Текст книги "«Криминалистический экстрасенс» Вольф Мессинг: правда и вымысел"

Автор книги: Николай Китаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Его благотворительность я, конечно, взял под сомнение, но о том, что рубль все больше и больше обесценивается, я знал. Мой Лазарь Семенович мне уши про это прожужжал. И я попросил Калинского сделать мне одолжение: достать немного золота и бриллиантов. И – о, дурак я, дурак! – какое-то количество долларов.

У Калинского времени всегда было вдоволь. Он рассказывал, что проводит вечера в хороших домах города, где якобы волочится за дамами, скучающими без мужей-фронтовиков. Играл он и в карты и говорил, что ему везет, что он всегда в выигрыше. А вообще-то – как он как-то сооб-щил мне, оглянувшись сперва по сторонам, – он находится в распоряжении правительства для каких-то особо важных поручений.

После моего возвращения с гастролей по Сибири, сопровождавшихся историей с подаренным армии самолетом, Калинский поздравил меня с выпавшей на мою долю честью. Но увидевши мою довольно кислую мину, быстро добавил: «А золхен вей!» А потом еще тише, многозначительно, принятую у нас фразу: «Рука дающего не оскудеет!» И я подумал – он знает, каково у меня на душе!

Когда я через несколько недель после этого вернулся с гастролей по городам Средней Азии, то застал Калинского очень оживленным. Он похвастался, что получил лестное и очень интересное задание: содействовать укреплению советско-иранской торговли. Он в постоянном контакте со смешанной комиссией, обосновавшейся в Туркмении, в городе Мары. С подъемом рассказывал, что уже дважды ездил на перевалочный пункт в Душак на самой иранской границе, и что у него там завелись друзья на той стороне, с которыми он кутил в иранском кишлаке Калезоу. Там нет даже отзвуков войны. Есть все, чего душа пожелает. А цены, цены! – все неимоверно дешево!

Мне Калинский привез в подарок коробку иранских сигарет «Хорасан», обратив мое внимание на изящную упаковку и высокое качество табака.

Воодушевление Калинского особого впечатления на меня не произвело, но одна мысль засела крепко: если так легко перейти границу, то почему там не остаться? Но я, конечно, ничего не сказал.

И я опять много разъезжал и выступал. Совсем вымотался и решил взять двухнедельный отпуск. Тут снова на горизонте появился Калинский. Он привез мне в подарок отличной черной икры из Ирана и рассказал, как весело провел время на той стороне. Я сказал, что ему завидую.

– Но ведь у вас теперь свободное время, – заметил он. – Я обещаю, если вы, конечно, пожелаете, устроить вам поездку на ту сторону.

Мне сейчас тяжело рассказывать, как по-идиотски я попал на эту примитивную удочку. Калинский посоветовал мне сказать в конторе, что я хочу отдохнуть и подлечиться в санатории в Байрам-Али, рядом с Мары. Возражений не было. Администратор оформил путевку и достал билет на поезд. А я действовал как загипнотизированный.

Через два дня после моего приезда в санаторий ко мне явился Калинский. Сегодня, сказал он, в его распоряжении машина с шофером и мы могли бы поехать поужинать. Мы сидели в уютной чайхане, ели хороший плов и пили душистое вино. С нами были два сотрудника Калинского, один туркмен, другой русский, – очень милые, приветливые люди. Мы выпили с Калинским на брудершафт и на обратном пути он сказал, что Душак находится в погранрайоне, куда нельзя без пропуска. Но это пустяки: пропуск он мне достанет.

Через день выяснилось, что с пропуском какая-то задержка, а у Калинского уже назначена встреча с иранцами. Но это не беда, он попросил этого его туркменского друга и тот все за него устроит. Калинский посмотрел мне прямо в глаза и посоветовал захватить с собою деньги и все драгоценности, которые у меня есть. Я понял, что он догадывается о моем намерении покинуть эту чудовищную страну, где человек не хозяин своих, заработанных тяжелым трудом капиталов. Правда, мелькнула у меня мысль, – а не слишком ли рискованна эта затея? – но слишком уж много во мне накопилось. Обида прямо жгла.

Туркмен заехал за мной на неприметной полуторке. В поселке Теджен нас ожидал Калинский, который очень торопился на свою встречу. Он сказал, что надо дождаться вечера и тогда меня поведут в условное место. До темноты я просидел в чайхане, потом подъехал грузовичок и туркмен велел мне залезть в кузов и накрыться брезентом. Просто так – от любопытных глаз. Мы долго тряслись по ухабистой дороге, остановились на каком-то пустыре и пошли по руслу высохшего арыка. В темноте раздавался не то вой, не то душераздирающий детский плач. Это малхемувес, злой дух, охотится за моей головушкой, подумал я и в нерешительности остановился, – а стоит ли идти дальше?

– Пошли, пошли, – сказал мой спутник. – Это шакалы.

Кажется, Абрам говорил о какой-то лесной сторожке, подумал я. Какая тут может быть лесная сторожка, когда вокруг не то что леса, а и кустика не видно? Но тут мы натолкнулись на какую-то хибарку. В ней при свете «летучей мыши» я рассмотрел старика в чалме. Он поздоровался, придвинул мне скамейку и что-то залопотал.

– Он спрашивает, что вам нужно, – перевел мой спутник.

Я сказал, что хочу отправиться в иранский кишлак Калезоу, где у меня назначена встреча с друзьями. Старик опять забормотал.

– Это будет стоить сорок тысяч рублей, – перевел мой туркмен.

Я кивнул, вынул деньги и мы ударили по рукам. Я распахнул шаткую дверь – и столкнулся с капитаном Ивановым…

В грузовом отсеке небольшого транспортного самолета я лежал на полу, прикованный за руку к ножке скамьи и без конца блевал. До самого Ташкента меня немилосердно подбрасывало, как будто летчик нарочно выискивал воздушные ямы. Но боль от ушибов была ничто по сравнению с болью от обиды, что меня одурачили, как последнего идиота! Меня, олуха, водили вокруг пальца, а я только хлопал ушами. Не надо было быть телепатом, простая человеческая догадливость должна была подсказать, что тут шитая белыми нитками провокация. С лоснящейся морды капитана Иванова не сходила глумливая ухмылка:

– Попался, ясновидец? Нас, русских, на мякине не проведешь!

Я не могу пожаловаться: капитан меня не бьет и голодом в карцере не морит. Признания от меня добиваться не надо – состав преступления налицо. Мне даже дали прослушать записанный на какой-то американской машинке разговор в этой развалюге на границе. Иногда только следователь донимает вопросами, не родственник ли я этому несчастному Станиславу Мессингу? Иной раз Иванов нажимает, чтобы я сознался, что я шпион. Во время моих сеансов я, мол, очень часто интересовался документами, находившимися в карманах военнослужащих.

Нет, нет, у меня ни малейшей надежды, что я выберусь живым из этой беды. Не зря я так боялся Ташкента: тут мне суждено погибнуть. На этот раз предчувствие меня не обманывает. Господь поставил на моем пути Абрашу Калинского и затмил мой разум, чтобы я не мог его разгадать. И нет никого в мире, кто прочел бы кадиш за мою грешную душу. Йисгадал вейискадаш шмей раб…

Меня вскоре снова отправили на десять дней в карцер «за отказ помочь следствию». В камеру № 13 я больше не попал. И Мессинга вообще больше не встречал.

Вот и весь пересказ того, что рассказал мне Вольф Мессинг во внутренней тюрьме Узбекского НКГБ, в камере с номером, который, по мнению многих, приносит несчастье…

Еще раз повторяю: рассказчик он был скверный; я ввел в его исповедь кое-какую хронологию. А, прочтя записанное, понял, что и плохой рассказчик говорит интересно, если не врет.

Начало его жизни было такое же, как у тысяч других местечковых евреев. В диковину было только избранное им ремесло. Война бросила его в мир иных измерений и удивительное стечение обстоятельств вознесло его челн на гребень высокой волны успеха и закружило затем так, что прославленный ясновидец долго не умел разобраться в том, что вокруг него происходит, – в то время как многие из окружающих искренне считали, что он всё и всех видит насквозь. Если бы не привалили к нему успех и громадные деньги, им навряд заинтересовалось бы начальство капитана Иванова и Абраши Калинского. Он так бы и мыкался до конца войны и вместе с другими беженцами вернулся в родное штетеле, – где из всех его евреев в живых осталось всего-навсего два человека. Да еще два его двоюродных брата в 1946 году вернулись из таких далеких сибирских поселков, в которых никто и слыхом не слыхал об удивительной карьере сына Босого Хаима. Он оплакал бы гибель своих родных и близких и подался доживать свой век в Тель-Авив или Бруклин, как многие евреи. Но вышло иначе.

Когда я с ним расстался, дела его выглядели – хуже не придумаешь. Исход, казалось, мог быть только один. Но тут снова произошли события, положившие начало явлению, которое не назовешь иначе, как феномен Вольфа Мессинга. Постараюсь изложить свою версию, основанную на фактах и на догадках…

Весною 1943 года мои следственные дела приняли очень плохой оборот. Я уже давно кое-что наговорил на себя, подписал нужные проку-рору протоколы допросов и ждал завершения следствия, считая, что мне дадут срок и отправят в лагерь.

Но вдруг в это время немцы обнаружили могилы польских офицеров в Катынском лесу, да еще догадались пригласить комиссию из нейтральных иностранцев, неопровержимо установившую, что кровавая расправа учинена весною 1940 года чекистами. Скандал получился в мировом масштабе и убийцы метались в поисках материалов, которые могли бы отвлечь внимание от катынского преступления. Среди прочего, им дозареза надо было скомпрометировать польское правительство в Лондоне и разработать ложные обвинения против сформированной в Узбекистане армии генерала Андерса, которая к тому времени уже перебралась в Иран. В роли агента, проводившего в жизнь «преступные замыслы» Лондонского правительства, должен был выступить я.

Неисчерпаемая фантазия Калинского разработала сценарий, согласно которому мне приписывалась попытка поднять вооруженное восстание народов Средней Азии против советского ига. По этому сценарию я был организатором диверсионно-террористической сети и снабжения деньгами, взрывчаткой и оружием завербованных мною националистов – узбеков, казахов и туркменов.

Но я наотрез отказался взять на себя честь выступления в столь высокой исторической роли, чем чрезвычайно разочаровал доблестные органы. Я даже не польстился на обещание устроить мне открытый показательный процесс. Напрасно начальник следственного отделения полковник Гнилощуков доказывал мне всю выгоду такого процесса: я не буду осужден заочно в массовом порядке Особым Совещанием, а ин-дивидуально; я смогу выступить перед Военным Трибуналом, да еще в присутствии представителей иностранной прессы!

– Ведь ты имеешь, бля, шанс прогреметь на весь мир! А потом, кто знает? Советская власть всегда учитывает чистосердечные признания и может оказать милость, – по-отечески заботливо уговаривал он меня.

Но я, неблагодарный пес, так заартачился, что задал чекистам лишнюю работу: им, беднягам, пришлось снова поставить меня на круглосуточный «конвейер». Так продолжалось несколько дней. Достойные сожаления следователи старались изо всех сил: выбивали мне последние зубы, швыряли мои битые кости на мокрый бетон холодных карцеров. А я все не соглашался.

Со временем они уже примирились с мыслью, что из попытки восстания народов Средней Азии ничего не получится. Бить и фактически даже допрашивать меня перестали, но по долгу службы вызывали в кабинет и не слишком беспокоили. Я стоял по стойке «руки за спину» у дверей кабинета или сидел на краешке табурета, а они писали письма, читали газету или любезничали по телефону с девушками из централи.

Как потом оказалось, эта двухмесячная задержка почти наверняка спасла мне жизнь. Когда мне в конце концов зачитали, что ОСО при НКГБ СССР припаяло мне червонец без никакой добавки, и я попал на пересылку в Куйлюк на окраине Ташкента, то узнал, что попади я туда на несколько недель раньше, то наверняка сыграл бы в ящик. Там только что затихла эпидемия кровавой дизентерии, скосившая сотни заключенных. Рассказал мне об этом чудом оставшийся в живых парикмахер-лобкобрей… Но я, увлекшись воспоминаниями, перешел на лагерный жаргон – прошу прощения!

Незадолго до прочтения мне приговора, в мае 1943 года, в кабинете следователя Перевалова произошло нечто странное и для меня непонятное. Это было в субботу, днем. Вошел следователь Каган, с ласковым прозвищем Яша-убивец, и вполголоса стал совещаться с хозяином кабинета – куда им пойти вечером, чтобы развлечься после трудов праведных. По привычке заключенного я, как зверь, вслушивался в каждое их слово. И вдруг до меня донеслось:

– А не сходить ли в наш клуб? Там для руководящего и среднего состава сегодня выступает Вольф Мессинг.

Я чуть с табуретки не свалился. Батюшки, да что же это такое?! Неужели старый воробей сумел выкарабкаться из смертельной ловушки?

В камере я начал строить догадки. Неужто, несмотря на позорный провал его телепатического штукарства при попытке бежать в Иран, энкагебешники все еще верят, что он обладает какой-то таинственной силой и может им пригодиться? Может быть, они хотят, чтобы он научил их читать мысли подследственных? Пожалуй, они скоро отменят обычные допросы с рукоприкладством и начнут допрашивать «через руку»? Как у многих заключенных, мои предположения ограничивались кругом тюрьмы, допросов, следствия…

Прошло несколько недель, и от свежих арестантов я узнал, что в городе снова появились афиши, извещающие о предстоящих выступлениях Вольфа Мессинга. И тут меня внезапно осенило. Я представил себе, как кто-то здесь, в Ташкенте, на самом верху наркомата, знакомясь с делом о попытке перехода государственной границы подследственным Мессингом В. Г., вдруг вспомнил слова телеграммы: «Примите мой привет и благодарность Красной армии, товарищ Вольф Мессинг…» И как этот очень высокий вдруг стал совсем маленьким и покрылся холодным потом.

Как это я сразу не догадался! Кто может знать, как отреагирует Генералиссимус, если узнает, как поступили с человеком, которому он выразил благодарность в прессе? Тут не помогут ссылки на наличие несомненного состава преступления – уж Хозяин-то знает, на какие штуки способны его соколы. Как это они там, в заср… Ташкенте посмели обидеть полезного человека!! И уж Хозяин не скажет, как говорили во времена отсталого царского режима: «А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!» Хозяин скажет: «А подать сюда голову Ляпкина-Тяпкина!»

И там, на самом ташкентском верху, спешно решили бить отбой. Дело замять или обратить в этакую шутку. Болван Иванов пусть как следует извинится. А этого жида Калинского гнать в шею, чтобы его вонючего ду-ха здесь не было! Или еще лучше: посадить!

Хотя, конечно, может быть, я и ошибаюсь. А что, если ташкентские чекисты с согласия или без согласия Москвы решили, что не следует резать курицу, которая может нести золотые яйца? Ведь у Мессинга через некоторое время можно снова грабануть миллиончик. А кроме того, можно ведь прибрать этого ясновидца к рукам, заставить его верно служить. Ведь его секретное сотрудничество, если им умело манипулировать, может стать просто неоценимым. Или он на самом деле разгадает какую-нибудь тайну, или кто-нибудь ему сам выболтает такое, что до тех пор держал про себя.

А может, он и на самом деле смог в чем-то убедить этих сааковых и гнилощуковых? А может, чем чёрт не шутит, ему удалось их загипнотизировать?

Не знаю, не знаю. Можно строить множество предположений. Но наиболее правдивой показалась мне моя первая догадка о решающей роли телеграммы Сталина. Тем более, что, скорее всего, Ташкент о деле Мес-синга Москве не сообщил, хотя сообщить, как мне думается, был обязан. Правда, мысль об этом пришла мне в голову только через семь лет, когда я разменял восьмой год срока.

Был конец июня 1950 года. Началась война в Корее. Я в то время вкалывал на 19-м штрафном лагпункте Мордовских лагерей. Ночью меня разбудили и повели к начальнику. Тот, держа какую-то бумажку, вдруг – небывалое дело! – подал мне руку. И торжественно заявил, что меня срочно вызывает Москва. Он считает, что меня освободят, и я смогу вер-нуться в Польшу.

Сердце у меня, естественно, заколотилось, хотя надо сказать, что этого я уже давно ожидал. Дело в том, что моя сестра была знакома с Владиславом Гомулкой – еще тогда, когда он был мастером на фабрике конвертов во Львове и никто даже во сне не мог себе представить, что он будет генсеком и первым вице-премьером послевоенной Польши. И вот, года четыре назад, где-то в 1946 году, ко мне в Молотовские лагеря на Урале дошло письмо от сестры. Она сообщала, что Гомулка пообещал что-то предпринять для моего освобождения. Потом связь с ней прервалась, – но как-то нарядчик мне шепнул, что лагерное начальство по требованию из Москвы составляет мою характеристику. Начальство, видно, не очень спешило, потому что я продолжал припухать, а тем временем Гомулку обвинили в национализме, сняли со всех постов, а потом посадили, и он стал чуть ли не таким же зэком, как я. Но когда я узнал, что меня вы-зывают в Москву, то понадеялся, что дело, когда-то пущенное в ход Гомулкой, двигалось, так сказать, самотеком и вот теперь дало результат.

Но я ошибся. В Москве мне руку не подали, а стали таскать по Бутыркам и Лубянке. Я даже недолгое время удостоился чести припухать в одной камере с Его Величеством Пу-и, последним китайским, а во время японской оккупации маньчжурским императором! (О нем много лет спустя, в 1987 году, американцы сняли трогательный и красочный фильм, получивший 9 международных наград и принесший громадные барыши.)

Лишь через месяц меня вызвал мой следователь капитан Кожухов и представил мне какого-то полковника Рублева – якобы начальника контрразведки СССР. Полковник вел себя корректно, и я сперва подумал: это оттого, что он разведчик, а не профессиональный чекист. Он говорил обиняками, и я долго ничего не понимал, пока по его туманным намекам не сообразил, что ему очень льстит знакомство со столь выдающимся западным разведчиком, как я. Он ознакомился с моим делом: даже смешно, что человека моего масштаба осудили за мнимый шпионаж в пользу какой-то задрипанной Польши…

Он все тянул свои трели-морели, а я, распахнув хайло и развесив уши, пытался сообразить, вокруг чего он разводит всю эту хитромудию. И в конце концов понял: до моего ареста я, оказывается, был ни больше, ни меньше как одним из главных резидентов британского Интеллидженс сервис на всю Среднюю Азию! Я не знал, плакать или смеяться. Но поскольку полковник Рублев меня не бил, на меня не орал и – даже трудно поверить! – не матерился, я стал защищаться по существу. Обвинения были абсурдны, чувствовалось, что кто-то сильно морочит советскую контрразведку высосанной из пальца информацией. Атмосфера допроса была чуть ли не кафкианская, и я охотно бы передал ее подробнее, если бы не опасался, что оторвусь от феномена Вольфа Мессинга.

Через несколько дней Рублев объявил, что мне предстоит очная ставка с человеком, который обещает меня обличить и прижать к стене прямыми доказательствами. Обличителем оказался Абраша Калинский! Прямо как в плохой кинокартине: все один и тот же отрицательный тип. Вид у него был довольно потрепанный, одет он был в какие-то военно-тюремные лохмотья, а по столь знакомой мне желтизне и отечности лица можно было без труда определить, что славный деятель много лет провел за решеткой у параши.

Признаюсь – сладостен был мне вид злодея, попавшего в яму, которую он копал другим! А из его туманных речей я понял: на этот раз Калинский наговаривает на самого себя! По его словам, он много лет был агентом Интеллидженс сервис, одновременно ловко маскируясь под профессионального советского сексота. Он без конца ссылался на какого-то сэра Джорджа, упоминал даже город Мары в Туркмении. В его рассказе то я был его подчиненным, то он – моим. Калинский городил такую околесицу, что я, несмотря на всю опасность положения, стал смеяться.

Наконец Рублев грубо выругался, велел увести провокатора и проветрить кабинет. Потом заговорил со мной совсем иным тоном. Из его слов и из того, что я впоследствии слышал от бывших сокамерников Калинского по Лубянке, мне удалось в общих чертах восстановить историю его падения. Она – наглядный пример того, что даже самое рьяное стукачество, даже очень прибыльное вначале, часто в конечном счете кончается у параши.

Весной 1943 года, после истории с Мессингом, Калинского убрали из Ташкента. Генерал-майор НКГБ Жуков велел одеть его в форму польского капитана и перебросил в Сельце на Оке, где формировалась новая польская армия с полковником Берлингом и писательницей Вандой Василевской во главе. В ее командный состав входили кадровые советские офицеры польского происхождения и старые польские коммунисты, чудом оставшиеся в живых после чисток. Среди этих людей в организационном лагере и должен был продолжать свою славную деятельность Калинский.

Но одно – нанизывать на кукан бежавших их Польши необстрелянных поляков и евреев и обводить вокруг пальца телепата из Горы Кальвария, а другое – пытаться провоцировать стреляных воробьев, прошедших огонь, воду и медные трубы. «Капитана» быстро раскусили и демонстративно бойкотировали. Оконфуженный Калинский, понимая, что здесь на его крючок не только никто не попадется, но могут в темном углу и пристукнуть, дал дёру в Москву, где стал выдавать себя за польского военного атташе. После нескольких скандалов он настолько осточертел своим хозяевам, что они решили от него избавиться, запрятав как «социально-опасный элемент» (СОЭ) в исправительно-трудовую колонию в Ховрино по статье 35 УК.

В отместку Калинский решил ни больше, ни меньше, как скомпрометировать Советский Союз и дважды пытался отправить на Запад через свою бывшую сожительницу Татьяну Златогорову какие-то материалы, компрометирующие советских дипломатов. Затея эта обошлась ему дорого – в общей сложности пятнадцатью годами одиночного заключения в специзоляторах. Одно время ему угрожал расстрел, и, безнадежно запутавшийся обладатель «государственных тайн», летом 1950 года додумался обмануть смерть, добившись открытия нового дела и перевода в следственную тюрьму. Он заявил, что много лет был агентом Интеллидженс сервис и готов раскрыть целую сеть своих бывших коллег – английских агентов. Их список он составил из фамилий своих жертв, которые, как он не без основания надеялся, давно уже погибли в лагерях.

Но я, как бы это ни было для Калинского прискорбно, чудом остался в живых, из обвиняемого стал свидетелем и в течение долгого времени рассказывал следователям Лубянки об «успехах» Калинского среди поляков и евреев в Ташкенте.

Стоит, между прочим, обратить внимание на то, что эти его художества легли в основу вышедшего в 1974 году в Ташкенте романа «Цвет восточного неба». Автор, ведущий писатель Узбекистана Борис Пармузин, получил допуск к следственному архиву тридцатилетней давности и был поражен обилием дел против поляков в 1941–1943 годах. Все эти дела были результатом неутомимой деятельности одного и того же человека – Абрама Калинского, который фигурирует в книге под фамилией Тадеуша Дальского, «пламенного польского патриота и мужественного советского разведчика». Именно так рекомендует его генерал-лейтенант Алексей Бессчастнов, председатель КГБ Узбекистана в предисловии к роману, подтверждая подлинность подвигов Калинского-Дальского…

Однако мне пора вернуться в кабинет следователя Кожухова на Лубянке – и в август 1950 года. Как-то этот молодой капитан спросил, не знаю ли я, зачем в действительности ездил Калинский в туркменский город Мары, где мы с ним якобы встречались с одним из начальников английской разведки, таинственным сэром Джорджем.

– Насколько мне известно, – ответил я, – Калинский туда ездил, чтобы довести до конца организованную им провокацию с нелегальным переходом в Иран Вольфа Мессинга.

У следователя округлились глаза и он велел повторить, – может, ему показалось, что он ослышался. Я повторил подробнее, а на вопрос, откуда я все это знаю, сослался на рассказ Мессинга в камере № 13. Капитан внимательно слушал, в протокол, однако, уже больше ничего не вносил.

На следующий день меня в кабинете следователя ожидало несколько высоких чинов. По их требованию я снова во всех подробностях рассказал, как Калинский заманил одураченного им Вольфа Мессинга в воображаемую «лесную сторожку» на иранской границе. Они внимательно слушали, обменивались быстрыми взглядами, несколько раз прыскали со смеху – смешили их не козни Калинского, а святая простота знаменитого ясновидца. Протокол и на этот раз не велся.

Я подумал: они хорошо знают, что Калинский возводил ложные обвинения и провоцировал, знают, что людей сажали без причины. Что меня тоже посадили ни за что. И решил попытать счастья. Администрация Лубянки выдавала раз в месяц листок бумаги, ручку и чернила каждому подследственному, желающему подать жалобу или заявление в любую инстанцию. Я обратился к министру госбезопасности – им тогда, кажется, был расстрелянный впоследствии Абакумов – с просьбой: в связи с провокаторской по отношению ко мне ролью Калинского пересмотреть мое ташкентское дело и отменить приговор.

Через неделю меня вызвал какой-то полковник и сообщил, что дело мое оставлено без последствия. И голосом богини Справедливости добавил:

– Даже если вы и невиновны в том, за что вас осудили, то вас надо держать в заключении хотя бы уже потому, что вы слишком много знаете о Калинском и Мессинге!

После того как я в камере несколько оправился от столь откровенно и просто выраженной чекистской логики, мне пришло в голову, что полковник не указал мне подлинной причины отказа пересмотреть мое дело. Слишком много я знал не только о Калинском и Мессинге. По любопытству, проявленному высокими чекистскими чинами, я мог догадаться, что дело это в Ташкенте замазали и в Москву не сообщили. То есть я был свидетелем скрытия ташкентскими чекистами немаловажного дела от главных московских чекистов! Знать такое для рядового зэка действительно «слишком много».

Но могло быть и похуже, продолжал я рассуждать задним числом, – тут, в Москве, могли знать всю суть дела Мессинга. Но не все, а только те, «кому ведать надлежит». И если это так, то Мессинга будут оберегать от всяких свидетелей – он, скорее всего, чем-то им очень полезен. В таком случае мне совать туда свой нос было смертельно опасно!

И возблагодарив Бога за то, что кто-нибудь из этих важных и вежливых чекистов не предложил добавить мне срок, или посадить в одиночку, или просто прикончить, я отправился в Потьму досиживать свой «червонец».

* * *

А между тем и в лагерь постепенно доходило, что феномен Вольфа Мессинга стал принимать чудовищные размеры. Поездки с «психологическими опытами» продолжались. Афиши, сообщающие о прибытии телепата всесоюзной славы как в крупных городах, так и в поселках Сибири, собирали у касс толпы, так и пёршие напролом, чтобы воочию убедиться, как Вольф Мессинг безошибочно читает человеческие мысли. Госгастрольное бюро организовало специальное выступление для научных работников, для работников искусства, для рабочих новостроек и металлургических комбинатов, для военнослужащих, для колхозников, – везде, где только можно. Большие деньги за билеты лились рекой. Через год после того как телепат был освобожден их тюрьмы, страну облетело известие о его новом высокопатриотическом поступке: Мессинг подарил Армии второй боевой самолет, приобретенный им на личные сбережения. Воистину не оскудела рука дающего.

В конце пятидесятых годов поэт Роберт Рождественский счел нужным воздать должное великому кудеснику в блещущих вдохновением строках о бегущем по лужам автобусе, в котором:

 
Едет Вольф Мессинг,
спокойствием лучась,
Шахтерские подземные, подспудные мысли
Начнет он будто семечки щелкать сейчас
 

Хотя было известно, что Мессинг наотрез отказывается подвергать себя каким-либо исследованиям, нашлись ученые, объяснявшие феномен Мессинга биологической радиосвязью или «гравитационными волнами». Некий Г. И. Косицкий в журнале «Здоровье» не постеснялся сравнить искусство Мессинга с игрой Давида Ойстраха и Ван Клиберна. Другие сравнивали его с величайшим кудесником всех времен графом Калиостро и утверждали, что он может принимать облик любого животного. К чести самого Мессинга надо сказать, что, хотя такая слава ему, наверное, льстила, сам он ее не добивался и не участвовал в создании вокруг себя легенды. Разве что «помалкивал и многозначительно улыбался», как признался тогда в Ташкентской тюрьме. Он удовлетворялся верным куском хлеба – с маслом – и тем, что скапливал, если не на замок, то на вполне безбедную старость. О своем скудном прошлом он не распространялся и, естественно, не был заинтересован, чтобы в нем копались. Вероятно, он считал, что достаточно в его подноготной покопались майор Сааков и капитан Иванов, а может, и кто покрупнее.

Однако нашелся человек без военного звания, едва не заработавший на прошлом Мессинга изрядный куш. Михаил Васильевич Хвастунов, писавший под псевдонимом «М. Васильев» и известный в Москве как «Михвас», был видным журналистом и ловким «популяризатором» в разнообразных отраслях науки. Он выпустил большую серию «Человек и Вселенная». С Вольфом Мессингом же он встретился, когда составлял брошюру «Человек наедине с собой». Незадолго до этого вышла и пользовалась большим успехом книга воспоминаний популярного в Советском Союзе иллюзиониста Михаила Куни, человека, тоже овеянного легендой.

Хвастунов сообразил, каким бестселлером могла бы стать книга Мессинга «О самом себе». Но поскольку Мессинг был полуграмотен, а в рус-ском языке более, чем слаб, был заключен договор, по которому Хвастунов выговорил себе восемьдесят процентов всех гонораров за «литературную обработку» материала (!).

Он затворился с Мессингом в своей подмосковной даче и там в течение недели пытался выжать из того хоть какие-нибудь мало-мальски сенсационные воспоминания. Но воспоминания Мессинга, как мы знаем, вовсе не соответствовали его всесоюзной славе и ходившим о нем легендам. Надо было изобрести новую биографию о блистательной карьере, которая началась не в Белостоке в 1939 году, а, как у Геракла, чуть ли не с пеленок – благо ремесло фальсификации биографий для знатных особ в Советском Союзе широко распространено.

И вот Михвас стряпает невероятный комикс под названием «Вольф Мессинг – «О самом себе». Вся жизнь Мессинга представлена там как вереница чудесных и чреватых последствиями встреч. Когда маленький Вольфеле был еще в хедере, писатель Шолом-Алейхем предсказал ему блестящее будущее. Тринадцатилетним мальчиком он бежал в Германию, где быстро прославился как ясновидец. В 1915 году в Вене он запросто бывал у отца психоанализа профессора Зигмунда Фрейда, в доме которого резвился с Альбертом Эйнштейном и «выщипывал волосики из его пышных усов» – по мысленному внушению хозяина. Потом он совершил большое триумфальное турне по всем, какие только существуют, странам мира. В 1927 году в Индии он, естественно, подружился с борцом за ее независимость Махатмой Ганди, который даже в течение какого-то времени был его индуктором.