Текст книги "Белые камни"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
– Так ведь за нас никто ничего не сделает, – подтвердил Плетнев характерным для него тихим, вкрадчивым голосом. – Все, Александр Александрович, приходится делать собственными руками. Притом, заметьте, я не беру взяток, не имею блата, не ворую. Я всего лишь патологоанатом. Так что вот, работаем понемногу, авось к концу пятилетки завершим. Кстати, где наш московский гость? Я имею в виду Евгения Семеновича.
Александр объяснил, что Леонидов болен.
– Но у нас есть другой московский гость! – сказал он приподнято. – Семен Каташинский, художник. Знакомьтесь!
Плетнев хотел было протянуть руку, но вспомнил, что она у него в цементе, и слегка поклонился.
– Очень приятно. Наши местные художники любят бывать здесь. Тут всегда разное небо. Понаблюдайте, через полчаса облака станут совсем другими.
Пригласив гостей в беседку, сколоченную на скалистом выступе, нависшем над водой, Плетнев пошел мыть руки.
– Странный человек, – сказал Семен, сев на скамью и опершись локтями о перила. – Тонкое, совсем не мужественное лицо, молодой, интересный и – патологоанатом. Терпеть не могу патологоанатомов! Так и кажется, что они заглядывают в наши потроха.
– Успокойтесь, – сказал Александр, – они заглядывают после.
– Вот как раз «после» меня и не интересует. Пусть скажут сейчас, что там у меня с сердцем?
– Плетнев обычно говорит: вскроем – увидим.
– Черный юмор! Притом не умный. «Работайте, работайте на свою идею, надрывайте сердце, а что от него осталось, покажет вскрытие». Нет уж, дорогой Александр Александрович, лучше радоваться всему этому, – Семен показал в сторону моря, – чем грызть друг друга на собраниях и доказывать всяким худсоветам, что как раз дурак-то – не ты!
Семен встал, едва не задев головой крышу беседки, и крикнул Валерии и Магде:
– Не пойму, чего ради вы уткнулись в землю? Идите сюда, сразу почувствуете себя на седьмом небе!
Женщины, не торопясь и продолжая свой разговор, приблизились к беседке. Оказалось, что они с восхищением рассуждали об огороде Плетнева. Ухоженные грядки спускались террасами от площадки, на которой стояла дача, до самой воды. Чего только не росло на узких, подпертых досками грядках, каких только кустов не было на боковых склонах обширного сада! Магда решила непременно попросить Плетнева, чтобы он дал ей саженцы белого крыжовника. Он охотно пообещал, спросил о самочувствии Владислава. Чуть ли не хором все враз сообщили ему о чудодейственном выздоровлении Владислава, который работал с полной отдачей сил и даже выходной решил использовать по-своему: сидел над расчетами.
– Мы бесконечно благодарны вам! – торжественно произнесла Валерия. – Уверена, что Владислава подняли на ноги ваши снадобья! Если бы не вы!..
– Бросьте! – тихим голосом перебил Плетнев. – Я уверен в совершенно другом.
– В чем же? – настороженно спросила Магда.
– Обыкновенная ошибка в диагнозе. Иначе не помогли бы никакие средства.
– Неужели и народная медицина бессильна?
– Я уже говорил: все это для успокоения родственников. Настои лишь прибавляют силы, чтобы справиться с недугом.
Все замолчали, глядя на водный простор, на светлое небо, где краски менялись тем неожиданнее, чем солнце ниже склонялось к линии горизонта.
– Однако, где Белые камни? – спросил Семен. – Не может быть, чтобы их не было видно отсюда!
– А их видно, – сказал Плетнев. – Смотрите вдоль правого берега. Вон там, у самого горизонта, светлеет узкая полоска, почти сливаясь с водой. Это и есть скалы. Если появится настроение, можем сесть в лодку и через двадцать минут будем там.
Предложение Плетнева у каждого вызвало разные чувства. Семен готов был немедля спуститься к воде и промчаться по всей этой красоте. Валерия тоже была не против такой прогулки, тем более после того, как они с Владиславом продали лодку, ей ни разу не выпадало случая покататься по водохранилищу; притом поездка внесла бы разнообразие в этот единственный за долгую неделю свободный день. Александру было ровным счетом все равно, поедут они на лодке или останутся здесь, на высоком берегу, откуда открывается такой необыкновенный вид. Одной Магде не было ясно: хотелось ей в эти минуты побывать у Белых камней или нет. И не только потому, что это знакомое до мельчайших примет место было связано со многими воспоминаниями. Почему-то вспомнился Леонидов, обожествлявший дикие и чистые в своей правдивой обнаженности скалы, соединившие память дремучих веков с днем сегодняшним, на смену которому придут новые века. Горы – как море. На них можно смотреть бесконечно. И Магда решительно высказалась за поездку.
Мотор взревел сразу, и катер, сделав левый поворот, понесся в разлив.
– Красота! – сказал Семен. – Мы с вами находимся в настоящей сказке.
Лодка рвалась навстречу волнам, шла прямо на скалы, которые преграждали дальнейший путь. Все более четко обозначиваются зигзаги расщелин, раскалывающих белокаменную породу сверху донизу. Умершие реки давних тысячелетий оживают только в дождепад, дают надежду деревьям, которые еще наполнены соками жизни, но уже сползают все ниже к черной воде. Тонкая осинка трепещет рядом с гордо возвышающимся на обрывистом выступе кедром, а вот уж и нет ее, рухнула в буреломную ночь навсегда, уплыла, несомая черной гладью воды, а там не стало и кедра, который еще долго противился шквальным ветрам. Все преходяще. А как хочется, чтобы они и ныне стояли на этом крутом берегу, имя которому Белые камни!
Фиолетовый отсвет угасшего заката отражала вода, однако было еще совсем светло, и Плетнев уверенно вел лодку по направлению к Белым камням.
* * *
Пожалуй, впервые за многие годы Леонидов почувствовал себя так одиноко в своей уютной, обжитой квартире. В доме не было Ирины, не было ее вещей, и никаких других примет ее присутствия. Он не корил дочь за то, что она ушла к матери. Не корил и себя: он делал для своего ребенка все, что было в его человеческих возможностях. Как ни странно, не таил он неприязни по этому поводу и к Фаине. Горшкович – другое дело. И в отношении к нему главным было не личное, а все то, что не согласовывалось с восприятием его как художника. Теперь закончились съемки многосерийного фильма по сценарию Горшковича, и фильм, по мнению Леонидова, мог принести большой ущерб прежде всего молодым зрителям.
Леонидов не знал, стоило ли ему идти на просмотр фильма и на его обсуждение. Официальное приглашение он получил. Врачи не возражали против постепенного втягивания в работу. Отсидеться, сославшись на болезнь, было бы проще всего, но Леонидов не искал поводов, да и чувствовал себя неплохо. Наоборот, хотелось быстрее входить в активную жизнь, он по ней явно соскучился. Пораздумав еще немного, Леонидов заказал такси на девять утра и в ожидании его начал перелистывать страницы своей рукописи.
За этим занятием его и застала Шурочка. Она открыла дверь ключами, которые были у нее, и тихо вошла в комнату. Леонидов обрадовался. Он попросил Шурочку раздеться и проходить, но она с озабоченным видом заявила, что очень спешит, взяла принадлежащие ей мелкие вещички, положила на стол ключи и направилась к выходу. Искренние уговоры Леонидова повременить не возымели действия. Шурочка пожелала Леонидову доброго здоровья и открыла входную дверь. Здесь она и встретилась лицом к лицу с Лизой. Посмотрев друг на друга, они не обмолвились ни одним словом и расстались тут же, в дверях.
Лиза повесила модную белую сумку в передней, прошла в комнату и села в кресло против Леонидова.
– Я не помешала? – спросила она и, когда Леонидов ответил: «Отнюдь», – закурила сигарету и долгим, обволакивающим взглядом посмотрела на него. – Вижу, ты по-прежнему пользуешься успехом..
– Такова участь одиноких мужчин.
– Это даже радует, – по-доброму улыбнулась Лиза. – Значит, дело пошло на поправку. Будем думать, что у тебя все же не было инфаркта. Ведь врачи сами говорят надвое: или микроинфаркт, или острый приступ стенокардии. Беречь себя, конечно, надо. Главное – меньше волноваться. – Она пригасила сигарету, посидела немного, сосредоточив взгляд на листе настольного календаря, где рукой Леонидова было написано два слова – «Прием фильма», – и продолжила: – В первую очередь тебе надо позаботиться об устройстве быта. Нельзя быть одновременно и домохозяйкой, и драматургом, и актером. Ты ни о чем не должен думать, кроме работы.
– При моей работе, как ты понимаешь, не думать невозможно. Что же касается домработницы, то содержать ее в настоящее время у меня просто кишка тонка.
– Но ведь все это могу делать я. Мы же с тобой старые друзья. Притом ты знаешь мое отношение к тебе. Кроме радости, все эти заботы по дому мне ровным счетом ничего не составят. – Она встала, подошла к Леонидову и ласково поворошила его волосы. – Ну, мой милый! Не создавай себе лишних проблем. Я же твоя женщина, и никто никогда не будет относиться к тебе более преданно.
Леонидов тоже встал, прошелся по комнате, снова приблизился к столу.
– Кто может сказать, – заговорил он, и Лиза заметила, как его взгляд прошелся по фотографии, запечатлевшей неведомые ей Белые камни, – какая чья женщина? Или кто чей мужчина…
– Ну да, – оборвала его Лиза, – можно подумать, что женщины тебе стали вообще не нужны. Я понимаю, ты можешь обойтись и без них. И обходишься. Но зачем же обрекать себя на одиночество! Тебя просто-напросто ничто не интересует, кроме твоей работы. Но, признайся честно, это не совсем так. Ты слишком замкнулся, однако это не значит, что в глубине твоей души не теплится огонек любви. Я-то знаю, ты без нее не сможешь прожить ни одного дня. Ты любишь, я это чувствую. Но кого?..
– Друг Лиза, поговорим лучше о чем-нибудь веселом! Кстати, ты будешь на обсуждении фильма?
– Непременно, но тебе ехать туда не советую. Главное для тебя сейчас – покой. Тем более предварительные мнения о фильме благоприятные, так что можно себе заранее представить, как все это пройдет. Что же касается веселого, то оно есть. Горшкович вернулся к твоему сценарию, и его мнение изменилось к лучшему. Насколько я знаю, с тобой собираются заключить договор.
– Боже мой – Горшкович! Его мнение! Да он ничего не смыслит в кинематографе, и его мнение интересует меня меньше всего! А на обсуждение я поеду. Я просто обязан там быть.
– И опять влезешь в спор, навредишь здоровью, осложнишь прохождение своего сценария. – Лиза нервно вращала тонкими пальцами пачку сигарет, подбирая слова, которые могли бы убедить Леонидова. – По-моему, после всего, что произошло, тебе надо сосредоточиться на романе, вести размеренный образ жизни и ограждать себя от всяких ненужных волнений. Пойми, что поступать иначе просто неразумно.
– Ты права, – сказал он, отметив про себя, как на красивом, ярком лице Лизы проступила искренняя озабоченность. – Мне действительно надо бы сосредоточиться на романе и вести размеренный образ жизни. Но не могу согласиться с тем, что говорить правду в глаза – неразумно. Не буду говорить я, не будет говорить второй, третий, и может получиться, что ее не скажет никто.
– Не обольщайся, второй и третий промолчат. Они прежде подумают о своих личных интересах. Как будто ты не знаешь, как устроена жизнь…
– Уточним: как хотят ее устроить для себя разного рода приспособленцы. А каждый честный человек должен противостоять этому всюду и везде, в том числе – на собрании, в общении с людьми, наконец, – своими произведениями, трудом вообще! Не пойму, на что ты меня толкаешь? – выходя из себя, спросил Леонидов. – Прятаться в кустах я не привык! И давай кончим об этом.
– Хорошо, хорошо, – согласилась Лиза, видя, как разволновался Леонидов. – Бог со всем этим. Если не возражаешь, выпьем лучше чаю! Я приготовлю мигом.
Она поспешила на кухню, а Леонидов подумал, как резко изменилась его жизнь после ухода Ирины. Отсутствие возможности и необходимости заботиться о ней опустошило его. Он был благодарен Лизе, которая сама испытывала потребность заботиться о нем, и одновременно терзался тем, что не может с такой же теплотой относиться к ней. Точно такое же чувство он испытывал по отношению к Шурочке. Может быть, он и в самом деле чем-то нехорош? Недаром же его упрекали в неуживчивости и пренебрежительном отношении к людям. Правда, кто упрекал? – бездушные чиновники! Но все равно, и в их критике могла быть доля правды.
Лиза пригласила к чаю, и Леонидов, как будто только и ждал, когда она позовет его, прошел в кухню, сел на свое излюбленное место у окна, поднял воротник халата и придвинул к себе чашку.
– О чем ты думаешь? – спросила Лиза. – Неужели ты не можешь просто отдохнуть?
– Отдохнуть мы еще успеем, – двусмысленно ответил он и затем уточнил: – Многие уже отдыхают – недоделавшие, несвершившие и недолюбившие – тоже.
* * *
В третьем часу ночи Александр проснулся от короткого и звонкого стука оконной рамы. Он открыл глаза и увидел Магду, которая стояла в ночной рубашке у открытого окна. Он спросил, почему она не спит. Магда сослалась на ужасную духоту. В комнате и в самом деле было душно, и это стало совсем ясно теперь, когда через открытое окно врывался прохладный воздух. Магда оставила окно открытым и прилегла. Судя по тому, как она долго и беспокойно ворочалась, можно было понять, что ей не спится. Потом она призналась, что ей снился дурацкий сон. По времени он относился к студенческим годам, когда Магда еще не знала Александра.
В университете вместе с Магдой училась Муза Никифорова, милая, но очень болезненная девушка. На ее совершенно белом лице никогда не было румянца. Редкие каштановые волосы Муза зачесывала назад, крепко стягивала их в крохотный пучок на затылке, отчего удивительно круглые розовые ушки, казалось, жили своей обособленной жизнью. Белая кожа на темени проступала местами меж прядками волос, и Муза очень страдала от этого. Узнав, что Магда решила сделать себе короткую стрижку, Муза упросила отдать ей косу, которая по цвету точь-в-точь подходила к ее волосам. Через некоторое время после этого она вместе с подругами по общежитию гадала перед зеркалом. Вся эта потешная затея с гаданием по воле случая обернулась нешуточным образом. Однажды при встрече с Магдой Муза весело прощебетала о том, как во время гадания она увидела себя лежащей в гробу. На ней, по уверению Музы, было темно-зеленое платье с воротником а ля Мария Стюарт. Еще Муза увидела Магду, которая вдруг ни с того ни с сего упала в обморок.
Странный рассказ Магды разогнал сон, и Александр лежал с открытыми глазами, ожидая, чем же кончится вся эта история с Музой.
Оказалось, что Муза вскоре уехала к морю, где жили ее родители. Там она много купалась и грелась на солнце, надеясь хотя бы немного загореть, чтобы не выглядеть такой бледной и болезненной. За два дня до отъезда, выходя из воды, она ушибла ногу о камень. Нога сильно разболелась, но Муза все же собралась в дорогу, потому что время каникул подходило к концу, и ей не хотелось пропускать начало занятий. Она вернулась на Урал, однако в университет ей пойти не довелось. Муза слегла, затем ее увезли в больницу, где она скончалась от саркомы.
Хоронили Музу из факультетского красного уголка. Подруги сначала робко толпились в сторонке, потом одна за другой стали подходить к гробу для прощания. Последней приблизилась Магда. Она взглянула на белое, такое же, каким оно было при жизни, лицо Музы, увидела на ней темно-зеленое платье с воротником а-ля Мария Стюарт. И вдруг ее взгляд остановился на туго заплетенных каштановых косах, уложенных на голове Музы венчиком в два ряда. «Так это же мои косы!» – с чувством ужаса и омерзения поняла она и попыталась крикнуть: «Я не хочу». Но голоса Магды никто не услышал, потому что она и не сумела ничего выговорить, а только шевелила губами. Голос безнадежно пропал, лишь одна фраза, произнесенная еле уловимым шепотом: «Я не хочу, я протестую!..» – донеслась до слуха стоявшей поблизости старушки, на что та не преминула заметить: «А дело енто, девонька, такое, наши желания тут не учитывают»…
Рассказ Магды на этом оборвался. Она лежала молча и больше ни о чем не говорила. Тогда спросил Александр:
– Ты что, в самом деле отдала свою косу этой Музе?
– Конечно, это было давным-давно.
– И она действительно умерла?
– Вот этого я не знаю. Вообще ничего не знаю о ней. Муза уехала сразу после окончания университета, по-моему, туда, где жили ее родители. Я же говорю – дурацкий сон. От этой жути до сих пор меня бьет какой-то озноб. И уснуть боюсь: вдруг повторится все сначала.
– Вряд ли может повториться такое, – успокоил Александр. – Приснятся же страсти-мордасти. Но ведь это сон!
– Иди ко мне, – позвала Магда, – вдвоем не так страшно.
Александр захватил с собой подушку и одеяло, лег рядом с Магдой, бережно обнял ее. Она прижалась к нему и, судорожно вздрогнув, затихла, как ребенок. Потом сказала:
– С тобой не пропадешь. И надо же присниться такой ерунде. Сейчас даже смешно вспомнить, а ведь было по-настоящему страшно. И, главное, – все как наяву. Бывают, видно, все-таки моменты, когда ты должен один противостоять какой-то беде. Не зря говорят: каждый умирает в одиночку. И болеет и умирает, и видит кошмарные сны – всё в одиночку. А видеть кошмары тоже не просто… Да и когда человек творит, он тоже – один на один со своим произведением. Не правда ли? Например, Леонидов. И ему не легко, да и тебе… В училище проще… Эх… – Магда сладко и продолжительно зевнула. – Скоро кончится отпуск, и все начнется сначала: планы, конспекты, уроки… Я даже соскучилась по всему этому. Наверное, это хорошо. Говорят же, – идеально тогда, когда, выходя из дому, хочется спешить на работу, а после работы тянет домой… А скучно все-таки без Алешки. Как-то он там? После вольной жизни – сразу солдатская дисциплина… – Магда помолчала, гладя руку Александра, которую она крепко держала все это время. – Вот только не знаю, когда выбрать время на эту операцию.
– На какую? – не придавая значения вопросу Магды, спросил Александр.
– Ну, как же! Вера Яковлевна – ты помнишь ее – сказала, что эту штучку надо убрать.
Магда потянула руку Александра вверх, ей хотелось, чтобы он ощутил, наконец, то место, которое вызывало у нее в последнее время столько сомнений и тревог. Но Александр сдержал движение руки Магды и, поцеловав ее, сказал, чтобы она не придумывала себе новые страсти-мордасти.
– Все обойдется! – уверил он. – Никогда не надо торопиться с операцией, если нет крайней необходимости. Кому нужна эта косметика? Ну, жировичок, ну и что? Кому он мешает?
– Наверное, ты по-своему прав, – сказала Магда.
Она уснула. А у Александра пропал сон. Мерно тикали настенные часы. Ничто не нарушало тишины. Полный покой, кажется, воцарился в доме. Александр тихо поднялся, прошел в кабинет, сел за свой стол, разложил перед собой блокноты и страницы начатой в тайне от всех рукописи.
«Дай бы бог, чтобы все было хорошо с Магдой, с Алешкой, со всеми нами! И было бы здоровье для того, чтобы успеть совершить все задуманное! Не так-то уж много и хочется – только поработать всласть. Не принарядиться, не обогатиться, а всего лишь – поработать. Сделать то, что кажется тебе необходимым. Не этими ли думами живет Леонидов: лишь бы закончить роман, лишь бы его прочли люди?..»
* * *
Совершенно неожиданно для Александра Магда объявила о том, что она ложится в клинику на операцию. Александр вначале не придал значения этому сообщению – ложится так ложится: косметические намерения женщины нужно принимать как должное, точнее – как естественное. И если Магду раздражает присутствие какого-то жировичка, то пусть ей его удалят.
В этот день, как нарочно, была назначена запись большой передачи. Но терзания Александра начались еще накануне, вскоре после того, как Магда сказала об операции. Он все больше тревожился, нервничал. Между одиннадцатью и двенадцатью часами должна была начаться операция, и ровно в одиннадцать планировалась запись, отказаться от которой теперь уже невозможно.
И вот наступило утро. В радиостудии было полно народу. Помимо дикторов, актеров-чтецов, здесь присутствовали знатные производственники, ученые и другие многочисленные участники передачи. Как уточнил редактор, голос Александра должен был прозвучать в первой десятиминутке. И Александр надеялся, что он в самом начале двенадцатого сумеет сесть в машину и быстро добраться до клиники. Но, как это нередко бывает, различные непредвиденные обстоятельства задерживали начало записи. Только в половине двенадцатого очередь дошла до Александра. Он читал свой текст, не слыша собственного голоса и не понимая, что говорит. В эти минуты Александр думал о другом: он предает Магду, возле которой надо ему быть теперь. Старший диктор радиокомитета, уже немолодой, глубоко поседевший человек, что сидел рядом с Александром, знал о его драматических обстоятельствах и, дивясь выдержке своего коллеги, поддерживал его как мог. У него самого болела жена, и он понимал, что это такое.
Александр внешне спокойно и даже выразительно прочитал свой текст до конца. Редактор кивнул ему: он может быть свободен и его дальнейшее присутствие в радиостудии не обязательно.
Выбежав на улицу, он не нашел машины, которую ему обещали предоставить сразу после передачи. Александр огляделся по сторонам и не увидел ни одного такси, ни одной свободной машины. Он бросился к автобусной остановке. На его удачу, по дороге бежала серенькая инвалидская мотоколяска. Александр в отчаянии махнул рукой, и этот неказистый тарахтящий автомобильчик остановился. Его хозяин – широколицый, загоревший и очень бодро настроенный человек – согласился ехать хоть на край света. Александр, не раздумывая, сел в эту крохотную машину, и она, стрекоча мотором и дребезжа износившимся кузовом, помчалась в нужном направлении.
На сестринском посту Александру сказали, что операция только что закончилась. Его пропустили в послеоперационную палату. В этой небольшой светлой комнатке Магда была одна. Она лежала еще не на койке, а на каталке, не отошедшая от наркоза, с дренажными трубками, полуспящая, отрешенная. Она почувствовала присутствие Александра, полуоткрыла глаза, затуманенные, без признаков мысли в них, пошевелила бесцветными сухими губами, но сказать ничего не смогла. Однако Александру и этого было достаточно. Самое страшное, как он понял, было позади. Он насколько мог нежно разгладил удивительно мягкие волосы жены, поцеловал ее в щеку и вышел в коридор. Здесь он встретил Веру Яковлевну. Она сказала, что операция прошла благополучно, правда, пришлось встретиться с некоторыми неожиданными сложностями. Оказалось, что удаляемая ткань проросла кровеносными сосудами, и это сделало операцию более сложной и длительной. Но теперь все позади, больная не требует никакого ухода – ближайшие полсуток она будет спать.
Александр все-таки не торопился уходить. Ему было тревожно за Магду и не хотелось оставлять ее одну. Он нашел укромный уголок неподалеку от палаты, в которой находилась Магда. Это был пустынный переход из одного здания в другое, застекленный с обеих сторон и напоминавший зимний сад. Здесь, среди пальм и розанов, растущих в огромных кадушках, сидел Александр часа два. За это время он несколько раз заглядывал в палату, Магда пребывала в глубоком сне.
Дежурная сестра, увидев беспокойство Александра, посоветовала ему идти домой, обещая не оставить Магду без внимания. Она уверила, что послеоперационные больные без присмотра не остаются. В этом Александр вскоре убедился сам. Пока он сидел в застекленном коридоре, в палату к Магде, по крайней мере, трижды заходила процедурная сестра со шприцем в руке. Заглянув еще раз в палату, Александр увидел спокойное лицо Магды, тихо, хотя этого совсем и не требовалось, прикрыл дверь и пошел из клиники.
В квартире стояла настороженная тишина. Александр умылся и прошел на кухню. На столе лежала свежая почта. Среди газет была и бандероль. Александр узнал почерк Леонидова.
Наскоро перекусив, Александр пошел к себе. Он пробежал глазами по страницам газет, затем не спеша вскрыл бандероль. Леонидов прислал новые главы романа. Александр разгладил их рукой, но, как и прежде, читать не стал'. Было в бандероли довольно пространное письмо. Оно не содержало каких-либо существенных новостей. Чувствовал себя Леонидов неплохо, много работал, притом параллельно – над романом и над новой пьесой, в которой ему очень хотелось выразить жизненные позиции Владислава. Александр сразу вспомнил тот давний разговор на лужайке, когда Владислав просил Леонидова показать в очередном фильме или в пьесе саму суть людских отношений, как хозяйничают простые люди труда у себя на заводе, стараются сделать побольше да получше и что им мешает конкретно и почему. И как с этим можно бороться. И как дотянуть до высокой сознательности всех остальных, в том числе не выстоявших в испытании более обеспеченной жизнью, чем та, что была раньше…
Была в письме Леонидова и приписка об Ирине. Она и не думала поступать на работу или в вуз. Но требовала, а если сказать мягче, – просила купить ей то кордовые брюки, то кожаное пальто, то еще бог знает что, напоминая об этом по телефону не по одному разу в неделю. «Как видите, – писал Леонидов, – дщерь не забывает о моем существовании. Но еще того больше не забывает о мальчиках, в том числе о вашем Алеше. Высчитывает по пальцам, через сколько лет он сможет стать генералом. Не ведаю об окончательных намерениях Алеши и не знаю степень его настойчивости в достижении поставленной цели, но уверен, что роль генеральши вполне устраивает мою дочь».
Концовка письма вся относилась к Магде. Тут были и вопросы о ее самочувствии, и самые разлюбезные приветы ей. «Вот Магда – пример для подражания всем ультрамодницам! – писал Леонидов. – Все на ней всегда в духе моды, но все просто и скромно. „Красавица, богиня, ангел!“ Любой наряд на ней выглядит волшебно. Так пусть же люди украшают вещи, а не вещи людей. Преклоняюсь перед Вашей Магдой». Это были последние слова письма воинственного, но довольно сумбурного.
«Любопытно, – подумал Александр, – а сам-то Леонидов купит Ирине кордовые брюки и кожаное пальто?..» Пораздумав, решил: «Во всяком случае, попытается, хотя, по всей вероятности, денег у него теперь мало. Но чего не сделаешь для родного дитяти?» Слова о преклонении перед Магдой опять задели Александра. Ему это было неприятно, а поделать он ничего не мог, и чувство неприязни к Леонидову нарастало.
* * *
Все недавние тревоги остались позади. В этот вечер настроение у Магды с Александром было приподнятое. Они вернулись из гостей, от Владислава с Валерией, и еще хранили в себе ощущение праздника. Было всего начало одиннадцатого. Однако Магда, помня о предстоящем напряженном дне, поспешила лечь в постель. Она всегда проявляла повышенное беспокойство о том, чтобы не опоздать к началу работы, хорошо выспаться и чувствовать себя бодрой в течение дня. Александра умиляла, а иногда и злила такая обязательность жены. «Ведь всем же надо утром вставать и всем надо идти на работу, – думал он, – но это не означает, что в связи с такой необходимостью следует забывать обо всем на свете. Так, в суете и спешке, может пройти вся жизнь».
В этот поздний вечер Александр чувствовал себя на редкость бодрым. Он сел за свой письменный стол и принялся за работу. Писалось Александру хорошо, неожиданные повороты мысли и слова для их выражения приходили как бы сами по себе, свободно, без напряжения. Так, в полной тишине, воцарившейся в доме, он проработал около часа.
Ровно в одиннадцать тридцать ожил телефон каким-то раздражающим, как сухой бронхитный кашель, звонком. «Кто бы это мог?..» – подумал Александр и неохотно поднял трубку. Он не сразу понял, что говорит профессор клиники, в которой Магде делали операцию. Наконец Александр узнал глуховатый и торопливый голос этого миляги-профессора, с которым был знаком чуть ли не с детства. Да, это, конечно же, был Степан Иванович Борисов, с кем, случайно столкнувшись где-нибудь на улице, он говорил запросто на «ты», обменивался парой анекдотов и прощался до новой, такой же мимолетной встречи. Но что заставило вдруг профессора Борисова звонить в столь поздний час?
Он начал издалека. Извинился за поздний звонок, спросил о самочувствии. Затем голос его сделался доверительным, мягким и убаюкивающим. Он слегка прокашлялся и сказал:
– Не хотел тебя, Александр Александрович, беспокоить накануне выходных. Думаю, пусть люди спокойно проведут субботу и воскресенье. А ведь анализ-то пришел еще в пятницу, в конце дня. – Голос Борисова на секунду отдалился. «Какой анализ?».. – хотел было спросить Александр, но Борисов перебил:
– Плохи дела у Магды, плохи, Саша. Болезнь века не обошла ее.
Возникла мучительная пауза. Она тянулась долго: ни Борисов, ни Александр не нашлись, что сказать дальше. Первым заговорил Борисов. Голос его теперь звучал твердо, по-деловому. Он просил Александра ровно в девять утра прийти в клинику. Они, Борисов вместе с Верой Яковлевной, будут ждать его, чтобы решить, как быть дальше. Он считал, что скорее всего Магде потребуются облучение и повторная, более обширная операция. Но самое главное, по мнению Борисова, заключалось в том, чтобы подготовить Магду психологически к предстоящему лечению. Важно, чтобы у нее не возникло паники, которая вполне могла привести к спаду всех духовных сил, а это означало бы верный и быстрый конец.
– Так жду к девяти утра, – напомнил Борисов. – Приходи, обсудим все обстоятельно. Раньше времени не унывай. Утро вечера мудренее.
«Какое уж тут – мудренее? – подумал Александр, положив трубку на рычаг. – И вообще, сон это или явь? И как ему теперь поступить? Разбудить Магду и рассказать ей все, что он услышал от Борисова? Или промолчать? Пойти завтра в клинику, выслушать рекомендации Борисова и Веры Яковлевны, а затем препоручить им Магду? Пусть они сами объяснят ей, чем вызваны необходимость облучения, а потом и операции».
Смысл только что услышанного по телефону не доходил ясно и отчетливо до Александра. Он встал из-за стола, прошелся по комнате. Закурил и уставился неподвижным взглядом в незашторенное, темное окно. Тут же поймал себя на мысли о том, что Магда тоже иногда вот так смотрела в окно, наверняка не видя там ничего. Однако все это было самой элементарной чепухой, по сравнению с тем, что он услышал от профессора Борисова.
Александр присел к столу, обхватил руками голову. Боже мой! Неужели эта страшная болезнь коснулась Магды? Нет, этого не должно быть! Но все-таки надо как-то сказать ей о необходимости побывать в клинике для беседы с Борисовым и Верой Яковлевной. А сегодня пусть она спит и не тревожится ни о чем. Но что значит сегодня? До утра осталось каких-то пять-шесть часов. Выкурив одну за другой несколько сигарет, Александр бесшумно прошел в коридор, заглянул в спальню, откуда донеслось мерное посапывание спящей Магды. Он приблизился к ней, наклонился над ее лицом, ощутив щекой теплоту дыхания, еле коснулся губами лба, притронулся пальцами к мягким и тоже теплым волосам, погладил их. Она спала спокойным, глубоким сном, не ведая того, какие тучи сгустились над ее головой. Александр постоял возле Магды, судорожно вздохнул и вышел из спальни.
