Текст книги "Истории СССР"

Автор книги: Николай Ващилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Моросил мелкий дождь. Группа сидела в автобусе. Мы начали репетировать в спортивных костюмах. Больше всего меня волновала фаза имитации Евграфовым, потери равновесия и выход после неё в боевую стойку для атаки. Через час прояснилось. Альпинисты Юра Бейлин и Володя Субботин начали восхождение на вершину скалы с куклой Мориарти. На тренировках подъём продолжался два часа. Как – то получится сегодня? Скалы после дождя скользкие.

Мотор. Камера. Начали. Снимаем сцену, когда Мориарти выбрасывает нож. Поза Мориарти абсолютно спокойна, как будто он и не собирается драться. И вот первый внезапный смертельный бросок Мориарти с захватом за горло. Плохо. Вяло. Не выразительно. Нет стремительности, мощи. А главное, вероломной внезапности профессора преступного мира. Пять дублей – в корзину. Говорю ему, что он не Мориарти, а Красная шапочка. Она была надета у него на голове с эмблемой Адидас. Действует безотказно. Евграфов бросается пантерой, едва не выталкивая из кадра Ливанова. Снимает оператор всё крупно. Лица актёров видны прекрасно, а намёк на то, что стоят они на краю пропасти, куда только что улетела шляпа Мориарти, создают струи водопада на втором плане. Снова захват за горло, снова освобождение захватом за кисти одноимённых рук с последующим скручиванием. Вот тут общий план и потеря равновесия на краю пропасти. Но Мориарти удержался и снова готов к бою. Стойка Мориарти должна скрывать его планы и делать атаку внезапной. Как это было сделано в первом кадре.

Немного отдыха, горячий чай, капли в нос Холмсу, и, конечно, сигарету в рот. Художник по костюмам Нелечка Лев, с которой мы дружим со времён «Короля Лира», бросает вязание и подбегает со своими помощницами. Они поправляют грим, меняют костюмы. Я оделся в костюм Холмса, готовясь дублировать Василия Борисовича на общих планах во время борьбы на земле, приёмов переворачивания и перебрасывания Мориарти. Они задают внутренний монтаж последующей сцены падения противников в пропасть.

Пока актёры отдыхают, снимаем падение куклы. Оператор поставил две камеры. Неслыханная роскошь для того времени. Ведь за камерой должен стоять оператор. А где его взять? Толя Лапшов доверяет работу ассистентам. Одна камера снимает почти фронтально, другая – чуть сбоку. С альпинистами на гору пошёл администратор Жора Мауткин с ракетницей. Кричать бесполезно. Даже по рации, которых к тому же и нет.

Юра Бейлин с куклой вывешивается на краю скалы над струями водопада. Володя Субботин его страхует. Мотор. Камера. Вместо, начали – ракета. Кукла летит в струях воды, бьётся о скалы, отлетает, переворачивается. Ну, прямо как живой Мориарти. Теперь осталось только молиться, чтобы плёнка этого единственного дубля не оказалась бракованной. Но узнаем мы это только через две недели, когда плёнку проявят на фабрике Ленфильма.

В то место, где мы отдыхали и снимали куклу, при монтаже будет вставлена сцена разговора в гостинице с обманутым Ватсоном.

Начинаем снимать продолжение драки. Захват Холмса сзади и подталкивание к краю пропасти. Холмс скручиванием бросает Мориарти и тот эффектно отлетает, скользя по гальке. Мориарти с маниакальной настойчивостью бросается на Холмса, прижатого к скале. Холмс выставляет ногу, останавливая его атаку. Бьёт Мориарти о скалу. Захват за горло, освобождение скручиванием руки за спину. Если говорить о восточных единоборствах, то это приёмы из ай-кидо. Хотя в ай-кидо они пришли из более раннего китайского кемпо.

Перешли снимать падение со скалы. С Божией помощью сняли передвижение по узкому выступу над пропастью. Камни скользкие. Страховать трудно. Риск для актёров огромный, при том, что они не должны проявлять в кадре осторожность. Нервозность нарастала. Я догадался, что актёры просто опасаются упасть в пропасть. Юра Бейлин повесил верёвку на скале. Володя одел на меня альпинистскую «беседку». Повисел над пропастью сам, показал актёрам, что не так это и страшно. Высота – метров десять. Вполне хватит, чтобы не вернуться домой. Ребята – альпинисты Володя и Юра повисели на страховке над пропастью и сделали показательный «обрыв». Что ни говори, а от случайностей никто не застрахован и волнение оправдано. На нервах приготовились к съёмке. Актёры лежат на краю скалы, обнявшись как родные братья. Страховочные верёвки пропущены под костюмом и дают свободно двигаться. Но эта свобода создаёт ощущение отсутствия страховки и грохнуться в пропасть с этим ощущением – работа не для слабонервных. Водопад хлещет своими ледяными струями по лицам и спинам актёров. Шум стоит невероятный. Не слышно ни одного слова. Все переговоры на пальцах. Призыв к вниманию с помощью двухметровой бамбуковой палки. Актёров начинает колотить от холода. Можно? Можно. Теперь только плёнка этого единственного дубля не оказалась бы в браке. Но это мы узнаем через две недели, когда её проявят на студии. Мотор! Камера! Начали! Ливанов первым переваливается через край скалы в пропасть. Евграфов лежит на нём, обхватив его руками. Медленно, с большой опаской, актёры переваливаются через уступ скалы и летят в пропасть. Доли секунды, но как они долго тянутся, когда внизу бездна. Рывок страховочных верёвок. Повисли. Руки Ливанова хватаются за острые камни. Мориарти начинает сползать вниз. Рвётся рубашка на Холмсе и Мориарти, срываясь с него, летит вниз по дуге маятника, выпадая из кадра. Страховка держит актёров над пропастью. Стоп! Снято!

Post Scriptum.

Прошло четверть века. Её величество, королева Великобритании Елизавета II, наградила Василия Борисовича Ливанова орденом Британской империи за создание лучшего образа Шерлока Холмса. Известный фейхтместер Сергей Мищенёв, возродивший в России борьбу бартитсу, рассказал мне, что в конце XIX века в Англии эта борьба была весьма популярна. Новомодное (когда-то) боевое искусство бартитсу, созданное Бартоном Райтом в самом конце XIX века продержалось на плаву считанные годы. Академия бартитсу закрылась уже в 1903 году. Но именно в этом году детищу Райта суждено было сделать шаг в бессмертие. В рассказе Артура Конан Дойля «Пустой дом» бартитсу (по мнению Сергея Мишенёва в слегка ошибочном написании «баритсу») упоминается как некая загадочная японская борьба, которой владел сам Шерлок Холмс…

Казённый дом, дальняя дорога

Люди – это животные в пальто. Надев пальто, человек стал существом домашним. Даже дикий он искал убежище, пещеру, где мог бы укрыться от ветра и дождя, сохранить тепло и обогреться. Для человека самым заветным местом на Земле всегда был дом с тёплой, уютной лежанкой. На лежанку его укладывали новорождённым. На ней он грезил во снах, набирая силы для грядущего дня. На ней он отходил в иной мир. Все разговоры и восторги про Париж, Лондон, Нью-Йорк и Токио, как о чудесных местах, где можно обрести благоденствие несравнимое с совковым прозябанием в Ленинграде или Москве, оказались не более, чем бредом истощённого сознания. Побывал я в этих городах. И понял самое главное, человеку нужен дом. Маленькая норка, где у него есть очаг, лежанка и куда он тащит скудную пищу для пропитания себя и ближайших своих родственников. И какая разница в том, что он тащит эту пищу по Бродвею, Елисейским полям или Невскому проспекту. Всё равно он таращится себе под ноги и понятия не имеет, какие архитектурные шедевры проходит мимо. Если нет тёплого, уютного дома, в котором тебя ждут, не дождутся, то тебе всё равно по какому городу ты идёшь, по Нью-Йорку или Ленинграду. А когда тебя дома не ждут, все города одинаковы. Вот почему так важно человеку обрести свой дом на земле.

Я родился после войны, в 1947 году на станции Локня. Дом отца в Полесье сожгли фашисты. Дом матери в деревне Барсаново, в пяти километрах от Опочки, остался на оккупированной фашистами территории. Дед служил дорожным мастером и отступал с войсками к Москве. Отступали быстро, не успевая обжить оставленные беженцами дома. В одно из таких отступлений линия обороны проходила через Завидово. Когда двое детишек, Толя и Люся, завыли от голода, дед вспомнил, что отступая впопыхах, забыл кусок сала. Ночью дед перешёл линию фронта, выкопал свой кусок сала и поделился со своим товарищем Лисициным. Тот в благодарность за добро, да и к тому же пуская слюни от грудей моей бабки, донёс на деда в СМЕРШ. Те быстро нашли для деда ямку в лесу, которая стала ему последним приютом. Найти мне её так и не удалось. Уповаю на полевые цветочки.

Пока бабушка мыкалась с двумя детьми в Завидово, растила сыночка, защитника Родины, мама в свои восемнадцать лет обживала землянки и армейские палатки на Втором Белорусском фронте. Похоже на школьный турпоход, только кругом рвутся снаряды и свистят пули. В январе 1944 мама потеряла под Смоленском своего мужа Еремея, получила в Москве орден Красного Знамени и письмо от брата Анатолия, которого отправляли новобранцем на Прибалтийский фронт. В письме Толя просил прислать ему немного денег на махорку. Мама послала, но вместо письма с благодарностью получила похоронку. Не успел Толя покурить на фронте, как взрослый солдат, и лёг навечно в Литовской землице, в братской могиле у села Росейняй.

На перекрёстках войны, на берегах Вислы мама получила свой осколок и встретила папу на танке. Папа поехал в Берлин, а мама в госпиталь с полыхающими от любви сердцами. Выжив в боях за Берлин, отец нашёл маму с её родственниками на станции Локня. Там, в доме общего пользования, ютились беженцы. Там, на нарах в общаге меня и зачали. Отец работал на маслозаводе и к моему рождению срубил дом. Небольшой, но очень уютный, тёплый и свой. Я помню его гладкие половицы, округлые бревенчатые стены и тёплую, белую печку, из которой бабушка доставала в чугунке вкусную картошку. Первое, во что мы со старшей сестрой, а точнее с тёткой начали играть, было строительство дома из лопухов. Мы не называли его шалашом, мы называли его домом. Дом после войны был самым желанным словом. Страна лежала в руинах и остовах торчащих труб от сгоревших и разбомблённых домов. Люди мечтали жить в доме. Строить было не из чего, но они строили. Не хотели жить в землянках. Хотели жить в бревенчатых избах со светлыми горницами, с широким крыльцом и садом.

Тёмной августовской ночью 1949 года мама схватила меня спящего на руки и вынесла сквозь едкий дым на улицу под проливной дождь. Под проливным дождём высоким кострищем полыхал наш дом. На другой стороне деревенской улицы догорал дом соседа. Бегали люди с вёдрами и поливали водой. Вода громко шипела. Громче воды стонала мама.

Погорельцев приютили добрые люди. Мать с отцом собрались в город лёгкую жизнь шукать. Ленинград отстраивался после войны. Караваны с баржами везли лес, песок, кирпичи. Город ждал рабочие руки. Мать пошла работать медсестрой в больницу имени Ленина на Васильевском острове, а отца приняли управдомом и дали служебную площадь – подвал на 3-ей линии дом № 22. Туда и привезли меня на новоселье. Спал я на чемодане, среди бегающих друг за другом котов и крыс. Днём, когда мать с отцом уходили на работу, я сидел во дворе на деревянном ящике у своего окна и никуда не отлучался. Вечером мы собирались в своём подвале и грели друг друга надеждой, верой и теплом своих сердец. К зиме стало так холодно, что этого тепла стало не хватать и я заболел. В больнице Веры Слуцкой было тепло, светло и весело. Мама перевелась работать туда и сама делала мне уколы. Из окна нашей палаты был виден Тучков мост через Неву, по которой сновали буксиры с чёрным дымом и проплывали баржи, полные песка. На другом берегу виднелась церковь с высоченной колокольней и золотым крестом, сверкавшим в лучах закатного солнца.

Когда меня выписали из больницы, мы переехали в полуподвал № 2 дома 42 по 3-ей линии. Там был деревянный пол и круглая железная печка в углу, которую папа топил дровами. Там было тепло. Коротать время стало легче. Мы играли с соседской девчонкой, которую звали Людой Волошиной. С ней нас выпускали гулять во двор, доверху заложенный поленницами дров. Там было много разных ребят. С соседями мы жили дружно. Каждая хозяйка готовила еду на своём примусе и стирала в общей домовой прачечной. Сушили бельё на чердаке дома под самой крышей. В места общего пользования очередь была небольшая. А к весне, когда двор заполнялся лужами талого снега, мы стали выходить на улицу.

Когда мама привезла бабушку со своей сестрой Люсей, жизнь обрела новый смысл и новое расписание. С бабушкой прогулки стали длинными и познавательными. Мы изучали географию нового места жительства. Бабушка больше не пасла и не доила корову, не полола грядки. Баню тоже топить стало не нужно. По субботам мы ходили в городские общественные бани. Мы становились горожанами. По воскресениям мы гуляли по набережной Невы, ели мороженое и ходили в кино. По будням мы с бабушкой гуляли по линиям Васьки и глазели на витрины магазинов. Я тащил бабушку в игрушечный магазин и просил показать мне все игрушки, мама вела всех в мебельный и присматривала кровать, шкаф и оттоманку, а бабушка выгибала путь к Андреевскому рынку, от которого пахло родной деревней.

Когда в доме поселился уют, когда мама не могла нарадоваться блеском лака нового, первого в её жизни шкафа, когда холодными осенними вечерами мы собирались у печи и наслаждались потрескиванием дров и исходящим от неё теплом, задули холодные ветры и в Ленинграде случилось наводнение. Наводнением затопило наш полуподвал. Наши пожитки долго плавали по комнате и коридору, плавали мои фантики, напоминая о вкусном и праздничном в этой жизни. Подвал был признан непригодным для жилья. Нас поставили в очередь на жилплощадь. Теперь кроме магазинов, любимым маминым местом для прогулок стал Исполком на 9-й линии. Мама прикалывала на кофточку свой орден Красного Знамени и зампредисполкома переставал быть таким важным и больше напоминал обычного человека. Иногда он был даже чересчур добрым, обещал и обнадёживал, и мама возвращалась домой, светящейся от счастья. Когда ожидание переезда повисло в воздухе, я совершил свою первую сделку с совестью – обменял мамин орден Красного Знамени на гору пахнущих шоколадом фантиков. Мама долго рыдала, но придя в Исполком без ордена, встала в общую очередь. Пришла беда – отворяй ворота. Вскоре папу арестовали и посадили в тюрьму. Где-то у пивного ларька он проклинал с однополчанами Никиту Хрущёва, сравнивал его с товарищем Сталиным, с которым они победили в кровавой войне, и был наказан за это двумя годами лагерей в Коми АССР. Школу я заканчивал в своём подвале, вдыхая ежедневно кислый запах плесени. Люся вышла замуж и уехала с бабушкой в Североморск к месту службы своего мужа, лейтенанта медицинской службы военно-морского флота Василия Корельского. Без них наш подвал стал совсем грустным. Некому было рассказать мне на ночь сказочку. В подвале я переболел всеми известными на Земле болезнями. Опухал от свинки, желтел от гепатита, покрывался волдырями от скарлатины. Больницы для меня были избавлением от затхлого воздуха, тёмных углов с привидениями и крысиных стай. В больницах было светло, чисто, весело и вкусно. Нужно было потерпеть противные уколы, ну это уж, извините. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, а у Люси родилась дочка, было решено отвезти нас с бабушкой в деревню, на её Родину, в Опочку. Встреча была настолько радостной, что я подумал остаться в деревне на всю жизнь. После окончания войны минуло тринадцать лет. И вот первая встреча, слёзы по погибшим, радость встречи с выжившими. Тогда я узнал, что слёзы солёные, а самогонка горькая. Тогда я узнал, что бывает время ссор и время примирения. Мы поселились в доме моего прадеда в Барсаново. Там жила Катя, вдова погибшего на войне бабушкиного брата Ивана. Катю бабушка раньше не любила, потому что любила братика Ванечку и не хотела его ни с кем делить. Теперь, когда Ванечка лежал в своей могилке на деревенском кладбище и поговорить с ним было невозможно, самой любимой и дорогой для бабушки стала Катя, от которой пахло Ванечкиной махоркой. Красота лесов, полей и рек, окружающих нашу деревню слепила глаза. Но больше всего поразил меня своей красотой и уютом дедовский дом. Он был сложен из толстенных брёвен, от которых веяло такой силой и крепостью, что было не страшно никакой напасти. К сожалению, толстые стены не спасли деда и прадеда от большевистских пуль. Полоснули эти бандиты бритвой по прекрасному лику нашей Родины. И не один раз. Изуродовали и Родину, и людей, ею вскормленных.

В доме было много комнат, посреди которых, подставляя свои тёплые бока, стояла большая русская печка. Вдоль стен под окнами стояли широкие лавки. В красном углу тусклым золотом светилась икона Божией матери со Спасителем на руках. И днём, и ночью теплилась лампадка. Большая горница располагалась у жерла печи и кушанья сразу подавались с пылу, с жару на большой деревянный стол. В другой горнице стояла большая кровать под пологом. На окнах цвела герань, пол не скрипел и не жихал, а держал твёрдо шириной и толщиной ровных отструганных досок. В сенях была лестница на чердак, где хранилось душистое сено, а внизу стояли лошади, коровы, овцы и свиньи в своём уютном и тёплом хлеву. Из сеней можно было пройти в амбар, с висящими окороками, связками лука, вяленой рыбы и множеством всякой ароматной снеди. В другой стороне сеней находился нужник из гладких досок, вымытых добела. Оттуда пахло крапивой и мятой. Каждый день домашние чистили хлев и нужник, вывозя отходы в яму возле бани и засыпая их опилками и сеном. Банька стояла на берегу реки и напоминала сказочный домик-пряник. Крыши домов были покрыты плотными пучками соломы и края их были ровно обрезаны. Возле дома росли две высоченные липы, которые прадед посадил ещё при царе. К дому из сада тянулись ветки яблонь, стройные ряды которых спускались к реке. Вдоль реки выстроились дома односельчан. Я никак не мог взять в свою голову, зачем мама уехала из этого рая в подвалы Ленинграда, с их узкими, тесными дворами и душными, тёмными комнатами.

Провожали нас на новую квартиру всем двором. Я закончил семь классов средней школы и поступил в техникум. Теперь мне не нужно было приходить в школу, которая находилась в соседнем доме. Папа после освобождения устроился на работу шофёром в ВТО и его с этим местом тоже ничего не связывало. Бывшие его подчинённые дворники, плотники и электромонтёры пришли его проводить и помочь носить вещи. Но вещей было не много, и они просто стояли и курили, вспоминая прошедшие снегопады, наводнения и обрывы проводов.

Наша новая комната находилась на второй линии в доме 31, ближе к Большому проспекту и набережной Невы. Это был бельэтаж. Комната была почти квадратной с двумя огромными окнами и высоченными потолками. В углу сверкала белым кафелем голландская печь. Не верилось, что это наш дом. Наши вещи сиротливо стояли в уголке и комната казалась пустой и чужой. Мурка осторожно обходила и обнюхивала углы, не понимая условий проживания. Мама с папой обнялись и молча плакали, отослав меня во двор за дровами. Дрова я одолжил у соседей. В этом доме дрова находились в подвалах, в дровяных сараях, а не в поленницах посреди двора, как в нашем старом доме. Квартиру украшала огромная кухня с газовой плитой и ванная комната с дровяной колонкой. Соседей было две семьи. Обе еврейские – Кон и Плискины. Детей у них не было. Поговорить мне было не с кем. Соседи были приветливые, но не общительные. Интеллигенты. Ссор и споров никогда не возникало. Самая страшная обида у них возникала по поводу самовольного, не объявленного омовения в ванной комнате и выражалась однодневным молчанием с насупленными бровями. Пробудились знакомые человеческие эмоции у соседей только один раз, когда под окнами нашей комнаты появилась сорокаголовая шайка моих прежних дружков, и на мой отказ пойти с ними на дело, запустившая несколько булыжников, со звоном разбивших наши стёкла. Но, слава Богу, такой осады больше не повторилось и четыре года жизни протекали тихо и безмятежно. Я учился в вечернем техникуме авиаприборостроения, работал лаборантом в Институте Электромеханики и занимался борьбой самбо. Невский, Академия Художеств, набережные Невы были моим родным ландшафтом. Иногда мы гуляли всей семьёй, но к пятнадцати годам меня начала тяготить семейная идиллия и я потянулся к дружкам на улицу, на Невский. Конечно, я не мог отказать маме в просьбе наколоть дров, истопить печь, помочь принести из магазина телевизор КВН-49 или вожделенный ковёр, чтобы было уютно и тепло. Я перемучил в этой комнате всех мыслимых домашних и диких животных. У меня временно проживали рыбки из джунглей амазонии, африканские голуби, волнистые попугаи и даже ёжик Мишка, родом из средней полосы России. В этой комнате я впервые услышал по своему приёмнику «Латвия» ««Голос Америки» из Вашингтона, рокешники Билла Хейли и первые аккорды струн битлов. В этом доме у меня сформировались эстетические представления о достоинстве человека и среды его обитания. Культпоходы в Эрмитаж, Дворец пионеров, Дом учителя в бывшем особняке князя Юсупова, Елагин дворец и, особенно, в Дом учёных имени М. Горького. Это шикарный особняк Великого князя Владимира Александровича находился рядом с институтом Электромеханики, где я работал. На обеденный перерыв мы всей толпой шли в его ресторан, а потом прогуливались по гостиным комнатам. У меня проросла уверенность, что именно в таких домах должен жить, уважающий себя человек. Приходя домой, я ложился на диван и, устремив свой взор в высокий потолок, мечтал о своём шикарном жилище. Проснувшись от грёз, я вкалывал, чтобы эти мечты воплотить в реальность. В этом доме мне было чисто и тепло.

Мама восстановила документы на свой орден Красного Знамени и снова была вознаграждена почётом и уважением Советской власти. В мае 1965 года мы начали с ней ездить по новостройкам Ленинграда и выбирать себе отдельную квартиру. Тот ужас, который я испытывал, осматривая квартирки в Весёлом посёлке, Купчино, Дачном и на Гражданке, был сравним с атомной войной. Низкие потолки, тонкие стены, маленькие окна и убогие клетушки комнат были не достойны человека. В них можно было содержать только морских свинок. И то не долго. За неделю перед закланием и обжариванием на вертеле голодных гаучо. Страшнее страшного было в эти районы добираться. Часа полтора трястись в раздолбанном трамвае, а потом добираться по колено в грязи до вожделенной отдельной квартиры, чтобы всю ночь ворочаться и не иметь возможности уснуть от громкого и хриплого кашля соседей соседних квартир. Интимное желание справить нужду мгновенно становилось оглашённым публичным достоянием жителей всего подъезда. Мама спорила со мной, огорчалась, что вырастила такого барчука, но я стоял на своём. Осенью, к ноябрьским праздникам мы переехали в новую трёхкомнатную квартиру № 87 на втором этаже блочного пятиэтажного дома № 26 по проспекту Науки. Мне выделили комнату 9 метров, из которой я соорудил японское дожо, следуя своим пристрастиям к восточным единоборствам, японской культуре и здравому смыслу, который не позволял в такой коробочке поставить какую-нибудь мебель. Ту мебель с ручками во внутрь, которую совки начали изготавливать специально для таких, с позволения сказать, жилищ, я мебелью не считал и считать не хотел. Больше всего эти жилища напоминали мне кукольный уголок в детском саду. Упрёки родителям в том, что они воевали и ждали двадцать лет такое, не потребное для человека жильё, были бессмысленны и оскорбительны. Мама и сама всё понимала, но отбивалась возражениями типа «посмотрим какой дом ты себе построишь?!» В этой хрущёбе я провёл пять лучших лет своей юности, приезжая в неё в основном для сна. Спальная квартира, спальные районы униженных рабов, защитников Родины, строителей коммунизма целыми днями простаивали пустыми. Орудовать в них было сподручно только квартирным ворам. Но воровать у наших граждан тогда было нечего.

Тихое, заслуженное, в прямом смысле завоёванное счастье моих родителей в своей трёхкомнатной квартире неожиданно закончилось через три года. Налетел ураган обывателей, мешочников, хапуг. На втором курсе института авиационного приборостроения я решил жениться. Точно не помню, что мне помутило разум, но не любовь. Скорее всего, я устал каждый день проделывать изнурительное трёхчасовое путешествие на автобусах в институт и обратно. Кроме того, весь день проводить в переходах и переездах с огромной сумкой за спиной с одной халтуры на другую покоя не добавляло. Под эту сурдинку я и затеял жилищную бурю. Хотелось уютной самостоятельной жизни без родительского ока. Честно сказать, родители мои были ко мне так учтивы, так чтили моё эго, что возмущаться и искать свободы, мне было грешно. Но я искал. Мама рыдала в подушку по ночам, папа утешал её как мог. В конце концов, мама сдалась и согласилась разменять свою квартиру, выделив мне жилплощадь в девять квадратных метров. Было несколько условий, которые мне удалось выполнить. Размен жилплощади в те годы был делом не лёгким. В основном из-за слабой информационной базы. Чтобы разменять комнату или квартиру нужно было обратиться легально в городское бюро по обмену жилплощади и тупо ждать у моря погоды. Служащие этого бюро вывешивали твоё объявление величиной с трамвайный билет под стекло своих информационных стендов. На весь город таких стендов, которые никто не читал, было штук десять. Короче говоря – дело гиблое. Год я маялся в ожидании чуда. А потом, нарушая все существующие законы, вывесил своё объявление в нескольких трамваях, курсирующих по нашему району. Поклёвка была быстрой и мощной. Я разменял квартиру родителей на двухкомнатную квартиру у Сосновского лесопарка на берегу пруда в кирпичном доме эпохи Брежнева и комнату девятнадцать метров для себя на бульваре Профсоюзов в доме № 17, в бельэтаже двухкомнатной квартиры. Маме квартира понравилась и она переехала начинать свою новую непривычную жизнь без любимого сыночка. Я был на седьмом небе от счастья. Хоть и добрую, заботливую маму заменила злобная, своенравная соседка по коммунальной квартире Зинаида Ивановна. Была она из сотрудниц ОГПУ и порядок, правильный по её понятиям, блюла строго. Не любила, например, когда мои товарищи, заглянув ненароком на кухню, хватали и проглатывали с её сковороды свежие котлеты. Или, когда помыв руки после посещения мест общего пользования, они заваливались вместо моей комнаты, в соседскую, в которой жила Зинаида Ивановна. Хорошо, если в этот момент она была одета. А если нет? В общем, зацепок было много и жизнь была неспокойной. Однажды Зинаида Ивановна в знак протеста против грохочущей музыки Битлз, вызвала ментов с дружинниками и накрыла в моей комнате антисоветскую еврейскую сходку. Спас положение своим участием, Иосиф Бродский, которого менты приняли за родственника того художника Бродского, который имел честь рисовать портрет самого Ленина. Как-то раз, победив Зинаиду Ивановну в борьбе за места общего пользования и установив в коридоре приглянувшийся жене шкафчик, я вызвал её негодование в свой адрес. Когда жена и тёща толкались на кухне и варили пельмени, Зинаида Ивановна посочувствовала им, что они живут с таким монстром. Жена и тёща сочувственно пожали плечиками и ничего не возразили. Тогда я пропустил момент развода, как пропускают на охоте выстрел по выскочившему из-под ног зайцу. Летом особо не любимые Зинаидой Ивановной гости заходили через окно, выходившее на бульвар, где стояла пеньком телефонная будка. Из окна виднелся Исаакиевский собор и напоминал всем своим величавым видом о вечном, о тщете бытовых перипетий. Новоиспечённая моя жена по условиям законного брака должна была быть прописана на моей жилплощади, но я с этим не торопился. Не по злобе. Просто из-за лени и бурной культурной жизни. Теперь до института, который возвышался на берегу Мойки, было ровно два шага. Вся культурная жизнь Петербурга была передо мной, как на ладони. Я с радостью осваивал пространство родного города и родной страны. Ездил на соревнования, зарабатывая этим спортивную стипендию на сто пятьдесят рублей в месяц, колесил по стране со съёмочными группами киностудии Ленфильм, рискуя своей головой за лишнюю сотню-другую, объехал все предприятия города с лекциями про здоровый образ жизни. Окончив институт, я поступил в аспирантуру института физкультуры, чтобы повысить свою зарплату инженера и поступить на работу в Театральный институт. Четыре года беспечного счастья закончились неожиданно. Родился сыночек по имени Тимофей. Пять лет мы не решались заводить ребёнка по причине неразберихи в наших отношениях, во взглядах на жизнь, да и вообще. Но когда она забеременела, абортов делать больше не разрешили. Ну, вот сыночек и родился. Прописан он с матерью оказался на тот момент у её отца в комнате восемнадцати метров двухкомнатной коммунальной квартиры, куда его выселила его бывшая жена, а моя тогдашняя тёща. Квартирка эта мне была уже хорошо знакома. Я часто ездил туда бить соседа тестя, который перед этим бил его. Сама жизнь новорождённого протекала в моей комнате на бульваре под бдительным оком Зинаиды Ивановны. Она не давала спокойно его мыть, стирать его пелёнки, варить ему еду и кричать по ночам. Очень скоро встал вопрос поиска отдельной квартиры для достойного взращивания подрастающего поколения. Конечно, советские люди мыкались ещё и в худших условия.

Сам я провёл своё детство в подвалах. Но я хотел подняться на достойный человека уровень. Визит в профсоюзные комитеты тех предприятий, где мы с супругой работали как молодые специалисты, поставил все точки над «И». Оказалось, что очередь на жильё в Ленинграде превышает полмиллиона желающих, а темпы строительства дают надежду получить жильё лет через двадцать. Оказалось, что эти сроки могут растянуться на всю жизнь. Я это предвидел и направился в управление жилищно-кооперативного строительства, где за свои деньги можно было построить жильё. Не тут-то было. Там тоже были низкие темпы и недостаток кирпичей. Поэтому и туда ставили в очередь только особо нуждающихся. Тех, у кого жилое помещение было меньше шести метров на человека. И длилось бы ожидание пять-семь лет. Оставался единственный выход – погрузиться в процесс обмена жилплощади с нелегальной доплатой за лишние метры или качество. Можно было бы ещё бросить жену с ребёнком, как сделали многие мои товарищи. И зажить лёгкой и красивой жизнью обеспеченного холостяка. На алименты ребёнку я бы, конечно, попал. Четверть официальной зарплаты. Но я был честным и любящим отцом. Я хотел видеть счастливые лица своего сына с его матерью.