Текст книги "На заре царства (Семибоярщина)"

Автор книги: Николай Сергиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Глава XXI
Пожар Москвы

Когда Алексей достиг Кремля, там бой был уже в полном разгаре. Оказалось, что час назад один из польских ротмистров, некий Николай Коссаковский, обратив внимание на необычайное скопление извозчиков на ближайших к Кремлю улицах и площадях в Китай-городе и заподозрив, что они съезжаются неспроста, велел им, чтобы занять их досуг, втаскивать на стены Кремля и Китай-города пушки, стоявшие на площади. Извозчики поняли, что поляки из пушек начнут, пожалуй, громить город, когда приблизится ожидавшееся ополчение, и наотрез отказались исполнить приказание. Коссаковский посулил им щедрую плату, но они не соблазнились. Тогда польские жолнеры кинулись на них с саблями. Часть извозчиков, обозлившись, выдернула из саней оглобли и стала бить ими поляков, а другая часть устремилась к стенам и стала стаскивать с них пушки, которые там стояли. Драка разгоралась; было уже немало убитых и раненых. В это время пронесся слух, что князь Дмитрий Михайлович Пожарский приблизился к Москве и подходит к Сретенским воротам Белого города. Поляки, всполошенные этой вестью, а москвичи, обрадованные ею, сцепились горячее. Гонсевский, собравшийся было, узнал о свалке, прекратить ее, теперь не только не отдал этого распоряжения, но приказал жолнерам и немцам-наемникам бить москвичей без пощады. Несмотря на наступивший вечер, бой разгорался. Поляки, давно мечтавшие о жестокой расправе с москалями, остервенились, рубили и детей, и женщин, и стариков. Уже пало в течение двух-трех часов свыше шести тысяч человек, когда кровавое побоище озарилось вдруг страшным огнем пожара: то Гонсевский отдал приказ зажечь Москву, который был вызван новой вестью о том, что ополчение вступило в Белый город, заняло Тверские ворота, а князь Пожарский, утвердившись на Сретенке и Лубянке, быстро возвел острог возле церкви Введения Пресвятые Богородицы и засел там со своим отрядом стрельцов и пушкарей. Поэтому Гонсевский и отдал приказ жечь Белый город, чтобы выгнать оттуда ополчение, а потом занять выжженную площадь и развернуть на ней свое войско.

Михайло Глебович Салтыков собрался в этот день осуществить свое намерение бежать с семьей из Москвы. Он уже сложил наиболее ценные пожитки на воза, усадил жену в сани, как вдруг пришла весть о занятии Пожарским Белого города. Бежать было поздно. Тогда он велел поворотить воза и везти семью в Кремль, а сам, поняв, какое роковое значение может иметь для таких изменников, как он, и поляков занятие ополчением Белого города, побежал к Гонсевскому и первый высказал мысль о необходимости жечь Москву, которую тот вполне одобрил. Тогда Михайло Глебович в порыве обуявшего его ретивого усердия выслужиться перед польским королем побежал к своему дому и сам поджег его. Его пример нашел подражателей, и Москва запылала. Жолнеры бегали по улицам с просмоленными лучинами, прядевом, хлопьями, поджигали этот горючий материал, подбрасывали его под дома.

Наступила ночь, но светло было, как днем. Жуткая была эта ночь! Из всех церквей неслись зловещие звуки набата, громыхал «полошный» колокол, со страшным треском рушились здания, раздавались крики, вопли женщин и детей, стоны раненых, доносились звуки жаркой перестрелки и ухающие залпы пушек. Занялся весь Белый город. Под утро поднялся ветер, дым повернул в сторону ополчения, которое, преследуемое стреляющими поляками, вынуждено было отступить. Потом, едва пожар немного утих, поляки принялись жечь Замоскворечье. Между тем, желая отстоять от дальнейшего пожара Белый город, князь Пожарский выступил со своим отрядом из наскоро сооруженной крепости и ударил поляков. Опять разразился жаркий, упорный бой. Но пожар начался с новой силой, и княжеский отряд вынужден был отступить. Сражаясь, как простой воин, князь Дмитрий Михайлович пал, раненный пулей. Не думая о себе, мужественно перенося нестерпимую боль от раны, он, закрыв лицо руками, при взгляде на пылавшую и гибнувшую столицу горько заплакал.

– О, Господи, пошли мне лучше смерть, – простонал князь, – только бы не видеть более того, что довелось видеть!

Его подняли, посадили на дровни и повезли из Москвы по направлению к Троице-Сергиевской лавре. Отряд выступил вслед за своим князем. Обрадовались поляки победе. Еще ожесточеннее стали они нападать на москвичей, обезумевших от горя при вести о том, что избавители покинули город; зверская резня продолжалась; в разных концах занимались новые пожары; горы полуобгорелых трупов лежали на улицах, распространяя невыносимое зловоние. Задыхаясь от этого запаха и дыма, поляки стали просить Гонсевского прекратить побоище и дальнейшее сожжение Москвы. Но он сам уже с четверга отдал приказ не трогать уцелевшие дома и жизнь тех москвичей, которые проявят покорность. Этот приказ при звуках трубы оглашался взводом конных гусар, разъезжавших по улицам. Вместе с тем градоправитель приказал раздавать москвичам, изъявлявшим преданность королю и королевичу, белые полотенца, с тем чтобы они ими опоясывались в отличие от строптивцев, дальнейшее истребление которых не возбранялось. Многие, устрашенные пережитым, малодушно торопились опоясаться спасительными полотенцами и спешили в Кремль, где торжественно приносилась новая присяга на верность королевичу-государю, а многие предпочитали смерть дальнейшему рабству ненавистным полякам, гордо отказывались опоясаться спасительной перевязью и гибли сотнями вблизи подожженных домов.

После возвращения из церкви Меркурия Смоленского Матвей Парменыч приказал расставить во дворе стражу из дворовых людей, вооруженных ружьями, пистолями и саблями, и сам вместе с Наташей заперся в хоромах. Только что девушка, до смерти напуганная беспрестанной стрельбой, забылась к вечеру тревожной дремотой, как звуки набата в ближайших церквах заставили ее вскочить. Она побежала к окну и при виде зловещего огненно-красного зарева над Москвой едва не лишилась сознания. Опрометью сбежала она из своего терема к Матвею Парменычу и во все следующие дни не расставалась с отцом, с ним проводила дни и ночевала в его «комнате», куда ей принесли постель. Потом состояние безумной тоски и страха постепенно сменилось подавленным состоянием безразличия. Матвей Парменыч, насколько мог, ободрял и утешал ее, но вскоре убедился, что девушка в них не нуждается. Она как бы замерла, отдавшись на волю Божью, приготовившись к самым худшим последствиям. В этом состоянии смерть уже не казалась страшной. Было одно желание: скорей бы наступил тот или иной конец. Порой, впрочем, охватывало мучительное томление, и девушка, не находя места, металась по комнате, ломая руки. Но Матвей Парменыч привлекал ее к себе, обнимал молча, нежно гладил головку, и она затихала, и снова одно желание поглощало все мысли и думы: лишь бы умереть так, рядом с любимым стариком отцом. Она думала: вот настанет смерть, всего одно мгновение – и кончено, все кончено: все муки томления, вся горечь неудавшейся жизни. Одно мгновение, а за ним – глубоко верилось – тихая радость отрады в вечном бытии, в неразрывном соединении с близкими сердцу. Так утешала эта мысль среди тревог совершенно выбившейся из колеи жизни, что смерть казалась уже даже желанной.

Матвей Парменыч тоже приготовился к смерти. Когда вечером в среду дошла до него весть, что князь Дмитрий Михайлович ранен и отряд его отступил из Москвы, последняя надежда, теплившаяся в душе старого боярина, угасла. Он верил, что подойдут новые ополчения, Москва будет спасена, возродится к счастливой жизни; сам же на личное спасение надеяться уже перестал. Хоромы его от пожара пока уцелели, но Матвей Парменыч приписывал это случайности. Он понял, что поляки после одержанной победы воспрянут духом и до прихода новых ополчений поторопятся прикончить всех, в ком они видели наиболее ярых врагов. Сомнений в этом не могло быть. Спасения тоже ждать было неоткуда. И хотя Матвей Парменыч из чувства невольного самосохранения и окружил свои хоромы стражей, но он понимал, что горстка эта оказалась бы бессильной выдержать первый крупный натиск хорошо вооруженных польских жолнеров. Правда, Алексей Наумов обещал привести отряд стрельцов, но прошли уже сутки с тех пор, как он принес печальную весть о поражении отряда князя Пожарского, и с тех пор больше не показывался. Матвей Парменыч думал, что молодой стрелецкий начальник погиб или ранен в бою.

Наступал вечер Страстного четверга. Чтобы занять и утешить Наташу, Матвей Парменыч, в связи с тем что невозможно было пойти в церковь, достал старое рукописное Евангелие и читал вслух страсти Господни. Внимая многозначительным словам, будившим в душе столько милых воспоминаний из того далекого, мирного времени, когда счастливая семья в полном составе – отец, покойная мать, любимый брат Петр и сама она ходили в этот вечер в церковь, и тихая радость царила в душе, и так отрадно мечталось о наступавших днях Светлого праздника, Наташа, отдавшись воспоминаниям, забыла о царивших теперь кругом ужасах и радостно внимала святым словам. Мерцала лампадка в углу перед образом; тихо потрескивая, догорала свеча в медном шандале на столе, и мерно, успокаивая, убаюкивая, звучал тихий, проникновенный, печально-торжественный старческий голос отца. Так было мирно, уютно; втулки заслоняли окна, заглушая уличный шум, не пуская страшное зарево пожаров глядеть в комнату.

Вдруг звуки голосов во дворе, под окном, и затем топот ног в сенях заставили Наташу встрепенуться. Матвей Парменыч поднял голову и насторожился.

В дверь постучался, а затем вошел Мойсей. У старика был необычайно воинственный вид: приготовившись защищать хозяина и боярышню до последней капли крови, старик с ног до головы вооружился. На голове у него был железный шишак, низкорослое тело облекал бехтерец [92]92
  Род панциря.


[Закрыть], у пояса была привешена сабля, а из-за кушака виднелась рукоять пистолета.

Матвей Парменыч тревожно смотрел на него.

– Ляхи пришли, – сказал Мойсей, – и тот длинноусый с ними, квартальный поручик наш… как, бишь, его: Пень… Пень… А ну его, не выговоришь!..

– Поручик Пеньонжек? – подсказал Матвей Парменыч.

– Он самый. Велел, чтобы доложил я тебе, боярин. Дело, сказал, обговорить требуется. Какое – не говорит. Так как надумаешь, Матвей Парменыч: пустить велишь или со двора гнать прикажешь? Полотенцев зачем-то с собой приволок. Уж не вязать ли нас ему велено?

– Стражи много с ним? – насупливаясь, спросил боярин.

– Двое жолнеров всего. Справиться-то в случае чего, понятно, справимся.

– Так пусти, чего ж тут… – поднялся Матвей Парменыч. – В горницу проведи. Выйду.

Наташа тревожным взглядом окинула отца и захотела пойти вслед за ним.

– Сиди, – остановил ее Матвей Парменыч. – Не тревожься, не обидят. Обижать после будут. Теперь, наверно, с упреждением каким пришли.

Он вошел в горницу. Из противоположных дверей, гремя саблей, входил польский поручик. Двое жолнеров с перекинутыми через плечо белыми полотенцами остановились у порога.

– Здорово, пан поручик, – мотнул Матвей Парменыч готовой.

– Здрав буди, боярин, – сухо, но вежливо ответил поручик, склонив свою выбритую голову.

– С каким делом пришел?

– Как знаешь, боярин, большая гиль идет в Москве, – Отводя в сторону глаза, начал поручик. – Гиль ту начали москали, забыв присягу наияснейшему имени его королевского…

– К делу, пан поручик, – сдержанно прервал его Матвей Парменыч.

– Желая унять кровь, пан воевода боярин Гонсевский жалует полотенцами тех людей московских, которые, взявшись за ум, проявят покорность отдаться на милость его королевского величества и пресветлейшего сына его, королевича и государя московского. Охраняемым сим знаком при выходе на улицу, а также завязав его на шесте у ворот, пан воевода обещает покой, сохранность от огня и убийства. Того ради пришел я к тебе, боярин… Прими полотенце, а утром рано изволь прийти в кремлевский двор принести присягу королю и государю-королевичу.

– Нет, – открыто глядя в лицо поручику, твердо сказал Матвей Парменыч. – Полотенца не возьму и присяги давать не стану.

– Одумайся, боярин. Сам знаешь, какое время настало. Дочь свою пожалей, если себя не жалеешь… Да и достатков у тебя немало. Благодари Бога, что покуда уцелел от пожара. Дольше не уцелеешь.

К удивлению Матвея Парменыча, в голосе поручика не только не было угрозы, но даже как будто звучало сочувствие. Впрочем, за все время, что тот исполнял обязанности квартального начальника, Матвей Парменыч успел до некоторой степени узнать его. Это был малый неглупый, честный служака и по-своему порядочный человек. Излишних притеснений от него Матвей Парменыч не видел. Поручик, видимо, проникся к тихому, степенному старику некоторым уважением, а к красавице боярышне, пожалуй, и более нежными чувствами.

– Спасибо, пан поручик, – тепло сказал Матвей Парменыч, – да, думается, знаешь ты меня. А коли знаешь, так поймешь, что хоть бы огонь, хоть бы казнь, а от слова своего я не отступлюсь. На Бога полагаюсь, верой в Него препояшусь, от Него единого милости жду, от пана же воеводы твоего ни милости, ни полотенцев не приму.

– Ответ твой, боярин, долг мне велит сказать пану воеводе. Не пеняй же, коли случится что.

– Поступай, как долг тебе велит, – отозвался Матвей Парменыч. – На тебя пенять не стану. Коли во власти твоей, зла лишнего не чини: все мы – люди, все тамравные будем, да все тамправду единую поймем.

Он поклонился Пеньонжеку, тот ответил ему тем же, и оба разошлись: польский поручик, гремя саблей, направился к сеням, а оттуда во двор, а Матвей Парменыч тихой поступью вернулся в горницу.

– Батюшка, – не утерпела Наташа, заметив удрученное выражение его лица. – Верно, с недобрыми вестями приходил тот поручик?

– С недобрыми, дочка, – подтвердил Матвей Парменыч. – Велит нам боярин Гонсевский польскому королевичу присягать…

– Так ты ж ему сказал, что тому не бывать?.. – с жаром воскликнула Наташа.

– Сказал, дочка, сказал, – кивнул старик головой.

И, приласкав, погладив бедную, столько пережившую русую головку девушки, старик поднял глаза в сторону иконы.

– Да будет воля Господня!.. – тихо молвил он и снова взялся за Евангелие, чтобы продолжить прерванное чтение.

Глава XXII
Поджог

После визита поручика Пеньонжека Матвей Парменыч понял, что участь его и Наташи решена, что теперь поляки не оставят их в покое.

Однако ночь прошла спокойно. Наступила Великая пятница. На улицах города по-прежнему шла резня, немного, впрочем, утихавшая. Но нельзя было открыть окна, чтобы проветрить застоявшийся воздух, – невыносимо несло гарью и дымом от продолжавшихся пожаров, которые занимались уже раза два и недалеко от двора Матвея Парменыча.

Истомленные напряженным ожиданием и бессонной минувшей ночью, Матвей Парменыч и Наташа вечером в пятницу прилегли, помолившись, и заснули. Перед сном Матвей Парменыч постарался успокоить Наташу, внушить ей мысль, что если поляки до сих пор их не тронули, то, вероятно, не посмеют сделать это и в наступавшие великие дни Светлого праздника, постыдятся нарушить святость их. Наташу это соображение действительно несколько успокоило, и она крепко заснула. Сон же старика был чуток.

Прошло часа полтора с тех пор, как они легли. Наташа, глубоко дыша, спала безмятежно. Старик беспокойно ворочался во сне. Кругом царила ночная тишина, нарушавшаяся лишь чуть слышными мягкими шагами караульных во дворе под окнами, их сдержанным говорком да сторожкими окриками начальника дворовой стражи – Мойсея, часто выходившего проверять, бодрствуют ли его воины.

Вдруг невдалеке высоко взвились в темное небо огненно-красные, хищные, зловещие языки пламени – занимался новый пожар. Немного погодя с разных сторон вспыхнул второй, третий. Ночная тьма ожила тревожными криками о помощи, гулом голосов, беспорядочной беготней по улице. Всполошилась и стража во дворе Матвея Парменыча: пожар начинал принимать угрожающие размеры. Мойсей предвидел возможность таких окрестных пожаров и заранее приготовился бороться против загорания дворовых построек от искр и головешек. Предупредительные меры борьбы с пожарами были по тем временам вообще малодейственны, но все они были Мойсеем приняты: во дворе кучами лежали огромные, влажные холстинные паруса длиной саженей по пяти, время от времени поливавшиеся очередным караульным водой, которые предназначались для того, чтобы покрывать кровли построек, которым угрожала опасность загореться от перекинутого огня. Были изготовлены также большие щиты из лубьев с рукоятьями, стоявшие прислоненными к забору. На всех кровлях были поставлены объемистые кадки с водой и мерники с помелами. Лежали сваленными в кучи ломы и секиры, чтобы в случае крайней опасности ломать ближайшие к огню постройки.

Теперь, когда пожары приняли угрожающие размеры, Мойсей распорядился, чтобы назначенные для борьбы с огнем дворовые люди заняли определенные им места. Матвея Парменыча, пока непосредственной опасности еще не было, Мойсей повременил будить и понапрасну тревожить.

В то время как Мойсей заканчивал свои распоряжения, стража обратила внимание на кучку людей человек в десять, которая прибежала к дальнему от улицы концу двора и о чем-то оживленно разговаривала. Вдруг трое из них кинулись к той части ограды, которая находилась в противоположной от стражи стороне и была прикрыта надворными постройками, вскарабкались на ограду и приготовились перемахнуть во двор, как дворецкий Ларивон заметил чужих людей и с двумя дворовыми побежал к ним навстречу.

– Стой! – что есть силы крикнул Ларивон. – Кто такие? Не лезь, стрелять буду!

Перелезавшие мигом прыгнули обратно на улицу, с которой в сторону подбежавшего Ларивона грянули выстрелы. Двое дворовых упали на месте убитыми. Ларивон безотчетным движением схватился за раненую грудь, приложил было пищаль к плечу, но тоже упал, обагряя снег кровью. Мойсей побежал к нему на выручку. Но его тоже встретили выстрелами. Снова несколько дворовых упали убитыми. Между тем пальба привлекла внимание многочисленного ночного разъезда польских гусар. Вмиг они окружили двор. Послышался залп, другой; те, что раньше были у ограды, тоже выстрелили, и половина дворни сразу была убита, остальные разбежались, прячась за постройками. Гусары окружили ворота и дружным натиском высадили их; те, что стояли за оградой, снова вскарабкались на нее, и через несколько мгновений двор наполнился поляками. У перепрыгнувших оказались охапки веретья, соломы, просмоленной лучины. Они кинулись к хоромам и стали высекать огонь. Тотчас вспыхнули столбы пламени. Тогда дворовые, не глядя на опасность, снова выбежали из-за построек, одни с саблями, другие с пищалями. Гусары спешились, и послышался залп, дворовые ответили им разрозненными выстрелами, тогда гусары кинулись врукопашную, и началось ожесточенное побоище. Под ударами сабель первым пал ключник Маркел Маркыч. Испуганные дворовые, неопытные в ратном деле и к тому же недостаточно вооруженные, сознавая свое бессилие перед многочисленной толпой гусар, стали отступать. Те преследовали их и убивали. Выбежало во двор несколько женщин, и с ними тут же покончили. Затем гусары ворвались в подклети [93]93
  Подклеть – нижний этаж, где помещалась прислуга или находились кладовые.


[Закрыть]изб, стали выволакивать на двор полусонных, полуодетых сенных девушек, женщин и детей, рубили их саблями, прикладами ружей мозжили им головы. За короткое время после этого бешеного набега из числа дворни почти никто не уцелел. Поджигатели тем временем зажгли огромные кучи сена и соломы, натасканные из сенниц, и они пылали уже вокруг хором, жилых изб и холодных построек. Кроме того, из разбушевавшегося вблизи пожара летели искры и головешки. Падая на дерн и землю, которыми были прикрыты некоторые кровли, он пока зажечь их не мог. Но гусары и поджигатели карабкались на кровли, срывали захваченными со двора ломами пласты дерна, и они начали загораться. Еще несколько дружных усилий, еще несколько подожженных куч сухого сена – и весь двор Матвея Парменыча горел: пылали хоромы, жилые и нежилые постройки; уцелевшие люди гибли в дыму и в огне; испуганный скот в хлевах, страшно мыча, лошади в стойлах с жалобным ржаньем сгорали живьем. Это была картина ада.

В то время как шумная ватага гусар высадила ворота и хлынула во двор, а зажигатели, перепрыгнув через ограду, кинулись с огнем к постройкам, Мойсей понял, что двора не отстоять. Оставив дружину, он опрометью обежал хоромы и через сад проник в заднее подсенье [94]94
  Сеням во втором ярусе соответствовало в первом подсенье.


[Закрыть]; там двери на внутреннюю лестницу, что вела во второй ярус, оказались запертыми. Стучать было бесполезно – Матвей Парменыч мог не расслышать. Тогда Мойсей с замирающим от волнения сердцем выбежал снова в сад, оттуда по приставной лестнице мигом взобрался на рундук [95]95
  Террасу.


[Закрыть]второго яруса, выбил слюдяную раму в сени и проник в жилые покои. Разбуженный выстрелами и шумом во дворе, Матвей Парменыч шел уже к нему навстречу. Глянув из соседней с опочивальней горницы через не заставленное втулкой окно и увидев сквозь слюду яркий свет во дворе, Матвей Парменыч все понял.

– Спасайся, боярин! – крикнул Мойсей. – Горим, поляки двор захватили.

– Так куда ж спасаться? – беспомощно развел руками Матвей Парменыч.

– В сад, покуда там поляков нет. Живей, боярин. Наталью Матвеевну спасай! Не мешкай, ради Бога!

Они направились к «комнате», где спала Наташа. Она, разбуженная общим шумом, уже проснулась. Растревоженная отсутствием Матвея Парменыча и предчувствием беды, она, однако, не растерялась, давно привыкнув к мысли о возможности ночного нападения, быстро обулась, накинула на себя теплую телогрею на куньем меху и побежала искать отца. За нею следом спешила мамушка, которая со времени переселения Наташи на половину Матвея Парменыча помещалась в одной из соседних повалуш.

– Беда, Наташа! – встретил ее Матвей Парменыч. – Да не тревожься, голубка. Авось Бог милует. Идем.

Вчетвером они быстро спустились в заднюю часть обширного сада. В это время занялась кровля над теремом. Но сквозь клубы густого дыма пламя не успело еще разбушеваться и осветить сад. Во дворе, перед хоромами, от пожара было уже светло как днем, а за хоромами, в саду, темнота казалась гуще, поэтому поляки беглецов заметить не могли. В сад поляки еще не прошли.

Бегом, что было сил, Матвей Парменыч, Наташа, Мойсей и мамушка бросились в глухую часть сада. Когда Матвей Парменыч безотчетно оглянулся, он разглядел сквозь слюдяные окна на втором ярусе хором мелькание факелов: то поляки обшаривали горницы, искали боярина. Не найдя его и догадавшись, что он, судя по разбросанной, недавно оставленной постели, только что убежал, они со злостью кинули горевшие факелы, схватили, что попалось под руку ценного, и поспешили снова выбежать во двор, так как все здание горело с разных сторон. От брошенных факелов огонь быстро занялся и внутри. Сообразив, что боярин далеко скрыться не мог, гусарский ротмистр, начальник отряда, отдал приказ обшарить двор и сад и разыскать хозяина живого или мертвого: поимка такого ценного красного зверя, несомненно, была бы поставлена ротмистру в крупную заслугу, тем более что поляки давно точили зубы на опасного для них боярина. Но в то время как человек десять гусар готовы были уже исполнить приказ своего начальника и пуститься на поиски, во дворе появился поручик Пеньонжек. Он, видимо, торопился и прибежал, запыхавшись.

– Пане ротмистр! – возвысил он голос, чтобы перекричать треск огня и грохот рушившихся зданий. – Побойтесь Бога, что вы робите? Разве ж вы не знаете приказа пана Гонсевского? Пан воевода настрого приказал, чтобы после сегодняшнего вечера пожаров в Китай-городе больше не было. Бронь Боже, пойдет отсюда гореть – и сами, и добро наше не уцелеет! Праздник подходит, пан воевода приказал город очистить, а вы новые фацеции заводите.

– То не я, пане поручик, – пожал ротмистр плечами. – Холопы треклятого боярина этого наших били; мои люди на выручку пришли, а те огня пустили. Ну, и мои малость подсобили. Почем я знал! Думал, приказ дан с боярином покончить. Давно, пане, пора.

– И что ж, кончили? Забили или в плен взяли? – спросил Пеньонжек, внимательно всматриваясь в лица убитых, которыми был усеян двор.

– Не, пане, утек, нех его вшистки дьябли! Сейчас до панского прихода приказ я хотел дать: двор обыскать.

– Завтра, пане, время будет, – возразил Пеньонжек. – Если далеко не убежал, так дальше в ночь не убежит, тут сховается. Поутру приказ дам схватить его. А теперь нехай пан командует пожар тушить, избы ломать. Бронь Боже, занесет огонь на ту улицу – нашим беда настанет! И от воеводы Гонсевского большая немилость будет.

– Добже, пане!

И ротмистр отдал своим людям приказ ломать крайние избы, чтобы не дать огню распространиться, а Пеньонжек взял часть гусар и направился с ними к близстоявшему давно покинутому двору боярина Талумнева, который еще с осени уехал в свою вотчину, и с тех пор занятому поляками под склад вещей. Крыша одной из изб двора уже занималась от залетевшей сюда головешки, и Пеньонжек принялся тушить пожар, представлявший большую опасность для Китай-города.

Таким образом, по умыслу ли Пеньонжека или случайно, но внимание поляков от Матвея Парменыча было отвлечено, иначе и ему, и Наташе грозила бы неминуемая немедленная гибель.