Текст книги "На заре царства (Семибоярщина)"

Автор книги: Николай Сергиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Глава XIX
Грамота воеводы

Прокопий Петрович вернулся в свою «комнату», походил, успокоился и велел Дамиану Евсеевичу кликнуть двух наиболее искусных в скорописи писцов.

– Надумал я, Евсеич, казакам грамоту отписать, – пояснил воевода. – Боярин Матвей Парменыч знать дает – слух пришел, зашевелились казаки и к нам готовы пристать. Испытать хочу.

– Что ж, дело надумал, воевода, – вдумчиво склонив на сторону голову и поглаживая остроконечную седеющую бороду, одобрил дьяк. – Дозволь совет подать.

– Ум хорошо, а два лучше, – промолвил воевода.

– Казакам-то грамоту не нашей чистой речью надобно писать. Много их в Польше побывало. Речь у них путаная: не то наша, не то польская.

– Верно мыслишь, Евсеич. Я про то уж думал. Как раз в середку потрафим. Грамоту писать буду в Нижний. Заодно помяну дворян, детей боярских, стрельцов, ну и прочих. Особо наказ дам нижегородцам, грамоту чтобы ту в Нижнем списали да в казачьи земли от себя послали. Вот, послушай…

Два лучших борзописца уже вошли и дожидались, вытянувшись, возле дверей. По знаку воеводы они опустились на два стульца возле стола, вытянули из-за ушей свежезаостренные перья, придвинули чернильницу и приготовились писать.

Воевода сосредоточенно шагал. Затем, перекрестившись перед образом, он подошел к столу. Перья скорописников нырнули в чернильницу и выжидательно замерли в воздухе. Опершись о стол рукой, вдохновенно закинув голову, воевода внятно-раздельно начал:

– «В высоко збавенный в замок Нижний воеводам и дворянам, и детям боярским, и головам, всих чинов приказным людям, и ратным людям и козакам особливо, и стрельцам, и пушкарям, и зачинщикам, всем служилым, и купцам разным людям и во всяких кондициях, – аж до последнего стопня, – всем в Хрыстусе православному народови здорово будучы в пану весельтесе, Прокофей Ляпунов, и дворяне, и дети боярские, и всих станов всякие люди рязанского повета челом биют…»

Воевода перевел дыхание, один из борзописцев воспользовался мгновенной передышкой и стремительно подчинил острым ножом перо. Дамиан Евсеевич, довольно крякнув, весь погрузился в слух, наслаждаясь, как опытный знаток, плавным течением складной речи.

После приведенного вступления Прокопий Петрович продолжал говорить, почти не останавливаясь:

– «Для грехов наших отнесется на нас правдивый гнев Божий. Сами знаете: в теперешние войны польский король Жигимонт прислал гетмана своего пана Жолкевского до королевского места Москвы, хочет дать на Московское государство сына своего королевича Владислава Жигимонтовича. Сами головнетые люди московское земли славою света сего уведени и темностию солодких роскошей затмившысе, преосвященного патриархи завсим святым собором пастыре наших и научителей повшехных отступили, яко овечою скуркою, закрываючы усобе нутреного волка, на свои овца обернулысе, хотечы их погубить. Что ж речей и что больше мовить будем? О таких-то пророк Давид мовит: слова их яко олей, а то суть стрелы, яко змеин яд и аспидов под устами их. Про то просим вас, именем Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, же бы нам быть всим в правой вере стоячим моцно. Станем против таковых, противных спасения нашего, недругов Божых, еретыков. Як слухать ночнем вовчого всетеряющего голосу, яких чуд однесем, если нам вынищон будет крест Христов и высокая краса дому Божого и место вседенное славы Его будет обрыдливость и вынищенье, и ласка обернется в неласку. Чи не лепеш помереть кажному правоверному, нижли чуть таковую згубу, а укрый же Боже, видеть? Поднесем сердца наши, очы и розумы наши обернимо ку Вышнему одногласно со слезами, так глаголючы: соблюди нас, Господи, со небес, не выдавай нас, раб своих, зверятом, хотечым пожирать нас кажного дня. Так молечысе в горкости душы, станем крепко за землю нашу, пойдем против тех, которые пустошат правдивую веру, возьмем все оружия Божыи и щыт веры, порушимсе добрым порушением за святые церкви, за правдивую веру, за святые монастыри, за веру души наши кладучы, подвинемсе всею землею до царствуючего града Москвы, за своими странами всеми православными христианы всею землею Московского государства Раду зделаем, кому быть на Московском государстве государем. И вам бы, панове, писать о том во вси города околичные, якая будет во всих городех околичных дума: захотят ли стоять за свою православную веру хрестьянскую, або ли подадутсе богоотступным еретыкам. А наша всих дума такая: либо веру православную очыстыть, либо за веру по одному помереть, и вам бы о том до нас вскоре отписать, же бы нам было видимо и надежно. А цару славы одному премудрому Богу честь и слава навеки веков аминь».

Воевода кончил. Рукавом зипуна он вытер пот со лба, взял у одного из писцов бумагу и вслух перечитал ее.

– Ну как, ладно будет, Евсеич? – спросил он дьяка.

– Что говорить, Прокопий Петрович! Наделил тебя Господь талантом, – подобострастно ответил дьяк. – Слушал я и диву давался: откуда речь эта, середка-то эта, как молвить изволил, знакома тебе?

– Жизнь чему не научит, Евсеич! – ответил воевода, задумчиво берясь за перо, чтобы подписать послание. – Пожил я немало, и видеть не меньше того довелось. Ну, и наслышался…

Он придвинул к себе грамоту и крупным размашистым корявым почерком вывел под ней: «Прокофей Ляпунов».

– Списки для случая вели снять, – подал он обе грамоты дьяку. – Да кого нам с грамотой-то послать?

– Разве стряпчего Ивана Биркина да дьяка Степана Пустошкина? – посоветовал Дамиан Евсеевич.

– Дело, – согласился воевода. – Они грамоту нашу в Нижний уж возили, стало быть, дорога знакома, да и там, чай, с кем следует познакомились. Ладно. Пошли сказать – сегодня пришли бы. Завтра и поедут.

– Слушаю, Прокопий Петрович, – направился дьяк к дверям. – А насчет того негодника, Цыплятева приспешника, приказа твоего не будет?

– Пускай посидит, – махнул воевода рукой. – Матвею Парменычу отпишем. Там видно будет.

Дамиан Евсеевич вышел из «комнаты».

Глава XX
Свои идут

Работа в воеводской избе кипела. Каждый день новые грамоты рассылались в разные стороны. На месте – в Рязани и в ближних городах и селах воодушевление было огромное. Рязанская земля поднималась уже как один человек. Местом сбора своих ратных людей воевода назначил город Шацк, и ежедневно ополченцы прибывали туда сотнями. Вскоре к рязанцам примкнули дети боярские из Михайлова; за ними – темниковцы, алатырцы. Подходили даже отряды инородцев – мордва, чуваши, черемисы.

Нижний Новгород горячо отозвался на воззвания Прокопия Петровича. Вскоре после получения послания нижегородцы поспешили сообщить рязанскому воеводе свою крестоцеловальную запись и уведомили, что они по просьбе воеводы разослали списки с его грамот от лица всех сословий и к казакам, в низовые города, и в города приморские, и в другие ближние и дальние. Вслед за этим сообщением воевода получил уведомление, что казаки отнеслись к его воззванию сочувственно и что украинские города уже поднимаются. Такие же сведения приходили ежедневно и из других местностей и городов. Поднялись по зову Нижнего Новгорода ярославцы и, послав от себя грамоты в Углич, Бежецк, Кашин и Романов, подняли население этих городов. На грамоты, посланные из Ярославля, откликнулся Великий Новгород. Заключив под стражу предателя-воеводу Ивана Салтыкова, польского сторонника, нижегородцы, с благословения владыки Исидора, дали торжественную клятву стоять против поляков и отписали о том увещательные грамоты во все города новгородской и псковской земель, в Ивангород, в Великие Луки, в Невель, в Яму, Копорье, в Орешек, Ладогу, в Тверь, Торжок и далее. Целовала крест стоять против поляков за православную христианскую веру Кострома; примеру ее последовал Галич; галичане отписали воззвания в соль-галицкую землю, отсюда полетела грамота в Тотьму, из Тотьмы в Устюг, отсюда – в Холмогоры, на Вагу, на Вым, в Пермь; пермичане отписали воззвания в Верхотурье, в отдаленнейшие местности Сибири. Поднялся Владимир, за ним Суздаль, Ростов. В мощном воодушевлении поднималась вся Русь, целовала крест стоять за избавление Московского государства от поляков, стоять за дом Пречистые Богородицы, за чудотворные мощи, за святые церкви Божии, за православную веру. Будто муравейник, стала Русская земля. Гонцы бегали из города в город, из села в село; при известии о приходе посыльщиков с грамотой или со словесным наказом, под призывный колокольный звон быстро собирались многолюдные сходки; в благоговейном молчании, сняв шапки, народ выслушивал призывное слово; затем каждый, способный к ратному делу, и млад и стар, торопливо бежал домой, вооружался чем попало: рогатинами, вилами, ножами, ружьями, запасался свинцом, порохом, сухарями, толокном, наскоро прощался с семьей и спешил к назначенному месту сбора – в ближайший город, где в соборе или на площади в присутствии духовенства приносилась торжественная присяга, происходило целование креста на верность службе. После присяги отдельные отряды стягивались в многотысячные ополчения.

Особенно огромно было ополчение рязанской земли. Сюда во множестве прибывало украинское казачество. Сведения, добытые Матвеем Парменычем и сообщенные им рязанскому воеводе о готовности казацких воротил – Заруцкого и князя Трубецкого пристать к общему движению, оказались правильными: Ляпунов списался с ними и получил благоприятный ответ. Оба они были готовы стоять против поляков. В искренности, руководившей в этом решении Трубецким, рязанский воевода не сомневался: князь Дмитрий Тимофеевич был человек высокого, знатного рода, Гедиминович ^{30} по происхождению; его оплошность – служба злодею-«вору» – давно претила ему, давно вызывала раскаяние, желание честной службой искупить вину за измену ратному долгу и чести. Что же касается атамана Заруцкого, этого дерзкого искателя приключений, то к искренности его служить московскому делу Прокопий Петрович отнесся с большим сомнением: он давно раскусил атамана и был уверен, что эта новая решимость, обуявшая Заруцкого, несомненно, основывалась на том или ином личном расчете. Так оно и было: договорившись с Мариной добиваться всеми мерами признаний прав на престол для мнимого внука Иоанна Грозного – новорожденного «царевича» Ивана, Заруцкий с видом готовности стоять за Московское государство шел теперь против поляков, тем более что освобождение от них Москвы соответствовало и его личным целям. Кроме того, будучи освободителем Москвы, Заруцкий становился лицом властным, что было на пользу Марине, которая и не замедлила воспользоваться новым положением своего покровителя и поспешила покинуть Коломну, где после Калуги томилась по решению московских бояр в плену. Словом, у Заруцкого были свои виды, пока скрытные. Но так или иначе, атаман в качестве союзника представлял огромную величину и силу, и рязанский воевода решил воспользоваться до времени услугами атамана и послал его в Тулу, куда переехала и Марина с «царевичем». Значение этого соглашения не замедлило сказаться: казаки, проведав о переходе любимого атамана на сторону Ляпунова, толпами, из отдаленнейших мест, устремились в Рязань, а донцы направились в Тулу, где под начальство Заруцкого встали и тульские боярские дети. Таким образом, в Туле сосредоточилось значительное количество воинской рати, которая должна была грянуть на Москву вместе с рязанским ополчением из Шацка, а другая рать двинуться из Зарайска под предводительством их воеводы, славного князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Одновременно должны были выступить нижегородцы через Владимир, костромичи с ярославцами, новгородцы, псковичи и, наконец, калужане с князем Трубецким во главе. Словом, со всех сторон двигалась ополченская рать, готовясь тесным кольцом окружить Москву. Русских людей охватил необычайный порыв воодушевления, и дело пошло быстро: всего два месяца прошло с тех пор, как рязанский воевода бросил клич и ополченские массы уже выступили в поход.

Слухи о том, что города поднялись и идут на выручку Первопрестольной, достигая Москву, с каждым днем становились определеннее. Ненависть к полякам возрастала, и крепло в сердцах москвичей желание свергнуть ненавистное иго. Поляки и русские изменники почувствовали себя тревожно. Для них несомненным стало, что вдохновителем этого огромного движения, охватившего Русскую землю, был престарелый, хилый телом, но мощный духом старец патриарх. Падало подозрение в пособничестве ему и на некоторых дворян и бояр, и в том числе на боярина Матвея Парменыча Роща-Сабурова. Русские изменники стали настойчиво думать о том, как бы надежнее и скорее учинить расправу с этими опасными недругами, и постановили предъявить требования патриарху.

Наступил март. Соглядатаи, посланные поляками караулить приближавшееся ополчение, прискакали в начале пятой недели Великого поста ^{31} с тревожной вестью, что сильная рать ополченцев, несмотря на распутицу, быстро, по трем дорогам, двигается к Москве. Русские изменники решили, что медлить дальше нельзя, и во главе с Михаилом Салтыковым, Федькой Андроновым, дьяком Грамотиным, Цыплятевым и другими рьяными приверженцами поляков отправились к патриарху, с тем чтобы угрозами добиться от него воздействия на подступавших ополченцев и приказа остановить наступление. Придя в патриаршие палаты, бояре, зная дерзость Михайлы Салтыкова, того самого, что недавно грозил патриарху ножом, разрешили ему угрожать.

Осведомившись о приходе непрошеных, но жданных гостей, патриарх, совершенно истощенный почти полным воздержанием от пищи во время Великого поста, дряхлый, согбенный и полуслепой, вышел к буйной ватаге, немощно опираясь на свой посошок.

– Слышь, ты! – выступил вперед Салтыков, заложив руку за край кафтана и нагло закинув голову. – Не благочестивый патриарх ты, а гнусный изменник! Знаем доподлинно – ты всему причиной, черная твоя душа под черной покрышкой, такой-сякой, распроэдакий…

– Коли ты за тем пришел, чтоб бранным словом святость дней великих тревожить, так слушать я тебя не стану, уйду! – спокойно, но властно заметил патриарх.

– Уйдешь – силой ворочу! – распаляясь злобой, возвысил голос Салтыков.

– Почто ругаешься, почто злобствуешь, господин? – с тихим укором поднял хилый старец подслеповатые глаза на дерзкого силача великана. – Вот ведь чудное дело: старенький я, немощный, а тебя не боюсь. Ты же – вон какой богатырь, а без причины злобствуешь, стало быть, боишься меня, стало быть, не прав и сам это понимаешь.

– Молчи, поп! Елейными словами меня не заговоришь! – все сильнее распалялся Салтыков. – Не тебе меня неправотой корить. Ты – изменник и всему заводчик; ты писал городам, велел им подниматься идти на Москву, ты погибель на столицу насылаешь! Так слушай же, поп: боярство тебе приказывает, опомнился бы ты. Отпиши им, чтобы не ходили. Не то…

И крепкая брань, святотатственная, богохульная, повисла в воздухе. Патриарх поднял свои слабые, будто прозрачно-восковые руки.

– Нет, господин, буду писать, – твердо сказал он, – и благословлю их, смиренный, чтобы совершили начатое непременно. Уже вижу: истинная вера попирается не только от еретиков, а и от вас, изменников боярства. Приходит Москве конечное разорение и запустение святых Божиих церквей. Не могу слышать их пения, а латины костел в палатах кремлевских завели. И вы, боярство, тому потакаете. Нет, господин, воли твоей не исполню. Коли ты и все изменники, что с тобою, а с вами и королевские люди, коли все вы не выйдете из Москвы – не стану писать городам, чтобы воротились.

– Ладно, поп, и я с тобой разговаривать больше не стану! – повернулся к дверям Салтыков. – Да попомнишь ты свои нечестивые слова! Пожалеешь – поздно будет!

Обмениваясь глумливыми замечаниями, изменники шумно вышли из патриарших палат. Святой старец сразу был окружен стражей.

Слух о новом оскорблении, которому подвергся патриарх, не замедлил разнестись по Москве и всполошить народ. Перед Кремлем за короткое время собралась многолюдная сходка, и тысячи три удальцов, крича и браня бояр, требуя выдачи Салтыкова, Андронова, Цыплятева и других, повалили в Кремль. Равула Спирвдонович перетрусил и кинулся к полковнику вблизи расположенного немецкого отряда Борчковскому с мольбой о защите. Полковник отдал мушкетерам приказ дать залп в народ. Толпа рассеялась, но не успокоилась. Тогда градоправитель Гонсевский попытался выступить с речью.

– Москвитяне! – возгласил он. – Зачем вы кровь проливать хотите? Забыли, что мы – спасители ваши, что от нас пришло вам избавление от лютого врага – «вора». Не полагайтесь на ваше множество. Верно, нас шесть тысяч, а вас тысяч семьсот наберется. Да победа не от множества. Господь дает помощь и малому числу. На себе же не раз вы это испытали. Разве тысячи ваших не бегали от малых отрядов наших с поля?

– Э, полно, пан, брехать, – раздалось из толпы. – Вы всем нам – плевое дело!

– Мы без оружия, без дубин шапками вас закидаем! – подхватил другой голос.

– Нет, любезные, – ухмыльнулся Гонсевский, – вашими войлочными колпаками вам и с шестью тысячами девок не справиться, а не то что с такими богатырями, как мы. Ей-же-ей, опомнитесь, Богом вас прошу!

– Нечего Бога в темные дела ваши путать! – крикнули в ответ из толпы. – Уходите из Москвы, вот вам и весь сказ!

– Уйти мы не вольны, – возразил Гонсевский. – Нам велено здесь остаться, государя ждать.

– Ну и оставайтесь! – крикнул насмешливый голос. – Долгое время не засидитесь.

Толпа разошлась. Но ее бурное, вызывающее настроение вселило в души поляков сильную тревогу. Тем опаснее было оно, что восстановленное против поляков, само по себе многочисленное население столицы с каждым днем умножалось пришлым людом, стекавшимся из окрестных сел и деревень, чтобы присутствовать, по обычаю, на торжественном обряде Вербного воскресения, когда, в ознаменование чествуемого события, патриарх ездил по городу на осляти, а народ устилал его путь вайями. ^{32} Кроме того, городское население, как оно ни было восстановлено против поляков, все-таки успело уже притерпеться к условиям тяжелой жизни; на пришлых людей рассказы об их насилиях, об оскорблениях, чинимых ими патриарху, о том, что Сигизмунд твердо решил сесть на московский престол, производили угнетающее впечатление, вызывали острую ненависть к полякам и желание мстить. Сознавали это поляки и начинали бояться, а с ними вместе и бояре-изменники. Михайло Глебович Салтыков прямо заявил градоправителю Гонсевскому:

– Смотри, пан воевода, боишься ты по глупости своей да мягкосердию бить москалей, так уж дождешься: сами они тебя побьют. Ну, а я той чести ждать не стану. Возьму жену, к королю под защиту поеду да все ему поведаю. А тебе желаю Пасху веселую тут проводить.

Но бежать боярину Салтыкову не удалось: уже ополченская рать подходила к Москве, чтобы окружить столицу тесным кольцом. Радовалось сердце Матвея Парменыча: великое дело освобождения Москвы, начатое при его горячем содействии, готово было осуществиться. Он сделал все, что было в его силах, и теперь пока вынужденно бездействовал, ожидая с большим нетерпением прихода освободителей. Но он не сомневался в том, что взятие ими Москвы и свержение власти поляков может затянуться и что до наступления полной победы москвичам придется пережить жуткое время, полное опасностей, невзгод и лишений. Готовый лично к проявлению злобной мести со стороны поляков, он тревожился за Наташу. Чтобы уберечь ее, Матвей Парменыч решил переждать праздник Пасхи, до которого оставалось всего неделя с небольшим, дождаться прихода ополчений и отправить Наташу под присмотром Мойсея в свою калужскую вотчину. Пока же Матвей Парменыч и сам засел дома, и Наташу на улицу не выпускал. Очень просилась Наташа пустить ее посмотреть на обряд Вербного воскресения, так как стало известно, что патриарх Гермоген, освобожденный к этому времени из-под стражи побоявшимися взрыва народного гнева поляками, совершит шествие по улицам Москвы, хотя и не так торжественно, как в обычное время: прежде при совершении этого обряда принимал участие сам царь, ведший «осля» за узду, а теперь особу государя должен был заменить один из старейших бояр – Гундуров. Но Матвей Парменыч не решился исполнить просьбу Наташи, так как ходили упорные слухи, что поляки задумали во время шествия устроить резню. И поэтому народ вообще не присутствовал на обряде, и день Вербного воскресения прошел спокойно. Лишь на окраинах города получилась свалка, закончившаяся убийством нескольких поляков. Гонсевский не обратил на это происшествие внимания, решив до времени соблюдать осторожность, чтобы не восстанавливать и без того настроенных против поляков москвичей.

Ввиду того что слухи об ожидавшейся резне не подтвердились, население немного успокоилось и в Страстной понедельник ^{33} с утра Москва приняла обычный вид: открылись лавки, народ сходился на рынки, по улицам мирно шли прохожие; великопостный, уныло-торжественный перезвон приглашал богомольцев в церкви.

Наступил вторник; в городе было тихо. Матвей Парменыч собрался в церковь Меркурия Смоленского, так как в этот день была годовщина дня рождения покойной боярыни Феодосии Панкратьевны, а за ним увязалась и Наташа, которая захотела отстоять службу и помолиться над могилой матери. Матвей Парменыч не смог отказать ей в просьбе, и в церковь они направились вместе.

Путь их прошел благополучно. С чувством отстояли службу. По кончании ее отец Александр, вспомнив о значении этого дня для семьи Матвея Парменыча, без просьбы с его стороны пригласил боярина и Наташу следовать за ним к могиле Феодосии Панкратьевны, чтобы отслужить панихиду, к окончанию которой из города донесся глухой шум, крики, послышались ружейные выстрелы.

– Верно, начинается, – молвил отец Александр, благословив Матвея Парменыча и Наташу. – Утром между пришлого люда слух прошел, будто князь Дмитрий Михайлыч в нынешнюю ночь с сильной ратью под селом Трошином стоял. Коли верен слух – дождемся сегодня избавителей. Да уж не подошел ли князь, что пальба началась?

– Нет, то поляки, верно, не утерпели, стычку городскую затеяли, – прислушиваясь к шуму, сказал Матвей Парменыч. – Если бы ополчение подошло, пальба бы не этакая началась.

– Поспешайте ж домой, – тревожно сказал отец Александр. – Береженого Бог бережет. Да хранит вас Господь!

Матвей Парменыч с Наташей торопливо направились в обратный путь. Со стороны Кремля разрастался грозный гул. Выстрелы раздавались учащеннее. Навстречу нашим богомольцам то и дело попадались кучки чем попало вооруженных москвичей и отряды стрельцов, опрометью бежавших в Китай-город и Кремль. Встретились страдные одры [91]91
  Рабочие носилки.


[Закрыть], на которых несли из Кремля двух раненых.

Матвей Парменыч пытался расспрашивать встречных, но толком еще никто ничего не знал.

– Наших бьют, – отвечали те и бежали дальше.

Наконец повстречался Алексей Наумов, который вел отряд стрельцов. Среди суеты, царившей на улице, он второпях не заметил Матвея Парменыча. Боярин окликнул его.

– Да скажи ж ты мне, Бога ради, Алексей Петрович, что там творится? – спросил он его.

– Сам не знаю, Матвей Парменыч, – останавливаясь на ходу и махнув стрельцам, чтобы те его не дожидались, ответил Наумов. – Поляки наших бьют, многих изрубили. Приказ мне дан на выручку идти. Дело, видно, горячее. Не мешкай, боярин, торопись домой. Ишь – народ валит. Если жив останусь, ввечеру зайду, расскажу, как было дело.

И направился догонять удалявшийся отряд.