Текст книги "Неизвестный Рузвельт. Нужен новый курс!"

Автор книги: Николай Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Деньги собирались из всех возможных источников, даже Сара Делано изъяла из основного капитала 5 тыс. долл. Она откровенно писала сыну: «Если тебя не выдвинут, я не заплачу, но деньги будут истрачены зря!» Она не могла понять, что деньги нужны именно для того, чтобы добиться выдвижения на конвенте. Фарли и Хоу сильно издержались, первый рассылал бесчисленные письма, второй направлял каждому делегату конвента подписанную Рузвельтом фотографию и пластинку «с обращением губернатора специально к вам». В Чикаго, где предстояло работать конвенту, Хоу и Фарли сняли помещение и начали там обработку делегатов. Фарли вывесил на стене большую карту США, на которой отмечал, кто и где стоит за ФДР; ее немедленно прозвали «картой фельдмаршала Фарли».

Делегаты поодиночке и группами приглашались Фарли на совещания. В комнате, где они происходили, были установлены микрофон и громкоговоритель; желающие могли связаться с ФДР. Он незримо был с ними. Рузвельт помнил многих по именам, справлялся об их здоровье и здоровье членов семьи и т. д., а также объяснял свою позицию по политическим проблемам. Неслыханное живое общение производило глубокое впечатление, особенно на приехавших из медвежьих углов.

27 июня конвент открылся. Была принята платформа демократической партии, написанная небезызвестным М. Пальмером при участии К. Хэлла и в соответствии со взглядами ФДР. В ней давались различные обещания, но делегаты не обсуждали ее долго, за исключением неистового одобрения той части, в которой предлагалось отменить «сухой закон». Они с нетерпением ждали 30 июня, на конвенте были выставлены кандидатуры 11 человек, в том числе Рузвельта, Смита, Гарнера, Бейкера. В 5 утра 1 июля начался первый тур голосования. ФДР получил 666 голосов, не добрав до двух третей немногим более 100 голосов. Последовали еще два тура, картина не изменилась. Хотя ближайший к нему кандидат – Смит имел всего 200 голосов, конвент оказался в тупике.

В 9 утра заседание закрылось. Фарли и Хоу в Чикаго, Розенман в Олбани были в отчаянии, ибо в таких случаях в США обычно появляется «темная лошадка» – компромиссный, бесцветный проходной кандидат. Казалось, что все погибло.

В Олбани Розенман был наполовину убежден, что время на составление речи, с которой ФДР намеревался выступить на конвенте, потрачено зря. Он провел ночь в губернаторском дворце. В маленькой комнате ни на минуту не выключалось радио, ФДР сидел рядом с телефоном/ разговор с Чикаго почти не прерывался. Сара Делано и Элеонора также бодрствовали, в кресле крепко спал сын Эллиот Рузвельт, на диване дремали секретарши Мисси и Грейс Талли. В перерывах между телефонными звонками Рузвельт пытался написать концовку речи, ему это никак не удавалось. Да и сама речь была велика – она выходила за 30 минут, а ФДР к этому времени уже придерживался правила, которое до конца жизни почти не нарушал, не затруднять слушателей более получаса.

Измученный бессонной ночью Розенман ушел в другую комнату дописывать речь. В утомленном мозгу всплыли слова «новый курс»; Розенман написал последнюю фразу: «Я клянусь проводить новый курс для американского народа». Усталый ФДР, просмотрев заключительный абзац, одобрил его. «Я не имел ни малейшего представления, – пишет Розенман, – что эти слова получат такое распространение, как и губернатор, когда он прочитал и подправил написанное мной. Больше того, он не придал ни малейшего значения этим двум словам».

Американские историки провели тщательное исследование генезиса термина «новый курс». С большим разочарованием они констатировали, что он, скорее всего, заимствован из книги Марка Твена «Янки при дворе короля Артура», которую хорошо знал и любил сам ФДР.

Утром 1 июля бледные и унылые ФДР и его близкие разошлись по спальням. Поспав несколько часов, они собрались у обеденного стола. Рузвельт попросил, чтобы стол отодвинули, иначе он не дотянется до телефона, не сменив свое обычное место. Внешне он ничем не выдавал волнения, спокойно объяснив, что не хочет «терять счастья, сев на другое место». Никто не поддержал шутки – семья и близкие хорошо знали: ФДР суеверен, придает значение многим приметам. Он, например, не любил, когда трое прикуривали сигареты от одной спички, положительно терялся, если видел тринадцать человек за столом, никогда не отправлялся в путь тринадцатого и т. д.

Зазвонил телефон. ФДР взял трубку, его лицо просветлело. «Прекрасно», – ответил он. Когда он повернулся к сидевшим за столом, перед ними был знакомый ФДР – веселый, бодрый. Мисси лукаво заметила: «ФД, вы похожи на кота, съевшего канарейку». Рузвельт улыбнулся и промолчал.

Фарли и Хоу в Чикаго выиграли отчаянный торг. Они добились от Херста, чтобы тот убедил Гарнера снять свою кандидатуру в пользу ФДР, взамен Гарнеру предложили пост вице-президента. Старый техасец Гарнер особенно и не рвался к власти, он любил председательствовать, с нетерпением ожидал отмены «сухого закона» и вовсе не стремился работать. Едва ли он когда-либо всерьез метил в президенты. Гарнер согласился, а ФДР просил передать: «Скажите губернатору, что босс – он, а мы все в случае необходимости пойдем за ним в ад, однако если он зайдет слишком далеко в осуществлении своих диких радикальных идей, из нас выпустят кишки».

Вечером 1 июля при четвертом голосовании Рузвельта одобрили в президенты от демократической партии 845 голосами, не единогласно только потому, что Смит так и не разрешил подчинявшимся ему делегатам штата Нью-Йорк пойти в ногу с конвентом.

По давним американским политическим традициям кандидат в президенты еще 60 дней после конвента не должен был проявлять никакой инициативы. Лишь по истечении этого срока к нему являлась депутация от конвента, сообщавшая новость, которую он якобы не знал: его выдвинули в президенты. Рузвельт заранее решил сломать этот порядок. В 7.25 утра 2 июля трехмоторный самолет стартовал из Олбани в Чикаго. На борту – ФДР с женой, сыновьями Эллиотом и Джеймсом, Розенман, секретари и охрана. Впервые в истории США кандидат в президенты пользовался самолетом.

Встречный ветер задержал самолет на несколько часов, в Чикаго руководители конвента с трудом удерживали делегатов: в зале, не умолкая, гремели оркестры, выступали певцы. Наконец самолет прибыл в Чикаго. Восторженный прием, у ФДР в дружеских объятиях сбили шляпу и пенсне. Вот он на трибуне конвента. Речь была порядочно сокращена во время полета, когда выяснилось, что они запаздывают. Розенман сокрушался: «Многие жемчужные зерна были выброшены на пол самолета», – но все равно она прозвучала весьма неплохо.

«По всей стране мужчины и женщины, забытые в последние годы в политической философии правительства, ждут от нас руководства и более справедливого распределения национального богатства. На фермах, в больших городах, в городках и деревушках миллионы наших сограждан трепетно надеются, что их прежний уровень жизни и мышления не канул в прошлое. Эти миллионы не могут и не будут ждать напрасно.

Я клянусь вам, я клянусь себе проводить новый курс для американского народа. Пусть мы, собравшиеся здесь, станем пророками нового порядка, знания и мужества. Перед нами больше чем политическая кампания, это призыв к оружию. Помогите не только получить голоса, но и победить в крестовом походе – вернуть Америку собственному народу».

На другой день в одной из газет появилась карикатура: изможденный фермер, опирающийся на мотыгу, с надеждой смотрит на пролетающий самолет Рузвельта. На его крыле написано: «Новый курс». Звонкий лозунг в полете!

Рузвельт вместо Дж Раскоба назначил Дж Фарли председателем национального комитета партии. Ответственность между ним и Р. Моли была строго разграничена. Фарли заметил Моли: «Мое дело заполучить для него голоса, и все. Вы и он (Рузвельт. – Н. Я.)решите, что говорить, это меня не касается». В Нью-Йорке была развернута штаб-квартира, в созданной в мгновение ока системе работало свыше 600 человек. ФДР и Фарли решили обойти инертные, как показал опыт, комитеты партии в штатах и округах и установить прямую, чуть ли не личную связь со 140 тыс. ее активистов, выявленных в предшествующие месяцы.

«Мозговой трест» засел за подготовку речей. Он пополнился 50-летним генералом X. Джонсоном, рекомендованным Барухом. Джонсон, обладавший зычным голосом, прошел военную службу в вашингтонских канцеляриях, в войну представлял армию в управлении военного производства. Он разорился в годы кризиса и поэтому имел личные счеты с администрацией Гувера. Когда он впервые появился в губернаторском дворце, ФДР и его советников пленил лихой тон Джонсона, изобличавшего республиканцев. Один Моли, уже слышавший все это от него раньше, попытался отдохнуть, но и на втором этаже, спасения не было: голос генерала гремел на весь дом. Джонсон энергично отстаивал тезис, близкий сердцу Тагвелла и Берли: «Основная предпосылка процветания – потребление, а это требует покупательной способности». Они нашли общий язык.

До открытия кампании ФДР нужно было закрыть застаревшую язву – заняться коррупцией Таммани. Республиканцы требовали этого по политическим мотивам, честные люди по всей стране видели в том, как губернатор справится с делом, пробный камень его нравственной пригодности к государственной деятельности.

Еще в середине 1931 года ФДР санкционировал расследование комиссией легислатуры судебных властей Нью-Йорка. Он надеялся, что расследование, проводившееся легислатурой, где большинство составляли республиканцы, отведет гнев Таммани от него. Надежды не оправдались, ему пришлось осенью 1931 года по представлению советника комиссии С. Сибери освободить от должности одного шерифа – было доказано, что за семь лет шериф получил жалованье 87 тыс. долл., а внес в банк на свое имя 396 тыс. долл. К маю 1932 года неутомимый Сибери добрался до мэра Нью-Йорка Уокера. Отцу города было предложено объяснить, как бухгалтер юридической фирмы Уокера, получавший 60 долл. в неделю, сумел положить в банк 961 тыс. долл., из которых оплачивал расходы мэра. Почему компания такси дала мэру 26 тыс. долл.? Почему один книгоиздатель выплатил ему 246 тыс. долл., хотя мэр не вложил в дело ни цента? Уокер невразумительно говорил о «щедрости» друзей.

Сибери переслал губернатору без всяких рекомендаций обвинительные материалы, собранные против мэра. ФДР морально оказался в чрезвычайно трудном положении: дело Уокера дамокловым мечом висело над ним. Бунт Смита, а следовательно, и Таммани на конвенте упростил проблему. 5 августа губернатор сообщил, что на 11 августа Уокер вызывается в Олбани для дачи показаний. Этот день республиканцы наметили для первой речи своего кандидата в президенты Г. Гувера.

В разгар предвыборной борьбы Рузвельт три недели провел в душной комнате в Олбани, лично допрашивая Уокера. Он вел дело с большим достоинством, с каждым днем процедура становилась все свирепее. Информация о расследовании в Олбани не сходила с первых страниц газет, комментаторы гадали о степени наказания для Уокера – увольнение или просто суровый выговор губернатора. ФДР не мог решиться. Внезапно пришла телеграмма. Уокер сам подал в отставку. ФДР вышел из трудной переделки с минимальными политическими издержками. Правдолюбие губернатора превозносилось печатью, не было объяснено только одно: как случилось, что член «мозгового треста» юрист О’Коннор представлял интересы Уокера во время расследования. Все без исключения американские биографы ФДР либо умалчивают об этом, либо только мимоходом упоминают этот факт…

Босс Таммани Кэри все же решил отомстить. Не осмелившись больше замахнуться на ФДР, он сорвал назначение Розенмана членом Верховного суда штата Нью-Йорк, что было давней мечтой Сэма. Рузвельт успокоил Розенмана: «Запомни, что у меня крепкая память и длинная рука для друзей». Менее чем через год Розенман занял желанное место, где оставался до 1943 года, а Кэри выбросили из руководства Таммани.

VI

Политические погоды в США в 1932 году определяли не закулисные интриги, а настроения масс, левевших с каждым месяцем кризиса. Миллионы стояли перед не проблемной, а совершенно реальной угрозой голодной смерти, в то время как по всей стране бездействовали заводы и фабрики, а фермеры задыхались от кризиса перепроизводства. Даже «Нью-Йорк таймс» писала: «Вызывающие беспокойство экономические явления не только превосходят эпизоды подобного рода, но и угрожают гибелью капиталистической системы».

В стране быстро росло движение безработных, а их тогда насчитывалось до 17 млн. человек – почти половина рабочего класса. Хотя стачечное движение было невелико, ибо занятые в основном находились под цепким контролем проф-бюрократов, на предприятиях усиливались левые настроения. Обстановка в целом если еще не была революционной, то стремительно приближалась к таковой. На повестку дня ставилось само существование капиталистической системы. Американская компартия насчитывала тогда немногим больше 10 тыс. человек, коммунистическая лига профсоюзного единства, работавшая в профсоюзах, не могла тягаться по влиянию с АФТ, но страна представляла собой гигантский пороховой погреб.

Национальный совет безработных, созданный в 1930 году, все чаще и чаще выводил на улицы демонстрации, иногда до 500 тыс. человек. Их встречали полиция и войска, в возникавших стычках в 1929–1933 годах были убиты 23 безработных.

7 марта 1932 г. была расстреляна из пулемета трехтысячная демонстрация у ворот завода Форда в Дирборне. Похороны четверых убитых были грозными: они лежали под громадным флагом с портретом В.И. Ленина, оркестр играл русские революционные марши. Тысячи провожавших товарищей в последний путь, однако, молчали. Они знали – около сотни раненых, свезенных в больницы, были прикованы к постели. Власти были начеку.

Летом 1932 года со всей страны в Вашингтон собрались 25 тыс. ветеранов Первой мировой войны. Они пришли требовать выплаты пособий. Поход бывших солдат в столицу был организован отнюдь не левыми. Руководители его установили жесткую дисциплину, двое ветеранов, заподозренных в «коммунизме», были зверски убиты. Самочинные судьи приговаривали левых агитаторов к порке – 15 ударов солдатским ремнем по спине. Бюллетень участников похода, предостерегая против «коммунизма», выдвинул лозунг: «Смотреть прямо, не налево!» Ветераны свято верили, что, прокламируя «стопроцентный американизм», они сумеют добиться уступок. Около двух месяцев ветераны ждали в столице, устраивая время от времени с разрешения полиции законопослушные демонстрации. Правительство никак не могло найти предлог для разгона ветеранов, построивших из всякого хлама в болотистом предместье Вашингтона Анакостия-Флэтс жалкий поселок.

28 июля пришел долгожданный день: полицейские хладнокровно застрелили двух ветеранов и ранили еще нескольких. Немедленно правительство решило ввести в действие федеральные войска. Начальник штаба американской армии генерал Д. Макартур кликнул своего адъютанта майора Д. Эйзенхауэра, сел на боевую лошадь и лично повел войска. Танки, кавалерия, солдаты в стальных касках с примкнутыми штыками изгнали из столицы ветеранов. Когда спустилась ночь, войска изготовились для решительного штурма цитадели врага – хижин и палаток в Анакостия-Флэтсе. При свете прожекторов войска бросились на «неприятеля». Они действовали мужественно и решительно, забрасывая бомбами со слезоточивым газом обитателей лачуг, действуя штыком и прикладом против тех, кто медлил отступать. Семилетний мальчик, искавший в суматохе игрушку, получил штыковую рану, два младенца умерли от газа. Победа была полной – ветераны изгнаны, поселок сожжен.

Генерал Макартур торжествовал победу при Анакостия-Флэтсе, задним числом он утверждал, что «толпа» вдохновлялась «революционными идеями». Правительство выпустило заявление о том, что борьба идет против «преступников и коммунистов». Было назначено большое жюри, чтобы доказать обвинение. Оно провалилось, в Вашингтон пришли только бывшие содаты, каждый пятый из них был ранен на войне. На всю Америку прозвучал рассказ ветерана Д. Анджело, который узнал в офицере, ведшем кавалерию в атаку, Д. Паттона. В 1918 году Анджело спас ему жизнь и получил за это медаль. «Несомненно, этот человек спас мою жизнь», – подтвердил Паттон.

На Среднем Западе летом 1932 года со скоростью степного пожара распространилось забастовочное движение фермеров. Они требовали повысить цены на сельскохозяйственные продукты, урезав баснословные прибыли посреднических фирм, выдачи пособий нуждающимся, прекращения продаж имущества разорившихся. Центром борьбы стал кукурузный пояс, прежде всего штат Айова. Фермеры прекратили поставку продовольствия в города, их пикеты возвращали машины, останавливали поезда. В стачку включались фермеры штатов Небраска, Миннесота, Висконсин, Иллинойс, Северная и Южная Дакота. Безработные городов стали объединять свои усилия с фермерами, начали возникать комитеты действия. Террор властей не дал ощутимых результатов. Как рассказывал очевидец комитету конгресса, фермер заявил ему: «Мы должны провести революцию, как в России». Движение удалось остановить заверениями провести реформы после президентских выборов. Фермеры поверили на слово, но твердо заявили: если их обманут, весной 1933 года разразится национальная забастовка.

Два миллиона бездомных искали лучшей доли в других городах. Штат за штатом принимали меры, чтобы не допустить «бродяг». В Калифорнии создаются концентрационные лагеря, на дорогах заслоны. Дети кризиса – голодные школьники, «сонные на уроках». «Ты бы пошла домой поела», – говорит учитель школьнице. «Не могу, сегодня очередь есть моей сестры». Голодные учителя, отрывающие от себя центы, чтобы накормить школьников. Волнения в самых различных частях страны, зачастую безысходные и стихийные, накладывали отпечаток на духовную жизнь.

В водовороте идей интеллигенции все более явственно проступало течение – не только симпатии, но и прямое одобрение коммунизма в теории и на практике. С. Олсоп, учившийся в те годы в Йельском университете, вспоминал: «Высшая логика марксизма делала все ясным в современной истории». Известный писатель и критику. Фрэнк писал в 1932 году: «Мир на пороге кризиса, и нельзя терять времени. Революционное завтра должно готовиться сегодня. В противном случае оно может прийти слишком поздно, чтобы спасти человечество от гибели в капиталистической войне и, что еще хуже, от морального сифилиса капиталистического мира». Э. Нильсон настаивал: «Советский Союз является моральной вершиной мира, где никогда не меркнет свет». Уильям Аллен Уайт признал, что Россия – «самое интересное место на земле». Еще бы, подтверждал У. Роджерс, «у них великолепные идеи. Подумайте, в их стране каждый имеет работу!» Так говорили и писали американские интеллигенты, за которыми прежде не замечалось пристрастия к коммунизму Теперь они были согласны со старым другом Советского Союза Л. Стеффенсом, заявившим на пятнадцатитысячном митинге в Сан-Франциско: «В наши дни все дороги ведут в Москву».

В октябре 1932 года группа выдающихся деятелей культуры и науки заявила о поддержке коммунистической партии. Они выпустили идейный манифест, названный «Культура и кризис». В нем говорилось: «Как ответственные интеллектуальные работники мы заявляем о том, что стоим на стороне откровенно революционной коммунистической партии, партии рабочих». Если все буржуазные партии бессильны справиться с кризисом, писали они, то коммунисты предлагают единственное реальное решение – «свергнуть систему, несущую ответственность за все кризисы». Это и есть идеал, «практический и реализуемый, что доказано в Советском Союзе». «Капитализм, – заключал манифест, – разрушитель культуры, а коммунизм стремится спасти цивилизацию и ее культурное наследие от бездны, в которую низвергает ее мировой кризис». Манифест подписали Т. Драйзер, Ш. Андерсон, Дж Дос Пассос, Э. Колдуэлл, У. Фрэнк, критики Э. Вильсон, Н. Арвин, М. Коули, Г. Хикс, профессора С. Хук, Ф. Шуман, журналисты Л. Стеффене, М. Джозепсон, Э. Винтер (упомянуты только наиболее известные из числа поставивших свою подпись).

Реакция собирала силы. В конце 1931 года «американский легион» принял резолюцию: кризис не может быть «быстро и эффективно разрешен имеющимися политическими методами». Куда метило командование легиона, не составляло секрета. Консервативный экономист В. Джордан суммировал настроения делового мира после очередного съезда Торговой палаты в конце 1931 года: «Всего через несколько месяцев экономический Муссолини может заставить их маршировать в красно-бело-синих рубашках, приветствуя какой-либо новый символ». Сенатор Д. Рид: «Я не часто завидую другим странам и их образу правления, но я говорю: если наша страна когда-либо нуждалась в Муссолини, то час пришел». Эти люди, очевидно, завидовали итальянскому фашизму.

Однако богатая буржуазная республика могла обойтись собственной, а не импортной идеологией. Ссылка на Муссолини лишь показывала, куда были устремлены помыслы многих имущих. Они были готовы в случае необходимости установить в стране тоталитарные порядки. Откуда взялись бы вожди? Переговорив в августе 1932 года с сенатором X. Лонгом по телефону и выслушав поток брани по поводу связей с крупным бизнесом, ФДР повесил трубку и серьезно сказал сидевшим в его кабинете: «Смешно, но Хью один из двух самых опасных людей в Соединенных Штатах сегодня. Нам придется заняться им». «А кто другой?» – спросил Тагвелл. «Дуглас Макартур», – ответил ФДР. X. Лонг вел разнузданную демагогическую пропаганду, заявляя, что он объединит радикалов обеих партий – демократической и республиканской – и заставит богачей расстаться со своими сокровищами. Д. Макартур носил лавровый венок победителя при Анакостия-Флэтсе, имущие видели в нем человека дела.

VII

Опасность для традиционного образа правления в Соединенных Штатах, как видели ее ФДР и лица, разделявшие его взгляды, таилась и слева, и справа. Где выход? В июле 1932 года губернатор штата Северная Каролина М. Герднер, отнюдь не радикал, писал Рузвельту: ни в коем случае не отвергать необходимость изменений, ибо если не признавать, что время созрело для них, тогда на повестке дня встанет «яростная социальная и политическая революция. Американский народ против нынешнего порядка вещей. Мы окажемся более чем слепыми, если решим, что народ держится за статус-кво… Если бы я был Рузвельтом, я бы стал еще большим либералом. Я бы шел с массами, ибо они находятся в движении, и если нам суждено спасти страну, то средство для этого – либеральная интерпретация идей, властвующих над умами людей». Душой и сердцем ФДР был согласен с этой точкой зрения. Другие губернаторы шли дальше. Т. Билбо (штат Миссисипи): «Я сам стал розовым». Ф. Олсон (Миннесота) сказал некоему вашингтонцу: «Скажите им там, в столице, что Олсон больше не берет в национальную гвардию никого, кто не красный! Миннесота – левый штат».

Все предвыборные выступления ФДР пронизывала мысль: необходимы изменения, однако для того, чтобы сделать Америку еще более американской, поддержать пошатнувшиеся устои капитализма. Как обычно, Рузвельт обращался к «прогрессистам», не проводя партийных различий, ибо все они, по его словам, были за изменения. Он подчеркивал, что борется не против республиканской партии, а открыл огонь по ее руководству, ответственному за кризис. Отклик среди республиканцев вознаградил Рузвельта: в сентябре возникла национальная прогрессивная лига под руководством сенатора Норриса. В ней активно работали Г. Икес, Дж. Ричберг и Г. Уоллес. «Прогрессивные республиканцы» оказали ФДР неоценимую услугу, ведя кампанию для него в западных штатах. Государственный секретарь Г. Стимсон, памятуя о событиях 1930 года, твердо отклонил предложение Гувера выступить против Рузвельта, сохранив дружественный нейтралитет.

В ходе кампании Рузвельт произнес шестнадцать больших речей, подготовленных «мозговым трестом». Наиболее выпукло его политическая философия (точнее, Берли, написавшего речь) была изложена 23 сентября в Сан-Франциско. Он начал речь на высотах риторики: «Америка нова. Она находится в процессе изменения и развития. У нее громадный потенциал юности». Вызвав в памяти слушателей приятные воспоминания о громадном росте страны в прошлом, ФДР обратился к тогдашнему ее положению. «Даже при беглом взгляде видно, что равенства возможностей, как мы знали его, больше не существует. Наша промышленность построена, проблема теперь заключается в том, не слишком ли мы настроили много заводов. Наша последняя граница давным-давно достигнута, и мы не имеем больше свободных земель. Более половины нашего населения больше не живет на фермах и не может существовать за счет возделывания собственной земли. Больше нет предохранительного клапана в виде прерий на Западе, где могли начать новую жизнь выброшенные экономической машиной Востока. Наш народ теперь живет плохо… Независимый предприниматель исчезает… Если этот процесс будет идти в том же темпе, к концу столетия дюжина корпораций будет контролировать всю американскую экономику, а, пожалуй, сейчас всего сотня людей руководит ею. Просто-напросто мы неуклонно идем к экономической олигархии, если она не существует уже сегодня».

После столь душераздирающего описания положения вещей в США можно было бы ожидать угроз и проклятий в адрес монополий. Их не было; в профессорско-менторском тоне ФДР продолжил: «Наша задача ныне – не открытие и использование новых ресурсов или производство все большего количества товаров. Речь идет о будничной, отнюдь не драматической работе по обеспечению использования имеющихся ресурсов и предприятий, восстановлению внешних рынков для наших избыточных продуктов, решению проблемы недопотребления, приведению производства в соответствие с потреблением, более справедливому распределению богатств и товаров, приспособлению существующей экономической организации к нуждам народа».

Как конкретно будет претворяться замечательная философия в жизнь? ФДР давал различные и уклончивые ответы. В речи в Портленде он сообщил, что отныне будет введено федеральное регулирование финансовых операций банков и компаний (в годы кризиса тысячи мелких вкладчиков потеряли все в результате банкротства финансовых учреждений, которым они доверяли свои сбережения). В Солт-Лейк-Сити он обещал улучшить ведение дел железнодорожными компаниями. В Топеке он говорил, что фермеры получат облегчение планированием посевных площадей и финансовой помощью. В Детройте ФДР призвал к ликвидации бедности, однако, поскольку речь произносилась в воскресенье, оратор не сообщил, как именно это будет достигнуто, ибо по воскресеньям он не любил углубляться в политику.

Коротко говоря, желающий мог вложить в выступления ФДР тот смысл, который был ему ближе.

Как заметил «доброжелатель» Э. Дэвис, «ни одно из его общих положений нельзя было оспорить. Но что они означали, если в них вообще был смысл, было ведомо только Франклину Д. Рузвельту и Богу». «Хамелеон на полосатом пледе», – злобно и горестно комментировал выступления своего противника Г. Гувер.

Промахов в избирательных обещаниях демократов было сколько угодно. Так, например, представители объединенного профсоюза горняков обратили внимание ФДР на то, что в платформе демократической партии не упоминалось о коллективных договорах, в то время как республиканцы подчеркивали, что они стоят за этот принцип. Ф.Рузвельт сообщил им, что он, конечно, поддерживает коллективные договоры и скажет об этом. Он начисто забыл об обещании, единственный раз коснувшись трудового законодательства: в одной из речей кандидат высказался за сокращение рабочей недели.

Первоклассной ошибкой оказалась речь в Питтсбурге 19 октября. На ней настоял X. Джонсон, прочитавший проект речи Рузвельту с таким ораторским пылом, что ФДР, по-видимому, потрясенный формой, не понял, что влекло за собой ее содержание: 25 процентов сокращения расходов федерального правительства, сбалансированный бюджет. В Питтсбурге ФДР драматически восклицал: «Нам не нужно искать козлов отпущения за границей. Мы сами рванулись в экономическую стратосферу, поднялись высоко на крыльях новых неортодоксальных теорий президента Гувера 1928 года, полный провал которых принес кризис в 1931 году». ФДР обещал покончить с дефицитным бюджетом раз и навсегда11.

Специальный поезд из шести вагонов колесил по США. На каждой станции и полустанке поезд останавливался на минуту-другую. Собравшиеся устремлялись к последнему вагону. На площадку выходил Рузвельт под руку с сыном Джеймсом. Сцена была хорошо отрепетирована и повторялась сотни раз без малейших изменений. Он улыбался и говорил: «Как приятно приехать в… (следует название города. – Н.Я.). –Я приехал к вам смотреть, учиться и слушать».

Он представлял также двух приятных блондинок – невестку Бетси Кашинг и дочь Анну. Затем поворачивался к Джеймсу: «А это мой маленький сыночек Джеймс, у меня больше волос, чем у него», – и заразительно смеялся. (Джеймс преждевременно облысел; Р. Моли заметил, что с каждой милей пути он мрачнел.) ФДР произносил несколько фраз из очередной речи, машинист давал свисток, и поезд трогался. С площадки все улыбался и улыбался Рузвельт.

Он и агитировал за себя. «Я видел лица тысяч американцев, – говорил Рузвельт другу, – на них выражение отчаяния, какое бывает у заблудившихся детей». ФДР серьезно считал, что отеческое внушение и улыбки помогут нации. По-иному был настроен Гувер. Издерганный, усталый, он сухим, трескучим голосом предрекал беды, если страна пойдет за Рузвельтом. Демократическая партия, гремел он, руководствуется «той же философией правления, что отравила всю Европу… Пламя этого дьявольского котла бушует в России». Это «партия толпы, черни», но, закатывал глаза Гувер, «благодарение богу, еще имеется правительство в Вашингтоне, которое умеет справляться с чернью».

Вовсе нет, парировал ФДР, вопрос не в этом. В речи перед республиканцами – его сторонниками в самый канун выборов Рузвельт процитировал К. Кулиджа, президента США в 1923–1928 годах. Кулидж говорил: «По тем или иным причинам даже партия, имеющая мудрое руководство, в случае длительного пребывания у власти в конце концов перестает выражать волю народа, а если она больше не выражает волю народа, она уже не является эффективным инструментом правления. Значительно лучше для такой политической партии и, конечно, лучше для государства, чтобы ей была предоставлена роль критика, а оппозиционная политическая партия взяла бразды правления». ФДР добавил: «Я согласен с каждым его словом». Итак, он считал необходимым выступить апостолом двухпартийной системы в 1932 году.