Текст книги "Важный разговор [Повести, рассказы]"
Автор книги: Николай Печерский
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Сережка Покусаев проснулся рано. В кухне гремела посудой мама, слышался разговор. Говорили о Сережке. Отец был за Сережку, а мать – против. Она подавала отцу завтрак и вспоминала все грехи, которые водились за их безрассудным сыном. В этом унылом перечне для Сережки не было ничего нового.
В прошлом году Сережка ходил в поход и посеял байковое одеяло. Котелок и ложка безвременно погибли в другом походе. Новую майку в полосочку он оставил на пляже. Там же расстался Сережка с последними тапочками.
Дело было так. Сережка загорал после купанья на песке. Тут пришел его лучший друг Изя Кацнельсон и пригласил прокатиться бесплатно на моторном катере. У Изи там были связи.
Сережка вернулся после прогулки на прежнее место. Но тапочек там уже не было. Людей тоже не было. На песке валялся только рыжий скрюченный шнурок. Но это был другой шнурок, потому что последние Сережкины тапочки были черного цвета.
Этот шнурок в виде вещественного доказательства Сережка и принес домой. Дальше все известно.
Отец ушел на завод, Сережка лежал в постели. Подниматься не было смысла. На горизонте клубились только беспросветные тучи и мрак. В переносном смысле, конечно.
Зашла мать. Посмотрела, как Сережка лежит, скрючившись под одеялом, и сказала:
– Вставай, а то без завтрака оставлю!
Сережка хотел сказать, что теперь вообще не нуждается в завтраках. Но передумал. Мать могла огреть тряпкой. К тому же Сережке уже давно хотелось есть.
После завтрака мать усадила Сережку решать задачки по арифметике.
– Хватит баклуши бить, – сказала она. – Снова двойки принесешь!
Сережка обиделся. Каникулы, а его за стол усаживают. И вообще приволок только одну двойку, да и то в первой четверти.
Но приказ есть приказ. По крайней мере в доме Сережки.
Сережка нашел учебник, заправил авторучку и начал мараковать над задачками. Выбирал он самые легкие. Такие, чтобы не напрягать мозги.
Мать стирала в ванной белье. Изредка она приходила в комнату, смотрела, как Сережка пишет в тетрадке пером, и делала замечания.
Примерно через час в комнату пришел Вовка-директор. Он мешал Сережке заниматься полезным делом, размахивал своими пудовыми кулаками и требовал обещанного билета в цирк.
Явились и другие вымогатели, включая и Галю Гузееву. Не было только Изи Кацнельсона.
– Давай, Покусаев, билет, – сказала Галя. – Раз обещал, значит, давай!
Сережке было не впервой врать. Он отложил в сторону свою ручку и сказал:
– Могу дать хоть сто штук. Только сегодня представления нет. В цирке был пожар…
Все ахнули от такой новости. Не поверила в стихийное бедствие только Галя Гузеева.
– Ты врешь, Покусаев! – сказала Галя. – Я сейчас была возле цирка. Там есть представление. В два часа.
Сережка даже бровью не повел.
– Это выступает второй состав, – сказал он. – Я там не участвую…
Шила в мешке не утаишь. Мысль хотя и не новая, но верная. Сережка смог убедиться в этом на собственном опыте.
Мать пошла во двор вешать белье. Скоро она вернулась. Стала посреди комнаты и взмахнула в виде задатка мокрой тряпкой.
– Значит, клоуном оформляешься? Билеты в цирк раздаешь?
Сережка молчал. На такие вопросы отвечать трудно. Мать не проведешь!
– Ты до каких пор врать будешь? – спросила мать и съездила Сережку мокрой тряпкой по уху. – До каких пор срамить перед всем двором будешь?
Сережка опять ни слова. Что он может сделать, если у него все само врется. Не хочет, а оно врется. Даже сам удивляется.
Мать походила по комнате, затем села к столу, оперлась на ладони и заплакала.
– Я в твои годы разве так жила! – сказала она сквозь слезы. – Я картофельные очистки ела! Я в лаптях ходила, образина ты бестолковая!
У Сережки кошки на душе скребли. Он и сам понимал, что он образина и сам во всем виноват. Он хотел подойти к матери, открыто заявить ей об этом и дать последнее честное-пречестное. Но он не успел. Мать вытерла ладонью глаза, поднялась и голосом суровым и решительным сказала:
– Уходи из дому! Уходи, чтобы глаза мои тебя больше не видели!
Отлученный от дома, Сережка грустил во дворе на скамеечке. Ребят не было. Все ушли в цирк. За деньги.
Пока еще Сережка сомневался, не знал твердо, что с ним стряслось. Возможно, мать припугнула его. А возможно, выгнала насовсем. Такие случаи тоже бывают…
Прошлая жизнь, которая теперь ускользала из-под ног, казалась Сережке прекрасной и недоступной. Ему было жаль всего: и кровати с теплым ватным одеялом, и стола, за которым он готовил уроки, и отца и мать.
Неужели выгнала совсем?
Ну что ж, если так складывается жизнь, он уйдет. Поступит на завод учеником, определится в общежитие, а потом напишет домашним письмо:
«Дорогие мама и папа!
Вы не беспокойтесь, я уже начал самостоятельную трудовую жизнь. А деньги за черные тапочки, которые я случайно потерял на пляже, я вам возвращу. Оставайтесь живы и здоровы. Передавайте привет Изе Кацнельсону.
Ваш Сергей Покусаев».
Письмо Сережке нравилось. Строгое, деловое, без лишних слов и рассусоливаний. Можно еще напомнить про учебники и футбольный мяч под кроватью. Пусть не выбрасывают. Он зайдет за ними когда-нибудь или пришлет Изю Кацнельсона. А больше ему ничего не надо. Он прощает родных, потому что и взрослые иногда ошибаются и даже теряют тапочки.
Сережка продумал окончательный текст. Весь, до последней точки. Теперь надо было приниматься за дело, переносить мысли на бумагу. Бумаги и чернил у него не было. Но это не важно. Можно написать на куске коры углем или кровью. Это даже лучше.
И все же Сережка пока медлил. В принципе он порядочный сын и должен в первую очередь думать о родителях. Письмо придет не скоро. Мама и папа будут все это время волноваться и переживать. Лучше всего заявить родителям о своем бесповоротном решении устно.
Прийти и сказать:
«Мама и папа, я ухожу. Разрешите мне взять учебники и футбольный мяч, который лежит под кроватью…»
Можно, пожалуй, даже не ожидать отца. Он придет с завода не скоро, будет возражать или вообще вздует ремнем с медной солдатской пряжкой. Сережка скажет все матери. Она изгнала его из дому, пусть она сама успокаивает отца.
Сережка взвесил все «за» и «против» и решительно поднялся со своего насеста. Он шел в родительский дом для окончательного объяснения.
Трудно передать состояние души в подобные трагические минуты. Тем более такой сложной и противоречивой, как у Сережки. С каждым шагом по лестнице он чувствовал, что его безвозвратно покидают физические и моральные силы. В дом он приплелся совсем измочаленный и размягченный, будто бы его пропустили через мясорубку.
Мать резала свеклу для борща. Она даже не обернулась и не посмотрела на Сережку. Только нож застучал по доске еще громче и отрывистей. Сережка постоял возле притолоки, а потом вдруг протянул каким-то противным и неестественным для себя голосом:
– Мама, прости. Я больше не буду…
Мать не обернулась. Нож все стучал и стучал по доске. Свекле, казалось, не было ни конца ни края.
– Прости, я не буду…
Мать бросила нож и наконец обернулась. Лицо ее побелело. На щеках, там, где сидели раньше маленькие веснушки, выкруглились красные пятнышки.
– Уходи сейчас же! – крикнула она. – Придет отец, он с тебя три шкуры спустит. Я ему все расскажу!
Сережка поплелся в свою комнату. Похоже, мать отменила свое решение и не выгоняла больше из дому. Это в корне меняло дело. Сережка сел к столу и стал размышлять, как ему жить в новых обстоятельствах.
На глаза Сережке попалась газета. Газетами как таковыми он не увлекался. Он лишь просматривал последнюю страницу. Те места, где печатались объявления о цирке и кино. Теперь, когда жизнь наставила столько вопросов и восклицательных знаков, читать о цирке и кино было бессмысленно. Сережка просмотрел фотографии и углубился в объявления о работе.
Народу всякого требовалось уйма. Экскаваторный завод приглашал токарей и плотников. «Электросигнал» требовал электриков, а швейная фабрика – закройщика и мотористок. Сережка умел вставлять в пробки проволочные жучки, пилил, когда была охота, напильником, но толком ни одной этой профессии пока не знал.
В самом конце страницы Сережка увидел крохотное объявление. Оно было отпечатано самым маленьким шрифтом – нонпарелью. Столовой номер три требовался подсобный рабочий. Это как раз то, что надо! Сережка будет носить дрова для печки, чистить картошку, разгружать машину с продуктами. Может быть, ему даже дадут работу полегче. Сережка лично знал одного подсобного, Федора. Он познакомился с ним возле домоуправления. Федор с утра до вечера курил там на скамеечке, расспрашивал посетителей о жизни, жаловался на дороговизну и радикулит. У Сережки нет радикулита. Его примут. Он будет стараться.
Сережка решил ковать железо, пока оно горячо. Он надел новую рубашку, пригладил капроновой щеткой волосы, повертел головой перед зеркалом. Все было в порядке. Конечно, оформляться на работу босиком не совсем удобно, но иного выхода не было.
Сережка летел в столовую номер три на крыльях. В переносном смысле, конечно. Возле памятника Петру Первому он немного задержался. Самодержец стоял на высоком постаменте из розового гранита. Правой рукой он опирался на тонкий черный якорь, а левую простер вверх. По углам газона торчали из земли настоящие пушечные стволы.
Сережка любил свой город, а Петра Первого считал своим земляком. Когда-то очень давно, когда точно, Сережка не помнил, Петр приезжал в Воронеж. Вокруг тогда росли мачтовые сосны. Петр строил с работными людьми корабли, гнал их к реке Дону и дальше, в Азов-море, совершать великие походы и громить врагов земли русской.
Сережка завидовал Петру и жалел, что его уже нет в живых. Можно было оформиться к нему юнгой на боевой корабль. Петр любил отчаянных мальчишек, учил их стрелять из пушек, управлять судами, а потом награждал орденами и медалями Петровской эпохи. Плевать тогда Сережке на столовую номер три!
Но эпоха и обстоятельства влекли Сережку в иную стихию. Он повернул влево от памятника, пересек проспект Революции и вскоре очутился возле высокого серого дома. На дверях дома висело объявление. Точно такое, как в газете, только написано покрупнее, вакансия подсобного рабочего оставалась пока свободной.
Посетителей в столовой было немного. Они сидели за столиками, уныло смотрели на официанток, которые обсуждали важные проблемы возле буфета. Сережка сел за столик и взял меню. Ему нужно было время, чтобы еще раз все продумать и осмыслить.
Сережка прочитал от начала до конца меню, удивился, сколько существует в мире всякой еды, и решил наконец пойти в контору для переговоров.
Контора столовой нашлась без труда. За столами сидели четыре человека. Они щелкали на счетах, жужжали, как жуки, арифмометрами и что-то писали на серой разлинованной бумаге. Сережка сразу определил, кто здесь директор. Это был полный человек. Он дымил папиросой и был почему-то в шляпе. Подсобный рабочий стоял среди комнаты и ждал вопросов. Ему не хотелось представляться первому.
Человек в шляпе заметил посетителя. Он затоптал в пепельнице окурок и спросил:
– Что тебе надо, мальчик?
Сережка смутился. Он решил, что директор увидел его босые пятнистые ноги. Это была ошибка. Обозревать всю картину сразу директору мешали столы. Он видел только верхнюю часть Сережки.
– Я ничего… – сказал Сережка. – Я просто так. У вас тут подсобный рабочий требуется?
Губы директора раздвинулись в улыбке. От удовольствия он даже закурил вторую папиросу.
– Значит, ты подсобный рабочий?
От предчувствия скорой развязки Сережка даже присел.
– Никакой я не подсобный, – сказал он. – У меня дядька подсобный. Утром из Новосибирска приехал…
– Это в самом деле? – оживился директор.
– Ну да. Он сейчас моется с дороги. Говорит: «Ты сходи узнай. Если им надо, я оформлюсь…»
– Ты не шутишь?
– Очень мне надо шутить! Он на вокзале работал. Лучший подсобный в Сибири. Даже портрет в «Правде» печатали. Видели?
Директор промолчал. Возможно, он не выписывал «Правду», а возможно, пропустил по рассеянности портрет в газете.
– Нам подсобник вот как нужен, – сказал директор и провел ладонью по горлу. – Просто зарез…
– Не можете найти? – поинтересовался Сережка.
– Не в том дело… Не держатся… У нас – текучка. Ты этого не поймешь… – Директор вздохнул каким-то своим, недоступным Сережке мыслям и добавил: – Скажи своему дяде, пусть приходит. Впрочем, подожди, дай адресок. Мы сами к нему съездим…
Директор погасил от волнения папиросу, которую только что закурил, и кивнул машинистке. Она сидела за низеньким столиком и печатала что-то одним пальцем. Возможно, новое объявление о подсобнике.
– Катя, запишите у товарища адрес дяди.
Катя вытерла резинкой какую-то букву, передвинула каретку и позвала Сережку к себе.
– Как его фамилия, твоего дяди?
Сережка побил по вранью рекорд. Но тут он спасовал и с перепугу дал полные координаты.
– Его зовут Вовка-директор, – сказал Сережка. – Комиссаржевская, четыре. Возле двадцать восьмой школы.
Машинистка что-то записала на клочке бумаги, подтерла букву резинкой и вдруг удивленно подняла бровь:
– Он разве директор?
– Да нет… Это я просто так… Это его так дразнят. У него фамилия Савельев…
– Отчество как?
Сережка не знал отчества Вовки Савельева. Во дворе Вовку звали директором. А иногда – дубиной. В зависимости от обстоятельств.
– Откуда я знаю, – сказал Сережка. – У меня целых восемь дядей. Этот только сегодня приехал. Я его еще не изучил…
Сережка принялся перечислять, какие у него дяди, где работают и даже их точные адреса.
В конторе остальными дядями не заинтересовались. И зря. Среди них были замечательные люди – слесари, инженеры и даже один космонавт. Правда, он еще не летал в космос, но, наверно, скоро полетит. Вчера он прислал письмо. Если Сережке не верят, он может принести конверт. Ему это ничего не стоит.
Директор принялся благодарить. Он даже хотел покормить Сережку бесплатным обедом, но Сережка отказался. Дядя привез из Сибири байкальского омуля. Сейчас все будут обедать. Ему не хочется портить аппетит.
Подсобный рабочий шел из столовой номер три как побитый. Он проклинал себя за малодушие и за то, что продал вместе с потрохами Вовку-директора. Правда, Вовка был плохой друг и грубиян. Но это уже был совсем другой вопрос…
СЕРЕЖКА И ПЕТР IВечером в Сережкиной квартире была порка. Но опустим подробности и детали. Скажем только одно. В этот вечер было неприятно и Сережке и его отцу. Он угрюмо ходил по соседней комнате и молчал.
Отец у него был молчун. И дома и на работе. Станет к станку и вкалывает…
На заводе возле проходной висел портрет отца. Он был там похож. Только шрам от пули художник убрал со щеки. Наверно, хотел, чтобы было красивее…
Лично Сережка был против этого. Он любил отца таким, как он есть. И его темные сумрачные глаза, и покатые, опущенные плечи, и эту памятную военную отметину.
В старой маминой сумке, которая лежала в шкафу под горой свежего белья, хранились ордена и медали отца. Один он получил на фронте, а другие уже после войны на заводе.
Ордена и медали отец никогда не носил. Стеснялся. Только один раз Сережка увидел его при «полном параде».
Это было в День Победы. Сережка играл во дворе и вдруг увидел в дверях отца. Он шел с матерью в театр.
На груди отца сверкало золото и серебро. Даже глаза слепило.
Отец шел рядом с матерью и почему-то смотрел в сторону – неизвестно куда. Он даже не заметил Сережку.
Зато все во дворе заметили отца. Стояли и не дышали. Сережка тоже.
А почему не гордиться, если у него такой отец!
С тех пор картина эта не выходила у Сережки из головы.
Закроет глаза и видит: идет отец. На груди сияние. А вокруг только вздохи: «Вот это да!»
Как-то Сережка остался дома один. Он запер дверь на два ключа, достал из шкафа ордена и развесил по всей куртке.
Чужое великолепие это ослепило Сережку. Он важно ходил по комнате, надувал щеки, вытягивал руку вперед. Но слава взаперти – это не слава. Сережка подошел к окну, выпятил грудь. Снизу его кто-то заметил, замахал рукой.
Сережка с перепугу рухнул на пол и сидел полчаса. К счастью, все обошлось и в квартиру никто не вошел. С тех пор Сережка не касался орденов. Видно, понял, что слава отца не передается по наследству, как цвет глаз или горбинка на носу.
Что заслужил сам, то и получай. Хоть горушку, хоть песчинку, хоть обыкновенный, сложенный из трех пальцев кукиш. Так говорил Сережкин отец. Правда, говорил он по другому поводу. Но это значения не имеет.
Вообще же Сережкин отец моралей и прописных истин не читал. Скажет слово – и точка. Делай выводы сам, пока не поздно…
Жаль только, времени у него на Сережку не хватало. С восьми на заводе. Потом слеты, активы, форумы. Сюда тащат, туда рвут. Хоть караул кричи.
По этой причине Сережкиным воспитанием занималась больше мать. За ней всегда в доме было последнее слово и последняя точка.
Несмотря на форумы, мать хотела сблизить и сдружить Сережку с отцом. Только случится у отца свободная минутка, мать уже тут как тут.
«Иди гуляй с Сережкой. Ему нужно мужское общество. Вы мужчины. Вы лучше поймете друг друга».
Отец и Сережка ходили по грибы, сидели с удочкой, как колдуны, на тихой, заросшей кувшинками Усманке.
Хорошо на этой речке. Особенно вечером. Деревья на берегу. Деревья в реке. Вниз ветками. Где что – не поймешь. И облака, и перелетная птица. И ты сам. Стоишь в красной рубашке вниз головой и гонишь от себя дымный густой клубок мошкары.
Так все красиво, что даже не верится!
Разговаривали Сережка с отцом мало. Так, слово, два. Вполголоса. Чтобы не спугнуть тишину, не разогнать серебряную стаю рыбешек возле песчаного берега.
Сережка любил такие прогулки с отцом. Но теперь об этом нечего было и думать. Без тапочек Сережке не было ни ходу ни проходу.
Вся проблема с тапочками упиралась в главную точку, то есть в маму…
А раз мама сказала, значит, так и будет. Ее никто не переубедит!
После порки Сережка спал неважно. Снилось ему все, что случилось за день. С некоторыми отклонениями. Одни и те же страдания Сережка пережил дважды.
Под утро Сережке приснился Петр Первый.
Дело было так. Сережка отправился к самодержцу наниматься в юнги. Во дворец его не пустили. У входа стояли два гвардейца и молоденький офицер с усами. Через плечо у него висела голубая лента, как у чемпиона. На ленте сверкали ордена и медали.
Сережка стоял у входа, переминался с ноги на ногу и нудным голосом тянул:
«Пустите, дяденька. Чего вам стоит…»
Сережка надоел офицеру. Он хотел турнуть его, но потом пожалел и сказал:
«Сейчас я пойду и поговорю с государем. Жди тут».
Вскоре он вернулся и велел гвардейцам пропустить Сережку.
«Можешь идти, – сказал он. – И пожалуйста, вытирай ноги. Ковры нам все перепачкаешь».
С волнением Сережка переступил порог царских палат. Тут было чисто и тихо, как в музее. Возле каждой двери стояли с ружьями гвардейцы. Они зорко осматривали посетителя и проверяли пропуск с печатью, который дал Сережке офицер.
Сережка прошел несколько комнат и вдруг увидел в глубине огромного зала Петра Первого. Петр стоял спиной к нему и рассматривал на стене географическую карту мира. Вероятно, разрабатывал планы походов, думал, с какой стороны лучше ударить по врагам земли русской.
Вдоль стены стояли деревянные скамейки, сидели рядышком какие-то бородачи в кафтанах с длинными рукавами. Это были бояре, которых Петр ненавидел за подлый нрав и за то, что они были консерваторами. Петр Первый прижимал бояр и стриг им бороды. Наверно, они сидели в очереди, ждали, когда царь освободится и возьмется за ножницы.
Но вот Петр обернулся. Слева и справа послышалось какое-то подхалимское шипение. Это шипели на своих скамьях бояре.
«Падай ниц, холоп! На колени перед государем!»
Петр был прогрессивный царь. Но Сережка все равно не упал перед ним на колени. Если бы Галя Гузеева увидела Сережку на четвереньках, она наверняка сказала бы:
«Ты, Покусаев, болван! Почему падаешь перед царем на колени? Я расскажу твоей пионервожатой!»
Петр Первый увидел Сережку. В глазах его отразилось удивление. Густая черная бровь поднялась вверх.
Но тут к Петру подошел офицер и что-то шепнул ему. Лицо государя просветлело.
«Иди сюда, мин херц, – сказал Петр. – Не бойся. А бояре пускай подождут. Им не к спеху. – Петр сел в кресло с высокой спинкой и кивнул Сережке: – Садись. В ногах правды нет. Ты еще не сидел с царями?»
По вранью Сережка был олимпийским чемпионом. Он врал кому угодно и где угодно. Не мог удержаться Сережка и сейчас:
«С министром сидел… Он приезжал в город. С отличниками совещание проводил…»
Сережка уже совсем освоился в царском обществе. Он принялся рассказывать о министре просвещения. О том, как сидел с ним рядом на банкете и как министр похвалил его за отличную успеваемость и дисциплину.
Покончив с министром, Сережка вкратце коснулся своего города. Петр узнал, что Сережка из Воронежа, и страшно разволновался.
«Ах ты же елки-палки! – воскликнул он. – Я ж там был! Как там сейчас Воронеж?»
«Не узнаете! Нечего и думать. Один проспект Революции чего стоит! Даже иностранцы отмечают…»
Тут уж Сережка не врал. Город был первоклассный. Красивые дома, школы, театры. Вдоль улиц цвели высокие липы, и пряный аромат их затекал в каждое окно.
Петр внимательно слушал рассказчика, кивал головой и, как показалось Сережке, немного завидовал. Так это и было. Петр вдруг встряхнул черной густой гривой. Усы у него ощетинились и торчали как пики.
«У вас другая обстановка, – сказал Петр, метнул недобрым взглядом на бородатых бояр; те сразу заволновались и зашипели. – Цыц, стиляги!» – крикнул Петр и стукнул каблуком в пол.
Бояре моментально смолкли.
Сережке не хотелось огорчать прогрессивного царя. Он сказал, что его в Воронеже помнят. Там есть Петровский сквер и памятник с черным якорем. Петр немного повеселел и спросил Сережку:
«А в Липецке ты был, мин херц? Там тоже было жаркое дело…»
Сережка подтвердил, что он ездил в Липецк на экскурсию, видел там останки железоделательных заводов Петровской эпохи и чугунную руку Петра в краеведческом музее.
Экскурсовод рассказывал подробности. Петр Первый приехал на завод посмотреть на разливку металла для пушек и кораблей.
К нему подошел сталевар в кожаном фартуке с ременным пояском на голове. Он попросил государя положить руку на мокрый формовочный песок и оставить отпечаток. Потом в отпечаток налили жидкого чугуна. Получилась рука. Могучая, властная – точно как у Петра.
Врал экскурсовод или говорил правду, Сережка не знал.
«За что купил, за то и продаю», – сказал Сережка.
Лично он никогда не врет. Петр выслушал Сережку, сказал, что факт такой в его биографии был. Все соответствует исторической правде.
Сережка принялся рассказывать Петру, какой сейчас огромный металлургический завод построили в Липецке, но Петр уже слушал рассеянно. Наверное, устал.
Сережка решил, что пора брать быка за рога, то есть сказать Петру, почему он пришел и что ему, собственно, надо. Но тут произошел конфуз. Петр посмотрел на голые ноги Сережки, которые он по рассеянности забыл спрятать под стул, и недовольно спросил:
«Мин херц, почему ты пришел босиком? Тебе тут что, пляж или дворец?»
Сережка растерялся.
«Я мальчишке тапочки отдал, – сказал он. – Стоит возле Петровского сквера и плачет. Я говорю: „Ты чего плачешь?“ А он говорит: „Тапочки потерял. Теперь с меня отец три шкуры сдерет“. Мне стало жаль. Я чуткий…»
Петр Первый пристально посмотрел на Сережку и вдруг голосом Гали Гузеевой сказал:
«Ты, Покусаев, врешь! Ты сам потерял тапочки на пляже!»
Сережке нечем было крыть. Он стоял перед Петром навытяжку и хлопал глазами.
А Петр Первый уже окончательно вышел из себя. Он стукнул кулаком по столу и загремел своим могучим басом:
«Отец и мать работают, спину гнут, а ты тапочки теряешь! У тебя кто отец – миллионер, Рокфеллер?!»
Петр поднялся, посмотрел на Сережку сверху вниз, будто с огромной темной горы.
«Ты, Покусаев, не тапочки потерял, а свою совесть! Сегодня тапочки, а завтра что потеряешь? Мундир? Оружие на поле брани бросишь? Чего молчишь?!»
У Сережки язык к гортани прилип. Лучше бы он сразу признался. Только вчера обещал быть кристально честным, а сегодня бессовестно наврал самому царю!
«Иди с глаз долой! – сказал Петр Первый. – И думать о юнге брось. Мне растяпы не нужны!»
Петр Первый придвинул кресло к пьедесталу из розового гранита, подтянулся на руках, забросил ногу и влез на верхушку. Он спокойно и властно положил правую руку на якорь. А левую протянул вперед. Это уже был не живой царь, а бронзовый, как в Петровском сквере.
Сережка понял, что аудиенция окончена и надо давать от ворот поворот. Он вздохнул и, путаясь в собственных ногах, поплелся из покоев. Но тут царь окликнул его:
«Вернись, растяпа! Как босиком по Воронежу пойдешь? Даже перед боярами стыдно!»
Петр Первый спрыгнул с пьедестала и снова сел в кресло. Он положил одну ногу на другую и стал снимать огромные, на толстой подошве сапоги.
«Помоги, – сказал он, морщась, – что-то в подъеме жмет».
Царь приказал Сережке обуваться. Сапоги были Сережке не по ноге. Широкие голенища доставали до самого живота. Петр оглядел Сережку, покачал головой и сказал:
«Возьми носки шерстяные, а то мозоли натрешь».
Сережка натянул царские шерстяные носки. Теперь было немного лучше, сапоги не так болтались на ногах. Сережка поблагодарил царя за внимание, но Петр не ответил. Он набрал в легкие воздуха, взмахнул рукой и крикнул:
«Кру-гом!»
Сережка повернулся по-военному и зашагал к выходу.
Петр снова был на пьедестале. Правая рука – на якоре, левая указывала Сережке путь.
«Сдашь сапоги в музей! – крикнул он издали. – Не забудь, растяпа!»
На этом сон Сережки закончился. Он открыл глаза. Комната была залита ярким дневным светом. Петра не было. У порога стоял лучший друг Изя Кацнельсон.
– Вставай, – сказал он Сережке, – есть дело.
Отца в доме не было. Матери тоже. Наверно, ушла устраиваться в библиотеку. На столе лежала записка: «Завтрак в тарелке. Я приду не скоро». Мать не называла в записке Сережку по имени. Она по-прежнему сердилась, но пожалела разбудить Сережку, когда он разглагольствовал с Петром Первым и примерял сапоги.
В тарелке под бумагой лежал кусочек колбасы, очищенные картофелины и любимые мамины пирожки с повидлом. Эти три пирожка остались с ужина. Значит, мать ела колбасу и картошку. А свою любимую еду оставила. Настроение у Сережки сразу испортилось. Он решил, что пирожки есть не станет. Пусть мама знает. Он не такой…
Но как-то так получилось, что пирожки и колбаса сами полезли в рот. Он был голоден, Сережка.
Пока Сережка уплетал колбасу и пирожки, Изя рассказывал события дня. Ребята всем двором искали Сережке тапочки. Лишних ни у кого не оказалось. Только у Вовки-директора. Но второгодник носил очень большую обувь. Ноги у него были крупнее, чем у Петра Первого. Галя Гузеева нашла в своей кладовке опорки. Они остались от мертвого деда. Дед был хороший, вежливый, но опорки – то есть сапоги без голенищ – расползлись по всем швам и для живого человека не годились.
– Мы тебе собираем на тапочки, – сказал Изя и положил на стол гору медяков. – Сейчас пошли по другим дворам. К обеду деньги будут. Будь уверен!
От такой новости Сережка чуть не подавился колбасой. В душе у него вдруг пробудились гордость и самолюбие. Обычно эти чувства у него дремали, а воз можно, вообще были в зачаточном состоянии.
– Я вам нищий? Попрошайка? Катись отсюда!
Изя Кацнельсон стоял ни жив ни мертв. Ноги у него тряслись, на лбу выступили крупные капли пота.
Сережка понял, что хватил лишку, и поторопился успокоить друга. Ведь Изя не виноват и делал все из лучших чувств и побуждений.
– Я на работу оформляюсь, – сказал Сережка. – Завтра аванс дают. Шестнадцать рублей…
На какую работу он оформляется, Сережка не сказал. Он только дал понять Изе, что работа эта особенная. Возможно, тут пахнет секретным заводом, а возможно, даже службой в милиции. В общем, он связан тайной и не скажет больше ни слова. Даже лучшему другу.
Поверил Изя или нет, неизвестно. Скорее всего, поверил. Если перестанут верить лучшим друзьям, на земле вообще наступит хаос и неразбериха.
– А Вовка-директор тоже на работу оформляется, – сообщил Изя.
Сережка даже похолодел от такой новости.
– Врешь ты!..
– Чего мне врать. Грузчиком в столовую номер три берут. Сегодня девушка оттуда приходила. Во дворе его искала.
– Ну и что… оформляют его?
– Нет. Его вчера в лагерь отправили. В Дубовку…
Сережка не стал расспрашивать Изю о подробностях.
– Ну, ты иди, – сказал Сережка другу. – Мне приготовиться надо…
Сережка проводил Изю до порога, нежно похлопал по плечу и сказал:
– Ребятам про мою работу ни слова… Понял?
Через несколько минут Сережка и сам был за пределами квартиры. Центр города Сережка оставил на этот раз в покое. Он решил попытать счастья на окраине, в каком-нибудь пищекомбинате. Там производили квас и оранжевых петухов на деревянных палочках. С квасом и петухами Сережка вполне справится…
Добрался до окраины города Сережка с препятствиями. Два раза его высаживали за безбилетный проезд из трамвая и один раз из автобуса.
Сережка переходил с одной стороны улицы на другую, внимательно читал вывески на домах. Ничего подходящего пока не попадалось. Какая-то кожгалантерея, мастерская по ремонту телевизоров, аптека.
Сережка постоял возле аптечной витрины. Там сверкали в лучах солнца зубастые щипцы, ждали любителя красные мячики с черными наконечниками и какая-то рыжая бутылка с таинственной надписью: «Гамма-глобулин».
Когда изучать на витрине больше было нечего, Сережка снова отправился в путь. Ноги Сережке припекало, будто шел он по черной горячей сковороде. Большие дома вскоре закончились. Потянулись какие-то деревянные хибары с вишневыми деревьями во дворах и злющими собаками на привязи. За деревянными частоколами мелькали люди. Скрипели заступами, щелкали, как парикмахеры, садовыми ножницами.
Возле одного такого дома Сережка остановился. Во дворе копал грядки старик в красной майке. Он заметил возле открытой настежь калитки Сережку и недовольно окликнул его:
– Чего пришел?
Прямой вопрос требовал прямого ответа. Сережка решил больше не хитрить и выложить все начистоту.
– Деньги нужны, – сказал он. – К вам пришел…
Старик в майке разогнулся, положил на рукоять заступа красные ладони.
– Вишь, чего заманулось! А ландрину не хочешь?
Сережка не знал, что такое ландрин. Возможно, это было что-то вроде гамма-глобулина или красных мячиков с наконечниками.
– Я не просто так, – сдержанно ответил он. – Я заработать…
Лицо старика оживилось. Оно стало похоже на красную клубнику с белыми точками, которую продают на рынке торговки.
– Копать можешь? – спросил старик и прицелился в Сережку глазом, как будто собирался стрелять.
