Текст книги "«Криминалистический экстрасенс» Вольф Мессинг: правда и вымысел"

Автор книги: Николай Китаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Но вдруг милосердный еврейский Бог пожалел меня и спас от позора. Я узнал, что в областном Доме культуры набирают артистов для каких-то агитбригад. Я не знал, что это за штуки, но на всякий случай пошел. В вестибюле было много нашего брата, всем работа нужна была позарез.

Нас по очереди впускали в зал, где за столиками сидели люди в военных или темных суконных гимнастерках. Кто-то шепнул, что это партийные лекторы-пропагандисты из Минска. Потом я узнал, что их задача – объяснять местному населению, как плохо жилось в панской Польше и как хорошо станет под солнцем сталинской конституции. Они рассказывали о миролюбивой политике непобедимого Советского Союза и о том, как недавно били японцев-самураев на Хасане и Халхин-Голе. Но люди быстро разобрались что к чему, и для того, чтобы они вообще пришли слушать эту болтовню, их надо было приманить хорошим концертом. Вот этой приманкой и должны были стать мы. В первую очередь требовались аккордеонисты, баянисты или гармонисты и, куда ни шло, скрипачи. Годились вокалисты, куплетисты, юмористы, художественные чтецы. Было место и для иллюзионистов.

Я попал к товарищу Прокопюку, рябому, косому, но доброму мужику. За его спиной уже топталась кучка отобранных артистов. Я все не мог решиться, какую из своих специальностей назвать. И когда очередь дошла до меня, неожиданно для самого себя, выпалил:

– Я телепат!

Товарищ Прокопюк выпучил глаза. Я пытался объяснить ему по-польски, что это такое, и по глупости вставлял научные слова, от чего глаза его еще более округлялись. Тогда из отобранных им артистов вышла миловидная блондинка и стала бойко переводить. Товарищ Прокопюк задумался и велел мне явиться вечером в клубное помещение. А я по-просил милую дамочку – ее звали Сима Каниш, она была певицей из еврейской театральной студии в Варшаве – остаться со мной и на скорую руку подготовиться к выступлению. Она была родом из волынского городка Клевани, поэтому и знала русский язык.

Вечером в клубе собралась вся ихняя знать – лекторы, инспекторы и директор Дома культуры с сослуживцами. Хотя я и демонстрировал самую простую программу, но волновался невероятно, потому что понимал – от успеха или неуспеха зависело будущее. Мое волнение передалось и Симе, и я чувствовал, что она дрожит. Но все прошло неплохо: несмотря на долгий перерыв, я ничего не забыл. Я находил предметы, отгадывал, читал сквозь запечатанные конверты адреса и цифры. Зрители глядели во все глаза и только изредка перешептывались. Под конец я совсем обессилел. Сима догадалась подать мне стакан воды.

Кое-кто зааплодировал. Но потом наступила тягостная тишина. Когда началось обсуждение, Сима переводила мне на ухо, о чем идет речь. Директор Дома культуры, гомельчанин, сказал, что я прямо задал им за-гадку, что явление это – необычное. Такого он еще никогда не видел и не знает, есть ли под всем этим научное обоснование или это лишь хитрое ловкачество. Но выступление надо признать очень интересным.

Товарищ Прокопюк заявил, что по его мнению – я человек удивительных способностей, необыкновенное явление. Он обратил внимание присутствующих на мою нервную дрожь и запинающуюся речь. «Ведь это нервное возбуждение, чуть ли не эпилептический припадок, типичный транс с помрачением и экстазом! А ведь у нас на Руси, – добавил значительно товарищ Прокопюк, – в древние века наши юродивые пользовались большим уважением. Наш народ чтил их и верил, что они обладают даром прорицать будущее…»

Тут поднялся секретарь ихней партии и поднял скандал. «Здесь развели какую-то идеалистическую антимонию, – кричал он, – преклоняются перед кривляньем жалкого эпилептика! Марксистский подход к искусству не допускает никакого мистического шарлатанства, а требует непри-миримой борьбы за чистоту советской эстрады!»

Я уже подумал: прощай мечта о каком-то честном труде! Но вдруг оказалось, что большинство не испугалось и было против этого важного секретаря. В конце концов Прокопюк предложил: «Пусть товарищ Мессинг выступит на показательном концерте, а мы понаблюдаем за реакцией публики. Если его выступление будет успешно и принесет пользу нашему делу – очень хорошо».

И вот мы в клубе текстильщиков. Товарищ Прокопюк рассказал про ужасы панской Польши, про солнце сталинской конституции и про битых самураев. Сима очаровательно пела русские песни, музыканты наяривали. Каждый из кожи лез, чтобы только получился, как у нас говорят, цимес-пикес.

Я выступал последним в сокращенном репертуаре и показывал самые проверенные и эффектные номера. Меня принимали хорошо, не щадили аплодисментов, тем более что это было за здорово живешь: вход был бесплатный. Местные жители были отчасти уже знакомы с выступлениями телепатов, а некоторые даже и меня самого помнили по прошлым годам. Но вы бы видели присутствовавших в зале зрителей из Советского Союза, которым, надо думать, никогда не приходилось видеть ничего подобного! Они были явно растеряны, смотрели на меня с благоговением и страхом, и кругом было слышно: «Кудесник, ну прямо кудесник!» Они, кажется, на самом деле поверили, что я читаю мысли и все знаю.

Сразу же после концерта за кулисы пришел немолодой уже командир и, смущаясь, рассказал, что от него убежала жена с молодым любовником. Так не мог ли бы я сказать ему, где теперь эта изменница. Я чуть было не ляпнул, что она скорее всего в кровати со своим фрайером. Но у него в глазах было такое отчаяние, что я прикусил язык и уверил его, что так уж переоценивать мои возможности не следует. Сколько раз мне потом это пришлось повторять не только простолюдинам, но и людям, которых никак к простакам не причислишь!

Наша агитбригада в небольшом автобусе отправилась в объезд двух районов. Два-три раза в день товарищ Прокопюк крутил свою пластинку, а мы развлекали публику. Должен сказать, что Прокопюк заботился о нас как родной отец, обеспечивал удобным ночлегом и сытной едой, что в то время было не так уж просто. Я был все время с Симой и нас уже считали парой. Должен честно сказать, что никогда в жизни я не чувствовал себя таким счастливым. Впервые я понял, как жалко погряз в одиночестве и как хорошо иметь рядом близкое существо. Симе было уже за тридцать, воспитывалась она без отца, и жизнь ее не очень баловала. Про прошлое и про всякие там обманутые надежды я ее не расспрашивал и только наслаждался ее присутствием. Для меня она была самой умной, самой красивой и желанной. Это, наверное, так поздно ко мне пришла любовь, о которой я, старый дурак, оказывается, даже не имел понятия. Я тогда и не представлял себе, какой оборот примет моя жизнь и еще не решался серьезно поговорить с Симой, но уже не представлял себе будущего без нее.

Месяц пролетел быстро и наша труппа вернулась в Белосток. Нам вполне прилично заплатили, прибавили за дорожные расходы и велели готовить новую программу. Я уже подбирал в уме слова, чтобы вечером непременно объясниться с Симой, как вдруг за мной явился какой-то тип и сказал, что должен срочно доставить меня в Минск. Его русской скороговорки я не понимал, да он мне и не давал слова сказать. И вот именно тогда меня так закрутило, что из этого водоворота я до сих пор не вырвался. Я себя прямо проклинаю за то, что не проявил воли, не уперся и не потребовал, чтобы Сима поехала со мной. Надо было сказать, что без нее я шагу не сделаю. Но я почему-то был уверен, что сразу вернусь и все улажу. А вышло вот что.

В Минске меня поместили в лучшую гостиницу, в такой номер люкс, какого я в жизни не видел. Выступать пришлось перед какими-то высокими чинами и спешно искать себе индуктора с русским и польским языками – благо в Белоруссии это не проблема. После выступления меня приглашали в какие-то кабинеты, о чем-то много со мною говорили, но до меня доходило только «прямо кудесник» и «колоссальный успех». И все это происходило настолько молниеносно, что я очухаться не успел, как мне сунули на подпись договор. Договор был, оказывается, с Госконцертом и надо было тут же выезжать в гастрольное турне по самым большим городам Советского Союза. Москва прикрепила ко мне администратора, который всем заворачивал, а по договору мне была гарантирована самая высокая ставка. Когда я впервые увидел расчетную ведомость, то даже не мог поверить, что это все – мое, и спросил, не ошиблась ли бухгалтерия? Ну что я стану делать с такими тысячами?

Но я быстро научился ничему не удивляться. А главное – не показывать своего невежества. Если я чего-то не знал или не понимал, я помалкивал и многозначительно улыбался. Всем хотелось знать, как меня принимали на Западе в столицах и других больших городах, что писала обо мне пресса. Прямо врать я не хотел, а вертел вокруг да около. Да ведь они и не поверили бы, что я до сих пор кроме Польши нигде не был, а с прессой сталкивался, только когда давал свои объявления в газетках.

Симу я, конечно, не забыл, но как-то не было возможности во всем этом базаре не то что за ней съездить, а даже о ней думать. И как я мог тогда так упустить свою любовь и счастье! За это я и несу теперь ответ. Все заслонила мысль о том, что вот явилась ко мне фортуна, когда я уже ничего не ожидал от жизни и мечтал лишь о том, чтобы как-то обеспечить себе старость. Помните, в Книге Притчей мудро сказано:

«Иной выдает себя за богатого, а у него ничего нет; другой выдает себя за бедного, а у него богатства много».

Это как раз меня касается. Меня возили из города в город, я жил в лучших гостиницах, обедал в шикарных ресторанах, шил костюмы у самых дорогих портных и жил в каком-то чаду. Я уже прямо утопал в деньгах. Вокруг меня всегда толпился народ. Тот просил автограф, этот – совета и помощи. Какой-то Мессинг ввалился с чемоданами в гостиницу, где я остановился, и кричал, что он мой двоюродный брат, какие-то девки звонили по телефону, врывались ко мне в номер…

Я уже и сам поверил, что я не такой, как все, а особенный. А что, если меня Господь действительно наделил сверхчеловеческими силами? Ведь не может же такое количество людей во мне ошибаться? Я и сам чувствовал, как во мне развиваются и проявляются гипнотические силы. Чем чёрт не шутит, когда Бог спит! Приятно было видеть во всех городах этой необъятной страны афиши, на которых крупными буквами стояло: «К вам едет Вольф Мессинг». Сейчас, в этой вонючей камере, я очень хорошо понимаю, что главное богатство – свобода. Не надо мне было тогда слишком выделяться, лучше было оставаться посередке: не совсем в тени, но и не на самом ярком свете.

По правде сказать, меня через некоторое время начала подавлять эта суета сует. И среди великого множества людей я вдруг понимал, как я снова одинок. И сразу приходила мысль: надо съездить в Белосток, отыскать Симу. Но потом все откладывалось. План выступлений заслонял собою всю личную жизнь…

И вдруг – снова война! И с кем, со вчерашними союзниками, немцами! Белосток был сразу захвачен. Через несколько месяцев после начала войны меня отыскал Артур, аккордеонист нашей первой советской агитбригады. Он рассказал, что как только началась война, Сима сразу ушла из Белостока, думая добраться до своей Клевани. Ах, если она попала в руки к немцам, то это до конца жизни будет на моей совести!

Двадцать второго июня, когда немцы напали на Советский Союз, я был как раз в Тбилиси. Поспешил в Москву, – там скоро начали готовиться к эвакуации и Госконцерт прикрепил меня к Ташкенту. Предлагали Новосибирск, но я на свою голову захотел в этот проклятый Ташкент: экзотика, теплый климат… Работать тут пришлось, как никогда в жизни – одно за другим дополнительные выступления в армейских частях, на военных заводах. Город сперва был ничего, но потом повалили беженцы, эвакуированные. Стало тесно и совсем голодно, вы сами знаете.

Меня это, правда, не касалось. Номер в приличной гостинице был для меня забронирован, мой администратор, Лазарь Семенович, все доставал на черном рынке, переплачивая в десять раз, – но денег у меня было больше, чем достаточно. Обеды нам готовила его жена, потому что даже в хороших ресторанах кормили только черепашьим мясом и крабами.

Смертельно усталый я заваливался вечерами в кровать и мечтал о том времени, когда кончится война и я вернусь в родной штетеле, в Гору Кальвария. Господи, как меня, богача, будут там встречать! Как это пелось в модной песенке: «Тэн шум, тэн гвалт я собе выображам»! Я видел себя в смокинге, в накидке на белой шелковой подкладке, с шляпокляком на голове – прямо как Гарри Пиль в кино. Я грезил о том, как въезжаю в длинном белом шевролете на наш рынок, где уже собралось все население местечка. Оркестр добровольной пожарной команды играет бравурные марши, полицейские удерживают толпу, которая ко мне так и прет, прямо как хасиды к цадику. Бургомистр с золотой цепью на груди держит речь. Отцы города, говорит он, гордятся своим славным сыном Вольфом Мессингом! Все кричат «ура» и поют «сто лят, сто лят нехай жие нам!» А я, весь в слезах от счастья, объявляю, что за свой счет учреждаю среднюю школу, больницу и приют для престарелых. Крик восторга снова сотрясает воздух, а я бормочу себе под нос: «Нате вам Вельвеле Мессинга, который и в школу никогда не ходил и для которого не нашлось здесь в этом штетеле невесты! Вот вам кабцан, кортенверфер Вольф Мессинг!»… Дурацкие, детские мечты нищего, попавшего из грязи в князи…

И еще – только, пожалуйста, не смейтесь! – была у меня глупая мечта. Не знаю, запомнили ли вы Черск, захолустье к югу от штетеле, и старый, полуразрушенный замок там? Говорят, ему шестьсот лет и принадлежал он когда-то какой-то итальянской королеве Боне. Мальчишкой я смотрел с развалин его башни или с крепостного вала на долину Вислы и окрестные сады. Когда сады цвели, это был незабываемый вид! Я давал волю фантазии и воображал себя хозяином замка. Так что же теперь помешает мне купить эти развалины и восстановить их в прежнем великолепии? Так я мечтал, позабыв мудрость отцов наших: «Не хвались завтрашним днем, потому что не знаешь, что родит тот день».

Шел второй год войны. Я много гастролировал по восточным и южным областям, далеким от фронта. Как-то в июле, когда я вернулся в Ташкент, меня попросил зайти – точно в таком-то часу, с просьбой ни в коем случае не опаздывать – директор нашей конторы Госконцерта. В конторе уже были директор, заведующий отделом кадров, секретарь ихней партии и еще какой-то солидный мужчина, оказавшийся представителем город-ского комитета партии.

Они любезно начали меня расхваливать, говоря, что горды – такая, мол, знаменитость, как я, работает именно у них. Ну, и так далее. Потом партийный секретарь сказал, что страна переживает критический момент, что полчища немцев рвутся к Сталинграду, что лучшие сыновья родины проливают кровь в ожесточенных схватках, что весь тыл должен помогать фронту. И что советские люди жертвуют свои последние сбережения…

Тут он взял ручку и лист бумаги и спросил:

– А сколько вы, уважаемый Вольф Григорьевич, обязуетесь пожертвовать?

Я говорил вам, что всегда боялся растеряться во время выступления. А растеряться пришлось здесь, перед ясновельможными партийными чинами. К такому вопросу я не был подготовлен и понятия не имел, сколь-ко тут принято давать, сколько дают другие. В наших польских злотых я разбирался неплохо, в ихних денежных делах – слабо. Дома, в Польше, вся моя жизнь была тяжелой борьбой за существование, я рад был, если имел парнусу и сводил концы с концами. А здесь неожиданно привалило счастье и дождем посыпались деньги. И я знал только одно: надо их копить на будущее. А от окружающей меня жизни был вдалеке, все мое время проходило в разъездах и выступлениях. Администратор избавлял меня от всех забот, кормил и одевал, время от времени сообщал, что все дорожает, а я кивал головой. В тот момент я знал только, что сильно подорожали папиросы «Казбек», которые я курил.

Но тем не менее я решил не ударить в грязь лицом и поразить их.

– Тридцать тысяч! – сказал я.

Они переглянулись и наступило тягостное молчание. Я понял, что если и поразил, то не с того конца, а потому решил поправиться:

– Пардон, я хотел сказать: сорок тысяч.

Представитель горкома криво усмехнулся и процедил:

– Вы, оказывается, шутник, Вольф Григорьевич. Смешно, сорок тысяч при ваших-то баснословных барышах! На днях председатель корейского рисового колхоза, товарищ Ким Цын Хен из своих личных трудовых сбережений пожертвовал миллион рублей. Вчера в «Правде Востока» было описано, как он привез нам огромный сундук с деньгами. Три кассира Госбанка пересчитывали их целый день. Вот это – пример патриотизма!

Я обомлел. Неужели они и от меня миллиончик потребуют?! Прощай тогда мечты о богатстве, прощай белый шевролет и Черкский замок! Я вернусь к тебе, мое штетеле, таким же кабцаном, как ушел…

Когда я немного очухался, то решил все-таки постоять за свою безбедную старость. Я собрался с духом и сказал:

– Пишите пятьдесят тысяч и разрешите мне уйти, я себя что-то неважно чувствую.

В гостинице я повалился на кровать и курил до одурения. Да кто они такие вообще? И кто я им такой? Я не член ихней партии, которым они могут крутить, как хотят! Я в этой стране временно, можно сказать, на гастролях. Вот кончится война, и я им скажу: прощайте!

И тут я с ужасом вспомнил, что еще в Минске принял советский паспорт! Мне сказали, что так легче будет гастролировать. Я сразу весь вспотел. В какую же это историю я влип! Какие цуресы я навел на свою голову! Я никогда политикой не интересовался, что Россия, что Советский Союз, для меня было одно и то же. Мелюха как мелюха, государство, как все другие. Ну, слыхал, что были там какие-то процессы, ну, расстреляли кого-то. За что, я не помнил, я не слушал ни коммунистов, ни их врагов. И вдруг я сообразил, что кроме того, что у них тут главный балабос – Сталин, ничего не знаю. Если говорить честно, я совсем не знаю, как и кем управляется эта страна, паспорт которой у меня в кармане.

Прошло несколько дней. Я старался не думать о неприятном разговоре, но беспокойство не проходило и мне даже во сне чудился этот корейский председатель колхоза и его большой сундук, который всей тяжестью давил мне на грудь.

Мы готовились к гастрольной поездке по Сибири. Я зашел в нашу контору на улице «Правды Востока». Потом решил немного подышать свежим воздухом в парке имени Горького. Возле касс ко мне подошли двое в штатском и сказали, что меня срочно вызывают в Комитет по делам искусства. Вот, мол, даже машину прислали…

Мы подъехали к какому-то большому зданию, которое охранялось часовым, получили пропуск, поднялись на второй этаж. Эти двое в штатском попросили меня подождать на скамье в коридоре и ушли. Я сидел, сидел, но ко мне никто не выходил. Я курил, пока были папиросы. Часа через три я почувствовал страх. Где я вообще нахожусь? Почему меня тут так долго держат? Я уже хорошо понял, что здесь и не пахнет Комитетом по делам искусства. Со страху я так вспотел, что даже рубаха прилипла к телу. И вдруг я заметил, что губы сами шепчут запомнившееся с детства: «Барух ата Адонай элохейну мелех гаолям, йоцер ор уворай хешех…» Господи Боже наш, Владыка Вселенной, освети душу мою и изгони мрак!

За окнами уже стемнело, зажглись лампочки под потолком. Я полудремал и пытался вспомнить, где должен был выступать сегодня вечером. Что делает Лазарь Семенович, где он меня разыскивает, большой ли переполох в Госконцерте?..

Толчок в плечо заставил меня очнуться. Передо мной стоял коренастый крепыш в военной гимнастерке.

– Вы Мессинг Вольф Григорьевич? Пойдемте со мной!

Это был капитан Иванов. Фамилию его я узнал позже, сам он мне ее не назвал.

Мы свернули в боковой коридор и вошли в небольшой кабинет. Капитан сел за письменный столик, а мне даже не предложил сесть. Он очень долго листал какие-то бумаги, а я все стоял. Наконец он поднял глаза и спросил:

– Слушайте, вы! Как точно ваше имя и отчество?

– Вольф Григорьевич.

– Бросьте дурака валять! Я спрашиваю, как на самом деле звучат жидовские имена, твоё и твоего тателе?

– Мое Велвел. Отца Хаим…

– Вот так надо было сразу признаваться! Хорош гусь! Будешь отвечать за то, что внес в наш советский паспорт фальшивые данные! Родился где?

– В Польше.

– А точнее?

– В местечке Гора Кальвария.

– Мы, то есть органы государственной безопасности, наводили справки и выяснили, что там находится оплот жидовского мракобесия и что там все сплошь раввины. Ты тоже раввин?

– Нет, я всегда был артистом.

– А нам известно, что вы даже в прессе объявляли себя раввином.

– Это для рекламы.

– Очень странно! Почему вы не объявили себя муллой? Или пастором? Для вас лучше будет, если вы сразу признаетесь, что вы есть подлинный раввин, служитель жидовского религиозного культа!

– Я им никогда не был.

– А с каким заданием вы приехали в Советский Союз? Что вы здесь потеряли? У себя дома людям голову морочили и сюда морочить приехали? Да еще и карман себе при этом набивать?

– Я бежал от немцев.

– А зачем именно вам нужно было от них бежать? И если бежать, то почему не в другие, соседние страны? В Румынию? В Венгрию? Почему именно в Советский Союз? Может, вы приехали разыскивать своего родственничка, известного врага народа Станислава Мессинга, не зная, что он уже ликвидирован? Ну-ка, признавайтесь!

У меня от всего этого завертелось в голове, и я прислонился к дверному косяку, собираясь с мыслями. Капитан рявкнул:

– Стоять прямо! Ты не в синагоге, а в советском учреждении! Я вас спрашиваю: кем для вас являлся Станислав Мессинг?!

– Я впервые слышу это имя. В нашем роду никакого Станислава никогда не было.

– В вашем роду также не было ни Вольфа, ни Григория, а были Велвел и Хаим! И он там для вас был Соломон или Сруль, а как к нам явился, то для маскировки стал Станиславом? Сволочь, руководил МОПРом и даже словчился затесаться в наши доблестные органы! Но гнев народа его не миновал и он получил свои девять граммов. Чего и вам не избежать. Цену этим перебежчикам из Польши мы хорошо знаем. В польской армии служили?

– Служил.

– Когда, в какие годы?

– В 1920 году.

– Как раз в то время, когда панская Польша вела агрессивную и контрреволюционную войну против Советского Союза! На каких фронтах и в каком чине вы сражались против доблестной Красной армии?

– Никакого чина у меня не было. Я был санитаром в тыловой части. Никакого фронта я и близко не видал.

– Врешь ты все, контрреволюционная гнида! Эх! И зачем я на тебя время теряю? Сейчас тебя шлепну, чтобы небо не коптил!

Тут капитан выдвинул ящик стола и выложил на письменный стол вот такой пистолетище со странной деревянной рукояткой и длиннющим стволом, – такого я никогда в жизни не видел. У меня потемнело в гла-зах…

Я очнулся на полу. Капитан брызгал мне в лицо водой. Он помог мне встать и подвел к столу.

– Вы что, маузера никогда не видели, чтобы сразу так шмякнуться? Я ведь вас еще и не допрашивал. Это была просто беседа.

Капитан снял телефонную трубку и сказал, чтобы его соединили с майором Сааковым. Вскоре в кабинет вошел смуглый улыбающийся офицер приятной наружности.

– Ну как, Мессинг, побеседовали с капитаном Ивановым? – вежливо спросил он. – Я не всегда согласен с некоторыми из его методов, но ведь это все на пользу нашего святого дела. У меня к вам тоже есть один вопросик: готовы ли вы на деле доказать свою лояльность к советской власти, которая предоставила вам убежище и кусок хлеба? С маслом, если не ошибаюсь?

– Я на все готов.

– Вот как хорошо! А сколько бы вы могли пожертвовать Красной армии, нуждающейся в вооружении? Сумма всех ваших сбережений нам, между прочим, доподлинно известна.

Я глотнул слюну, а затем выдавил:

– Сколько хотите, столько и берите.

– Ну, это прямо прекрасно! Запишем: миллион рублей.

Официантка принесла мне бутерброды и чай, а секретарша в это время оформляла какие-то бумаги и я что-то подписывал. Мне предложили папироску и я с наслаждением ее выкурил.

Полночь давно прошла, когда они привели меня в гостиницу. Я проспал чуть ли не сутки. Лазарь Семенович ходил вокруг меня на цыпочках, ничего не спрашивал и обращался со мной, как с тяжело больным. Через день мы отправились в Новосибирск.

Туда мы добирались долго – без конца надо было пропускать военные эшелоны. Я всю дорогу лежал на полке и думал о том, что произошло в кабинете капитана Иванова. Судьба опять сыграла со мной скверную шутку: я стал игрушкой в руках ихней банды и кто знает, что они еще при-думают. А что они придумают, в этом я не сомневался. Они открыли мое слабое место, они поняли, что я человек совсем не геройского склада, и за-хотят мной помыкать как им заблагорассудится. Вряд ли ограничатся гра-бежом моих кровных денег. Они захотят, чтобы я стал в их руках последней проституткой, захотят использовать меня, как им вздумается!

В Новосибирске меня ожидала телеграмма от Сталина, про которую вы, вероятно, знаете. В вестибюле уже сидели корреспондент ТАСС и местный газетчик. Надо было давать интервью и выступать по радио. А еще через два дня меня повезли на военный аэродром, поставили возле истребителя, велели улыбаться и жать руку какому-то летчику. В таком виде нас сфотографировали у самолета, на котором возле лозунга «За победу над фашизмом!» было написано, что советский патриот В. Г. Мессинг подарил этот самолет летчику Балтики, – это в Новосибирске-то! – герою Советского Союза К. Ковалеву. Хоть бы для вида выкрасили тот покорябанный самолет, который я будто для них купил! Нет, никому еще так дорого не обходился советский патриотизм! – думал я.

А мой администратор, милейший Лазарь Семенович, ходил от счастья, как пьяный, и все меня обнимал и целовал.

– Вольф Григорьевич, – захлебывался он от восторга. – Вы даже себе не представляете, кто вы теперь и какие неограниченные возможности у вас в руках! Человек с телеграммой от самого Сталина в кармане может задержать на улице любого милиционера… Да что там милиционера! Он может задержать любого генерала и хлестать его по мордасам сколько душе угодно! Господи, мне бы такую силу! Да я бы их всех на колени поставил!

А мне было совсем не радостно и совсем не было желания ставить кого-то на колени и хлестать по мордасам генералов. Кое-кого из органов – другое дело. Впрочем, на такое я навряд бы решился даже с телеграммой Сталина в кармане. Я видел перед собой маузер капитана Иванова, слышал вежливый вкрадчивый голос майора Саакова и телеграмму ощу-щал, как продолжение их коварной игры.

А жизнь шла своим чередом. Я много работал, но успехи меня не радовали. Что-то во мне надломилось. В сентябре мы вернулись в Ташкент. Я ужасно боялся этого города, мне все казалось, что именно здесь за мною все время кто-то подсматривает и меня где-то в темноте подстерегает капитан Иванов. Два раза в месяц я расписывался в расчетной ведомости, переводил на книжки все более крупные суммы и мои сбережения снова начали расти.

Эвакуированные в Ташкент знаменитости из мира литературы и искусства искали со мной знакомства, приглашали в гости, хотели посмот-реть, что я на самом деле собою представляю. Но я, если только это было возможно, избегал встреч. Я не привык к такому обществу, да и о чем мне было с ними говорить? И вообще – как можно жить в стране, где человек не может быть ни в чем уверен? Какой-то Станислав или Соломон Мессинг занимал у них высокие посты и был, вероятно, настоящим коммунистом. Разве мог он предполагать, что ему в один прекрасный день скажут, что он «враг народа», и пристрелят, как собаку? А ведь он был у них свой человек, работал в одной шайке с ними. Но это его не спасло. Что же может спасти меня, польского еврея, человека чужого и в ихней бели-берде не разбирающегося? Чувство обиды и ощущение угрожающей опас-ности не покидали меня. И вдруг – проблеск надежды!

В коридоре гостиницы «Узбекистан» я иногда встречал сравнительно молодого человека, прилично, на западный манер, одетого. Судя по тому, что у него в это тяжелое время был постоянный, забронированный номер, было ясно, что это какая-то шишка. Простых смертных сюда близко не подпускали. Со временем мы стали на ходу здороваться, а однажды, когда я спустился в садик во дворе гостиницы, чтобы напиться в буфете чаю, мы с ним оказались за одним столиком. Мы перебросились несколькими фразами и было приятной неожиданностью услышать чистую еврейскую речь. Вот вы тоже говорите на идиш, но чувствуется, что это не ваш главный язык. А он говорил на хорошем мамелушен, как в моем штетеле. Это был Абрам Калинский и он тоже был родом из штетеле, может, чуть побольше моего, из Ломжи. Я там не раз выступал и у нас нашлись общие знакомые.

Я уже говорил, что неохотно схожусь с людьми. Но в его обществе почувствовал себя сразу хорошо. Подумал: какой добрый и чувствительный человек!

Мы стали заходить друг к другу в номера. В Ломже у его отца была фабрика мыла, говорил Калинский. Но он не пошел по стопам родителя, а стал активным коммунистом и организовывал забастовки; даже на отцовской фабрике! Поляки его в конце концов забрали и приговорили к большому сроку. Спасло его, как он сказал, родство с Львом Захаровичем… Кто такой Лев Захарович? Как же, это же Мехлис, начальник Политуправления Красной армии! Мать Калинского сообщила Льву Захаровичу и он добился, чтобы его родственника включили в число политзаключенных, которыми как раз обменивались Советский Союз и Польша.

В Советском Союзе Калинский, по его словам, был уже пять лет. В присоединенном Каунасе он был директором фабрики парфюмерных изделий «ТЭЖЕ» и очень подружился с Полиной Семеновной, которая и устроила ему перевод в Ташкент. Как? Полина Семеновна кто? Так это же Жемчужина! Жена Молотова, хорошая женщина с хорошим еврейским сердцем, настоящая идише маме! Ей была подчинена косметическая промышленность…

Что и говорить связей с важными людьми было у Калинского хоть отбавляй. Здесь, в Ташкенте, он тоже знался с партийными и правительственными шишками. Бывал у Тамары Ханум, народной артистки СССР, дружил с известным певцом, бывшим кантором синагоги, крутил роман с прославленной киносценаристкой. Поскольку у него была невзрачная фигурка и довольно заурядное лицо, я думал: какой же ум и какое сердце должно быть у этого скромного на вид человека, если он пользуется таким успехом?

Иногда Калинский рассеянно вынимал из кармана какую-нибудь дорогую вещицу – кольцо с драгоценным камнем, старинную брошку, золотой портсигар. Я как-то не удержался и спросил, как ему удалось все это вывезти?

Он ответил, что большинство из этих вещей ему не принадлежат. Вокруг такое горе, война согнала людей с насиженных мест, к нему прихо-дят несчастные эвакуированные, освобожденные из ссылки и просят по-мочь продать вещи, чтобы купить себе кусок хлеба. А у него есть кое-какие знакомства и иногда удается найти покупателя. Рубль с каждым днем все более обесценивается и многие сведущие люди считают, что в это беспокойное время лучше держать капитал в золоте и драгоценностях.