Текст книги "Важный разговор [Повести, рассказы]"
Автор книги: Николай Печерский
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
ВПЕРЕД! ТОЛЬКО ВПЕРЕД!
Платон Сергеевич стоял возле зеркала, надевал галстук. Он увидел, как открылась дверь и в просвете ее появилась голова мальчишки в кепке, похожей на голубятню.
– Можно, Платон Сергеевич?
Парторг подергал узелок галстука, распустил его, как шнурки на ботинках, обернулся к нежданному гостю.
– Заходи. Галстуки умеешь цеплять? Что-то не получается. Забыл систему…
Ванята вошел в комнату. Здесь ничего не изменилось с тех пор, как был он в гостях и пил чай с конфетами. Стоял возле окошка стол, заваленный книжками и бумагами, висела на стене фотография, в стакане с водой краснели три гвоздики.
Только Платон Сергеевич был каким-то иным, непохожим. Наверно, от того, что в новом пиджаке вместо гимнастерки и в белой рубашке с непослушным воротничком.
– Не умеешь, значит, цеплять? Ладно, без украшения обойдемся. Какая твоя точка зрения?
– Не знаю, Платон Сергеевич… Я знаете чего к вам?
– Конечно! Ссориться пришел. Сколько мы с тобой не разговаривали?
– Неделю…
– Плохо считаешь. Неделю и четыре дня. Точно помню.
– Я же не хотел. Это так получилось… я рассказать пришел… можно, Платон Сергеевич?
– Давай… садись на диван.
Ванята сел, положил руки на колени. Еще одно слово Платона Сергеевича, один вопрос, – и он расскажет все. Ему можно говорить. Он поймет…
Платон Сергеевич сидел рядом, с любопытством поглядывал на Ваняту. Он еще больше похудел. Только в глазах, как прежде, светились веселые огоньки. Погаснут на миг и снова разливают вокруг светлое, доверчивое тепло.
– Не нравишься ты мне сегодня, – сказал парторг. – Что там у тебя – говори. А то в клуб опоздаем…
В горле Ваняты что-то запнулось – тугое, противное. Он закрыл лицо ладонями и тихо заплакал.
– Я не могу больше, Платон Сергеевич. Я никуда не пойду…
– Что ты? У нас же праздник! Дожинки. Вот чудак!
Платон Сергеевич придвинулся к Ваняте, обнял его за плечи крепкой, дрогнувшей на миг рукой.
– Перестань! Ты ж все-таки мужчина! Тетка Василиса говорила – шапку партизанскую к зиме подарит… Хватит сырость разводить. Я ведь тоже человек…
Ванята не отнимал ладоней от лица. Будто в ковшик, падали в них одна за другой теплые, соленые слезы.
– Я к вам пришел, Платон Сергеевич. Я все хотел рассказать… – Он умолк на минуту. Сдерживая дрожь в голосе, быстро обронил: – Платон Сергеевич! Женитесь на моей маме. Я разрешаю…
Платон Сергеевич еще крепче сдавил рукой Ваняткино плечо, прижался щекой к его мокрому лицу.
– Воробей ты, воробей… Вот, значит, чего поссорился! Мне ж об этом и думать нельзя… Ну не плачь, не надо, Ванек!
Услышав, как по-новому прозвучало его имя, Ванята съежился и притих. Будто боялся разрушить неожиданное очарование слов парторга.
Они сидели вот так несколько минут. Потом Ванята поглядел на парторга снизу вверх – ласково и в то же время по-мужски серьезно.
– Платон Сергеевич! Я вам честно о маме говорю. Я…
Платон Сергеевич быстро поднялся, одернул полы пиджака.
– Не смей об этом! Я тебе запрещаю!
На лбу парторга, разделяя брови, прорезалась глубокая ямка. Он искал слова, чтобы высказать мысли, которые теснились в груди и которые должен понять сейчас мальчик в синем комбинезоне.
– Ванята! – сказал он. – Если ты хочешь, можешь быть моим сыном. Чтобы все у нас с тобой пополам было: и радости, и заботы, а если надо – на войну тоже вместе. Ты слышишь?
– Слышу, Платон Сергеевич…
– У меня никого на свете нет. Ни жены, ни детей. Я тебе уже говорил… Будешь моим сыном?
– Буду, Платон Сергеевич.
– А не торопишься? Я ведь человек строгий. У меня, знаешь!..
– Платон Сергеевич, Я уже все продумал, – поспешно и горячо сказал Ванята. – Я согласен. Я вас ни капельки не боюсь!
Платон Сергеевич весело и шумно рассмеялся.
– Не боишься, значит? Ну это мы еще посмотрим!
Потом он снова стал серьезным. Прошелся к тумбочке, на которой стоял стакан с тремя гвоздиками, и вернулся к Ваняте.
– Ну что ж, если ты все продумал, я тоже согласен, – сказал он. – Только смотри: чтобы слушать меня и достойно жить. Хочешь так?
– Хочу, Платон Сергеевич!
– Честно?
– Я ж сказал – я честно…
– По-партийному?
– По-партийному, Платон Сергеевич!
– Давай руку. Вот так! Теперь иди умойся. Чернила на носу. Ты что – носом пишешь?
– Я сегодня не писал, Платон Сергеевич…
– Не рассуждай! Раз отец сказал, значит, точка. В коридоре умывальник.
Ванята долго плескал в лицо холодной водой, тер щеки полотенцем. Посмотрел в круглое зеркальце на стене, смахнул пальцем последнюю слезу и вошел в комнату.
– Эликсиром брызнуть? – спросил парторг, кивнув головой на пузырек с красной резиновой грушей.
Ванята улыбнулся.
– Не надо. И так сойдет.
– Тогда пошли. Опаздываем уже.
Платон Сергеевич вел за руку Ваняту. На пиджаке его позванивали тихим серебряным звоном ордена и медали. Ванята старался не отставать, шагал рядом со своим новым отцом размашистым шагом.
– Всех на дожинки пригласили? – спросил погодя Ванята.
– А как же! Всю вашу бригаду. Не веришь разве?
– Я просто так… Стенную газету возле клуба видел. Там только ухо Сашкино получилось. Не попал он в кадр…
– Верно, что не попал, – ответил парторг. – Я уже давно про этого Сашку думаю. Надо из него все-таки порядочного человека сделать. Какая твоя точка зрения?
– Не знаю, Платон Сергеевич. Он…
– Нет, тут даже думать нечего… Сашка же сейчас, ну как тебе лучше сказать, ну, как крот, что ли, – вслепую живет. Куда толкнут, туда и лезет… Сам я, Ванята, виноват. Сплоховал, одним словом…
– При чем тут вы, Платон Сергеевич?
– Отцу Сашкиному давно надо было гайку потуже завернуть. А я, видишь, промазал, смалодушничал… Ну ладно, разберемся еще. Рано тебе это пока знать…
Ванята зашел чуть-чуть вперед, не выпуская ладони из руки парторга, заглянул ему в лицо.
– Платон Сергеевич, а вы ж сами говорили: детям все надо знать – и про жизнь и про смерть… Помните?
– Конечно, помню… Соберусь с мыслями и все расскажу. С тобой ведь ухо востро надо держать! К каждому слову цепляешься…
Платон Сергеевич прошел несколько шагов, улыбнулся чему-то и сказал:
– А все-таки ты, Ванята, еж! Нет-нет, не оправдывайся! Все равно не убедишь… Давай нажимай, а то, в самом деле, к шапочному разбору придем.
На дворе еще было светло, а возле клуба уже горели электрические лампочки. В фойе играл оркестр, за окнами кружились пары.
У подъезда толпились мальчишки и девчонки. Они были чем-то взволнованы и возмущены. Вокруг стоял шум, хоть уши затыкай. Громче всех орал Пыхов Ким. Ванята сразу узнал голос своего беспокойного, обидчивого друга.
– Пошли скорее, – сказал Ваняте парторг. – По-моему, там кого-то убивают.
Они прибавили шагу. Ребята увидели Платона Сергеевича и немного притихли.
– Эй, люди, что там у вас? – крикнул парторг.
Пыхов Ким замахал рукой.
– Не пускают, Платон Сергеевич! Обратно за ухи хотят! Я ж вам говорил!
Похоже, Ванятиных друзей в самом деле не пускали на праздник. У подъезда, заглядывая в двери, возле которых стоял билетер с красной повязкой на рукаве, толпились все деревенские ребята. Был тут и Гриша Пыхов, и Марфенька, и Сашка Трунов, и Ваня Сотник.
– Это как же не пускают? – спросил парторг Кима. – Билет у тебя есть?
– А то нет! Вот он – «Уважаемый товарищ». За ухи, Платон Сергеевич, хотят. Не считаются!
– Ну-ну! Ты, Ким, тише. Сейчас выясним.
Парторг отстранил Пыхова Кима, подошел к двери. Загородив вход рукой, там стояла Клавдия Ивановна, или просто тетя Клаша. Утром она убирала клуб, а вечером, когда крутили кино, отрывала на билетах контроли, следила, чтобы в зал не проникли хитроумные «зайцы».
– Тетя Клаша, чего вы их? – спросил парторг.
– То есть, как чего? Вы поглядите на них – комбинезоны понацепили. Как сговорились усе! Тут праздник, а тут… Не пушшу, и все. Ишь тоже – валеты, на палочку надеты! Перемазать усе хотят. Та я их!
– Мы чистые! – крикнул из-за плеча парторга Пыхов Ким. – Мы постиранные. Мы так решили, Платон Сергеевич. Чего она!..
– Ты, рыжий, молчи! – крикнула в ответ тетя Клаша. Я тебя все одно не пушшу, хоть галихве одень!
Платон Сергеевич ласково и тихо взял контролера за руку.
– Пустите, тетя Клаша. Я вас прошу. Лично…
– Ну балуете вы их, Платон Сергеевич! Сами сказали, штоб порядок, а сами… Чего стоите, архаровцы? Заходите, если по-человечески просят. Ну!
Наступая друг другу на пятки, «архаровцы» повалили в дверь.
В фойе ярко горел свет. Возле потолка – от одного угла к другому – висели пестрые флажки. Молодежь танцевала, а кто постарше подпирал стены, придирчиво наблюдал за парами.
Ванята увидел отца Пыховых. Он был в длинном сером пиджаке и брюках, забранных в хромовые сапоги. Тугой воротничок стягивал загоревшую шею. Тракторист не признавал пуговиц на рубашке и галстуков. Даже для газеты снимался нараспашку. Но ради праздника терпел.
Сотник сразу помчался к своему другу. Ванята отправился с Марфенькой к буфету, где шумно торговали пивом, конфетами и пряниками; позванивая в кармане медяками, он стал в очередь.
Но угостить Марфеньку не удалось. Над дверью в зал резко и требовательно зазвенел звонок. Оркестр проиграл для приличия еще два коленца и смолк. Колхозники заторопились в зал.
Первый ряд, как и обещал Платон Сергеевич, был забронирован, то есть оставлен школьной бригаде. Исключение сделали только для деда Антония. Он сидел в кресле первого ряда и, ожидая начала, поглядывал на часы «Павел Буре».
Ванята сел в центре. Справа от него заняла место Марфенька, а слева – Ваня Сотник. Марфенька тоже была в комбинезоне. Только не в синем, а в зеленом. Из карманчика выглядывала белая с золотым сердечком ромашка; на голове, закрывая правое ухо, был коричневый, слинявший на солнце берет.
Эх, Гриша Самохин! Жаль, что нет тебя здесь! Словами о дожинках не расскажешь. Не знаешь, с какого бока и начинать – с самого начала, с конца или с серединки, когда в зал вошла по ковровой дорожке тетка Василиса. Красная от смущения, она несла на руках поднос с пышным караваем на белом полотенце. Рядышком лежали спелые, убранные с последнего поля колосья. Тетка Василиса остановилась посреди зала, тихим, грудным голосом сказала:
– Поздравляю, товарищи колхозники, с дожинками! Покуштуйте нового хлибця. Спасибо, риднесеньки. Спасибо вам, хлопчики, за все!
Заскрипели кресла. Колхозники один за другим подходили к тетке Василисе, кланялись ей в пояс, отщипывали от каравая маленькие хрустящие ломтики.
Сотник потянул Ваняту за рукав, шепнул:
– Пошли, Ванята! Ты не сердись! Тоже выдумал! Я ж по дружбе всегда… Хочешь, на тракторе учить буду? Ты думаешь, я просто так откололся от бригады? Я ж про трактор всю жизнь мечтал… Вставай!
Никогда не пробовал Ванята такого вкусного хлеба. Был он лучше городских плетеных калачей, лучше бубликов с маком и печатных, облитых белой глазурью пряников. Да что говорить! Даже сравнивать не с чем этот степной, вобравший в себя все духовитые соки земли колхозный хлеб!
Да, всего не расскажешь, не опишешь в письме Грише Самохину – и выступлений бригадиров, и кино, и циркачей…
Марфенька тоже выступала. Сначала она рассказала о бригаде, потом перескочила на другое, видимо давно не дававшее ей покоя.
– Про нас говорят, что мы – дети до шестнадцати лет, – сказала она. – Ну и пускай! А мы все равно не хотим ждать, пока вырастем. Мы всегда с вами и никогда не подкачаем! Мы тоже хотим, чтобы у нас в колхозе…
Марфенька запнулась, беззвучно зашевелила губами, стараясь вспомнить оборвавшуюся вдруг мысль. Ванята ерзал на стуле, не знал, как помочь, выручить Марфеньку в эту трудную минуту из беды. Он не утерпел, поднял руку и замахал над головой. Глаза Ваняты и Марфеньки встретились. Вполне возможно, вспомнила она жаркий летний день, когда шли они по оврагу, и клятву, которую придумал для всех Пыхов Ким. Может, так, а может, и нет. Но Марфенька вдруг встала на цыпочки, вытянулась вся и сказала:
– Мы всегда с вами! На всю жизнь! Вперед, только вперед!
Все захлопали Марфеньке, а духовой оркестр, который давно ждал подходящего случая, рявкнул во все свои трубы. Марфенька сбежала со сцены, села на прежнее место, рядом с Ванятой. Она сидела молча, покусывая узкие, спекшиеся от волнения губы. И только потом, когда с трибуны уже говорил другой бригадир, тихо, почти шепотом, спросила Ваняту:
– Ничего я выступала?
– Зд о рово! – сказал Ванята. – Я так не умею. Правильно тебя бригадиром выбрали!
Но самого конца дожинок ребята не увидели. После циркачей к ним подошла тетя Клаша с красной повязкой на рукаве и сказала:
– Теперь хватит! Хуч и уважаемые, а пора спать. Выметайтесь усе до одного!
Спорить с тетей Клашей и прятаться не имело смысла. От нее – это Ванята уже проверил – нигде не спрячешься, даже за сценой. Она знала в зале все тайники и безошибочно вытаскивала оттуда за шиворот безбилетников. В клубе была ее полная и нераздельная власть.
Ванята огорченно вздохнул и пошел к выходу.
У дверей его поджидала мать. Щеки матери порозовели, а морщинки на лбу разгладились, вытянулись в тонкие, почти незаметные ниточки.
– Можно мне остаться? – спросила она. – С народом немного побуду…
– Конечно, мам! Я тебе всегда говорил…
– Ну иди, сына! Деда Антония захвати. Видишь, дремлет…
Опустив голову, дед Антоний сидел в первом ряду. Ему проще было бы рассказать Грише Самохину о дожинках. Дед Антоний утомился, выпил перед праздником рюмку и почти весь вечер добросовестно проспал.
– Пойдемте, дедушка!
Дед Антоний встрепенулся, захлопал глазами.
– А? Что? Кто тут?
– Домой пойдемте, говорю!
Дед Антоний понял наконец, в чем дело. Он вытер ладонью лицо, прогоняя остатки сна, обиженно сказал:
– Тю на тебя – и все! Я ж ишшо плясать буду. Тоже мне сказанул! Времени ишшо вон скоко!
Дед Антоний вынул из кармана часы, поболтал возле уха, как тухлое яйцо, посмотрел на белый, выщербленный циферблат.
– Иди, иди! – сказал он Ваняте. – Я ишшо на том свете отосплюсь. Тоже мне!
Ванята вышел из клуба. Луна заливала серебряным светом Козюркино. Был виден каждый листок на дереве и каждый камешек на дороге. Где-то высоко-высоко, не нарушая тишины, летел самолет. За рекой маячил памятник артиллеристу Саше.
Ванята вспоминал праздник, Платона Сергеевича, тетку Василису с белым караваем и девочку, похожую на гриб подберезовик. Вспоминал и улыбался, будто впервые в жизни нашел для себя что-то очень важное и большое.
СЕРЕЖКА ПОКУСАЕВ, ЕГО ЖИЗНЬ И СТРАДАНИЯ
Сережка Покусаев снова потерял тапочки. Третий раз в этом году. Мать Сережки не удивилась. Даже тряпкой на этого растяпу не замахнулась.
– Живи как хочешь, – сказала она. – А только денег у меня больше нет.
Положение было критическое. Зимние ботинки Сережки смазали ваксой и давно спрятали в кладовку под замок. Другой подходящей обуви, похоже, не было.
Сережка полдня шуровал в сарае. В углах жили серые пауки, лежали рыжие корявые обручи от бочек, порванные велосипедные камеры и всякий другой хлам.
Потом Сережке попались старые мамины туфли на шпильке. Они были еще ничего. Только стельки отлипли и выглядывали изнутри, как собачьи языки.
Сережка выдрал языки, отбил молотком шпильки и тут же примерил. Размер был как раз такой. Если бы брюки-клеш, можно было вполне их прикрыть. Но у Сережки были брюки-дудочки. И это немного портило вид.
Сережка выбрался из сарая и прошелся по двору. Там резались в «козла» за деревянным ребристым столом пенсионеры. В песочнице строили замки дети. Никто Сережке ничего не сказал, и он сразу повеселел.
Ходить в узких и изогнутых туфлях было неудобно. Но без тренировки ничего не дается.
Это уже Сережка знал по опыту.
Возле подъезда дома номер четыре показалась Галя Гузеева. В Галю были влюблены поголовно все мальчишки. Сережка тоже.
Галя увидела Сережку, подошла прямо к нему. Она сразу заметила Сережкины корабли и начала улыбаться.
– Здравствуй, Покусаев, – сказала Галя. – Что это?..
Сережка не дал Гале докончить.
– У тебя очень приятные ресницы, – сказал он. – Точно как у Софи Лорен. А ну закрой глаза!
Какая женщина устоит перед таким комплиментом! Галя Гузеева опустила веки и дала полюбоваться своими ресницами.
И все же Галя не отстала от Сережки. Не помогла ему даже Софи Лорен.
– Покусаев, зачем ты надел дамские туфли? – спросила Галя. – Для смеха?
– Ничего не дамские… Я репетирую. Клоуном в цирк оформляюсь!
– Ты, Покусаев, врешь!
– Очень надо! Можешь у папы спросить. Учеником берут…
Сережка наморщил лоб и стал думать, что бы ему еще такое соврать.
– В постоянную труппу берут, – сказал он. – Вчера с папой табель успеваемости носили. Знаешь, как придираются!
Сережка подробно рассказал, какие строгости в цирке и какой у него в постоянной труппе репертуар. Под конец он расщедрился и даже пообещал Гузеевой Гале достать бесплатный билет на свои представления.
– Можешь хоть каждый день ходить, – добавил он. – Устрою!
Скоро необычайная весть распространилась по всему двору.
Все знали, что Сережка трепач. Но тут поверили. Не станет же человек за здор о во живешь щеголять в дамских туфлях и раздавать билеты в цирк.
К Покусаеву повалили делегации. Сережка принимал всех. Он сидел на деревянном ларе для песка, болтал ногой в белой остроносой туфле и рассказывал мальчишкам и девчонкам про цирк.
Все ахали и завидовали.
Потом Сережку попросили что-нибудь исполнить. Он прошелся в своих клоунских туфлях боком-скоком, потом задом наперед, потом стал на руки. Стоял он недолго, но все аплодировали: во-первых, Сережка был еще учеником клоуна, а во-вторых, он мог обидеться и не дать билеты в цирк.
Вскоре, впрочем, интерес к цирковому искусству упал. Зрители один за другим разбрелись по своим делам.
У Сережки своих дел не было. Он снес туфли в сарай и отправился домой обедать.
Была у Сережки Покусаева тайная надежда: мать увидит его разнесчастную жизнь и переменит свое решение. Так уже сколько раз было.
Посмотрит на голые Сережкины ноги и скажет:
«Вот тебе, растяпа, деньги. Иди покупай тапочки. Только смотри – последний раз даю…»
Эти радужные мысли развеялись в пух и прах. Мать даже не подумала менять свой суровый приговор. Не поддержал сына и отец.
– Правильно! – сказал он за обедом. – Пускай ходит босиком, как снежный человек.
«Снежный человек» молча проглотил обиду.
После обеда Сережка Покусаев остался дома. Он сидел возле окошка и думал о прежней веселой жизни.
Без тапочек не было ему ходу никуда – ни в кино, ни на речку, ни просто на улицу.
За воротами играли в классы девчонки, о чем-то спорили мальчишки, шли как ни в чем не бывало прохожие. Никто из них не знал, какая страшная беда постигла Сережку Покусаева.
Чем больше Сережка думал об утраченных радостях, тем сильнее тянуло его на улицу, в общество. Сережка прикидывал всякие варианты, сам утверждал их и сам отвергал.
В конце концов он решил сделать пробную вылазку. Если спросят, почему он шпарит по городу босиком, можно выкрутиться. Сказать, например, что тапочки сдали в ремонт. Обещали починить утром, а потом закрыли мастерскую на переучет. Мало ли что можно придумать!
Скажет, что вообще не переваривает обувь, ходит босиком для закалки и воспитывает себя по системе йогов. Фурункул на пятке тоже годится. Пускай сами походят в тапочках с таким фурункулом!
Сережка погляделся в зеркало, застегнул пуговицы на рубашке и отправился в вояж.
В ворота он не пошел. Там стояли свои мальчишки. Он перемахнул через забор, оглянулся и взял курс в центр города.
Изредка прохожие поглядывали на босоногого путника. Но от замечаний воздерживались и в переговоры не вступали.
Пока все шло нормально. Только возле кино «Спартак» какой-то дядька наступил Сережке на пальцы.
Но тут Сережка был сам виноват. Он полез в очередь за билетами, хотя в кармане у него было пусто и делать ему в очереди, в сущности, нечего.
Сережка направил свои босые и израненные стопы в зоопарк. В заборе была приличная дыра, и мальчишки лазили туда бесплатно.
Возле зоопарка улицу залили новым черным асфальтом.
Он даже на вид был липкий и вязкий.
Сережка был человеком риска. Об этом знало пол-Воронежа.
И конечно, он не пошел в обход. Он полез в черную липкую гущу. Вдобавок ко всему гуща оказалась нестерпимо горячей. В такой смоле черти варили в аду грешников. Если, конечно, черти и ад когда-нибудь существовали.
Целый час Сережка мыл ноги в кадушке под водосточной трубой, драил их песком и шершавым, как наждак, кирпичом.
Эксперимент удался только частично. На ступне остались черные пятна различной величины и формы. Отдаленно они напоминали острова в Японском море или шкуру леопарда.
Сережка тайком пробрался по лестнице в дом и, окончательно подавленный и угнетенный, сел возле окошка. Ноги он спрятал под стул.
Сколько сидел Сережка, неизвестно. Может, час, а может, полтора. В глазах у него прыгали серые мурашки и с непривычки болела шея. Сережке уже давно надо было сбегать кое-куда. Но он крепился, потому что главное в его жизни – терпение и выдержка.
Мрачное уединение прервал стук в дверь. Это пришел друг Сережки Изя Кацнельсон. Изя был кудрявый, как баранчик из сказки. На носу у него сидели очки с толстыми стеклами. Глаза его от этого казались большими и круглыми, как будто Изя смотрел из-за графина с водой.
– Ты чего тут сидишь? – спросил Изя и внимательно посмотрел из-за своего графина. – Хватит сидеть. Пошли в кино.
Сережка не переменил позы.
– Меня кино не интересует, – ответил Сережка загробным голосом. – Теперь я буду сидеть тут.
– Вот же чудак! Там же интересней!
– Мне интересней здесь, – еще глуше ответил Сережка. – Прошу не беспокоить.
Такой официальный тон смутил Изю Кацнельсона. Он даже подумал, что Сережка обиделся на него. Утром циркач Сережка делал стойку. Изя опрометчиво заявил, что может стоять больше. Это было не совсем точно.
Теперь Изя чувствовал угрызения совести. Ему не хотелось терять друга из-за какой-то стойки.
– Может, денег нет, так я из копилки вытащу, – великодушно предложил Изя.
По лицу Сережки пробежала быстрая тень.
Но он сдержал себя.
– Не могу, – сказал он. – Я буду сидеть тут…
Слух о том, что Сережка с самого обеда сидит на стуле как прикованный, всколыхнул весь двор.
Двери Сережкиной квартиры не закрывались. Пришел даже Вовка-директор, с которым Покусаев не особенно дружил.
Вовка-директор был рослый толстый парень. По своим физическим данным он мог выступать за сборную города по тяжелой атлетике. Но интеллект у него был принижен. Вовка по два года сидел в каждом классе и в этом году наконец перешел в третий. С переэкзаменовкой по-русскому.
Вовка ввалился в комнату без стука. Он убедился, что Сережка в самом деле сидит на стуле как прикованный, и начал хихикать.
– Ты чего тут сидишь? Может, ты дурак, а?
У Сережки все заклокотало внутри. Но он сдержался. Во-первых, волевые люди не обращают внимания на глупые шутки, а во-вторых, у Вовки-директора кулаки были как гири, и он бил наповал.
Вскоре визиты закончились. Сережку покинули в трудную для него минуту жизни все. Даже Галя Гузеева, в которую Сережка был влюблен.
Но настоящая дружба, как это известно, проверяется в беде. К Сережке снова пришел его лучший друг Изя Кацнельсон.
Сережка принял друга и рассказал ему о своей беде. И правильно сделал. Изя был дошлый парень и сразу нашел выход из тупика.
– Чудак ты! – заявил Изя. – Сами тапочки сделаем. Это мне раз плюнуть.
Это было не просто дружеское утешение. Отец Изи работал в сапожной мастерской. Изя видел, как он тачает ботинки и вколачивает в подметку острые тонкие гвозди. Изе это дело нравилось.
– Чудак ты, – еще раз повторил Изя. – Это мне раз плюнуть!
Через полчаса Изя снова был у Сережки. Он принес моток толстых ниток, иглу с большим ушком, ножницы и кусок мятого брезента.
Брезент был всех цветов. Трудно определить, какой колер преобладал. Будто поливали его с неизвестной целью йодом, зеленкой, чернилами, мяли в саже и пепле.
– На орангутанга шить будешь, да? – спросил Сережка.
– Чудак! – сверкнул очками Изя. – Замажем кремом, за первый сорт сойдет!
Закройщики приступили к делу. Изя был главным исполнителем, а Сережка Покусаев критиком и консультантом.
Все шло как по маслу.
Сережка наступил ногой на орангутангский брезент, а главный исполнитель обвел вокруг ступни химическим карандашом жирную категорическую загогулину.
Чавкнули, как древняя гильотина, ножницы, и две отличные подошвы тридцать восьмого размера были налицо.
– Ты делай по моде, – предупредил консультант. – Тупоносые.
Изя заверил, что все будет в порядке и тапочки получатся первый сорт.
– Теперь выкроим заготовки, – сказал Изя. – Прошу вашу ножку. Вот так… благодарю…
Внешне заготовки не производили впечатления. Это были обыкновенные продолговатые лоскуты с дырками для ног. Но критик и главный консультант воздерживался от замечаний. Он знал: заготовки – только полуфабрикат, как, например, фарш для котлет. Он только еще раз напомнил Изе про тупые носы.
Друзья приступили к следующему этапу: помогая где надо зубами, начали пришивать заготовки к подошвам. Работали по очереди без передышки, и скоро тапочки были готовы.
Изя взял готовую продукцию в руки, полюбовался, ударил одной подошвой о другую и передал заказчику.
– Готово. Носи на здоровье!
Волнуясь и торопясь, Сережка полез в тапочки.
Но тут выяснились некоторые дефекты производства. Изя плохо отцентрировал дырки для ног, и они получились где-то сбоку. В таких тапочках можно было только лежать или ходить под углом в сорок пять градусов.
И все же заказчик обулся, придал телу вертикальное положение и посмотрел сверху вниз на Изино произведение.
Отчаяние охватило Сережку. Тупых носов не было и в помине. На ноге нахально сидели какие-то пухлые пироги с начинкой из пальцев.
– Р-разве ж это тапочки! – простонал Сережка.
Изя Кацнельсон был хорошим другом. Он сам понимал, что это не тапочки, и переживал не меньше Сережки. Но в принципе он был ни при чем, потому что старался изо всех сил.
– Это ж не товар! – воскликнул он. – Дай мне другой товар, и я сделаю первый сорт! Ты же меня знаешь!
Но ссылка на товар уже не могла восстановить душевного равновесия Сережки. Он снял тапочки и швырнул их в окно. Пироги покружились в воздухе и, набирая по законам физики скорость, помчались на посадку.
