Текст книги "Два очка победы"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

В общем дружелюбном смехе опять раздался свист, но свист одобрительный, такой, каким болельщики приветствуют забитый гол. Смеялся Иван Степанович, бил тетрадкой по колену, согнутым пальцем прикасался к краю глаза.

Поляков продолжал стоять и пережидал смех.

– Играть, ребятки, вам, конечно, трудно придется. Чего и говорить – дома ничью сделали. Без запаса едете. Да и Фохт… И все же надо играть! За них сыграйте, за тех… кто не пришел, не доиграл, остался где-то там… в этой же Австрии самой. Пусть и они помогут вам. Но если уж справитесь и привезете Кубок, так мы его вот, на сцене прямо поставим. Тут вот! И пусть все ходят и смотрят. Пускай знают!

Последний возглас его потонул в шквале сорвавшихся аплодисментов. Феклюнин завертелся на стуле, обеспокоенно полез к Рытвину. Тот, не слушая, дернул щекой, и Феклюнин сразу отсырел, полез за платком. С этой минуты он избегал смотреть в зал, где его караулили тревожные глаза Комова.

Аплодисменты не стихали долго. Рытвин, улыбаясь, тронул Полякова, тот пригнулся, выслушал и, заартачившись, категорически затряс сухой седой головкой. Щеки у него горели. Рытвин, уступая, снова улыбнулся, перечеркнул и смял лежавший перед ним исписанный листок. Поляков, стеснительно пригибаясь, стал выбираться в коридор, заранее нашаривая кисет и спички.

Скачков спустился вниз следом за ним. Старик, покуривая, зарылся лицом в сложенные ковшичком ладони.

Пока он, унимая кашель, с головой закутывался едким дымом, Скачков рассматривал его, точно видел впервые. Бывший футболист… Значит, на самом деле из футбола все-таки уходят, но от футбола – никогда! Вот и старик пронес через всю жизнь свое юношеское увлечение. Память о погибших, список товарищей на сложенном вчетверо листке, «Чаша скорби» на заводском дворе…

Странное дело, но сегодня, сейчас, мысль об уходе из команды уже не вызывала знакомого стеснения в груди. Жизнь продолжается и за воротами стадиона, и сегодняшняя встреча в старом заводском клубе, где он когда-то ходил, как свой среди своих, толкался, цепляясь за других плечами, точно помогла ему сделать для себя открытие: там, где всегда мерещился тупик, оказывается всего лишь поворот, а за ним вновь открытая, нескончаемо долгая дорога. Эта дорога началась для него еще в тот день, когда Максим Иванович привел его, мальчишку, в огромный, устрашающе шумливый цех (однако нет, сначала были коридоры, комнатки заводоуправления, и там ему запомнились обжигающие батареи отопления – топили на заводе, не жалея, и к батареям было больно прикоснуться). В высоком, перерезанном столбами света цехе в уши Скачкову ударило жужжание станков, там он впервые глотнул машинный теплый запах смазанного железа.

– Илюшкин сын? – поинтересовался кто-то у Максима Ивановича и удивился, покачал промасленной кепчонкой: – Гляди ты, как время летит! Только по таким огольцам и замечаешь.

В цехе он был принят, как подросший родственник, которому пришла пора устраиваться в жизни, и ощущение, что он среди своих, среди большой родни, на первых порах очень помогало Скачкову.

В армии он получил письмо из дома, сестра писала о болезни матери, но просила не беспокоиться, потому что кризис миновал, мать скоро выпишут, а «через завод» уже хлопочется о путевке в санаторий. И эти помощь и забота о семье, когда ему, оставшемуся за отца, пришлось быть далеко от дома, запали в сердце с такой силой, что он уже не знал людей дороже, чем те, с которыми его сроднила семейная рабочая судьба. И потому, когда впоследствии были соблазны перейти в московские команды, он как-то все не мог решиться, всегда что-то мешало, мелочи какие-то – теперь оказывалось, что в мелочах, в зацепках этих, почему он не поддался, был большой глубокий смысл: он оставался дома. Да, здесь все было свое, домашнее, накопленное исподволь по мелочам, по крохам: шершавая ладонь Максима Ивановича, когда он вел его за руку к проходной, жужжание станков и звонкий визг железа по железу, отцовская строка на грани пьедестала и даже давняя мальчишеская память о ремне (был, состоялся как-то в детстве и такой обидный эпизод).

Да, с железною дорогой, с депо, с заводом у Скачкова, как и у многих в городе, связана вся жизнь: родные стены…

Бродя в пустынном темном коридоре, Скачков прильнул к какой-то запертой двери и через щель увидел тот же зал, но сбоку. На трибуне он узнал почетного машиниста со звездой Героя на сером кителе. Машинист доказывал, что сам он, когда ведет состав, не переносит рядом с собою никаких подсказчиков, да к нему в такое время никто и сунуться не смеет. И он хорошо понимает тренера, к которому под локоть лезут и пихают всяк, кому только не лень. Примечательно, что никто из людей, заседающих на «чистилищах», не несет никакой практически ответственности за команду. Так не оставить ли в покое человека, на чьих плечах такая ответственность лежит целиком и полностью? «Суп должна варить одна хозяйка, – тогда с нее и спрос за качество!»

Постепенно выступления стали мельчать. Начались жалобы, что «Локомотив» за последние годы ни разу не сыграл на заводском стадионе, что для болельщиков-железнодорожников выделяется совсем ничтожное количество абонементов на центральный стадион. Становилось ясно, что официальная часть встречи затянулась. И хоть желающих взобраться на трибуну прибывало, нетерпеливо, наперегонки тянулись руки, требуя: «Дай же, дай и мне сказать!», и зал все более гудел и возбуждался, все же Ронькин, притворно ужасаясь, изобразил, что глохнет и теряет голову, потом простер над залом руки и зычным голосом распорядителя провозгласил начало танцев. Тотчас вспыхнул свет, грянул истомившийся оркестр и в несколько распахнутых дверей из зала повалил смеющийся народ…

До отлета оставалось два дня.

Скачков получил разрешение позвонить и взял ключ от комнаты, где находился телефонный аппарат.

В комнате распахнуто окно, прохладно. Забрав аппарат на колени, он уселся так, чтобы задрать ноги на спинку кресла, – после тяжелых тренировок уставшее тело просилось в какие-то изломанные позы. Но главное, конечно, ноги, – натруженные ноги требовали покоя, и футболисты задирали их повыше, как бы выцеживая из них копившуюся усталость.

Набирая номер, он представил, как загремит сейчас звонок в тишине городской квартиры. Кто подойдет: Клавдия, Софья Казимировна? А может быть, Маришка подбежит? В клубе он в тот вечер не нашел ни Клавдии, ни Звонаревых. Неужели Звонарев так осрамился: не раздобыл билетов?

– Да нет, мы приезжали, – сказала Клавдия, лениво растягивая слова: чем-то недовольная.

– Не пробились? Поздновато, наверное, приехали.

– Да нет, не поздновато. Минут за двадцать.

«Что произошло?» Клавдия явно тяготилась разговором.

– Жаль, – сказал он. – А я искал.

– Уж будто! – заметила Клавдия. – И никакие знакомые тебе не помешали?

«Ах, вот оно что!» Скачков усмехнулся. Теперь ясно, откуда у нее эта затаенная, прикопленная к разговору обида.

– Брось, – сказал он. – Подумаешь: увиделись, сказали пару слов… Ты слышишь? Чего ты молчишь?

– Надеюсь, перед отъездом ты домой заглянешь?

«Сердится… Все еще сердится!»

– В общем-то, конечно, – уверенно пообещал он. – Нас должны отпустить.

– Ну, хорошо… – Клавдия ждала, когда он попрощается.

– Маришка здорова?

– Показательный отец! Лучше бы, папочка, по клубам меньше шлялся, а если уж пошел, так не позорься!

– Слушай! – возмутился Скачков.

– Ладно. Увидимся – поговорим, – и Клавдия положила трубку.

«Вот еще номера-то!» Скачков отставил аппарат и снял затекшие ноги. Ну что, собственно, случилось, в чем он виноват? А вот же… «Наболтали, видимо, с три короба!»

В тот вечер в клубе, едва начались танцы, Скачкова отозвала в сторону жена Федора Сухова, бледная, увядшая, работавшая в клубе не то кассиром, не то контролером на дверях. У нее всегда и со всеми наготове один слезливый разговор: жаловаться на мужа, просить, чтобы подействовали, пристыдили. Как будто не стыдили! Скачков покорно слушал, сочувствовал, с преувеличенной готовностью кивал: да, да, конечно… о чем разговор! В душе он понимал, что у нее, у бедной, столько накопилось, столько наболело, что она возненавидела и футбол, и все, что связано с футболом. Как будто футбол был виноват! Но что он мог сделать, чем помочь? Поэтому он извинился, когда из толчеи танцующих его окликнула Женька. Обмахивая счастливое, разгоряченное лицо, она выбралась и стала перед ним, улыбаясь, опустив вниз руки: обрадовалась. Сколько же они не виделись? Да много, очень много, несколько лет. Кажется, с тех пор, как родилась Маришка…

– Так и не танцуешь? – смеялась она. – Эх ты, голова два уха, полторы извилины.

Она его поддразнивала с самых первых дней, когда пыталась учить танцевать, но, в отличие от Клавдии, эти же слова звучали не обидно, скорее ласково, любя.

– Да вот… – он развел руками. – А теперь уж и незачем – правда?

– Ну да! – запротестовала она. – Старик нашелся! А в тираж выйдешь, чем станешь заниматься? В «козла» лупить?

Он рассмеялся: о тираже она напоминала еще в то время, когда он только начинал играть за мастеров.

– В карты научусь, – сказал Скачков. – В преферанс. Тихо и спокойно. От домино у меня голова болит.

– Маркин все картежничает? – спросила Женька.

– А чего ему?

– Недавно встретила его с близняшками. Почему-то не поздоровался.

– Не узнал, наверное, – вступился Скачков. – Он, когда с дочками, ни на кого не смотрит.

– Может быть…

Все-таки она любила его – он знал это прежде, видел и теперь. И, видимо, будет любить. Что-то по-прежнему связывало их, не обрывалось, несмотря на Клавдию, на Маришку, несмотря на то, что и у самой у нее, наверное, после него… Анна Степановна уже называла ее снохой и принимала, как будущего члена семьи. Да и сама Женька была уверена и считала дни… Кто же тогда познакомил его с Клавдией? (Произошло это на матче дублеров, на полупустой западной трибуне). Комов, кажется… или нет, Комова еще в команде не было. Сухов, что ли? Все позабыл.

С Женькой у них давно установилось что-то похожее на размеренное, спокойное существование прижившихся один к другому супругов. В поездках он о ней и не вспоминал. Она была, она есть и она его обязательно встретит. Совсем иначе стало с Клавдией! Ему хотелось видеть ее все чаще, постоянно, и он бледнел, когда представлял ее с кем-то другим. А она, конечно, бывала с кем-то, не сидела дома у окошечка, когда он уезжал с командой. Матерей обманывают, а уж тетку с ее пасьянсами… Впрочем, из-за тетки-то все и произошло.

Софья Казимировна не хотела слышать о футболисте, и Скачкову с Клавдией приходилось ловчить, обманывать ее – выручало, что для встреч выдавались редкие вечера после матчей. В том году «Локомотив» заканчивал сезон на выезде, во Львове. Накануне отлета увидеться не удалось – команду не отпустили с базы. Протестовать никто не думал – ребята привыкли, что силы и умение каждого принадлежат команде целиком, и тратить их на что-то кроме поля, значило обкрадывать общую копилку. Утром по дороге в аэропорт Скачков увидел Клавдию из окна автобуса, она ждала на обычном месте возле газетного киоска, под большими висячими часами. Завидев автобус, замахала, потянулась – явно хотела что-то сказать, о чем-то предупредить. Скачков ничего не понял, увидел только, что лицо ее заплакано, тревожно. В окне он успел показать ей скрещенные пальцы – условные знаки о встрече, – и автобус, ударив в лужу на асфальте, пронесся мимо.

Размышляя о том, что могло случиться, Скачков сжимал кулаки: «Сонька, зараза!»

Из Львова он дал Клавдии телеграмму, что ждет ее в Батуми: неопределенным отношениям надо было класть конец. Ехать за ней домой он остерегся – была опасность встречи с Женькой. Как было не встретиться? Она – свой человек в доме, а Скачков жил с матерью в старой отцовской квартире. «Потом, – думалось, – потом все устроится само собой». Устроилось. Клавдия вырвалась от тетки и прилетела, с радостью оставила ноябрьский выстуженный город. Когда они вернулись с юга, загорелые, притихшие от значительности того, что произошло, на улицах уже лежал бурый рассыпающийся снег, мороз вцеплялся в лицо и закупоривал дыхание. Он отвез Клавдию к тетке, а сам на той же машине поехал домой. «Но я возьму с собою Соню», – сразу же предупредила его Клавдия. «Разумеется», – рассеянно согласился он, всеми мыслями занятый предстоящим объяснением с матерью.

В доме все еще было полно Женькой (пока его не было, она приходила каждый день – без пяти минут жена!). Анна Степановна, уязвленная этой скоропостижною женитьбой, сказала только: «Смотри, сын. Сам смотри. Тебе жить, не мне…» Но отчуждение к снохе осталось, особенно в первые дни, и Клавдия этого простить свекрови не могла.

Для самого Скачкова Женька пролетела и забылась, но он знал (рассказывала Лиза, сестра), что мать и Женька еще долго сохраняли родственные чувства и, когда встречались на улице, в магазине, говорили только о нем.

Когда родилась Маришка, Женька встретила его при выходе из магазина – Скачков подозревал, что караулила. Клавдия рожала трудно, все извелись, переживая. Скачкова увел к себе домой Арефьич и наладил информацию по телефону из роддома (у него везде были свои люди). Поздно ночью позвонил врач, поздравил, рассказал, и обрадованный Скачков поехал к матери, в поселок. Наутро, закупая ворохами все, что надо и не надо, с охапкою покупок, он повстречался с Женькой. Может быть, как раз эти покупки, которые он нес в обнимку, и укололи Женьку, – особенно, наглядно. (Со Скачковым, как уверяла Лиза, у Женьки были связаны все надежды в жизни). Или ей больно и обидно стало от его захлопотавшегося, счастливого лица? «Геш, поздравляю… Можно ведь?» И вдруг не выдержала, дернула из рукава платочек и убежала.

У Скачкова тогда точно камень лег на душу…

С тех пор они не виделись. И вот встреча. Безмятежная улыбка Женьки, растанцевавшейся, румяной, помогла ему перебороть неловкость. Впрочем, не с ее характером было копить на него зло столько времени!

– Едете, говорят? – спросила она, слегка поворачиваясь к залу, потому что опять заиграл оркестр.

– Да надо… Скоро уж.

– Зашел бы как-нибудь, что ли…

Затаившись в ожидании ответа, она смотрела мимо него.

Скачков покраснел и поэтому перед Клавдией потом не мог найти уверенного тона.

– Некогда, Жек. Честное слово! Так, знаешь, зажали, что даже позвонить домой…

И спохватился: о доме-то, пожалуй, не следовало поминать.

Женька рассмеялась:

– Да верю, верю! Ох, Геш, ты все такой же, как погляжу… Сухов вон, однако, ухитряется.

– Теперь и он не ухитрится.

– Так заходи, когда сможешь.

– Обязательно! А вообще-то… как жизнь? Что нового?

– Да заходи вот, тогда и поговорим. Чего же на дороге-то?

– Ладно, – пообещал он, – как-нибудь… А что тебе привезти?

– Господи… – Она смутилась. – Ну свистульку какую-нибудь, если не жалко. У тебя, слава богу, есть о ком позаботиться. Как дочка-то растет?

– Ну! Вон какая уж.

Приблизился молоденький вежливый парнишка и, робея перед Скачковым, сделал приглашающий поклон. Женька оживилась, подхватила парнишку и с места, не готовясь, пошла в такт музыке.

Партнер ее старательно смотрел под ноги. Лицо Женьки плыло, кружилось, улыбалось безмятежно.

«Ну вот, – с непонятной грустью подумал Скачков. – А жизнь в общем-то идет».

Иван Степанович вместе с массажистом, в плащах, обходили клуб и собирали футболистов. «Ребята, пора. В автобус».

Арефьич тихо спросил Скачкова:

– Где Сухов?

– Здесь где-то был… Должен быть здесь.

– Уехал Федор, – вмешался подошедший Стороженко. – Сразу же уехал. На такси.

От удивления Иван Степанович покачал головой: как-то не верилось. Засомневался и Скачков. Он видел, как сидели вместе Сухов с Комовым. Неужели Федор бросил своего закадычного собутыльника и раньше всех укатил на базу?

Арефьич оказался прав. Когда команда приехала из города, Федор Сухов был в постели и крепко спал.

Прежде чем отправиться к себе наверх, Иван Степанович недоверчиво поинтересовался:

– Как он… не того? – И щелкнул себя по горлу.

В коридоре появился Саша Соломин, переодетый в синий тренировочный костюм, с полотенцем и зубной щеткой. Узнав, о чем разговор, он заверил, что сосед его абсолютно трезв. Матвей Матвеич, сомневаясь, на цыпочках прокрался в комнату и наклонился над спящим. Нет, дыхание было ровным, чистым. В коридоре массажист ошеломленно развел руками и сказал одно слово:

– Фокус!

Рассмеявшись, Иван Степанович пожелал всем спокойной ночи и бодро взбежал наверх.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Многодневное утомительное заточение команды на базе подходило к концу.

Старшему тренеру в эти дни приходилось присутствовать на множестве совещаний, где обсуждалось все, что касалось поездки и самой игры. Несколько раз Иван Степанович разговаривал с Москвой и успел поскандалить. Ему сказали, что массажиста, врача, второго тренера следует оставить дома, вместо них поедут москвичи. Иван Степанович вспылил. В конце концов он согласился включить одного представителя Федерации футбола, все остальные, кто обслуживает команду, останутся свои.

Последний вечер перед отъездом футболисты надеялись провести дома. Так велось всегда. Эти кратковременные отдушины удивительным образом восстанавливали душевные силы игроков. После побывки дома ребята вновь обретали способность молча и упорно, не срываясь, тянуть однообразный тренировочный режим, в какой-то степени уподобляясь живым, одушевленным частям большого и налаженного механизма команды. Может быть, именно эти отдушины, когда ребята с головою окунулись в городскую жизнь, помогали им не чувствовать себя бездушными частями раз и навсегда заведенной машины.

Ожидая отпуска, каждый из футболистов заранее планировал, как он проведет этот свободный вечер. Скачков предупредил Клавдию, что они отправятся к матери в поселок.

Закончив последнюю тренировку, ребята бодро бежали на базу. Стороженко первым обратил внимание, что нет автобуса, – не пришел из города. Ну да придет, никуда не денется! Потом, пока мылись, стало известно, что отпуск отменяется. Новость принес Арефьич. Он, хитрец, знал об этом раньше, а, пользуясь старательностью ребят, на прощанье дал чудовищную нагрузку, семь потов сошло!

– И… как же теперь? – глуповато спросил ошарашенный известием Серебряков.

Арефьич спокойно разделся, погладил себя по поджарым коричневым бокам.

– А никак. Помашешь завтра своим кралям в аэропорту.

– Как будто в кралях дело! – вспыхнул Владик, запахиваясь в простыню.

Чтобы помочь команде скоротать унылый вечер, привезли двухсерийную кинокартину. Постепенно все утихомирились. Ребята вповалку улеглись на ковре, упираясь спинами в сиденья положенных набок стульев. Когда окончательно стемнело, открыли для прохлады окна. Мерцала звездочка в окне, успокоительно стрекотал аппарат.

Узнав, что Скачков уедет, не заглянув домой, Клавдия расстроилась.

– Это Степаныч вас опять не отпустил? Передай ему, что я его возненавижу!

– Ну… получилось. Так надо.

– А, ты еще меня будешь уговаривать!

Она сердилась, она расстроена – понять это нетрудно.

– Так что, Геш, ни пуха ни пера?

– Ну тебя, слушай! – суеверно испугался Скачков.

– А ты пошли, пошли меня к черту!

– Ладно тебе. Чего уж…

– Ох, Геш, откровенно сказать, боюсь я что-то за вас. Вспомни: в прошлом году. Если бы не Маркин, залетели бы вы штуки на три. Разве не так?

На три! Могли и больше «залететь». А получилась все-таки ничья. Если бы не стоял великолепно Маркин, если бы не срезка у австрийцев, если бы не рывок Федора Сухова, да если бы он не сумел поймать в нырке мяч головой… Футбол, любой матч, это сплошные «если». И все же Клавдия невзначай затронула общую, тщательно скрываемую рану: пожалуй, в команде не было ни одного человека, который не думал бы о предстоящем матче с постоянной тревогой. Разумеется, все молчат, готовятся, но в душе-то, наедине-то с собой!..

На прощанье Клавдия пообещала, что, может быть, приедет в аэропорт.

– Маришка не спит? – спросил Скачков. – Дай-ка ей трубку.

Он вытащил из-под себя ногу и живо подсунул другую.

– Па-ап, а разве мы не пойдем к обезьянкам?

– Пока нет, маленькая. Я уезжаю.

– А я печенья накопила. Знаешь, сколько?

– Мы обязательно сходим, малышка. Вот я быстренько слетаю и мы пойдем.

Взяв у ребенка трубку, Клавдия крикнула!

– Ты скажи ей, чтобы она прекратила глупости. «Обезьянки!» Она совсем не ест печенья. Не ест и прячет под матрацем. Соня нашла целую кучу.

– Малышка, – сказал он, – ты все-таки ешь печенье-то. Хватит там и обезьянкам. Они же объедятся, у них животик заболит.

– Ладно. Только прилетай скорее! Хорошо? Я буду ждать.

– Договорились.

Закончив разговор, он продолжал держать трубку в руке. Ему представилась городская квартира, Клавдия отодвинула замолкший телефон, как бы подчеркивая, что Скачков уже уехал, его в семье нет. Уехал, улетел… Все некогда, все некогда.

Он спохватился, что все еще держит телефонную трубку в руке. Встал, потянулся и услыхал под окном сдержанный визг Тузика. Задрав бойкую мордочку с задорно торчавшим ухом, пес шевелил хвостом и выражал готовность, если будет позволено, вскочить на подоконник. Он словно чуял, что скоро останется совсем один на обезлюдевшей базе.

– Спать, спать! – приказал ему Скачков, грозя пальцем. Пес приглушенно визгнул и еще оживленнее закрутил хвостом.

Улетала команда в Москву суматошно, едва не опоздав на самолет. С утра моросил дождичек, и рейс откладывали. Футболисты, свалив сумки в автобус, слонялись по базе, поглядывали на небо и гадали о погоде. Неожиданно прибежал администратор Смольский, заторопил: скорей, скорей в автобус! Вылетели за ворота и, не соблюдая скорость, отчаянно сигналя, понеслись. Хорошо еще, что помогала милиция. Когда автобус с командой вырвался на мокрое, все в мелких лужицах поле, посадка в самолет заканчивалась.

Поднимаясь по трапу, ребята различили далеко, у здания с высокой надстройкой, небольшую группу людей, машущих руками.

Места всей команды оказались в хвостовом салоне – постарался Смольский. Впереди Скачкова в кресло плюхнулся Федор Сухов, сразу опустил спинку сиденья и, завернувшись в плащ, приготовился дремать. Из всех ребят он один остался равнодушен к тому, что не удалось побывать дома.

В тот вечер, в клубе, разговаривая с плачущей женой Федора, он так и не нашелся, что сказать ей в утешение, в поддержку. Возненавидев всей душой футбол, она не понимала, что бедою Федора было совсем другое. Наоборот, благодаря футболу он прожил восхитительные, незабываемые годы. Беда его, что вовремя не понял, не уяснил, в какие жесткие пределы надо было заключать эту его новую, увлекательную жизнь, отнюдь не легкую, как она выглядит со стороны. Теперь же над ним нависло будущее человека, отравленного успехом, прожившего свои лучшие годы без уважения к своему таланту и нелегкому занятию. Он даже техникума не закончил. Прошлогодний тренер, выведенный из себя очередным загулом, в сердцах сказал о нем: «Классик футбола с семиклассным образованием!»

– Куда он теперь? – плакалась жена. – В смазчики только. Даже кочегаром не возьмут.

А в общем-то, размышлял Скачков, отпевать Федора вроде бы рановато. Конечно, хорошо, если и в тридцать лет играется как в восемнадцать, но даже в таком качестве, как сейчас, Федор еще далеко не последний человек в команде. Ну, а потом, когда придет пора вешать бутсы, уходить на покой… тоже ведь, если разобраться, ничего катастрофического не произойдет! Это он кончится как футболист, но – человек-то! Ему еще жить да жить. И кто знает, может быть, закалка футболиста поможет ему наверстать, поправить положение. Вот отыграет и вернется на завод или в депо, вольется, затеряется в большом налаженном потоке, и понесет его, как всех, – иная, правда, жизнь, не похожая на прежнюю, но – жизнь же!

В московском аэропорту команду встретил Гущин, представитель Федерации. На летном поле, возле трапа, стояла черная приземистая машина, Гущин задирал лицо и улыбался, помахивал рукой.

– Привет, Геш! Иван Степанович, нам надо поторопиться, – и он показал на ожидавшую машину.

Пока ребята вперемешку с пассажирами спускались по трапу, а где-то позади всех тащился со своей огромной сумкой мешковатый Мухин, Гущин объявил, что вылет в Вену сегодня же, вечерним рейсом, а сейчас придется заехать в комитет.

– В управление или в комитет? – уточнил Иван Степанович.

– В комитет. В Скатертный… Едемте, Иван Степанович. Нас ждут.

Машина разогналась по полю и скрылась за строениями, а команда вместе с пассажирами направилась по переходам и галереям на площадь, к автобусу.

В свое время Гущин начинал играть в «Локомотиве» вместе со Скачковым и Суховым, на базе они жили в одной комнате. Гущин, конечно, уже тогда отличался от своих сверстников. Скачкову запомнились его рассуждения о том, что в наш век чрезвычайно узкой специализации спорт служит едва ли не единственным средством объединения людей. В самом деле, о чем могут поговорить при встрече, скажем, физик и колхозник? Только о спорте, да еще о погоде. Таким образом спорт становится своеобразным эсперанто, – как говорил Гущин.

Скачков уверен был, что в душе каждого футболиста, даже самого незадачливого, живет большой спортсмен. Живет он втихомолку, но нетерпеливо, страстно, все время увлекая парня за собою вверх наверх.

Гущин, встретивший свою бывшую команду в столичном аэропорту, не принадлежал ни к тем, ни к другим. Есть в спорте люди, пришедшие туда не по влечению, а по расчету. Бухгалтеры своей судьбы, они избрали спорт как место службы. И служба эта зачастую складывается так удачно, что человек влияет на судьбу самого спорта.

В свое время и Скачков, и Гущин, и Федор Сухов вместе играли в дубле «Локомотива». После Скачкова в основной состав перевели и Гущина с Федором. Через сезон парни соблазнились предложением и уехали играть в Москву. На месте Гущина в защите стали пробовать Семена Батищева, потом взяли Комова.

Приглашение в столичный клуб Федор с Гущиным приняли сразу, без колебаний. Считалось, что всесоюзная известность куется только там, в центре. Однако Федор в столице не прижился.

Он вскоре вернулся в родную команду и больше о переходе не помышлял. Гущин же как зацепился за Москву, так и остался, поиграл еще сезона два и с поля исчез. Он не относился к числу игроков, постоянно висевших на кончике журналистских перьев, не был он и тем «железным кадром», которые высоко ценятся в узко профессиональной среде самих футболистов. Зато он рано понял, что в спорте, как и в любой другой отрасли, имеются свои невидимые постороннему глазу ступени, и, оттолкнувшись от зеленого футбольного поля, принялся одолевать их одну за другой. Приезжая на матчи в Москву, ребята узнавали, что Гущин учится в высшей школе тренеров, поступил в аспирантуру, готовит диссертацию. «Парень гвоздь!» – отзывался Федор Сухов, присмотревшийся к нему во время московской жизни.

Последнее время Гущин работал в Федерации футбола.

В прошлом году, осенью, он впервые приехал в родной город – сопровождал австрийскую команду. Несмотря на занятость, он выбрал время и заскочил к ребятам на базу. Со старыми товарищами держался дружески и просто, но тех, кто пришел в команду после него, не замечал – уже привык жить на своем высоком «этаже» и давал это почувствовать и осознать. А вообще Скачков заметил, что дружелюбия Гущина даже к старым соратникам по зеленому полю хватило ровно настолько, чтобы рассказать о себе. После этого он потускнел, озабоченно бросил взгляд на часы и поднялся. «Ну, до встречи. Еще увидимся».

В кривом арбатском переулке автобус остановился возле красивого старинного особняка. Переулок закрывала тень от высокого современного дома напротив. Верхушки венецианских окон особняка светились отражением багровых облаков. Наблюдая, как понемногу меркнет в стеклах золотистый свет заката. Скачков соображал, что пообедать не удастся, – до международного аэропорта Шереметьево езды никак не меньше часа. Сколько еще задержится Иван Степанович? Интересно, что там у него: еще одна, теперь уже последняя накачка?

Зеркальные двери особняка распахнулись, появились Иван Степанович и Гущин с дорожной сумкой в руке – он летел с командой в Вену.

Иван Степанович выглядел повеселевшим; заметив это, ободрились и ребята. Стало известно, что никакой накачки не было. Все, что касалось предстоящей игры, давно обговорено: защитный вариант, двое нападающих, Серебряков и Мухин, Федор Сухов в запасе. В Вене желательно было сыграть вничью, чтобы при переигровке на нейтральном стадионе избавиться от фактора чужого поля.

В самолете Гущин подсел к Скачкову, сложил пиджак, поддернул рукава. Работая в Федерации футбола, он успел побывать во многих странах, недавно вернулся из Южной Америки.

– А диссертация? – спросил Скачков.

– Хватился! Давно, в прошлом году еще…

На узенькой тележке стюардесса катила соки, напитки, коньяк. Гущин уверенно взял пузатый фужер коньяку. Как знаток, погрел фужер в ладонях, поболтал, понюхал. В своем теперешнем положении он мог и выпить, и выпивал со вкусом, смакуя радость жизни без аскетических ограничений.

Опуская нос в фужер и прихлебывая, Гущин рассказывал, что в Вене предстоящему матчу с «Локомотивом» придается более чем спортивное значение. Австрийский футбол, как известно, давно не блещет успехами и перестал котироваться даже по европейской номенклатуре. А ведь когда-то… И вот железнодорожный магнат, сливший два клуба, задался честолюбивой целью сделать первый шаг на пути к возрождению. Ему удалось заполучить тренера, удалась и покупка Фохта, хотя клуб любительский, а Фохт еще в прошлом сезоне играл в Западной Германии за профессиональную команду. Деньги, они все могут… Судя но прессе, которую Гущин изучал перед поездкой в Вену, о «Локомотиве» австрийцы невысокого мнения.

Он сказал еще, что недавно группа фашиствующих молодчиков совершила нападение на представительство «Аэрофлота» в Австрии. Бедному «Аэрофлоту» всегда достается! Так что вести себя в Вене придется с оглядкой, не исключены провокации.

– Слушай, Геш, а этот… да вместо Комова вы поставили…

– Соломин?

– Да. Он тянет?

– Ничего парень. В порядке.

Гущин смотрел в фужер, побалтывал остатками коньяка.

– Все-таки можно было Комова наказать и после Вены. Верно ведь?

– Да там… всякое началось.

– Знаю, – значительно кивнул Гущин, давая понять, что рассказывать ему незачем. – Знаю.

Затею Комова сорвать поездку в Вену он назвал идиотской. По некоторым соображениям (Гущин, скрытничая, изобразил пальцами что-то замысловатое), в Федерации футбола, да и в комитете считают, что проигрыш в Вене не желателен. Во-первых, снова очень неважно обстоят нынче дела с олимпийской командой: и много очков на старте потеряли, и в самый неподходящий момент сломался Полетаев. Во-вторых… а во-вторых, дела с футболом как-то вообще не ладятся. В тупик зашли, что ли, достигли какого-то своего потолка?