Текст книги "На заре царства (Семибоярщина)"

Автор книги: Николай Сергиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Такова была полная превратностей судьба Дмитрия Аленина, считавшегося, хотя и не явно, женихом Наташи. В том, что она без ума любит Дмитрия и ни при каких обстоятельствах не сможет от него отказаться, Матвей Парменыч нисколько не сомневался. И тем тяжелее становилось у него на душе при мысли об ожидавшей ее участи, если его не станет. Он был уверен, что рано или поздно Дмитрий выйдет на верный путь. Но когда это время настанет и доживет ли до него старик! А не будь этого проклятого Смутного времени, как славно наладилась бы жизнь молодых людей! Прожила бы подольше и Феодосия Панкратьевна, и в теплом, так старательно свитом гнезде протекла бы счастливая старость.

Проносились в голове старого боярина воспоминания о минувшей жизни, согласно прожитой с женой. Навертывались слезы на глазах старика и скатывались на седую бороду. Ныло сердце в тоске за Наташу, которая шагала рядом с ним за гробом. В день смерти матери она рыдала как безумная и не помнила себя от отчаяния. Но, обладая сильной волей и жалея отца, она заставила себя внешне успокоиться. Сегодня для нее была приготовлена крытая каптана [30]30
  Закрытый зимний экипаж типа возка-кареты.


[Закрыть]. Она отказалась сесть в нее, предпочла идти рядом с отцом, чтоб ободрять его своей близостью. Ее осунувшееся прекрасное личико с черными полукружиями густых бровей над глубокими карими глазами было бескровно-бледно. Бедная, так много передумавшая в последние дни голова жалко выглядывала из-под шапки-столбунца [31]31
  Зимний девичий головной убор, высокая меховая (у богатых соболья или бобровая) шапка с верхом из шелковой материи.


[Закрыть], и не спускались из-под него длинные черные косы по пояс с вплетенными в них алыми лентами, теперь остриженные в знак печали. Окаменело ее сердце, и не было слез в тоскливо-скорбных глазах, устремленных на гроб.

Стоны-причитания плакальщиц, окружавших гроб, заунывные, как стон ветра в вершинах безлистых осенних деревьев, потом сдержанные рыдания близких под мрачными сводами церкви Меркурия Смоленского в облаках ладана; за душу хватающее пение; жалобный, с надрывами перезвон колоколов – вся эта щемящая сердце обстановка последнего церковного прощания не тронула окаменевшего в печали сердечка Наташи. Но когда перед опусканием в могилу гроба подняли его крышку, когда отец, вглядевшись в покойницу последним пристальным мучительно-скорбным взглядом, коснулся губами ее лба и убито-жалко отошел в сторону и тихо, безмолвно заплакал, судорожно поводя плечами под шубой и утирая рукавом глаза, Наташа вдруг вскрикнула протяжным, прерывающимся, душу леденящим воплем, запрокинула голову и стала падать навзничь. Но… ее вовремя подхватил боярин Цыплятев, приехавший с казни к похоронам.

– Боярышня, полно, опамятуйся, – неискренне-сочувственно заговорил он своим скрипучим голосом. – Полно надрываться, родная. Буде… О себе подумай…

И вдруг, услышав этот ненавистный голос, Наташа на мгновение опомнилась, рванулась, боярин снова протянул к ней руки, но две других сильных резко отстранили его и подхватили потерявшую сознание девушку. Цыплятев оглянулся: возле Наташи стоял и приводил ее в сознание Дмитрий Аленин.

Цыплятев раздраженно крякнул, повел плечом, потоптался на месте, потом подошел к гробу, смиренно вздохнул, поклонился до земли, сокрушенно-сочувственно покачал головой над покойницей и с чувством приложился к краю гроба.

Наташа продолжала вскрикивать. Домашние по очереди подходили прощаться с покойницей. Плакальщицы хором вопили и причитали. Отец Александр вложил в руки умершей отпустительную грамоту. Стали поднимать крышку гроба. Наташа рванулась и судорожно вцепилась в него руками. Аленин и Матвей Парменыч насилу оторвали ее и понесли к подъехавшей каптане. К ним на помощь поспешил старый слуга Мойсей Кудекуша.

Боярин Цыплятев придержал его за рукав.

– А кто же молодчик тот? – кивнул он головой в сторону Дмитрия, и сдержанное злорадство послышалось в его скрипучем голосе.

– Не знаю, боярин. Прохожий, верно, – холодно ответил Мойсей и торопливо ушел по направлению к каптане.

«Не знаешь? – самодовольно ухмыльнулся боярин и плотнее запахнулся в новую, в первый раз надетую по случаю похорон «смирную» шубу, крытую синим сукном. – Ладно! Коли ты, раб, не знаешь, так, стало быть, боярин твой знает. Его уж и поспрошаем!»

И, погасив заблиставшую в щелках оплывших глаз мстительную радость, Цыплятев смиренно отошел в сторонку.

– Беда, боярин! – тревожно сказал Мойсей, когда каптана с посаженными в нее Наташей и старухой мамушкой тронулась к воротам церкви.

– Ну? – коротко спросил Матвей Парменыч.

– Боярин Цыплятев Дмитрия Ипатыча опознал.

Как ни был поглощен своим горем Матвей Парменыч, он встревожился.

– Говорил, не место тебе здесь, – строго сказал он Аленину. – Ступай домой. Простился, и будет. Да до ночи не показывайся. Позову.

– В путь мне время, – возразил было Дмитрий. – Дозволь уж, Матвей Парменыч, и с тобой проститься.

– Не дело, – так же строго и коротко сказал боярин. – До ночи, говорю, обожди. Перемолвиться есть о чем.

И он направился к могиле. Ее скоро засыпали землей. Присутствующие стали подходить к стоявшей кутье и трижды ее брать.

Печальная церемония была закончена.

Глава IV
«Отцы-молодцы»

Тем временем во дворе хором Матвея Парменыча шли деятельные приготовления по устройству «столов» – поминальных обедов. Одни столы готовились для почетных гостей, родственников и близких семье боярина, другие – для прислуги, челяди и посторонних лиц, которые хотели бы прийти помянуть. В сущности не время было думать о многочисленных гостях, но обычай пышного поминовения был крепок, и это считалось делом благочестивым.

Дом Матвея Парменыча вообще славился гостеприимством, и теперь в память хлебосольной при жизни хозяйки боярин распорядился не считать издержек и припасов по приготовлению столов; гостьба, таким образом, хоть и по печальному поводу, предстояла для участников ее «толстотрапезная» [32]32
  «Гостьба толстотрапезная» означает знатное угощение.


[Закрыть].

За суетливыми хлопотами на поварне наблюдал ключник Маркел Маркыч, а за приведением в надлежащий порядок столовой палаты присматривал дворецкий Ларивон, которая, предназначенная для большого количества гостей, помещалась в отдельном строении, соединенном с сенями главного дома крытым переходом. Хотя Матвей Парменыч был человек скромный и трезвый, но знатно угостить гостей в былую пору, в дни домашних торжеств, он любил. Поэтому парадная столовая была построена и прибрана по тем временам нарядно и даже роскошно. В больших косящатых [33]33
  Большие двойные окна назывались красными или «косящатыми».


[Закрыть]репьястых окнах слюда была вставлена прихотливыми репейками, составлявшими различные замысловатые фигуры птиц и зверей и раскрашенные яркими красками. В других, образчатых [34]34
  Окна, в которых слюда вставлена была четырехугольными кусочками.


[Закрыть], слюда, вставленная квадратиками, была расписана огромными узорами из листьев папоротника и цветов. А в среднем двойном красном окне было даже вставлено заграничное цветное стекло – украшение, весьма редкое в те времена. Потолки-подволоки были подбиты крашеным малинового цвета тесом и такого же цвета кожей были обиты стены. Столовая во всех мельчайших подробностях, вплоть до дверных медных жиковин-петель с подложенным под петлями красным сукном, была построена под любовным наблюдением опытного хозяина артелью лучших московских и иноземных мастеров. Над рукодельными украшениями поработала искусная мастерица, покойница Феодосия Панкратьевна с Наташей и сенными девушками. Пол устилал огромный ковер из суконных квадратов ярко-красного и темно-гранатового цвета вперемежку с суконными лапчатыми узорами, нашитыми на нем золотистыми нитками. Угол комнаты с драгоценным оплечным [35]35
  Оплечный образ – с изображением по грудь.


[Закрыть]образом Христа Спасителя, резанным на белой кости, в серебряном окладе чеканной работы, задергивался занавеской-застенком голубого цвета с золотой бахромой, а самый образ – убрусцем [36]36
  Убрус – длинный платок, полотенце.


[Закрыть]со спущенной вниз пеленой, унизанными драгоценными камнями и расшитыми дробницами-блестками. Полавочники [37]37
  Покрышки, иногда стеганые, вроде подушек.


[Закрыть]на лавках, коврики-наоконники были по шелку расшиты золотом. Бархатные и алтабасовые скатерти, покрывала поверх камковых с золотошвейными каймами подскатертников, длинные узкие дубовые столы. Словом, весь этот богатый «хоромный наряд» [38]38
  «Хоромный наряд» – название всех покрывал на окнах, столах и лавках.


[Закрыть]свидетельствовал об искусстве, трудолюбии и домовитости покойной боярыни, известной на Москве рукодельницы.

Но так выглядела столовая в праздничное время. Теперь же, под наблюдением дворецкого Ларивона, стены поверх красной кожи были затянуты черным сукном и такого же или синего цвета покрышки сменили ковер, полавочники, наоконники и скатерти. Даже огромное серебряное узорное паникадило было затянуто синей кисеей, из-под которой выглядывали желтые восковые свечи. Черные покрышки были накинуты и на поставцы-угольники, хранившие предметы столовой роскоши: драгоценные сосуды, серебряные или позолоченные, в виде всевозможных животных, лошадей, волов, петухов, лебедей, орехов, рогов.

В ожидании скорого прихода поминальщиков-гостей Ларивон уже распорядился зажечь свечи паникадила и велел приносить из поварни блюда и рассольники [39]39
  Посуда для носки жидких кушаний с крышкой, в виде большого соусника.


[Закрыть]с холодными кушаньями, а из погреба – ендовы, кувшины и мушормы [40]40
  Ендова – большой сосуд для приноса питья; мушорма – род ендовы с носком и рукоятью.


[Закрыть]с напитками. Все это спешно расставлялось на столе, где уже стояли серебряные тарелки, солоницы на зверках, уксусницы и перечницы на ножках, замысловатые горчичницы, лежали фигурные ложки, двузубые вилки и грудились разновидные – с пузами, ложками и пупышами [41]41
  Стенки кубков, чаш украшались выпуклостями – пузами, углублениями – ложками и возвышениями (формы круглой, сердцевидной, клинчатой и др.) – пупышами.


[Закрыть], украшенные видами птиц, рыб и зверей, всевозможные кубки, чаши, стопы, стаканы, ковши и чарки.

На людскую половину и на двор, где на открытом воздухе тоже были расставлены столы, из поварни носили огромные «естовные» [42]42
  Поваренные.


[Закрыть]железные котлы, вкусно дымившие из-под крышек запахом постной пищи, и ведра, и кувшины с брагой и пивом.

Возле этих столов толпились и сидели на скамьях люди разного звания из простолюдинов, падкие на дармовщинку-угощение, принюхивались к соблазнительному запаху, несшемуся сквозь открываемые время от времени двери поварни, и нетерпеливо дожидались угощения.

Возле края одного стола расположились трое не то странников, не то монахов, судя по одежде. Они топтались от разбиравшего их на тощий желудок мороза и усердно растирали носы и уши. Один из них, рыжий, косоглазый, дородный и жизнерадостный, – отец Мефодий, как его звали, – гнусавым певучим голосом нараспев наставительно толковал что-то глухому и старому, с выцветшими слезившимися глазами мужику в рваном овчинном тулупе и пленицах [43]43
  Пленицы – обувь бедных простолюдинов, род лаптей-башмаков из коры.


[Закрыть]на ногах, который, опершись о костыль, внимательно его слушал. Другой странник, здоровый детина со смуглым лицом, черными бровями, густо нависшими над мрачными глазами, с недобрым тяжелым взглядом, угрюмо присел на скамье и бросал исподлобья короткие обшаривавшие взгляды по сторонам. Звали его отцом Антипой. Третий, отец Савватий, жилистый, худенький, юркий, с быстро бегающими мышиными пронырливыми Глазками, с тощей бороденкой клинышком, изредка смеялся неприятным пронзительным хихикающим смехом и нетерпеливо посматривал в сторону ворот.

– Стало быть, говоришь ты, на каждый корм [44]44
  Подразумевается – поминальный корм-обед.


[Закрыть]причина своя от Бога положена? – шамкая, спрашивал мужик и, готовясь получить ответ, пригибал вперед рукой ухо.

– На каждый, миляга, на каждый, – гнусаво тянул отец Мефодий. – Первым делом – третий день. В этот день образ естества мертвого во гробе изменение имеет, а душа, ведомая ангелом, перед Господом возносится. Добре держит Святая Церковь – в третий день память сотворяя о мертвом. Ибо в сей день душа его утешение от скорби, прежде бывшей от разлучения телесного, получает, и разумеет от водящего ее ангела, как память и молитва ее ради в церкви Божией принесена. И так радостна бывает. И та молитва положена по ней и яства добрая поминовенная на потребу живым, да радуются за мертвых.

– Господи, помилуй! – прочувствованно шамкал старик. – А в девятый день?

– А в девятый, миляга, день естество человека во гробе в прах распадается, – гнусавил отец Мефодий, – а душа… душа, как птица небесная, к дому земному на крыльях слетает, где имеет обычай делать вправду. А ангел Господен указывает душе места, где имеет обычай делать не вправду, и скорбит душа, и добре держит Святая Церковь, и в сей день память сотворяя о мертвом, во ободрение ему и утешение.

– Премудрости Господни! Помрешь и не знаешь, – благоговейно вздохнул старик.

– А в четыредесятый [45]45
  Сороковой.


[Закрыть]день, миляга, – продолжал гнусаво распевать отец Мефодий, – в четыредесятый день конец плоти естества человеческого напоследок приходит, ибо в сей день сердце мертвого в прах и тлен, истлевая, обращается…

– А душа? – даже испуганно вырвалось у старика.

– А душу, миляга, ангел к Господу приводит, да предстанет перед Судией праведным и да дастся ей место по заслугам.

– А еда-то, еда да кутья в сей день почто положены? – забеспокоился старик, желая получить последние точные сведения.

– Еда? – затруднился отец Мефодий. – Еда, миляга, вообще живым на потребность, мертвым в утешение и святым для услады. Ибо кутья благоверная, как сказано, святым воня: святии бо не едят, не пьют, но вонею и благоуханием тем сыти будут.

– Хи-и-и! – залился пронзительным, мерзеньким, дребезжащим смехом отец Савватий. – Ловко ты, отец Мефодий! Одначе не святии мы, и сколь ты не воняешь словами, а сыти мы тем твоим благоуханием не будем. Ну-ка, Господи, благослови.

И по примеру окружавших, приглашенных уже к столу дворецким Ларивоном по приказу вернувшегося из церкви боярина Матвея Парменыча, отец Савватий взял краюху хлеба, присел вслед за другими к столу, повел носом и потянулся за ложкой.

Толпа прибывала. Почетные гости наполняли столовую. Простолюдины торопливо и густо размещались по скамьям во дворе. Стряпчие [46]46
  Слуги.


[Закрыть]принесли горячо дымившиеся постные пироги и стали раздавать их голодным поминальщикам.

В это время, пробираясь между скамейками и зорко разглядывая толпу, подошел к краю стола, где сидели наши знакомцы, человек странной, отталкивающей наружности. Его какое-то четырехугольное, жирное, одутловатое лицо с двумя расходящимися глубокими морщинами над чувственными губами плотоядного рта было почти лишено растительности, что служило признаком недобрых душевных качеств. Покрытая меховым колпаком голова его из-за горба на спине низко ушла в сутулые плечи. Сам по себе плотный и высокий, он выглядел уродом очень небольшого роста, и руки казались несоответственно длинными. Глаза глядели хищным пронзительным взглядом, на лице как бы застыла наглая усмешка, приоткрывая нижний ряд гнилых зубов.

– Честной братии! – насмешливо прохрипел густым сиплым запойным голосом подошедший горбун, останавливаясь взглядом на странниках. – Молодцы-отцы! Уж где-где, а сыщешь вас на даровой кутье. Эх вы, кутейники!

– Пришел Паук – берись за карман да за сук! – шутливой прибауткой отозвался отец Мефодий, прожорливо хлебавший из котла горячие «шти». – Что, или разбойным делом близко запахло? Чур, место наше свято!

– Садись, что ли, – подвинулся черный мрачный Антипа, угрюмо уплетавший пирог и до сего времени не проронивший ни слова.

– Велика мне с вами честь – щи ваши постные есть! – нагло осклабился подошедший.

– Хи-и-и! – залился дробным пронзительным угодливым смехом Савватий.

– Известное дело: Пауку палаты – Балчуг [47]47
  Балчуг – известный в те времена кабак в Москве.


[Закрыть]да ропаты, – не унимался отец Мефодий.

– Кажется мне, будто намедни, да и не раз, довелось и с твоим преподобием в тех палатах повстречаться, – заметил Паук.

– Наше дело странное, убогое, – степенно возразил Мефодий. – Где подадут, там и возьмем.

– А не иначе ли, отец: где не дадут, там сами мы возьмем? – просипел Паук. – Ну-ка, подвинься. Эк, право, святым духом от тебя прет! Словно из кадильницы.

– То-то и видно – бес тебе сродни, что ладана чураешься, – подвинулся Мефодий, освобождая возле себя место Пауку. – Сам небось весь дымным табачным зельем провонял.

– Табак не ладану чета. Табак зелье чудесное, – убежденно ответил Паук. – Нет ничего лучше на свете. Он мозг прочищает. Куда ни шло, отец, так и быть, свожу я тебя в ропату попить заповедного того зелья-табачку [48]48
  Табак в описываемое время едва входил в употребление и был еще мало распространен. Продажа его и курение строго преследовались законом, грозили тюрьмой и наказанием кнутом. Продавали и курили его скрытно, преимущественно в тайных корчмах. Табак курили из коровьего рога, посредине которого вливалась вода и вставлялась большая трубка с табаком. Дым проходил через воду (отсюда выражение «попить» табака). Курильщики сильно затягивались и нередко, покурив, падали без чувств. Любители сходились покурить, как на пьянство.


[Закрыть]. Авось умнее станешь!

– Станешь! – возразил Мефодий. – Как бы не так! Который человек начнет дерзати бесовскую святыми отреченными табаку, говорят праведные умники, в том человеке мозг скрутит. Во всех костях его смердящая та воня вселится вместо мозгов.

– Запел! – пренебрежительно махнул Паук рукой.

– А что про ту табаку святые люди говорят? – входя во вкус своего красноречия, действительно будто запел Мефодий, гнусавя в нос: – «Аще ли кий человек начнет творити таковое дело бесовское, таковому бо человеку не подобает в церковь Божию входити и креста и евангелья целовати…»

– Во! По тому самому я в церковь и не хожу, – нагло ухмыльнулся Паук. – Не достоин!

– «А причастия, – продолжал тянуть Мефодий, – свещи или ефиману и всякого приношения таковому человеку отнюдь не давати и с людьми ему не мытися и не ясти, дондеже престанет от таковые дерзости».

– Господи, помилуй! – вздохнул старик мужик. – Говорит-то как человек!

– А мне от праведных людей слышать довелось, – быстро заговорил Савватий, – семена табака того бес достал из глубины адовой. Пошел он с теми семенами в убогий дом [49]49
  Место погребения людей отверженных.


[Закрыть]и посеял их на могиле блудницевой. И выросла трава, табаком именуемая, и научил бес людей так табак курить на погибель себе и во славу державы дьявольской.

– Ну, будет! – стукнул Паук по столу костяшками пальцев, согнутых в кулак. – Тоже, подумаешь, праведники! Дался вам табак! Дело поважнее есть.

– Ну? – сразу осветилось любопытством мрачное лицо все время скучно молчавшего Антипы.

Паук вместо ответа подмигнул левым глазом и наклонился к столу. И тотчас собеседники ближе придвинули головы и с жадностью стали ловить его хриплый шепот, не достигавший слуха глухого старика.

В несколько минут вопрос, живо, по-видимому, завладевший вниманием компании, был исчерпан.

– Поняли? – прохрипел Паук.

– Чего не понять! – удовлетворенно ответил мрачный Антипа и встал.

За ним встали Мефодий и Савватий.

– Чур, отцы, охулки на руку не положить! ^{22}  – строго предостерег Паук.

– Не впервой! На то мы и «отцы», чтобы шерсть гладенько стричь с глупой овцы! – прогнусавил Мефодий.

Савватий по обыкновению хихикнул. И все трое, по обличью странники, а по ремеслу разбойники, забыв о еде, неторопливо, словно гуляя, разошлись по двору. Савватий двинулся по направлению к терему боярышни Натальи Матвеевны, мрачный Антипа направился в сторону конюшен, возле которых конюхи кончали распряжку лошадей, привезших боярышню с похорон, толстый же Мефодий вперевалку, как утка, зашагал к столу, за которым угощались дворовые слуги, поминая покойную боярыню. А Паук, глубже опустив голову в сутулые плечи, притаился у стола, словно настоящий паук, выжидающий свою жертву…

Глава V
Лихой гость

Поминальный стол почетных гостей в столовой палате затянулся до вечера. Там обед создавал впечатление духовного торжества. Перед началом многочисленное духовенство, принесшее с собой из церкви Меркурия Смоленского крест и иконы, сначала освятило воду, окропило ею столовую и окурило ладаном. По окончании молитвословия поставили на возвышении посреди стола просфору Пресвятые Богородицы, после чего трапеза началась с пения молитвы «Достойно есть». Затем, во время обеда, дьячки пели духовные поминальные песни. По окончании стола возносили чашу Пресвятые Богородицы, пили во славу Божией Матери, а в заключение – за упокой усопшей инокини Феофании. Матвей Парменыч несколько раз выходил на двор раздавать милостыню собравшимся нищим, обходил столы простолюдинов и снова возвращался к многочисленным гостям, сытно поевшим и не торопившимся расходиться.

Обед, искусно приготовленный, состоял из множества блюд, счет которым гости потеряли. Пили вначале по малости водку: кто потрезвее – менее крепкое «вино боярское», кто попривычнее – крепкое «вино двойное»; отдали должную дань разным настойкам: на горчице, бодяге, селитре, с амброй, лимонную, можжевеловую. Закусывали всевозможными холодными постными яствами: привозной из Корелы копченой лососиной, соленой осетриной с крепкой вонью (вонь эта по тем временам приходилась по вкусу!), сухой сыртью ладожской, икряными блинами, свежей икрой и мешечной армянской, капустой ставленной, груздями и сморчками мочеными, сыром гороховым, редькой с хреном. Подавали после щи кислые со снетками белозерскими, рассольное из белужины, уху черную с рыбными толчениками и гвоздикой, белую с перцем, а для духовенства, придерживавшегося строгого поста, – щи безрыбные и гороховое варево. Между ухой и горячими стряпчие приносили несколько перемен длинных пирогов и пирожков пряженных и подовых на масле ореховом с сигами, лодогой, налимьими молоками, вязигой, с кашей и сарацинским пшеном, с капустой и горохом. Затем подавали всевозможные рыбные блюда под взварами [50]50
  Подливками.


[Закрыть]луковыми, чесночными, шафранными, рыбу жареную, вареную, паровую, тельное из щуки, лещей с кашей и чесноком, каши рыбные, овсяные и гречневые. За ними следовали сладкие печенья, оладьи и котлама [51]51
  Род оладий.


[Закрыть]с патокой, тестяные перепичи, орешки и шишки в маковом масле с медом и, наконец, сладости – коврижки и пряники, груши и яблоки в патоке и квасу, леваши малиновые, пастила калинная и яблочная, мазюня из редьки и вишен с перцем, мускатом и гвоздикой, арбузы и дыни, варенные в патоке с перцем, и разные плодовые и ягодные медвяные взвары с шафраном, имбирем и корицей. Все это запивалось квасом медвяным и ягодным, пивом простым и «поддельным» [52]52
  Особый сорт пива: готовое пиво сливалось в бочку, брали его ведро, примешивали патоки, ягодных наливок, кипятили и сливали в бочку.


[Закрыть]с ягодами, брагой и в особенности разного рода медами – оборным, боярским и ставленным. Любители заморского вина угощались французским, белым и красным, рейнским, романеей, греческим, мальвазией, бастром, алконом ^{23} . Богатые погреба Матвея Парменыча, человека самого по себе воздержанного, но любившего хорошо попотчевать гостей, хранили немало сортов заморских вин, редких по тогдашним временам.

Поздно разошлись гости, помянув не раз добром покойную хозяйку и пожелав самому благополучия, здоровья и утешения в дочери-красавице и сыне-молодце, который из осажденного Смоленска приехать на похороны, разумеется, не мог. Пытались гости, и в особенности Цыплятев, упросить хозяина вызвать Наташу, чтобы в лице ее почтить покойную хозяйку дома, но Матвей Парменыч решительно отклонил эти просьбы, сославшись на усталость и недомогание дочери.

Когда все разошлись, в столовой остался наедине с Матвеем Парменычем наименее желанный для него последний гость, боярин Равула Спиридонович Цыплятев. Время было позднее, хозяин устал, тем не менее Цыплятев пересидел всех сотрапезников и не торопился уходить. Наконец дворецкий Ларивон в сопровождении нескольких слуг заглянул было в столовую с немым вопросом – не прикажет ли хозяин прибирать столы.

– Не посетуй, Матвей Парменыч, коли засижусь я у тебя еще на короткое время, – сказал Цыплятев. – Отпусти слуг. Имею необходимость перемолвиться с тобой потаенными словами.

Матвей Парменыч движением руки отпустил Ларивона.

– Что скажешь, Равула Спиридоныч? – вздохнув, спросил он, опуская на облокоченные о стол руки утомленную голову.

– Знаешь ты, Матвей Парменыч, – тяжело ворочая языком от большого количества выпитых мальвазии и меда, вкрадчиво начал Цыплятев, – знаешь ты, сколь я почитаю тебя, сколь почитаю память усопшей супруги твоей Феодосии Панкратьевны. Царство небесное ей и вечный покой в селениях праведных!

Он с трудом поднял ввысь осоловелые красные глаза, которые отнюдь не выражали молитвенного настроения, сощурил их и с чувством прижал правую руку к груди.

Матвей Парменыч нетерпеливо вздохнул и подумал, к чему постылый гость тянет ненужную канитель.

– Знаешь ты это, – повторил Цыплятев, – а потому не увидишь злого умысла, поношения и оскорбления памяти покойной боярыни в словах моих в сей священный час. Матвей Парменыч! У гроба супруги и матери дочери твоей молю тебя: отдай за меня Наталью Матвеевну!

– Опять ты за старое, Равула Спиридоныч! – досадливо, с мукой в голосе молвил Матвей Парменыч. – Хоть бы в сей именно священный час оставил ты меня в покое. Грех тебе тревожить душу умершей.

– Нет, не тревожить душу светлые памяти Феодосии Панкратьевны, а утешить покой ее хочу я, Матвей Парменыч, – неискренне-восторженно ответил Цыплятев. – Посему у гроба боярыни молю и ее, да услышит она эти последние земные слова и мольбу мою и да благословит меня на брак с Натальей Матвеевной. Ты стар, Матвей Парменыч. Время ныне смутное. Заступников, кроме тебя, Наталья Матвеевна не имеет. Подумай, что станет с нею, если суждено тебе вскорости преставиться. На кого покинешь ее, беззащитную!

– Сам ты немолод, боярин, – угрюмо возразил Матвей Парменыч.

– Что таить: немолод я годами, да крепок телом и душой, – в свою очередь досадливо возразил Цыплятев. – А крепость моя – во власти да в милостях ко мне нового, Богом данного нам государя-короля и сына его, государя-королевича. Ты же…

– Молчи! – гневно-коротко оборвал его Матвей Парменыч. – Не смей в честном доме моем имени этих нечестивых поганцев упоминать!

Цыплятев криво ухмыльнулся.

– Изволь, пожалуй, подожду поминать. А все же, боярин, след бы тебе с опаской… Не плюй, говорится, в колодец…

– Кончим беседу, Равула Спиридоныч, – твердо сказал Матвей Парменыч. – Говорим мы попусту: Наталья за тебя сама не пойдет.

– Воли своей дочь иметь не может, – не сдался Цыплятев. – Дочь, не послушная отцу, согрешает к Богу. Честь же творить отцу – волю Божию творить…

– Не поминай ты всуе имени Бога, боярин; не греши! – вновь досадливо прервал Цыплятева Матвей Парменыч. – Бог от тебя давно отвернулся. Подумай по совести, если она у тебя осталась, какая твоя жизнь! Живешь ты неправдой, насилием, обидой; дела и вся жизнь твоя злая. Покойницу жену в гроб вогнал непотребной жизнью. И хочешь чистую мою голубицу в жены себе просить! Нет, Равула Спиридоныч, сказал я тебе и сегодня то же повторю: не бывать тебе мужем Натальи. Честью тебя прошу: уйди, забудь дорогу к дому…

Матвей Парменыч взволнованно встал и зашагал по горнице.

– Не гони, боярин, сам уйду. Прежде посчитаюсь с тобой, – нагло сказал Цыплятев.

В голову ему кинулись и хмель, и злоба. Лицо побагровело.

– Знаешь ты, думаю, боярин, – зло и ехидно-вкрадчиво заговорил он, – сегодня утром казнь состоялась над попом Харитоном. Злодей этот прибежал от калужского «вора», намыслив гиль [53]53
  Мятеж.


[Закрыть]на Москве учинить. Обзывал «вора» государем законным, а короля с королевичем поносил бранными, предерзкими словами. Бояре Воротынский да Голицын Андрюшка за приставы сидят. Того и гляди, и боярам тем смертная казнь будет. Они ж поважнее тебя. Так хочу я по дружбе тебя спросить, Матвей Парменыч: уцелеет ли твоя голова на плечах, если узнают, что в доме твоем такой же, как поп Харитон, злодей укрывается? Что этот молодец троих жолнеров короля польского и государя нашего под стенами московскими сразил? Ась, боярин?

Матвей Парменыч, на мгновение смутившийся, тотчас овладел собой и вместо ответа окинул Цыплятева презрительным взглядом.

– Молчишь, боярин?.. Пожалуй, молчи да слушай, говорить нам с тобой в другой раз не доведется. За хлеб за соль твою спасибо. Не думал я, что гостьба в твоем доме нынче так окончится. Спасибо и за то, что гостя из дома выгнать посулил. Что греха таить: злопамятлив я, Матвей Парменыч, и силен. В руках ты у меня. Захочу – запытаю, в клоповнике сгною, по капле кровь из тебя выпущу и на глазах у тебя над девичьей красой голубицы надругаюсь. На что мне женка, коли в полюбовницы, не спросясь тебя, взять ее могу! Так вот, боярин, подумай и дай ответ: отдашь ли за меня добром Наталью Матвеевну?

Матвей Парменыч стоял, прислонившись к угловому поставцу [54]54
  Угловой шкаф для посуды.


[Закрыть]. От чрезвычайного волнения он задыхался, голова кружилась.

– Уйди!.. – сказал Матвей Парменыч, хватаясь одной рукой за грудь, а другой указывая Цыплятеву на дверь. – Уйди, пока цел. Не то… холопов кликну…

– Не трудись, боярин, – смотря на старика с наглой усмешкой, сказал, медленно поднимаясь с лавки, Цыплятев. – Дорогу я и сам найду. Прощаться с тобой не стану: авось даст Бог скоро свидеться…

Он неторопливо направился к двери, открыл ее, но у порога остановился.

– Боярышне своей скажи: в гости жду. Да привередлив я: в мыльню [55]55
  Баню.


[Закрыть]бы наперед сходила – красу девичью попарить. Авось по вкусу тогда придется…

И, кивнув снизу вверх головой, он быстро вышел.

Матвей Парменыч с помутившимся от гнева и обиды рассудком кинулся было за ним, схватился за сердце, еле устоял, прислонился к столу, перевел дух, поднес к губам висевшую на шейном шнурке свистелку и свистнул в нее.

В столовую вбежал Мойсей.

– Боярин! Лица на тебе нет! Случилось что? – встревоженно спросил старик.

– Занедужилось… Устал… – с трудом проговорил Матвей Парменыч. – Сведи меня… Дмитрия Ипатыча кликни… Скорей бы шел…

И, опершись на плечо верного слуги, Матвей Парменыч, с трудом передвигая ноги, вышел из столовой.