Текст книги "На заре царства (Семибоярщина)"

Автор книги: Николай Сергиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Глава XXIII
Похищение

Беглецы наши тем временем проникли в глубь сада. Там, в запущенной части его, стояла старая, полуразвалившаяся мыльня. Баней этой давно не пользовались, и еще минувшей осенью Матвей Парменыч отдал приказ снести ее, но ввиду наставших тревожных событий в Москве и болезни покойной боярыни приказ этот забыли исполнить. Теперь Мойсей вспомнил об этой заброшенной постройке и привел к ней своих спутников.

Место было глухое и относительно надежное. Со стороны сада баня была заслонена огромной грудой бревен, изготовленных с прошлого года для возведения новой конюшни; с другой стороны ее окружали кучи всякого строительного мусора, песку и гравия. Разумеется, в случае тщательных поисков полякам не стоило бы большого труда найти это пристанище Матвея Парменыча, но во всяком случае со стороны двора и улицы оно не бросалось в глаза, и случайные прохожие не могли бы его разглядеть.

В эту заброшенную мыльню Мойсей решил укрыть на время своего боярина и Наташу. В предмыленье [96]96
  Баня – мыльня – состояла из комнаты с печью для мытья, с притвором – сенями, который назывался «предмыленьем» и «предбанником».


[Закрыть]сохранилась куча старых веников и несколько охапок сена. С помощью двух сенных девушек [97]97
  Девушки, занимавшиеся вышиваньем, спали в сенях и назывались сенными.


[Закрыть], Любаши и Марфиньки, вместе с Наташей убежавших из дома, Мойсей соорудил из веников на нижней полке, в самой бане, подобие изголовья, настелил на полку сено и уложил Наташу, дрожавшую и от ночного холода, и от испуга. Матвей Парменыч присел возле на придвинутой скамье, накрыл ее своей шубой, которую он успел захватить. Но Наташе не лежалось на полке, она подсела на скамью к отцу, прильнула к нему, обняла и так просидела всю ночь в полном оцепенении, без мыслей в голове. Мойсей, мамушка, Любаша и Марфинька расположились в предбаннике. Душевное состояние этой горсточки случайно спасшихся людей было отчаянное. Все они не сомневались в том, что поляки не замедлят найти их, подвергнуть казни, пыткам и жестоким издевательствам.

Однако наступил рассвет, а поляки не показывались. Тогда Мойсей вышел в сад и, крадучись и прячась за деревьями, то ползком, то низко пригибаясь к земле, направился на разведку. На дворе было тихо. Пожар прекратился. Грудами лежали трупы убитых. Многие из них обгорели; вид их был страшен. Иные дворовые тихо стонали. Мойсей решил направиться к тем раненым, которые подавали признаки жизни, как вдруг из одного погреба, уцелевшего от огня, выползло двое поляков: дорвавшись до вина, они с ночи пьянствовали, допьяну напившись, свалились в погребе, заснули там, теперь, протрезвев, вышли во двор и направились восвояси. Но сказалась жадность: какой-то серебряный предмет, вероятно слиток из серебряной посуды, привлек их внимание среди обгорелых остатков. Они схватили его, заспорили и затеяли драку. Потом, поладив между собой, продолжали копаться среди дымившихся головешек и золы, что-то выуживали и набивали найденным карманы. Напоследок обшарив трупы, они повернули в сторону улицы.

Дождавшись их ухода, Мойсей решил выйти из своей засады. Он быстро обошел двор, нагибаясь, прислушивался к дыханию раненых и убедился, что многие из них еще живы. Надо было позаботиться о них, но мысль о Матвее Парменыче и Наташе заставила его на время отложить эти заботы и вернуться в баню. Там Наташа сидела по-прежнему, прильнув к Матвею Парменычу. При входе Мойсея Матвей Парменыч легким движением головы остановил его и указал на Наташу: измученная девушка только что забылась сном. Тогда Мойсей снова вышел, собрал дров, распорядился, чтобы Любаша с Марфинькой, как только боярышня проснется, затопили печь в бане и согрели воду, сбегал туда, где стояли клети, нашел в одном из случайно уцелевших подклетов [98]98
  Для хранения домашнего и хозяйственного имущества строились во дворе клети на подклетях.


[Закрыть]запасное медведно и несколько войлоков и отнес их в баню, чтобы устроить Наташе и боярину удобную постель. Отложив дальнейшие хлопоты о приведении в сколько-нибудь приличный вид жалкого жилья, в котором несчастному боярину суждено было встретить наступавший великий праздник, Мойсей снова побежал во двор, где лежали раненые, чтобы позаботиться и о них.

Когда Наташа после короткого, но крепкого сна проснулась, она не сразу вспомнила случившееся. Ей только что приснился светлый сон: видела она покойную мать, брата Петра, старика отца. Все они, празднично одетые, собрались идти в церковь к заутрене. Радостно о чем-то щебеча и продолжая грезить, Наташа открыла глаза, с недоумением оглянулась, увидела мрачные закопченные стены мыльни, гнилой, в дырах, пол, оглянулась – и весь ужас пережитого вспомнился ей, и снова прежнее оцепенелое состояние безразличия и мучительного томления охватило ее душу. Лежа на полке, без интереса смотрела она, как девушки с мамушкой, а потом и вернувшийся Мойсей прибирали, мыли, чистили, приводили в жилой вид баню, потом насильно поела какого-то варева, приготовленного в найденных на пожарище черепках посуды, равнодушно выслушивала ласковые речи и утешения отца, урывками дремала, просыпалась, чтобы с новой силой Вернуться к страшной действительности, и все время невыносимо страдала.

Среди такой печальной внешней обстановки и в страшных душевных переживаниях прошел первый день великого Светлого праздника. Минул и понедельник. Наташа все лежала и отказывалась выйти на воздух. Во вторник на Святой, после нескольких пасмурных дней, с утра распогодилось. Жизнерадостно сверкало солнце, весело чирикали за окном бани пичуги, радуясь наступавшему первому весеннему теплу. Наташа наконец поддалась уговорам Матвея Парменыча, заботливо укутанная им, вышла из бани и села у порога на вынесенную скамью. И как раньше она не хотела покидать своей невзрачной темницы, так теперь она не хотела возвращаться в нее. Весь день провела она на воздухе, с жадностью дыша свежим запахом взрыхленной недавними дождями земли, сидела, держа в руке веточку березы с едва набухшими почками, вслушивалась в праздничное птичье чириканье, немного ободрилась и посвежела. Вдали виднелись обгорелые трубы на том месте, где стояли хоромы. Но еще утром, выйдя из бани, Наташа побоялась посмотреть в сторону двора, села к нему спиной и так просидела весь день, отдаваясь далеким воспоминаниям. С нею был и Матвей Парменыч, но к середине дня старик притомился и ушел в баню вздремнуть, оставив Наташу под присмотром мамушки и обеих сенных девушек, приказав им в случае малейшей тревоги позвать его: поляки, по-видимому, забыли о существовании боярина, не показывались три дня, но Матвей Парменыч не переставал тревожиться, боясь, что враги спохватятся, задумают довершить незаконченное дело и неожиданно пожалуют в гости.

Мамушка подремывала, сидя на пороге позади Наташи, а в стороне пухлая, миловидная, со смеющимися ямочками на пригожем курносом лице, говорунья Любаша, не утратившая, несмотря на пережитое, своей жизнерадостности и здорового румянца пышек-щек, лежа на едва зеленевшей траве, вполголоса беседовала с худенькой, напряженно-молчаливой, серьезной Марфинькой, у которой обычно худощавое красивое серьезное личико с правильными чертами теперь осунулось, обострилось и казалось восковым. Любаша делилась с Марфинькой мыслями по поводу принятого утром Матвеем Парменычем решения отправить Наташу на днях, при первой возможности, вместе с обеими девушками в калужскую вотчину. Забыв ужасы пережитого, Любаша рисовала Марфиньке заманчивые картины предстоявшей привольной жизни в вотчине. Вспоминались парни, которых она знала еще мальчишками, качели, игры, хороводы, прогулки по грибы в красном бору и другие радости беззаботной деревенской жизни. Девушки развеселились. Желая развлечь и Наташу, тоскливо сидевшую на скамье понурив голову, Любаша вскочила и подошла к ней.

– И, полно, боярышня, – сердечно заговорила она, ластясь к Наташе, – полно кручиниться! Чего, право! Дело наше девичье, и жизнь-то наша вся впереди. Тоска минует, и радость придет. Разлюбится – полюбится. Слезки брызнут – смех-молодец их высушит.

– Экая ты веселая, Любаша! – подняла голову Наташа и ласково взглянула на свою любимицу. – Тебе все нипочем!

– Чего ж кручиниться, лапушка-разлапушка? – продолжала ластиться к ней бойкая сенная девушка. – Живы мы, здоровы – вот и весело. Добро сгорело – новое наживем. В Москве несладко нам жилось – в вотчину поедем, и-их как заживем!

И Любаша, смеясь, шутя и дурачась, снова начала рисовать светлые, заманчивые картины привольной деревенской жизни. Наташа заслушалась, поддалась жизнерадостному настроению бойкой говоруньи-любимицы, немного повеселела, и даже румянец проступил на ее бледном личике.

Тем временем, незаметно для девушек, крадучись, сторожкими шагами к бане приблизились трое. Они остановились вблизи, за грудой сложенных бревен, и сбоку, оглядываясь по сторонам, хищно наблюдали за девушками. Это были наши давние знакомые, «отцы-молодцы»: Мефодий, Антипа и Савватий. Они уже перешли на постоянную службу к боярину Равуле Спиридоновичу Цыплятеву, стали ревностными исполнителями разных его тайных поручений, вели большую дружбу с поляками и сменили иноческую одежду на простонародный наряд. Теперь, по случаю праздника, их облегали ярко-красные холщовые рубахи с надетыми поверх рубах кафтанами; в руках были здоровые дубинки, а за поясами торчали ножи внушительных размеров. Савватий держал еще длинное одеяло, камчатную наволоку и веревки. Прислушиваясь к бойкой болтовне говоруньи Любаши, он по обыкновению хихикал, подрагивая клинышком своей реденькой бородки. По-видимому, «отцы-молодцы» к чему-то приготовились. Обернувшись несколько раз по сторонам, мрачный Антипа вышел вперед.

– Время, отцы, – сиплым, запойным басом шепнул он. – Ну-ка, Мефодий, начни, благословясь. Ты, Савватий, гляди, легонько, не придушить бы… Да ртов не разевайте, раз в раз, чтобы скоро и чисто!

Антип молча кивнул головой, Савватий подмигнул глазом, и все трое незаметно для Наташи и Любаши, сидевших к ним спиной, одновременно быстро вышли из-за бревен.

Первой увидела их страшные разбойничьи лица Марфинька, лежавшая на земле поодаль от бани. Она пронзительно вскрикнула. Похолодев от внезапного крика, боярышня и Любаша стремглав вскочили и, насмерть испуганные, тоже подняли страшный крик. Мамушка, растопырив руки, самоотверженно бросилась на «отцов-молодцов». Мефодий ловким ударом сшиб ее с ног. В это время из бани выскочил, разбуженный криком, Матвей Парменыч. Антипа замахнулся на него дубинкой, и оглушенный Матвей Парменыч замертво упал, не проронив ни слова. Наташа с перекошенным от ужаса лицом как бы приросла к земле. Разбойники набросились на нее, подхватили, Савватий быстро накинул ей на голову камчатную наволоку, расстелил на земле одеяло, Мефодий с Антипой свалили на него обезумевшую от страха девушку, завернули в одеяло и стали вязать.

Тем временем, услыхав девичий крик, прибежали два поляка-жолнера, угощавшиеся остатками меда, найденного в разграбленном погребе во дворе; один из них, широкоплечий, рослый силач кинулся к Любаше, другой, толстяк на коротких ногах, – к Марфиньке, и они, пьяные, сбили девушек с ног.

А «отцы-молодцы», быстро связав одеяло, подхватили тюк и бегом направились с ним в сторону улицы.

Глава XXIV
Опоздал!

Вечерело… Прошел час после похищения Наташи. По улице, по направлению ко двору Матвея Парменыча, гонкой рысью ехал молодой статный всадник. Доехав до уцелевших ворот ограды, он с недоумением и испугом посмотрел по сторонам. Вид пожарища привел его в чрезвычайное волнение. Как бы не веря своим глазам, думая, что ошибся, он проехал дальше по улице, но тотчас вернулся, внимательно вгляделся в ворота, узнал издавна хорошо знакомую, пестро раскрашенную воротню [99]99
  Караульная избушка у ворот.


[Закрыть], затейливые украшения на воротах в виде орлов и оленей, въехал во двор, растерянно осмотрелся, спешился, привязал коня к какому-то обгорелому столбу и, в отчаянье схватившись за голову, пошел бродить по двору. Внимательно приглядываясь к каждому предмету, попадавшемуся под ноги, ко всякому обгорелому лоскуту одежды, к черепкам посуды, он поднимал их и долго разглядывал. Пройдя двор, он обогнул место пожара, вошел в сад и безотчетно направился в глубь его. Легкий дымок из трубы над баней, вдали, привлек его внимание. Он ускорил шаги, затем бегом добежал до бани и… обомлел: возле ее порога с запекшейся кровью на лице лежал Матвей Парменыч; рядом, широко разбросив руки, уткнулась в землю лицом старуха мамушка, а поодаль от них в изодранных в клочья одеждах лежали Марфинька и Любаша. Восковое лицо Марфиньки посинело, глаза закатились, она, по-видимому, была мертва. Любаша, судорожно поводя плечами, вся в кровоподтеках, тихо стонала.

Ужасный крик вырвался из его груди. Он вбежал в баню – она была пуста. Тогда он снова вышел в сад, огляделся по сторонам, заметил вдали еле приметный в наступавшем сумраке сквозь стволы деревьев легкий дымок из трубы над небольшой, вросшей в землю постройкой, быстро побежал к ней, раскрыл дверь и в ужасе отступил: на скамье лежал с медяками на глазных впадинах ключник Маркел Маркыч; рядом с ним еще один остывший труп, а дальше, на скамьях и на полу, лежали с бледными, истомленными лицами раненные во время ночной стычки дворовые, выхоженные заботами Мойсея. Здание это, бывшее прежде садовой теплицей для выгонки весной ранних овощей, окруженное парниками и частично занятое под жилище огородника, теперь было превращено Мойсеем и в покойницкую и в больницу, где он выхаживал раненых дворовых. Теплица, расположенная вдали от двора, во время пожара не пострадала, старик огородник Трофим, крепко заснувший во время нападения поляков, шума не слыхал, на побоище не попал, уцелел и вместе с Мойсеем ухаживал теперь за ранеными, которые стараниями стариков были подобраны с пожара в утро Великой субботы и снесены в теплицу. Из числа этих раненых Маркел Маркыч и другой дворовый среди дня скончались и, прибранные, оставались пока в теплице.

Как только дверь отворилась, тревожные взгляды раненых обратились на вошедшего: те из них, кто уже пришел в сознание, все еще находились под страхом, ожидая прихода поляков. Ближе других лежал к входной двери дворецкий Ларивон. Он был ранен в грудь, но рана оказалась неопасной; пуля, пробив навылет бок, легкого не задела, старик поправился и был теперь в сознании. Он первый узнал вошедшего.

– Мойсей! – тихо кликнул он, заметив недоумевающий взгляд вошедшего.

Мойсей и Трофим, притомившись к вечеру, спали. Но вошедший, услыхав хорошо знакомое имя, окинул взором небольшое помещение, сам уже разглядел Мойсея, быстро направился к нему, нагнулся, стал трясти за плечо и звать по имени.

Старик вскочил, испугавшись спросонья и не узнав сразу нежданного гостя.

– Мойсей, что с боярином, где боярышня? – еле превозмогая волнение, спросил тот.

Узнав наконец гостя, Мойсей даже как будто не удивился. Столько было пережито за последние дни, что никакая случайность не могла уже удивить.

– Так это ты, Дмитрий Ипатыч! – равнодушно произнес старик.

– Да скажи ж ты мне толком: случилось-то что?

– Сам видишь. Чего спрашивать! – мотнул старик головой в сторону раненых. – И без слов поймешь. Надумал бы раньше отстать от воровской службы, так, может, и не дал бы боярышни в обиду!

– Да где она?

– Где? В мыльне, вместо хором с боярином живет. Вот где!

– Нет ее там. Боярин, убитый, возле мыльни лежит!

– Убитый? Что говоришь? Неужели снова поляки?

И Мойсей опрометью выскочил за дверь и пустился бежать по направлению к бане. Аленин и Трофим последовали за ним. С трудом подняли они втроем грузное тело Матвея Парменыча и уложили его на лавку. Боярин тихо простонал.

– Жив! Слава Те Господи! – воскликнул Мойсей.

Он обмыл с его лица запекшуюся кровь, сбрызнул и влил ему воды в рот. Матвей Парменыч пошевелился. Еще мгновение – и глаза его медленно полураскрылись, и тяжелым мутным взглядом он уставился в лицо склонившегося над ним Аленина.

– Дмитрий? – чуть слышно произнес он. – Эх… опоздал!..

И веки снова закрылись.

– Матвей Парменыч, если можешь, молю тебя, скажи, где Наталья Матвеевна? Что за беда стряслась над тобой? – страстно спросил Аленин.

Матвей Парменыч, видимо, хотел махнуть рукой в ту сторону, куда унесли Наташу, но пальцы его лишь бессильно шевельнулись.

– Уне…сли… – шепотом, едва слышно и раздельно молвил он.

– Куда? Кто?

Но он не ответил, снова впав в забытье.

– Не тревожь! – дернул Мойсей за руку Аленина. – Бог даст, отойдет. Пусть полежит спокойно. Тем, убитым, помочь надобно.

Мамушка, несильно зашибленная, уже приходила в сознание. Ею занялся Трофим. Мойсей с Алениным подняли Любашу, хрипевшую и прерывисто дышавшую, и положили ее в стороне, прикрыв головным убрусом, лежавшим тут же на земле. Потом они направились к Марфиньке, но для них сразу ясно стало, что помощь их не нужна: девушка, по-видимому задушенная, была мертва. Мойсей и Аленин молча перекрестились.

Тем временем мамушка пришла в сознание. У нее был обморок не столько от ушиба, сколько от испуга. Ее напоили водой, посадили на скамейку, прислонив к стене бани, и старуха, постонав, поохав, наконец заговорила:

– Ох, Господи! Ох, Владычица Пречистая! Хошь бы мне смерть приключилась, да боярышня моя ненаглядная уцелела! Сгубят ее злодеи, не пожалеют красы девичьей, насмеются над нею… О, Господи, Господи!

– Мамушка, кто ж те злодей? – переживая, спросил Аленин. – Поляки?

– Не, свои, – потрясла старуха головой. – Один чернявый, другого не разглядела, третий знакомый будто… Да нет, тот духовного звания был, Савватием, что ли, звали… В терем к нам еще приходил, как столы-то по покойнице ставили…

– Савватием, говоришь, звать? – вдруг встрепенулся Мойсей.

– Того, Мойсеюшка, того Савватием звали, – прошамкала старуха. – Тот Божий человек был, а энтот – разбойник в красной рубахе, хоть и схож с ним лицом!

Мойсей задумался.

– Дело ясное, Дмитрий Ипатыч, – решительно сказал он, – не прошло оно мимо рук боярина Цыплятева. Саввушка, о котором старуха говорит, Божьим человеком для виду прикидывался, а был он и есть разбойник, Кифы Паука приятель. Трое их, «отцов» – Мефодий, Антипа и этот Савватий. Да постой: они, верно, и тебе знакомы. Кинулись на тебя разбойники, как ты тогда в ночь после похорон со двора уезжал?

– Кинулись. Четверо их было. Паука-то я признал.

– Ну, они самые и есть! Нынче без Паука обошлись, в Москве его нет. А эти трое те самые. Ясное дело – у боярина Цыплятева сейчас наша боярышня.

Аленин потребовал, чтобы Мойсей поведал ему обо всем случившемся, и старик коротко, но обстоятельно рассказал ему обо всех злоключениях, которым подверглись Матвей Парменыч и Наташа после злополучного пожара. Из рассказа Аленин пришел к заключению, что и поджигатели могли быть подосланы к дому Матвея Парменыча по злому умыслу Равулы Спиридоныча, водившего большую дружбу с поляками. Остальное представлялось очевидным: Цыплятев выследил с помощью «отцов-молодцов» новое местопребывание Наташи и подослал своих приспешников похитить ее. Следовательно, сейчас она находилась у него.

Жгучая злоба вспыхнула в душе Аленина. Не зная, что предпринять, он прежде всего решил сбегать к хоромам боярина Цыплятева, хотя и сознавал бесцельность этого поступка. Он выскочил на улицу и добежал до двора Равулы Спиридоныча.

Была уже ночь, но в окнах кое-где виднелся свет. И при мысли, что он, Аленин, в какой-то мере сам виноват во всем случившемся, что он допустил до этого позора, променяв Наташу на преступную польку, безумное отчаяние охватило его, вызвало желание биться головой о каменную ограду богатых хором Цыплятева, кричать, проклинать; звать на помощь. О, если бы он мог сейчас умереть и своей смертью купить свободу милой девушки! Не было подвига, который бы он не совершил ради нее. Но что мог он предпринять в Москве, наполненной врагами! Каменная ограда была неприступна, во дворе расположился большой отряд польских жолнеров, которым боярин давно уступил под постой часть изб и хором. Если бы Аленин попытался проникнуть во двор – польская пуля на месте уложила бы его, а если бы даже ему удалось собрать отряд сочувствующих москвичей – они потерпели бы поражение от польских жолнеров, как потерпела его рать князя Пожарского. Оставалось признать пока свою полную беспомощность. Появилась надежда, что в этот день к Москве подошли тульское ополчение Заруцкого с казаками, калужские казаки князя Трубецкого и рязанский воевода со своей мощной ратью. Многочисленные ополчения окружили Москву. Но покуда завоюют они ее – и завоюют ли еще! – сколько времени пройдет, сколько горя натерпится Наташа! Оставалось каяться и терпеть заслуженное возмездие за свое преступное легкомыслие и слабоволие.

Но с этой мыслью он был не в силах примириться. Сам он готов был искупить свою вину и грех физическими и нравственными муками, оставить же Наташу во власти Цыплятева он не мог. Если нельзя силой спасти ее, надо применить хитрость, проникнуть в дом похитителя или хотя бы нравственно поддержать несчастную узницу, послать ей весть о том, что он здесь, в Москве, и заботится о ее спасении и во что бы то ни стало спасет ее. Нужен человек, который был бы вхож в хоромы боярина, который взялся бы пройти к Наташе, чтобы передать ей известие, а затем и посодействовать ее спасению. Нужно найти такого посредника.

При этом решении Аленин вспомнил Паука, которого знал давно. Он, правда, приспешник Цыплятева, но ради денег этот подлый человек готов на все. Щедрой платой можно будет купить его службу и действовать во вред боярину. За деньгами, к счастью, дело не станет: Аленин скопил малую толику их во время службы у «вора», и они были поэтому теперь ненавистны ему. Он привез их с собой исключительно затем, чтобы отдать на какое-нибудь полезное дело. Теперь при помощи этих денег он купит продажного Паука и спасет Наташу. Остается только поскорее его найти и войти с ним в соглашение. Как ни унизительно прибегать к услугам такого человека, но делать нечего: иного пути для спасения Наташи нет и нельзя пренебрегать никакими способами.

С этим решением Аленин вернулся к Мойсею. Старик с нетерпением поджидал его и встретил у порога мыльни. Прежде чем увидеться с Матвеем Парменычем, которого Мойсей перенес в мыльню, Аленин, не входя, наскоро поведал Мойсею придуманный способ спасения Наташи. При Матвее Парменыче он говорить об этом не хотел, боясь, что старик даже ради спасения дочери не поступится своими убеждениями и решительно отклонит посредничество Паука.

Мойсей покачал головой.

– Попытаться, понятно, можно, – сказал он. – На деньги Паук действительно бы позарился. Да ведь в Москве-то его нет.

– Как нет? Где ж он? – теряя надежду, испуганно спросил Аленин.

– Пес его знает! – пожал плечами Мойсей. – Знаю, подослан он был Цыплятевым к Прокопию Петровичу в Рязань ради подлого дела. Говорил Матвей Парменыч, будто Прокопий Петрович в том темном деле уличил его, пытал и в тюрьму посадил. Да, давно то было. Месяца два назад. А куда он после делся, да и жив ли еще – про то не знаю.

И Мойсей рассказал Аленину, что знал насчет отправки Паука в Рязань.

– Ладно, – решил Аленин, – завтра же узнаю у рязанского воеводы насчет Паука. Авось сыщется. Коли не сыщется, другого помощника найду. Так ли, сяк ли, а спасу Наталью Матвеевну!

– Это как Бог даст! – вздохнул Мойсей. – А покуда как с Матвеем-то Парменычем нам быть? Негоже его здесь оставлять. Поляки своего добьются. Убьют.

– Отвезти бы куда.

– Куда ж отвезти? В вотчину? Не поедет боярин от Натальи Матвеевны далеко из Москвы. Опять же хвор и путь дальний. Разве вот к отцу Авраамию в лавру? Друг он боярину, утешит в горести, совет, пожалуй, подаст. Постарайся уж, Дмитрий Ипатыч, пособи довезти. Дело нелегкое, а все попытаться можно. Ступай к Матвею Парменычу, ждет он тебя, надоумь его к Троице поехать.

Эту мысль Аленин одобрил. Осуществить поездку с больным боярином в Троице-Сергиевскую лавру, тайком от поляков выбраться из Москвы, конечно, было трудно при сложившихся обстоятельствах. Но Аленин решил во что бы то ни стало спасти Матвея Парменыча, если у него хватит сил, чтобы отправиться в путь.

Он прошел к Матвею Парменычу. Боярин с повязанной мокрой тряпкой головой лежал на лавке. Хотя он и пришел в сознание, но был еще слаб и еле говорил. Аленин стал его утешать, высказал твердую уверенность в возможности спасения Наташи.

Но старик не нуждался в утешениях. Он давно был готов терпеть беды и шел на них, смотрел на свое несчастье как на испытание и безропотно нес крест свой.

В возможность спасения Наташи он не поверил, но и возражать не стал.

– Да будет воля Господня, – слабо вздымая руки, кротко ответил он, выслушав Аленина. – Ради спасения Москвы потерплю до конца. Об одном молю Бога – послал бы смерть Наташе, избавил бы ее от поругания. Но… да будет Его святая воля!..

Аленин предложил переехать в Троице-Сергиевскую лавру. Он опасался, что Матвей Парменыч и мысли не допустит о своем спасении. Но он ошибся: старик даже оживился при этом предложении. Как ни был он истерзан душевно и разбит телесно, в нем не только не угасла, но сильнее возросла решимость бороться до конца с поляками. В Москве деятельность свою он пока ни в чем не мог больше проявить. В лавре вместе с другом Авраамием Палицыным и новым стойким борцом за православное дело архимандритом Дионисием, готовившимся заменить обессиленного частыми заточениями и всячески стесненного поляками патриарха, – там Матвей Парменыч мог вновь взяться за плодотворную святую работу. И эта мысль вдохновила его, утешила в новом испытании потери дочери.

Он охотно дал согласие на попытку бежать в лавру.