Текст книги "Белые камни"

Автор книги: Николай Вагнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Единственным утешением или, как хотелось думать Александру, оправданием для него во всей этой несправедливости было сознание того, что сам он тоже всего лишь временный путник на этой дороге. Ему судьба предоставила только чуть большую возможность, чем Магде, оставаться свидетелем всего того, что происходит на земле. Даже не свидетелем, но и участником всех земных дел, если он найдет для этого силы.

Однако сейчас Александр и не помышлял о делах. Ему ни о чем не хотелось думать, не хотелось двигаться, жить. На память сами пришли известные стихи, написанные поэтом как раз к четвертому августа, век назад.

– Вот бреду я, – шептал Александр, – вдоль большой дороги в тихом свете гаснущего дня, тяжело мне, замирают ноги… Друг мой милый, видишь ли меня?

Александр обратил взгляд к небу, словно ища ответа на вопрос, на который, он знал это, никто ответить не мог.

Ноги переступали сами по себе, не замедляя и не убыстряя движения. Сумерки заметно сгущались, тропка круто отвернула от дороги и начала углубляться в овраг.

– Все темней, темнее над землею – улетел последний отблеск дня… – повторял Александр и, завидев островерхую красную крышу их дачки, не сдерживая рыданий, произнес: – Вот тот мир, где жили мы с тобою, ангел мой, ты видишь ли меня?..

Подавив спазмы в горле, Александр откинул щеколду калитки и вошел в сад, который только назывался садом, а в самом деле продолжал оставаться лесом, лишь слегка потревоженным людьми. На островках вскопанной земли между густых елей проглядывали цветочные клумбы, на грядке у входа топорщился лук, зеленела ботва моркови. Он остановился возле круглой клумбы, на которой алым цветом налились лепестки бархатистых цинний. Протащив за собой рюкзак по выложенной плитняком дорожке, Александр тяжело опустился на крыльцо дома. Его уставшему взгляду вновь предстали циннии, затем – подогнанные одна к другой плитки камешника, образующие подход к дому. Эти плитки они с Магдой привозили с мыса, от которого открывался вид на водный простор. И циннии тоже всегда сажали вместе, и крупные садовые ромашки. Теперь они буйно растут, а ее нет, и она никогда не сможет прийти сюда.

Александр поднял к темнеющему небу глаза и прошептал:

– …Ангел мой, где б души ни витали, ангел мой, ты видишь ли меня?

Горячие слезы высачивались из-под воспаленных век, разъедали глаза и скатывались по лицу. Александр никак не мог совладать с собой, и только скрип калитки заставил его вздрогнуть и поспешно вытереть слезы. Он выпрямился, разгладил ладонями лицо и принял спокойный, независимый вид.

У калитки стоял Плетнев.

Через мгновение послышался его негромкий, но внятный голос:

– Здравствуйте, Александр Александрович. Почему-то мне думалось, что вы непременно появитесь здесь. Между прочим, я прихожу к вам третий день подряд. – Плетнев приблизился, сел неподалеку от Александра. – Нет, пришел я не ради того, чтобы снова выразить вам соболезнование. Это – само собой. Тут ведь дело такое – надо понять: все, что ушло, остается за чертой «было». Между тем вы находитесь по эту стороны черты, значит, надо подумать о себе.

Такое начало разговора Александр не мог принять, хотя и не высказал возражений. Для него Магда не была, а есть и будет всегда, что бы ни говорил Плетнев или кто-нибудь другой. Ему нужнее было услышать о том, как вынести все это, где взять силы для того, чтобы жить? Однако неожиданное откровение обычно замкнутого человека, которого многие считали странноватым, не осталось без внимания Александра.

– Вы знаете, Александр Александрович, – продолжал Плетнев, – жить-то все равно надо. Помните – в сердце каждого человека живет абсолютно независимая суть, независимая даже от скорби. Она и помогает выстоять. Эту истину мне внушили старики в Горном Алтае, где я родился. Урал – не Алтай, но истина – везде истина.

Плетнев помолчал и совершенно неожиданно для Александра посоветовал:

– Вам бы отправиться сейчас куда-нибудь вниз по Чусовой или по Каме. Путешествие – всегда победа над жизнью. А хотите – на Алтай, я могу дать рекомендации.

На следующий день доктор Плетнев отвез Александра в город на своем катере. Проезжая мимо Белых камней, они оба невольно вспомнили те дни, когда Магда и Леонидов вот так же любовались этим чудом природы, разглядывали отвесно уходящие в воду скалы, расщелины в них, кудрявый ярко-зеленый кустарник, взбирающийся на головокружительную высоту, и словно шагавшие вниз по ступеням величавые сосны, угрюмые ели, светлые березы, и трепетавшие даже при безветрии осинки.

Все здесь было так, как в прежние годы и, верно, будет таким же дальше. Александр еще раз взглянул в сторону Белых камней, как будто хотел их запомнить навсегда. Плетнев пошутил:

– Народная мудрость не рекомендует оглядываться. Если, конечно, хотите вернуться сюда.

Подождав реакции Александра и не увидев ее, Плетнев через некоторое время с несвойственным ему сочувствием произнес:

– Не думайте, я все понимаю. Одна головня в печи не горит, а две и в поле не гаснут.

Александр снова ничего не сказал в ответ. Он вообще не вымолвил ни одного слова до самого города. На пристани они распрощались. Александр сел в такси и поехал к Магде. Именно так он привык за последнее время именовать маршрут, когда ехал на кладбище.

Через полчаса он прибыл сюда, прибыл, как домой, потому что стал здесь завсегдатаем.

Он полил цветы, коснулся, по обыкновению, рукой земли, посмотрел на скорбную фотографию и пошел бродить меж могил с тем, чтобы потом вновь вернуться сюда. Пробираясь через бурьян, опутавший тропки, Александр думал о том, как много начертано на белых отшлифованных камнях имен тех людей, с которыми он когда-то дружил, работал или был просто знаком.

Порою Александру представлялось, что все безвременно ушедшие друзья живы. Так, видно, устроена память: ей свойственно возвращать былое в реально существующую действительность. Если бы это было возможно! Какая бы гармония родственных душ собралась на земле!..

Не впервые подумал Александр: разве люди после своей смерти не участвуют в продолжающейся жизни? Непосредственно не участвуют, но воздействие их иногда становится еще более сильным. Человек живет век, а его дела – два. И далеко не всегда бетонно-мраморные надгробья, так старательно сооружаемые теперь, проживут более века. На старом кладбище Александр едва нашел могилу мамы, умершей тридцать лет назад. Ему пришлось пробираться через рухнувшие трухлявые деревья, заросли кустарника и крапивы, низвергнутые памятники, когда-то представлявшие собой настоящие произведения искусства. Ушли или безнадежно постарели родственники тех людей, которые похоронены на старом кладбище, но исчезла ли память об усопших? Не напрасно ли неживыми бельмами с равнодушной отрешенностью смотрели на него, Александра, обломки Белых камней, как бы вопрошая: чего ради вырубили их и навсегда оторвали от скал, что вольно стояли над разливом и подтверждали своим незыблемым величием, что только природа вечна и могущественна, а все остальное – преходяще?

Время сделало свое дело, память о маме осталась лишь в сердце Александра, как до мучительной боли живет в нем теперь память о Магде. Эта боль и эта память приводят Александра к скромному белому камню с едва заметными серыми прожилками. Анютины глазки, бархатцы и астры горят и колышутся на ветру на могиле Магды. Не тянутся ли от мамы и от Магды к нему, Александру, а далее – к Алексею ветви продолжающейся жизни, как они тянутся от Леонидова к Ирине, утверждая бессмертие людей, поскольку человечество составляет часть вечно живой природы? Не означает ли это и впрямь, что жизнь надо продолжать? Скорее всего так. Но где взять силы для того, чтобы оправдать свое присутствие на земле в то время, когда расстояние от последней встречи с самыми дорогими и близкими людьми все увеличивается, и еще неизвестно, какой длины путь предстоит пройти одному?

Уходя от могилы жены, Александр прочел, по обыкновению, строки, вырубленные на камне:

 
Природе, что тебя явила,
Не повторить твои черты,
Но и не скроет их могила,
Жив и теперь твой образ милый,
И с нами вечно будешь ты…
 

* * *

Куда бы ни смотрел сейчас Александр – на дремлющий в дымке далекий берег, что синей полоской обозначился у самого горизонта, или на оранжевый с густо-зеленой бахромой поверху сосновый бор, который отчетливо виделся вблизи, ствол к стволу на песчаном крутояре бухты, или просто всматривался в вольный разлив реки, – ему все чудилось присутствие Магды. Во всех прежних поездках на теплоходах они были вместе, а вот теперь он отправился в это далекое плавание один.

Он и сам бы не мог объяснить, почему вдруг решился поехать на теплоходе. Скорее всего из-за того, что не находил себе места, а душа рвалась к неведомым переменам, хотя он их и не желал. (Совет Плетнева отправиться в путешествие действовал подспудно.) Или, может быть, ему хотелось убежать от самого себя? Так или иначе, Александр отправился в путь. И вот теперь смотрел он на берега бухты, в которой отстаивался под погрузкой дизель-электроход, и все ему казалось, что это не своими, а ее серыми с голубизной глазами видит ближние и далекие берега, необозримый водный простор, остро ощущая при этом всю силу и красоту природы. Река жизни, а не река смерти Лета, вздымала и несла на своей груди дизель-электроход, и с ним – людей, которые пестрыми говорливыми стайками облепили его белоснежные палубы. И пусть не попадали в поле зрения Александра Магда и Леонидов, они все же были – в нем самом. Он – хранитель их памяти, хранитель их прекрасных, незабываемых лиц, блеска их глаз, звучания голосов, их походки, жестов, улыбок.

Река круто брала вправо. Над нею властно опустилась ночь. Холодный свинцовый отлив воды заволакивали космы тумана. Он сползал из черных таежных оврагов и густо застилал зеркало реки. Все труднее было различать берега, бакены и створы, все мучительнее становилось восстанавливать в памяти родные и, казалось бы, такие знакомые лица близких людей. Река уносила корабль и его, Александра, в неведомую даль.

Совсем рядом, за приоткрытым окном, мерно шуршала волна. Ее журчащий переливистый шум слышался миг за мигом, час за часом, потому что рождали эту волну, давали ей жизнь неустанное движение корабля, его форштевень, который резал уснувшую ночную воду. Порою казалось, эта волна – единственное, что жило в такую глухую, ничем не встревоженную пору. Она звала в свое убаюкивающее журчание, не обещая ничего взамен, кроме покоя.

Зябко и одиноко сделалось на душе. Холод сковывал ноги, леденил руки и лицо, усыплял мысль… «Мысль, – шептал онемевшими губами Александр, – самый утонченный вид собственности. Но главный вид собственности – тело! Тело!.. Стоит только скользнуть в окно, и все исчезнет…»

Дробный стук в дверь не сразу вывел Александра из забытья. Он только и слышал один этот дробный стук, не ощущая ничего более, погружаясь в холодную, нескончаемую бездну. Однако стук повторился еще дважды, и Александр из последних сил поднялся с дивана, открыл каюту. Он увидел капкана, который застенчиво улыбался, не решаясь войти.

– Наверное, разбил вас? Прошу извинить. Но вы просили пригласить вас, когда будем идти в сплошном тумане.

– Да да! – подтвердил Александр. Кажется, об этом он просил. – Проходите! Я сейчас.

Через несколько минут они были в рубке. За ее окнами ничего нельзя было различить. Корабль напоминал воздушный лайнер, идущий через толщу облаков. Пощелкивали реле, приглушенно работала рация, светился экран локатора. Вахтенные делали свое дело, утверждая превосходство своей воли над стихийной силой природы. «Так и должны поступать люди, – подумал Александр, – так и должны прокладывать путь жизни, пока они в ней».

* * *

Александр проснулся от тишины. Он опустил жалюзи и увидел спокойный разлив реки. У дальнего берега, четко отражаясь в воде, стояли белокаменные высотные дома. Это была Москва. Огромный город еще спал в ранний утренний час, но не переставал от этого быть притягательным центром многоликого и разноязычного мира.

Быстро собрав в портфель необходимые вещи, Александр поспешил вниз. Возле трапа он повстречался с капитаном, тот пожелал удачно провести время и не опаздывать к отплытию.

Дверь Александру открыл сам Семен. Его престарелая мать находилась в больнице, и он обитал в огромной квартире один. Но, боже, что представлял собою Семен!

Это был не модный молодящийся щеголь, каким привык видеть его Александр, а глубокий, изможденный старик. Его ввалившиеся щеки заросли клочковатой, наполовину седой бородой. Нос выдвинулся вперед. Взгляд был тускл. Безрукавая телогрейка болталась на впалой груди, на ногах были подшитые валенки, несмотря на жаркий август, угнетавший всю Москву.

Семен пригласил сесть в кресло напротив, а сам пристроился на табурете, выставив перед собой ноги в огромных старых валенках. Пошамкав синими губами, он спросил:

– Как доехали? Сколько пробудете? Какие планы?

Все эти вопросы он произнес, как несмазанный разрегулированный робот.

Но Александр сначала не ответил, а спросил, не нуждается ли Семен в какой-нибудь помощи. И – чем он питается, кто ходит за продуктами в магазин?

– Не беспокойтесь, – приподняв сухую ладонь, ответил Семен. – Все приносит студентка из бюро добрых услуг. Хотите кефира или сливок?

Услышав, что Александр сыт, Семен предложил выпить хотя бы чаю. И они пошли на кухню, потолки и стены которой были черны от копоти, оседавшей, видимо, годами от газовой плиты. На шкафчике, столе и подоконнике громоздились грязные кастрюли, тарелки, чашки. Семен едва отыскал чайник, налил в него воды и поставил на огонь. Затем он вытащил из раковины, которая тоже была полна посуды, два мутных стакана, принялся их мыть, а потом протирать полотенцем, напоминавшим кухонную тряпку нерадивой хозяйки. Он поставил стаканы на край стола полусырыми, с ворсинками от полотенца, а сам беспомощно опустился на скрипнувший под ним рассохшийся стул. Некоторое время он сидел молча, опершись руками о костлявые колени, и сосредоточенно смотрел на Александра. Казалось, он навсегда отключился от окружающего мира и уже не произнесет больше ни одного слова. Однако вскоре Семен заговорил:

– Помните, Леонидов утверждал, что переживет меня. Ему таки это удалось! Вчера по телевизору опять шел фильм с его участием и по его сценарию. В, газетах и журналах постоянно вспоминают его имя. Я понимаю, что для полной славы ему надо было умереть физически. Люди почему-то всегда спохватываются сказать добрые слова после смерти. А вот обо мне никто ничего не скажет – ни до, ни потом.

– Еще неизвестно, – попытался возразить Александр.

Он ждал, когда Семен заговорит снова, но тот надолго умолк. Не вставая со стула, он дотянулся рукой до шкафчика, достал оттуда склянку с лекарством и таблетки. Дрожащей рукой накапал темной вонючей жидкости прямо в стакан с недопитым чаем. Помедлив, словно припоминая потерянную мысль, он поднес ко рту сразу несколько таблеток и запил их содержимым стакана.

– Поэту насцитур, нон фит, – неожиданно изрек он, – поэт рождается, а не делается. Так и художник. Вы думаете, я зря всю жизнь валял дурака? Мне было просто ясно, что никакой я не художник, а быть кем-нибудь другим не хотел.

Александру подумалось, что Семен заговаривается, но в следующую минуту эти сомнения рассеялись.

– Главное, – продолжал Семен, – у меня не было позиции. У Леонидова она была. Одержимо верил в свою идею и никогда не допускал двух мнений в отношении ее. Ваша Магда была такой же. Она достигла своего. О ней еще долго будут вспоминать ее ученики. Я уже читал об этом… Нет, слышал по радио. А чего достиг я?..

Закрыв лицо сморщенными пергаментными пальцами, Семен неестественно высоко поднял перекошенные плечи. Александру показалось, что Семен рыдает, и он попытался успокоить его.

– В том, что вы художник, я никогда не сомневался. Хотя бы эти листы! – И Александр показал на листы ватмана, сложенные стопкой в углу коридора.

Опустив руки, Семен безразлично произнес:

– По натуре я всегда был им, но этого мало. Надо еще себя проявить. А для этого нужен труд. К нему не приспособился, не было нужды. Детство было солнечным – спасибо отцу, – но солнечным оно бывает по-разному. Как Магда? Ах, да… простите! Почему вы не пьете чай?

Александр объяснил, что предпочитает чай остывшим. Он потрогал пальцами стакан и ради приличия отпил глоток.

Прозвенел звонок. Пришел врач.

Александр заторопился уходить – ему еще предстояло много дел в Москве, но Семен умоляюще посмотрел на него, прося остаться. Тогда Александр вышел в кухню. Другая комната, принадлежавшая матери Семена, была заперта на ключ. Жизнь в этом доме, видимо, шла обособленно: между сыном и матерью не установилось согласия.

Встреча с Семеном удручила Александра. За какой-то год с небольшим Семен из красавца мужчины превратился в жалкого старца, потерял всякий интерес к жизни. Но не утратил ли этого интереса он сам? Не потерял ли энергии, а значит, желания и способности работать?

– Александр Александрович! – немощным голосом тихо позвал Семен. – Доктор уходит, и мы можем продолжить наше общение.

Семен сидел на тахте и застегивал пуговицы на рубашке.

– Врач прописал мне побольше двигаться. Это теперь прописывают поголовно всем, кто жаждет продолжения жизни. Но!.. – Семен вознес указательный палец. – Как балерина, так и мужчина должны вовремя покинуть подмостки! Не так ли, мой друг? Именно так! – Он переполз с тахты на кресло. – Я вовремя не успел.

За доктором захлопнулась дверь. Семен спросил, прочитал ли Александр роман Леонидова.

– Не то у меня теперь состояние, – ответил Александр.

– У меня более чем не то. Я ничего не могу больше сделать. Но если бы я мог!.. Если бы мог! Я бы не отходил от мольберта, ездил бы не в свои увеселительные круизы, а в глубину России, к простым людям, на которых держится жизнь, писал бы их прекрасные лица! Писал бы пейзажи родной природы… Так успевайте хоть вы! И не дергайтесь, до отхода вашего корабля – целые сутки.

– Я должен побывать у Лизы.

– А у Шурочки вы побывать не хотите? После смерти Магды она звонила несколько раз и все интересовалась вами. Переживает за ваше одиночество. А что? Шурочка, по-моему, – человек! И очень женственна. – Увидев посуровевшее лицо Александра, он извинился: – Простите, я – так, к слову, понимаю, что Магду не может заменить никто. Вы разбираете мою речь? – спросил Семен, вспомнив о вынутых еще до прихода Александра протезах. – Я – сейчас…

Он отвернулся, вытряхнул из грязного носового платка вставные зубы и водворил их на место.

– Шурочка просила вас позвонить, – внятно произнес он. – Если угодно, вот номер ее телефона. – И он протянул клочок бумаги.

* * *

Шурочке Александр звонить не стал. Нечего было сказать ей. А вот Лизу навестил.

Лиза показалась слишком обыденной. Не было на ее лице яркой косметики, оно словно просветлилось, стало чище и значительнее. В остальном она не изменилась. Те же глаза, чуть выпуклые, с задорным блеском, те же яркие губы. Удрученность, однако, чувствовалась и в облике, и в голосе.

– Проводите, очень рада! Может быть, чаю или хотите есть?

Александр охотно согласился на чай. У Семена он так и не смог преодолеть себя: уж слишком было неопрятно в доме.

Лиза все делала быстро – постелила на стол отливающую синевой белую скатерть, поставила на нее поблескивающие фарфоровые чашки, тарелки. Следом появились тонко нарезанный батон, колбаса, сыр, ветчина. Александр невольно припомнил хлебосольство Леонидова и, как подумалось ему сразу, опрометчиво сказал:

– Все как при Евгении Семеновиче!

Но лицо Лизы не сделалось печальным. Напрасно люди, которых не коснулось несчастье, оберегают испытавших его от воспоминаний о безвременно ушедших близких. Если бы они знали, как сладостно приятно пребывающим в горе каждое доброе слово о самых дорогих для них людях! Лиза сказала:

– Мы с вами, Александр, друзья по несчастью. Кто еще нас так поймет, как мы сами?

Она начала рассказывать о том, какими многолюдными были похороны Леонидова. Ей сочувствовали актеры всех театров, Мосфильма и Росконцерта, подчеркивая при этом, очевидно, важное, для нее обстоятельство: все относились к ней, как к жене Леонидова.

– Вы знаете, Александр, ведь незадолго перед его отъездом мы окончательно решили пожениться. И вдруг – такая нелепая смерть! Я понимаю и вас. Магда!.. Уж если перед ней преклонялись женщины, то что говорить о мужчинах. Но, что поделаешь? Ничто не вечно. Вы ешьте. Все свежее.

Она спросила, сколько времени осталось до отплытия парохода. И, когда узнала, что пароход отправляется лишь на другой день, не предложила, а, скорее, попросила, так, как это может сделать только женщина, съездить вместе с ней на кладбище, где похоронен Леонидов. Александр тотчас согласился.

Белый обелиск, сверкнувший в лучах вечернего солнца, Александр заметил сразу и быстро пошел к нему. Благодарная ему Лиза шла следом, со слезами на глазах наблюдая эту встречу друзей, находившихся теперь по разные стороны жизни.

Обелиск был точно такой, как на могиле у Магды, из светлого камня с серыми прожилками. Александр не сомневался в том, что этот камень был привезен с Урала, от тех самых Белых скал, у подножия которых Леонидов не раз совершал свои прогулки на катере. Очевидно, сам Леонидов обронил когда-то в разговоре с Лизой слово об этих Белых камнях и наверняка рассказывал о привольных уральских лесах, о скалах, отвесно уходящих в воду, символизирующих саму вечность, непреходящую красоту и силу природы.

При жизни люди нередко походя, ненароком выражают те свои чаяния, которые они сами уже не могут ни высказать, ни осуществить потом. И делом совести их близких становится выполнить этот завет. Так или иначе, память об Евгении Леонидове хранил белый уральский камень. Выглядел он не слишком изысканно, но был крепок, надежен и мог посоперничать с самим временем, как и его собратья, испытанные ветрами, стужами и зноем в привольном суровом краю.

* * *

Белые камни, однако, разбросаны по всему свету. Они, подобно часовым вечности, стоят не только в предгорьях Урала, у Камы и Чусовой. Через каких-нибудь три дня белоснежные скалы, пусть не такие высокие, потянутся и вдоль волжского правобережья. Их непременно увидит Александр. Глядя на них, нельзя не испытывать утверждающей радости бытия. Ее неизменно вызывает ощущение беспредельности в самом себе. Человек – лишь частица вечного потока жизни. Магда не хотела ощущать себя частицей во времени, но ведь это все равно было так, независимо от ее желания. Люди – смертны, человечество – вечно, как сама природа. И надо отдавать все свои силы тому, чтобы оно не только выжило, но было удостоено возможно лучшей доли.

«Каждый, кто честно жил и трудился во имя этого, заслуживает доброй памяти», – так думал Александр, сидя у окна в своей одноместной каюте и наблюдая, как тают в утренней дымке белокаменные строения столицы. И еще он подумал о том, что все-таки надо заставить себя работать во имя ушедших, живущих и будущих поколений, преодолеть слабость духа, ибо все вокруг отдавали свои силы продолжающейся жизни – там, в оставшейся за кормой Москве, здесь, на идущем по глади водохранилища корабле, на родном Урале – тоже. Сколько блокнотов заполнил он за свою жизнь записями о труде металлургов, шахтеров, строителей, бумажников, химиков, творцов удивительных машин! Это были прекрасные люди, добрые, отзывчивые, творческие, прикипевшие к своему делу, без которого они не представляли себе жизнь. Он так ничего и не написал о Владиславе, о Валерии, об их товарищах. А разве Владислав, Леонидов, Магда, Лиза, Шурочка, даже бедный Семен не достойны того, чтобы о них узнали другие люди? Ведь и они – свидетели сложного, интересного, но быстро проходящего времени, а их жизнь по-своему примечательна, как, впрочем, примечательно пребывание на земле всех ее обитателей.

Рука потянулась к чемодану. Он достал рукопись Леонидова, которую взял с собой на всякий случай.

При знакомстве с первой же страницей Александра поразила удивительная схожесть всего того, о чем он только что думал, с мыслями Леонидова. Еще больше удивился он, когда, пролистав несколько десятков страниц, увидел образы дорогих ему людей, понял, что главная героиня – Магда… Посетовав на то, что Леонидов изменил истинные имена героев (он бы ни за что не поступил так!), Александр, не отрываясь, читал рукопись до самого утра, когда вслед за сумеречным рассветом ярко вспыхнуло солнце, пронзившее при повороте судна своим лучом полумрак каюты. Он выключил настольную лампу, закрыл папку и посмотрел в окно. Там, в ослепительном сиянии солнца, тянулась гряда белоснежных каменистых гор. Они отражались в спокойной голубоватой воде, напоминая о вечном потоке жизни и утверждая своей торжествующей непоколебимостью превосходство света над тьмой.