Текст книги "Повести об удачах великих неудачников"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Не ладится с отливкой? – недовольно спросил Папен вместо приветствия.

– Какая там отливка, сударь!

– Так в чем же дело, говорите!

– Ах, сударь, они… они…

Хозяин заикался, придумывая, что бы соврать. Видя, что от него ничего не добьешься, Папен соскочил с коня и подбежал к рабочим. Разговоры стихли, и отдельные кучки людей слились в толпу. Вперед вышел высокий худой старик в кожаном фартуке кузнеца.

Ученый и кузнец остановились друг против друга. Они были хорошо знакомы – не один день провели рядом в мастерской за изготовлением частей пороховой машины. Папен видел, что старик крайне взволнован и хочет что-то объяснить. Но работа у наковальни не научила кузнеца быстро складывать речи, ему нужно было собраться с мыслями. Не дав ему опомниться, Папен резко бросил:

– Кто вам позволил бросить работу? И зачем вы здесь собрались?

– Работа, ваша милость, нам не по нутру. Мы не хотим делать эту машину, пока нам…

Кузнец хотел объяснить, что им никто не платит за работу, что хозяева сами предложили рабочим объясниться с Папеном. Но, прежде чем кузнец успел сказать это, он увидел перед собой взбешенное лицо ученого, и голова его дернулась от удара Дени.

– Я заставлю вас работать, несчастные бунтовщики!.

– Ребята, бьют! – закричал кузнец, выхватывая из-за пояса молоток.

Толпа, как по сигналу, бросилась на Папена. Двое бежавших впереди упали на землю вслед за старым кузнецом, принявшим на себя первый удар. Ученый отступал к дому хозяина, в глубину двора. Ему оставалось пройти еще довольно большое расстояние, когда он увидел, что часть рабочих отделилась от толпы, намереваясь отрезать ему отступление. Мгновенно оценив положение, он выдернул шпагу, швырнул ее под ноги ближайшему из преследователей и со всех ног бросился к дому.

Благодаря неожиданности маневра Папен сразу получил преимущество в добрый десяток шагов. Он уже думал, что благополучно доберется до крыльца, когда вслед ему полетели камни и инструменты.

Молоток, брошенный чьей-то сильной и меткой рукой, со свистом проре́зал воздух. Получив удар между лопаток, Папен упал. У него хватило еще сил, чтобы, стиснув зубы, вползти на крыльцо. Но в тот самый момент, когда он уже уцепился за створку двери, она плотно закрылась: ее поспешно замкнул хозяин. По его мнению, это был самый верный способ раз и навсегда разделаться с назойливым заказчиком.

Хозяин литейной недаром был деятельным членом цеха, и недаром он участвовал в заговоре предпринимателей, натравивших рабочих на Папена. Он знал, что делает. Теперь он был уверен, что песенка Папена спета. Желая собственными глазами убедиться в том, как толпа рассвирепевших подмастерьев будет разделываться с Дени, хозяин прильнул к дверному окошечку, забранному толстой решеткой. Но, к своему удивлению и даже ужасу, вместо сцены расправы с ученым он увидел, что смятение охватило рабочих. В ворота литейного двора с обнаженными палашами ворвался отряд конной стражи. Рубя и давя подмастерьев, всадники оттеснили толпу в дальний угол двора.

После минутного колебания хозяин открыл дверь и втащил бесчувственного Папена в прихожую, а сам выскочил на двор, крича что было сил:

– Бейте, бейте бунтовщиков! Они хотели убить господина Папена. Если бы я его не спас, эти звери растерзали бы его.

Через час бунтовщики, связанные попарно и окруженные надежным конвоем, двигались к тюрьме. А хозяин, потчуя вином начальника стражи, бойко врал о том, как избавил Папена от смерти.

Прошло немало дней, прежде чем Папен оправился от полученных побоев. Первое, с чем он обратился к навестившему его Гюйгенсу, был вопрос: в каком положении находится постройка двигателя? К крайнему огорчению Папена, выяснилось, что с того дня, как он слег, дело не двинулось ни на шаг. Дени горячо упрекал своего друга, но Гюйгенс только беспечно смеялся:

– Не стоит думать о таких пустяках! Бунтовщики уже получили свое. Каждый из них сможет теперь на каторжных галерах понять, что работа над нашей машиной была приятным развлечением. Дайте только срок, я возьмусь за это дело. Хозяева мастерских на карачках приползут выпрашивать разрешение изготовить наш аппарат. Дайте мне только добраться до этого дела.

И действительно, вскоре была получена бумага от первого министра. Кольбер именем короля приказывал всем и каждому выполнять поручения академика Гюйгенса. Аппарат будет использован для устройства насосов в саду Версаля. Король пожелал разводить форель в версальских прудах, а для этого нужно поднять воду из Сены. Без мощных насосов, таких, каких еще не знали инженеры того времени, ничего не выйдет…

Сооружение насосов Кольбер поручил Гюйгенсу и Папену. Одновременно первый министр пересылал королевский указ о назначении Папена членом Королевской академии и о выплате новому академику из казны постоянного жалованья.

Такой оборот дела окрылил Папена.

Больной, весь в повязках и пластырях, новый академик опять руководил постройкой двигателя. Теперь его заказы выполнялись немедленно и с особенным старанием. Имя всесильного министра сделало покорными самых строптивых цеховщиков. Никому не хотелось отправляться на галеры. Скоро все части были готовы, и машину собрали. Изобретатели надеялись, что в самом недалеком будущем они покажут ученому Парижу свою машину в действии. И, не откладывая, приступили к первому опыту.

Опыт происходил в сарае при королевской библиотеке. Как некогда старый интендант Папен сидел в Блуа на кресле, наблюдая за опытами сына, так теперь приковылявший на костылях Дени сам сидел на табурете и внимательно следил за приготовлениями.

Гюйгенс собственноручно отмерил пороховой заряд и заложил его в цилиндр. Днище тщательно привинтили. К шнуру, пропущенному через блок в потолке, прикрепили гири. Гирь было так много, что они цепочкой лежали на полу. По тому, сколько из них поднимется с пола при опускании поршня, можно будет судить о силе машины.

Гюйгенс зажег фитиль и побежал к гирям, чтобы наблюдать за их подъемом. Но не успел он сделать и двух шагов, как раздался страшный треск. На глазах у зрителей поршень взлетел над цилиндром. Вместе с ним поднялись все приспособления и гири. На головы зрителей посыпалась черепица разбитой крыши.

Папен получил сильный удар в голову, лишился чувств и упал с табурета. Он уже не слышал, как поршень машины после удара в крышу упал на плиты пола и разбился вдребезги.

Опыт был окончен. Поднятый силой взрыва поршень сорвал все задвижки, которые должны были задержать его на верху цилиндра. По-видимому, Гюйгенс отмерил слишком большой заряд.

Двигатель был разрушен.

Папен снова слег.

Лежа в постели, Дени пытался давать указания, как усовершенствовать двигатель. Под его руководством были изготовлены чертежи нового цилиндра, который сильно отличался от прежнего. Вместо окна для выпуска пороховых газов, сделанного в боковой стенке цилиндра, был устроен клапан в самом поршне. Клапан этот мог выпускать из цилиндра наружу газы, не впуская при этом обратно атмосферный воздух. Это обеспечивало разрежение внутри цилиндра после взрыва.

Но если Папену было под силу руководить изготовлением чертежа, то работу по постройке двигателя Гюйгенсу пришлось взять на себя. А он не чувствовал особой склонности к тому, чтобы бродить по грязным мастерским и пачкать кружевные манжеты в литейных и кузницах. Гюйгенс пользовался всяким предлогом, чтобы увильнуть от этого и заняться чем-нибудь более подходящим для академика. И, если бы Кольбер время от времени не справлялся о ходе работ, Гюйгенс, вероятно, совсем забросил бы это дело до выздоровления Папена.

Дени и самому было ясно, что, пока он не встанет, двигатель не будет построен. Он готов был на костылях идти в мастерские. Но он был еще слишком слаб…

А Гюйгенс увлекся теперь теорией света. Постройка двигателя стала для него докучливой обязанностью, всего лишь средством для добывания денег при дворе. И потому, когда однажды вместо очередного напоминания о насосах из министерской канцелярии пришло приглашение собираться в путь, голландец с облегчением вздохнул.

Людовик Четырнадцатый отправлялся в очередное путешествие. Он любил посещать театр военных действий после того, как закончатся битвы. Он приезжал в области, недавно занятые его войсками, и для придворных это бывало настоящим праздником. Они могли вести жизнь еще более веселую, чем та, какую вели в Версале. Такие поездки устраивались частенько. Король разорил свою страну непрерывными войнами и неумеренной роскошью. За время его долгого царствования редкий год обходился без войны. Морские и сухопутные сражения непрерывно чередовались. То на немецкой границе, то на испанской, то на итальянской дрались армии короля. Королевский флот боролся с английскими и испанскими эскадрами….

Поводом для очередной королевской увеселительной поездки было занятие французскими войсками Лотарингии. Король пожелал осмотреть свои новые владения. Это путешествие обещало быть особенно пышным: Лотарингия – лакомый кусок для Короля Солнца!

Разъезжавший обычно в сопровождении генералов, министров и придворных дам, Людовик на этот раз приказал везти с собой целый штат поэтов, астрологов и ученых.

В число приглашенных попал также и Христиан ван Гюйгенс.

НАЗИДАТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ КАРДИНАЛА О РЕЛИГИИ И НАУКЕ

Папен оказался в трудном положении. Сначала болезнь не позволяла ему наблюдать за работой; когда же он встал с постели, то увидел, что мастера снова ничего не делают, – все забыли про двигатель. Не только короля и Кольбера, но даже Гюйгенса в Париже не было. Некому было припугнуть мастеров. Да и про самую машину, про версальские пруды и разведение форели уже успели забыты Эту королевскую затею, по-видимому, сменили новые…

И все же, несмотря на равнодушие академической канцелярии и хозяев мастерских, Папен с его энергией и страстным желанием осуществить изобретение, вероятно, преодолел бы все препятствия, если бы сам не испортил дело.

На беду, единственным влиятельным сановником, оставшимся в Париже в то время, был кардинал. И Папену пришла несчастливая мысль обратиться за помощью именно к нему.

Все последние годы жизни Папена в Париже протекали в лабораториях академии. Увлеченный своими исследованиями, он совершенно не замечал того, что творится вокруг. Уже давно миновало время, когда его единоверцы-гугеноты были такими же полноправными подданными французского короля, как католики. И хотя официально еще ничего не было сказано об отмене свободы протестантского исповедания, но протестанты стали подвергаться все большим и большим гонениям. Всем заправляла кучка придворных католиков во главе с полоумной ханжой маркизой де Ментенон, помыкавшей стареющим королем.

Маркиза всеми средствами добивалась того, чтобы католичество стало единственной религией во Франции. У протестантов отбирали государственные должности. Купцов-гугенотов всячески притесняли. В провинции, подальше от глаз иностранных послов, католические чиновники отнимали у гугенотов детей и насильно отдавали их в монастыри под надзор католических монахов. Крестьян-протестантов разоряли, назначая на постои в их деревни драгунские полки. Королевские драгуны никогда не отличались скромностью, а зная, зачем их привели, окончательно распоясывались и не оставляли в несчастных деревнях камня на камне. Когда же с ограбленных крестьян нечего было взять, они переходили к мызам и к замкам гугенотов-помещиков.

Никакие жалобы не помогали. Власти оставались глухи к воплям пострадавших.

Папен и не знал, что, принадлежа к протестантской церкви, сам находится в постоянной опасности. Он не знал, что остался академиком только благодаря постоянному заступничеству Кольбера.

В такое-то неподходящее время ему и пришло в голову обратиться за помощью к кардиналу – одному из главных подстрекателей фанатической борьбы с гугенотами.

Кардинал очень любезно принял Папена, но мягкость эта была мягкостью кота, играющего с мышью. Кардинал долго расспрашивал Папена о его работах, хвалил его замыслы и даже обещал ему полную поддержку. И только когда обрадованный Папен от души поблагодарил прелата [10]10
  Прелат – высшее духовное лицо.


[Закрыть]и собрался уходить, тот вкрадчиво спросил:

– А скажите, сын мой, раскаялись ли вы уже в своем заблуждении? Поняли ли вы необходимость вернуться в лоно католической церкви – единственной истинно христианской церкви, возглавляемой наместником святого Петра?

– Монсиньор, – сказал удивленный Папен, – я не понимаю, какое отношение имеет мое вероисповедание к работам, о которых я вам говорил.

– Сын мой, я должен вам сказать прямо: ни о каких работах вы не сможете и думать, пока не откажетесь от реформатства. Франция больше не хочет иметь ничего общего с еретической наукой.

– Я не могу этому верить. Наука остается наукой, кто бы ее ни двигал.

– Мы иного мнения на этот счет.

– Вы заблуждаетесь, отец мой. И я докажу вам это!

– Вы мне докажете? – Кардинал от души рассмеялся. – Как же вы намерены это сделать?

– Я пойду к королю.

– Но король на театре войны. Вы это знаете.

– Он вернется.

Забыв свой высокий сан, кардинал свистнул:

– Ну, один господь бог знает, сумеете ли вы его дождаться… – И, подумав минуту после этой загадочной фразы, добавил: – Я уверен, что, даже если бы его величество появился здесь сегодня, вы все равно не смогли бы его увидеть. Мой отеческий совет – посидеть смирно, подумать и как можно скорее прийти к нам с чистосердечным раскаянием. Зная, что заблуждения переданы вам по наследству, мы не стали бы на вас сердиться и приняли бы вас в лоно истинной папской церкви.

– И тогда?

– О, тогда другой разговор! Перед вами раскрылись бы все двери, вы могли бы свободно работать. Я полагаю, что и король нашел бы тогда минуту для беседы с вами.

Папен задумался. Он не был фанатиком, но вера в бога, укрепленная в нем с детства, все же была тверда. Ему не раз приходилось убеждаться в крайней нетерпимости и жестокости католической церкви. Он много слышал о том, что творится за стенами монастырей и епископских кабинетов. Он знал, что за внешней пышностью и смирением скрываются позорные дела монахов. Еще в годы пребывания в университете Папен видел и понимал, что церковь мешает развитию наук. Но ему казалось, что та молодая ветвь христианства, к которой принадлежала его семья – реформатство, – лучше и чище католицизма. Папен не отдавал себе отчета в том, что реформатская церковь преследует те же цели, что и католическая: примирять обездоленных тружеников с существующим порядком и утверждать над ними власть королей, помещиков и купцов. Наивно веря в чистоту протестантской религии, он и думать не мог о том, что ради карьеры, даже ради любимой науки, сумеет изменить своей вере.

– Кем бы я ни был, протестантом или католиком, – подняв голову, дерзко заговорил он, – я должен работать и буду работать до последнего дня! Вы советуете мне сидеть смирно и чего-то ждать. Но это невозможно. Моя голова разрывается от новых идей!

– Ваши идеи вредны, сын мой!

– Напротив, они нужны Франции, монсиньор. Вы сами знаете все выгоды, какие сулит стране применение моей машины. С ее помощью можно будет удесятерить мощь производства. Станки будут приводиться в движение без помощи рек и ветра, без участия человеческих мускулов.

– Реки и ветры созданы господом богом на потребу истинным детям Христовым. Нет никаких оснований отказываться от пользования ими, – наставительно сказал кардинал. – Не вам менять порядок, введенный небом. Ваши разговоры принимают вредное направление, я не хочу их слушать!

– Может быть, святой отец, вас убедят другие доводы? Нынешних владельцев мастерских моя машина сделает вдвое, втрое богаче. Она даст возможность открыть заведения тем, кто сейчас о них и мечтать не может! Вся Франция покроется мастерскими, производящими самые нужные и изящные предметы. Народ станет вдвое богаче.

– Вы хотите устроить мастерские в каждой деревушке? Нечего сказать, хорошее дело! Вы забыли, что привилегии на производство того или иного товара выдаются его величеством королем. Никто не смеет их нарушать! Вы забыли, наконец, что королю принадлежат крупнейшие мастерские в стране. Шестьсот пар рук заняты в королевских зеркальных мастерских, да и в Аббевиле у короля работает более тысячи человек. И вы хотите соперничать с этими заведениями, хотите создать лишние хлопоты его величеству?

– Но подумайте, монсиньор, сколько рук освободится!..

– Господь знал, кому какую работу дать.

– Но если и дальше рассчитывать только на силу человеческих мускулов, то не хватит рук и для королевских мануфактур.

– Мы ввезли в этом году рабов из Африки на миллион ливров. Если нужно будет, мы ввезем и на два миллиона, но потакать вашим вредным выдумкам не станем. Вы еретик, сударь!

Слово, произнесенное кардиналом, было страшно. Папен знал, что́ может случиться с человеком, которого так называли. Но он сделал последнюю попытку:

– Монсиньор, неужели Папен-католик нужнее Франции, чем Папен-ученый?

– Святая церковь не знает ни ученых, ни неучей. Для нее существуют только верные дети Христовы и гнусные еретики. Понимаете, сударь: еретики, с которыми церковь борется и которых она будет уничтожать!

Последние слова кардинал сердито выкрикнул. Он дернул за шнурок звонка и приказал вошедшему лакею:

– Проводите этого человека.

Папен понял, что с этого момента всякая официальная помощь для него потеряна, пока он не переменит веру. Но, решив быть твердым, он вышел от кардинала с высоко поднятой головой. Он наивно верил тому, что разумные и честные люди поддержат его, а там вернется король и все наладится: Людовик не сможет не понять интересов собственного государства!

ГЕРОЙ ПОПАДАЕТ В ЛОВУШКУ

Для Папена настали трудные времена. Происки церковников привели к тому, что ему был воспрещен доступ в академическую лабораторию. Пришлось начать работать в частной лаборатории Гюйгенса в помещении библиотеки. Но тут с театра военных действий пришло известие о том, что голландский физик покинул двор короля Людовика и навсегда уехал на родину.

Папен не знал истинной причины столь поспешного отъезда друга. Доходили разные слухи. Одни говорили, что голландец надерзил кому-то из новых любимцев короля, другие утверждали, что Кольбер, очень любивший и уважавший Гюйгенса, сам посоветовал ему поскорее уехать из Франции, так как знал, что рано или поздно католики погубят его, как протестанта.

Положение гугенотов становилось очень опасным. Дени видел это по себе. У него и без того было немного друзей в Париже, а теперь их вовсе не стало.

Знакомые католики захлопнули перед «еретиком» двери. Друзья-гугеноты, дрожавшие за собственную судьбу, боялись принимать опального ученого.

Папен, как бездомный, бродил по Парижу. Но, несмотря на неудачи, он был полон новых идей.

Сейчас он обдумывал возможность применения воздушного насоса для перекачки воды. Появилась мысль о замене пороха в двигательной машине Гюйгенса другим телом, которое могло бы расширяться и сжиматься. Папену во что бы то ни стало нужно было на опыте проверить возможность замены пороха парами воды. Он считал, что если в цилиндр налить воду и затем нагреть ее, то образующийся пар заставит поршень двигаться. Если после этого воду остудить, пар сгустится, осядет, и под поршнем образуется пустота. Атмосферный воздух, давя на поршень, заставит его опуститься, и машина будет производить полезную работу.

Но как и где проверить эту мысль на практике? У Папена не было ни лаборатории, ни мастерской, чтобы проделать даже самый простой опыт.

В свободные минуты, отдыхая от математических работ, которыми он стал усиленно заниматься, Папен читал газеты. При этом, по привитой ему Гюйгенсом привычке, он больше пользовался иностранными газетами, чем французскими. Из немецких, голландских, английских газет он узнавал не только о том, что делалось за границей, но и о жизни самой Франции. И он увидел ее совсем не такой, какой изображала французская печать. Все говорило о том, что близится день, когда жизнь гугенота во Франции станет невозможной.

Папен понял наконец, что дело не только в богословских спорах. Вопросы веры служили лишь благовидным прикрытием истинных противоречий между двумя лагерями, борющимися за власть во Франции. С одной стороны, это были аристократы, придворная знать, которой была выгодна сила абсолютной централизованной монархии; с другой – нарождающаяся буржуазия и часть земельного дворянства. Деспотическая власть короля связывала их, мешала буржуа свободно развивать торговую и ремесленную деятельность, а дворянам – укреплять и умножать земельные владения.

Во главе этого лагеря недовольных также стояла кучка аристократов, противников двора.

Первый лагерь – королевский, поддерживаемый всесильным духовенством, объявил себя борцом за единственно правоверную папскую [11]11
  Папа – римский верховный повелитель католической церкви.


[Закрыть]католическую церковь и под ее знаменем боролся с недовольными, прикрывавшими свои выступления флагом «свободной протестантской церкви».

Приверженцы протестантской, или реформатской, церкви, последователи Кальвина, носили во Франции имя «гугенотов». Само собой разумеется, что масса гугенотов – несколько сот тысяч рядовых членов протестантских общин – искренне воображала, что борется за право молиться по-своему; она и не подозревала, что ее пламенная борьба «за веру» является лишь следствием борьбы за власть двух враждующих лагерей придворных.

Гугеноты, которые в силу своего протеста против существующего порядка собирали под свое знамя всех недовольных, и не подозревали, во имя чего, собственно, ведутся так называемые «гугенотские войны». Они не знали, что их аристократические вожаки – принцы и герцоги – боролись вовсе не за новую, свободную Францию, а мечтали о возвращении к старому, феодальному порядку. Им нужна была лишь независимость от короля и право эксплуатировать свои владения без вмешательства центральной королевской власти.

Понятно, обо всем этом в иностранных газетах, которые читал Папен, говорилось довольно туманно – ведь и они прикрывали свои нападки на королевскую Францию идеями протестантского вероисповедания. Зарубежные протестанты – немцы, голландцы и англичане, исконные враги Франции, – уверяли, что французский король угнетает гугенотов только за то, что они-де являются носителями новых идей, идей раскрепощения человеческой совести от ига папской церкви, а следовательно, и борцами за свободу знания, свободу мысли. Это было верно постольку, поскольку во Франции Людовика Четырнадцатого ни один писатель, поэт или ученый не мог сказать ни слова, если слово это не восхваляло блистательного Короля Солнца и окружающую его клику придворных. Всякая критика жестоко подавлялась, и не только авторы новых книг, но даже и их читатели заключались в тюрьму.

Обо всем этом Папен узнавал из заграничных газет, пока можно было их получать. Но скоро и этот источник более или менее правдивых сведений иссяк: ввоз «вольнодумных» изданий во Францию был воспрещен.

Папену оставалась только частная переписка. И именно в этот период он стал усиленно переписываться с Лейбницем. Дружески расположенный к Папену, философ охотно отвечал своему корреспонденту.

В этой переписке Папен искал поддержки. И он нашел ее. Он снова почувствовал себя сильным и энергичным. Ему снова захотелось работать, не теряя времени на ожидание приезда Людовика, на помощь которого он, несмотря ни на что, не переставал надеяться.

Как раз в это время Папену попалось на глаза извещение о диспуте, затеваемом иезуитским монахом отцом ле Гост. Этот почтенный патер собирался публично выступить с разработанными им теоретическими основами парусного дела и оснастки судов.

Папен отправился на диспут. Выслушав сообщение ле Госта, он пришел в ужас. Все «обоснование» парусного судоходства сводилось монахом к отысканию у отцов церкви текстов, которые хоть что-то говорили о парусах и кораблях. Эти-то беспомощные высказывания монах и назвал «основой парусного дела».

Папен не выдержал. Он выступил против монаха. Разгромив воображаемую «научность» доклада, он доказал слушателям, что монах решительно ничего не понимает в деле оснастки судов. Увлекшись, Папен перешел к собственным мыслям по поводу мореплавания и заявил собранию, что изобрел машину, которая заменит кораблям паруса. Новая машина будет одинаково быстро двигать суда и в ветер, и в штиль, и по течению, и против него.

Сначала Папена слушали внимательно, но, когда он заявил, что вместо больших и неудобных парусов на его корабле будут колеса с небольшими лопатками, публикой овладело веселье. Всем показалось смешным, что этот фантазер собирается ездить по воде на колесах.

Папена жестоко осмеяли.

Но этим дело не кончилось. Оскорбленный ле Гост и его друзья-монахи подхватили заявление Папена о «таинственной машине», действующей огнем. Они обвинили ученого в богохульстве, в оскорблении отцов церкви. По их словам, еще святой Николай благословил паруса – единственное средство привести судно в движение. Нигде в трудах отцов церкви не говорится ни о каких других силах, кроме силы ветра и течения, которые могут двигать корабли. Поэтому всякий, кто утверждает, что нашел в природе иные силы, действует не иначе, как по наущению дьявола.

Теперь враги Папена получили повод прямо обвинять его в преступлениях против веры. Это было в их руках сильным оружием в борьбе с гугенотом, за которого и заступиться-то было некому.

И поповская компания воспользовалась этим оружием. Очень скоро Папена потребовали в канцелярию кардинала, но на этот раз с ним беседовал не сам кардинал – он даже не вышел.

Папен стоял перед столом, за которым сидели чиновники в сутанах [12]12
  Сутана – длинная, с узкими рукавами ряса католического духовенства.


[Закрыть]и записывали каждое его слово.

ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ В ЧАШЕ ИЕЗУИТСКОГО ТЕРПЕНИЯ

Следствие затянулось. Папена не арестовали только потому, что кардинала не было в городе и монахи не знали, насколько круто можно обойтись с королевским академиком. Но его ни на минуту не оставляли в покое, преследовали мелкими интригами и часто вызывали на допросы.

Папен решил не сдаваться. Он упрямо продолжал работать, насколько позволяли условия. Как раз в это время по Парижу разнесся слух, что из Сабле приехал некий слесарь Бенье, утверждающий, будто им построены крылья, на которых может полететь человек. В доказательство Бенье собирался совершить полет с одного берега Сены на другой.

Одни отзывались о Бенье, как о жулике, приехавшем из провинции дурачить парижан. Другие, религиозно настроенные, полагали, что под грубым кафтаном мастерового скрывается какой-нибудь скромный, но просвещенный монах. Они полагали, что при содействии духа святого монах узнал, как вознесся на небеса Иисус Христос, и теперь желает облегчить верным сынам церкви путешествие на небо. Наконец, были и такие, что вообще боялись говорить открыто об изобретении Бенье. Ведь известно – подобные штуки творятся не иначе, как в уговоре с нечистым. Наживешь еще неприятности с церковью! А время было не такое, чтобы пренебрегать милостью монахов.

Слухи о Бенье, к тому времени уже сильно приукрашенные, дошли и до Папена. Угадав под шелухою сплетен зерно здравого смысла, он решил его откопать и добрался до самого Бенье.

Оказалось, что мастеровой действительно приехал из провинции и действительно изобрел летательный аппарат. Слесарь и впрямь собирался, на удивление зрителям, пролететь над Парижем, достигнув этим славы и богатства.

Бенье жил на задворках дешевого постоялого двора, где ему сдали полуразвалившийся сарай. Здесь Папен и увидел аппарат. Это было сооружение из веревок, палок и пластин, подвешенное к потолку. Тщательно осмотрев его. Папен пришел к выводу, что слесарь, прежде всего, не шарлатан и не дурак – малый знал, что делает. Бенье уверял, что, раскачивая палки с прикрепленными к ним пластинами, он получит нужную опору о воздух. При поднимании конца палки пластины будут складываться и не окажут сопротивления воздуху; при опускании они расправятся и, опираясь о воздух, создадут подъемную силу.

В принципе это было верно, но у Папена возникло другое сомнение: сможет ли человек, находясь в полете, орудовать этими палками и сохранять равновесие? Мягко, чтобы не обидеть изобретателя, Папен высказал ему свои соображения. Но Бенье и слышать ничего не хотел. Вместо ответа он привязал себя к палкам и, повиснув на них тут же, в сарае, показал Папену, как полетит. И здесь ученому стало окончательно ясно, что Бенье обрекает себя на осмеяние толпы. Он сделал попытку отговорить слесаря от полета, но тот был упрям. Он обратился к Папену с просьбой помочь ему осуществить мечту, которой жил уже несколько лет и помимо которой ничто для него не существовало.

Папен по себе знал, как тяжела для изобретателя невозможность испытать свой аппарат. У него не хватило сил отказать Бенье в просьбе. Он рассудил: в худшем случае Бенье осмеют зрители, и он выкупается в водах Сены.

И Папен согласился написать статью, в которой оповещал парижскую публику о замыслах Бенье и рассказывал о его изобретении.

Папен предвидел, что такое выступление в печати может ему повредить, но ради помощи изобретателю он пренебрег опасностью. К тому же он надеялся, что не сегодня-завтра король возвратится в Париж, а стало быть, недалек день, когда он сможет пожаловаться на всех своих преследователей.

Но так же нетерпеливо, как Папен, ждали приезда Людовика и враги ученого. Ведь вместе с королем возвращался и кардинал, а уж он-то не даст спуска этому еретику! Уж он-то поможет разделаться с зазнавшимся гугенотом!

В ожидании кардинала враги Папена не теряли времени: они решили использовать статью о Бенье и перешли в открытое наступление.

Однажды, когда Папен возвращался домой, на углу улицы, где он снимал комнату, он встретил сынишку хозяйки. Оказалось, мальчуган уже давно ожидал его, чтобы предупредить, что дом оцеплен полицейскими. Мальчик сунул Папену плащ и краюшку хлеба и убежал.

Ученый в раздумье стоял на улице. Теперь он остался даже без крова. Единственным во Франции домом, двери которого для него были еще открыты, оставалась тюрьма.

Но нет, там его не дождутся! Ведь сдаться врагам – значит навсегда отказаться от работы!..

Папен долго бродил по улицам, не зная, где приткнуться.

Туманное утро застало его в овраге. Он провел там ночь, завернувшись в плащ.

Он решил провести в этом овраге и день, чтобы не попадаться на глаза парижанам. Только с наступлением темноты он вышел из убежища.

Бродя в потемках, Папен вдруг услышал свое имя. О нем говорили шедшие впереди люди. Он радостно бросился было к этим прохожим, но вовремя увидел, что это полицейский и монах. Папен прислушался. Оказалось, что именно эти люди должны были отыскать его, арестовать и представить в канцелярию кардинала, который завтра возвращался в Париж вместе с королем.