыла рот ладонью.

– Он у нас, тетя Груша, ушибленный. Он думает, что под него яму копают, и кляузы на всех строчит… Он, тетя Груша, и про вас тоже болтал…

Пожилая доярка кинула быстрый взгляд на девушку. Сережки ее недовольно качнулись.

– А ты, Верка, молчи! Чего зря плетешь?

Доярка обняла мать за шею и притянула к себе.

– Ты ее, Груша, не слухай. Ить чего выдумала… Народ у нас ладный, в обиду не даст! Споем, что ли, Верка? Давай заводи… Только петь, анафема, и умеешь!

Вера не обиделась на «анафему». Она кокетливо поправила на виске черный вихор-завлекалку, приподняв и выставив вперед подбородок, чистым, ровным голосом запела «страдания». Гости оставили вилки, ложки, поддержали песню кто как мог…

Вскоре гости начали расходиться. Тетка Василиса и мать перемыли посуду, стали готовить постели. Матери и Ваняте постелили на кроватях, которые стояли возле стенок одна против другой, а тетка Василиса, вздыхая после хлопотливого дня, полезла на глиняную лежанку.

– Я тут привыкла, – оказала она. – С тех пор, как одна осталась, тут и живу. Дровец в печку подкинешь, и просто тоби як в раю…

В комнате трижды мигнул и сам по себе погас свет. Где-то на краю села татакнул несколько раз и виновато умолк движок. На село сошла тишина.

Еще тише стало в избе тетки Василисы. Ваняте казалось, тишина эта пришла из комнаты, где висел в красном углу портрет Шевченко и лебедь на комоде долгие годы томился в одиночестве.

– Для тебя ту комнату берегу, – укладываясь, сказала тетка Василиса. – Ты, Груша, не переживай. Буде и в тебе счастье. Точно тебе предсказую.

Ванята уснул и вскоре проснулся. В комнате, как палые, жухлые листья в сумрачном лесу, шелестели голоса. Перебегая с одного на другое, тетка Василиса рассказывала о деревенской жизни, о муже, который сложил где-то неподалеку от этих мест свою чубатую партизанскую голову.

– Схоронили его дружки-приятели, а мени шапку его партизанску привезли, – голосом сдавленным и тихим сказала тетка Василиса. – Привезли шапку ту на вечный спомин души… – Тетка Василиса всхлипнула и еще тише добавила: – Ванята твой вырастет, ему подарю. Нехай носит…

Женщины смолкли. Ванята полежал еще немного с закрытыми глазами и снова уснул. Уснул и тут же будто откуда-то издали увидел горницу с портретом Шевченко в углу и комодом, где плавал в стеклянном шарике безмятежный лебедь с расплющенным клювом.

В горнице этой были Ванята и тетка Василиса. Она стояла спиной к двери, открывала маленьким ключиком на черном шнурке тяжелый скрипучий ящик комода. Открыла, достала с самого заветного местечка что-то мягкое, завернутое в белую чистую холстину и обернулась к Ваняте.

Ванята увидел шапку с дымчатым жестким верхом и красной матерчатой звездой посредине. Тетка Василиса расправила шапку изнутри ладонями и сказала:

«Бери, Ванята. В этой шапке муж бил злодея фашиста. Носи ее и будь достоин…»

Тетка Василиса надела на Ванятину голову обнову. Шапка была чуть-чуть велика ему, хранила далекое, едва ощутимое людское тепло и терпкий, неистребимый запах походных костров.

Тихо было в избе под старой камышовой крышей. Из комнаты в комнату ходили добрые и злые сны. Ворочалась на лежанке тетка Василиса, озабоченно свела к переносице брови мать. Не снимая шапки с матерчатой звездой, как боец на коротком привале, спал и видел свои первые сны в новой деревне Ванята Пузырев…

Глава пятая
ПРАВНУК ДЕДА ЕГОРА

В чужом доме даже часы тикают иначе. Эти часы и разбудили Ваняту. Длинный ящик из темного дерева висел напротив кровати. В середине сверкал на солнце медный неторопливый маятник. Часы ударили десять раз. Били они громко и бесцеремонно, будто сообщали, что на этом дело не закончится и если они захотят, то могут ударить вообще сколько им вздумается.

Когда часы смолкли, тишина в комнате стала еще тише. В избе никого не было. Только Ванята и хитрые часы с черными растопыренными стрелками.

В незнакомой избе не сразу все найдешь. Пока Ванята разыскал в сенцах медный рукомойник с мусорным ведром внизу, пока умывался и раздумывал о своей жизни, часы успели прогреметь еще раз.

Ванята вышел на крыльцо. У порога грелась на солнцепеке квочка с желтыми пушистыми цыплятами, за деревянным заборчиком зеленел огород, и там, согнувшись, полола грядки тетка Василиса.

Была она уже старая, но все еще работала в поле, числилась кухаркой в тракторной бригаде. Вчера тетка Василиса отпросилась у трактористов на денек-другой – приветить гостей, дать им оглядеться в чужом доме.

Тетка Василиса услышала скрип двери, бросила в сторону тяпку, приседая и охая, помчалась к Ваняте.

– Ах ты ж, Ваняточка! Ах ты ж боже ж мий! Та ты вже проснувся? Та що ж ты не скажешь! Та ходим же скорей в хату.

Тетка Василиса на ходу обняла Ваняту и потащила его в дом.

Минута, вторая – и Ванята уже за столом. Перед ним на тарелках – картошка, соленые огурцы с темными мокрыми веточками укропа, кусок жареного мяса с мозговой костью.

Ванята ест картошку, косит глазом на мясо и слушает тетку Василису. Тетка завелась, и теперь ее не остановишь и не задержишь, пока не выговорится и не иссякнет.

– Ты ж, Ваняточка, ешь! Та чого ж ты на то мясо дывышься? Ах боже ж мий! А мать уже на ферму пишла. Та там така работяща, та там така гарна! Ах ты ж боже ж мий!

Ванята съел, что полагалось, и снова пошел во двор. Он хотел помочь тетке Василисе на огороде, но она замахала руками, заявила, что Ванята пока еще гость и пускай он лучше идет в село и там найдет себе друзей-приятелей.

– К той хате иди, – показала она на большой, из красного кирпича дом. – Бачишь, хлопчик там стоит? Батька его на ферме работает. С твоей матерью, значит… Та чого ж ты стоишь? Ах ты ж боже ж мий! Та йды ж ты, я тоби говорю!

Тетка Василиса столкнула Ваняту с крыльца, проводила его взглядом до самой дороги и снова пошла в огород к брошенным грядкам.

Хлопчик, о котором говорила тетка Василиса, растопырив ноги, стоял возле калитки. Он щелкал семечки, картинно сплевывал крупную серую шелуху и смотрел на приближавшегося Ваняту. Мальчишка был в длинных брюках и белой, застегнутой на все пуговицы рубашке. Через щеку его тянулась пухлая марлевая повязка.

Ванята в жизни ни с кем не знакомился. В селе, где он родился, все давно знали друг друга и росли рядышком, как тополя при столбовой дороге. Из всей этой церемонии Ванята четко представлял себе лишь одно – не следует идти первому на сближение. Он прошагал мимо мальчишки с повязкой, бросив на минуту равнодушный, полный достоинства взгляд в его сторону.

Все получилось, как по нотам. Мальчишка, у которого, вероятно, тоже были свои взгляды и принципы, не утерпел. Он удивленно вытянул шею и крикнул вслед Ваняте:

– Эй, ты, иди сюда!

Ванята остановился. Мальчишка подождал минуту и сделал два небольших осторожных шажка Ванята подумал и тоже сделал навстречу мальчишке два шага. Ровно два – и ни больше. Так они и шли друг к другу, как идут к трудной и опасной черте опытные хитроумные дипломаты.

Последние два шага сделал мальчишка с повязкой.

– Ты чего это? – недовольно спросил он. – Идешь и…

– А ты чего? – в тон мальчишке спросил Ванята.

– «Чего, чего»! Зачевокала чевокалка! Тебя спрашивают, ты и отвечай… – Мальчишка повертел пальцами пуговку на рубашке и теперь уже более дружелюбно спросил: – Тебя как зовут?

– Ну, Ванята!

– Так бы и сказал… А меня Сашка Трунов. Дружить будем?

Ванята услышал знакомую фамилию и оторопело посмотрел на мальчишку. Неужто сын того самого Трунова, о котором говорили вчера доярки? Нет, скорее всего, иной. В прежнем селе, где жил Ванята, Пузыревых было душ сто, не меньше. Так, наверно и здесь.

– Ты что – язык проглотил? – спросил Сашка. – Дружить, говорю, будем?

Ванята пожал плечами:

– Как хочешь…

Сашка облизал кончиком языка губы, будто окончательно решал: стоит предлагать Ваняте дружбу или можно пока что погодить.

– Ладно, – сказал он. – Пошли в избу. Там поговорим…

Сашка поддернул штаны и, не оборачиваясь, пошел в избу. У порога он задержался и строго предупредил:

– Ты смотри – только со мной дружи. С другими не водись! Понял?

– Почему это?

– Так… Тут такой народ! Ваньку Сотника знаешь?

– Какого еще Сотника? – спросил Ванята.

– Ну того… на станцию за вами ездил. – Сашка огорченно покрутил головой, вспомнил что-то и добавил: – С ним в первую очередь не дружи. Кашалот!

Сашка привел Ваняту в большую чистую горницу. На стенке возле блестящей кровати отбивал синими и красными цветами большой ковер, и прямо на нем висел портрет какого-то очень угрюмого бородатого деда. Сашка усадил гостя на диван, а сам между тем содрал со своей щеки марлевую повязку, скомкал ее и без сожаления бросил на подоконник.

– А как же зуб?

Вместо ответа Сашка сложил пальцы в горстку, надул щеки и прощелкал ногтями по тугой и звонкой, будто на барабане, коже.

– Телят фермских пасть посылали, – сказал он. – Я им что – пастух? Правда?

Ванята чувствовал себя как-то неуютно в этом большом незнакомом доме. Со стенки, не сводя с него злых, колючих глаз, смотрел бородатый дед. Казалось, сейчас он раздвинет рот, поднатужится и крикнет на всю избу:

«А ну, мети отселя, прохиндей!»

– Кто это? – стараясь не смотреть на бородача, вполголоса спросил Ванята.

– Это дед Егор, – важно и даже с каким-то удовольствием сказал Сашка. – Не слышал про него?

Ванята смутился. Ему не хотелось показать перед новым знакомым свою серость и темноту. Может, это и в самом деле был какой-нибудь известный и ценный дед!

– Это мой прадед, – строго и назидательно объяснил Сашка. – Личный портрет его в музее висит. Это копия с оригинала. Ясно тебе?

– Ну, ясно…

– Это был самый бедный дед в селе, – добавил Сашка. – У него только одна соха была, телега, жеребенок и двое лаптей.

Правнук деда Егора прищурил глаза и выразительно, будто докладчик, который шпарит доклад по бумажке, продекламировал:

– Это, товарищи, портрет Егора Васильевича Дороха, безлошадного крестьянина, движимое и недвижимое имущество которого оценивалось в тридцать два рубля шестнадцать копеек. Он является типичным представителем мрачной эпохи, для которой было характерно…

«Докладчик» запнулся, беспомощно похлопал глазами и добавил теперь уже от себя:

– Классный был дед! Скоро фотограф приедет. Портрет с меня сымать будет!

– А ты тут при чем?

– Как при чем? – удивился Сашка. – Дед вон как жил, а я вон как: и телевизор, и ковер… Отец сказал, когда вырасту, мотоцикл купит. С люлькой.

Сашка Трунов ждал одобрения. На лице его застыло выражение скорбной меланхолии и величия, которое встречается чаще всего на портретах очень серьезных и довольных собою людей.

– Ты чего молчишь? – удивленно спросил он.

Ванята не ответил. У него не было абсолютно никакого желания расспрашивать Сашку о его коврах, мотоцикле с люлькой и типичном представителе мрачной эпохи, который свысока оглядывал комнату своих потомков и ждал, чем тут все закончится.

– Катись ты со своим дедом! – сказал Ванята. – Дед на помещика спину гнул, а ты… Даже слушать противно!

– Ах, тебе противно! – взвизгнул Сашка. – Подумаешь, личность какая!

– Заткнись! – сказал Ванята. – Чего разошелся?

– А сам чего? Дед ему, видите, не понравился! Может, нам тоже кое-кто не нравится, а мы…

Ванята недружелюбно разглядывал Сашку. Он уже не сомневался – это был сын заведующего фермой Трунова.

– Кто же это вам не нравится? – спросил Ванята. – Давай выкладывай!

– Это уже наше дело, – растягивая слова, сказал Сашка. – Зна-а-ем кто…

– Ну и знай на здоровье! Очень нужно…

– Зна-а-ем! – настойчиво повторил Сашка. – В Козюркино чего приехали? Молчишь? Видали мы таких. У нас таких шатунов вот сколько было!

– Дурак ты! Приехали – значит, надо. Тебя не спросили…

Всем своим видом Ванята давал понять, что ему безразлична Сашкина болтовня, и в то же время искоса наблюдал за ним. Круглые, бутылочного цвета глаза Сашки, горбатый нос и даже широкие мясистые мочки ушей таили какую-то непонятную угрозу.

– Мелешь языком, а сам не знаешь что, – сказал Ванята. – Про нас говорить нечего. Нос сперва утри!

– А я все равно скажу. Вот тебе, вот тебе!

Сашка Трунов сдвинул губы вправо. За ними потянулись нос и ехидно прищуренный, окруженный морщинками глаз. Сашка повертел своей физиономией, показал напоследок широкий, с бороздкой посредине язык.

– Вот тебе за это! Вот тебе!

Ванята усмехнулся.

– Давай, давай! Крой!

– Все знаем! – отрывисто и зло прокричал Сашка. – Вас из колхоза турнули. Погрели ручки на чужом добре, а теперь сюда заявились. Шиш вам с маслом!

– Ты это брось! – сказал Ванята. – За такие штучки, знаешь…

Голос его дрогнул и осекся. Сашка почувствовал это.

– Сдрейфил? – с вызовом спросил он. – За шиворот возьмут, еще не то запоете! Отец уже все про вас написал…

– Кому это он написал?

– Кому надо, тому и написал. Может, прокурору, а может, и повыше. Все-о написал… Выкусил?!

Ванята рывком поднялся с дивана, шагнул к Сашке.

– Я тебе сейчас покажу, писака! Я…

Сашка втянул голову в плечи. Глаза его забегали из стороны в сторону. Видимо, он уже пожалел, что проболтался.

– Иди ты! – отступая от Ваняты, сказал Сашка. – Пошутить уже нельзя! Чего ты?

– Что написали, я спрашиваю?

Ванята схватил Сашку за рубаху, будто лошадь за уздечку. Притянул к своему лицу, подержал вот так секунду и швырнул прочь. Сашка попятился, запутался в собственных ногах и рухнул на пол.

– А-а-а! – закричал он. – А-а-а!

Ни слова не сказал больше Ванята. Толкнул ногой дверь, сбежал по деревянному крылечку и, не оглядываясь, пошел по вязкой, истоптанной коровьими копытами улице.

Издали долетел до него глухой, протяжный, как эхо, крик:

– Эй, ты, вернись!