Текст книги "Зимовка на «Торосе»"

Автор книги: Николай Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

15 октября были закончены оборудование бани и постройка на берегу продовольственного склада. Баня рубилась в Архангельске строительной организацией Главсевморпути для одной из зимовок на Новосибирских островах. Доставка этого сооружения была поручена «Седову», но так как ему не удалось пройти в море Лаптевых, то он передал баню нам. Сборка сруба на берегу бухты Ледяной была выполнена командой «Седова» в то время, когда «Торос» делал промер на банке к северу от острова Таймыра. Седовцы честно собрали все то, что было положено по «расписанию» строительной конторы в Архангельске, и при нашей последней встрече не забыли порадовать нас:

– Хорошо зимовать будете, товарищи! Мы вам не баню, а целый дворец выстроили, придете в Ледяную, так ахнете от удивления.

Когда мы осмотрели эту постройку, так действительно ахнули. Не баня и не дворец, а самый настоящий маяк высотой не менее 5 метров от пола до потолка. Не подумали архангельские строители, сколько надо будет сжечь драгоценнейшего угля для того, чтобы натопить такую башню в условиях арктических морозов и ветров. Позднее время не позволило нам снять несколько венцов собранного уже сруба, и мы всю зиму даже в весьма натопленной бане имели изморозь в углах.

Когда стены, пол и потолок бани были закончены, пришлось заняться разрешением вопроса о водоснабжении и оборудовании этого учреждения. Стирка обеспечивалась специальным кипятильником и стиральной машиной, переданными нам «Седовым» и получившими у нас громкое название «банно-прачечного комбината». Под воду для мытья пришлось использовать две больших железных бочки из-под бензина. Донья бочек с одной стороны были вырезаны, и сами бочки на треть своего корпуса вмурованы в сложенную из кирпича печь. Под каждой бочкой была устроена отдельная топка; рядом с ними примостилась топка от «каменки». Дымоход был сделан общий для всех трех топок. Всю эту отопительно-водяную систему мы отгородили деревянной переборкой (опять вспомнили танкер) и получили отдельный предбанник и помещение для мытья с полком и печью для поддавания пара.

Продовольственный склад наш был просто деревянным сараем, примыкавшим одной стороной к бане. В пожарном отношении это не было опасным, так как у нас строжайше соблюдалось правило, что, пока в топках был огонь, при них обязательно находился вахтенный. На всякий случай в помещении всегда имелось два огнетушителя со специальными патронами, действовавшими даже при температуре в —30°. В складе размещались мука, мясные консервы, макароны, конфеты и прочая снедь, не боявшаяся морозов. На корабле в трюме и в расходной кладовой оставался всегда минимум двухнедельный запас продовольствия.

Вокруг построек береговой базы в виде забора были сложены пустые ящики и остатки строительных материалов; совершенно в стороне от базы обосновался склад горючего в бочках. Устройством последнего склада закончилось оборудование вашего «города» на берегу. Между кораблем и берегом была протянута прочная телеграфная проволока, укрепленная на вмороженных в лед кольях. Эта проволока должна была служить «путеводной нитью» для ориентировки людей во время пурги в полярную ночь. Такой же «телеграф» надо было бы провести и перпендикулярно линии, связывающей судно с берегом, но, к сожалению, у нас нехватило на это материала. «Проволочные путеводители» в Арктике иногда могут сыграть существенную роль, и пренебрегать ими никогда не следует.

Работы на самом корабле по приведению его в чисто зимовочный вид тоже шли полным ходом. Прежде всего отеплили наш «свиносовхоз». Стены его обшили деревянным чехлом так, чтобы образовалась довольно значительная воздушная прослойка, куда был засыпан полученный нами с «Седова» шлак. Верхние люки также оказались под толстым слоем шлака, за исключением одного, через который производилась кормежка. Под ноги нашему «стаду» пришлось сделать деревянные решетки, чтобы по возможности избежать сырости. Необходимо заметить, что последняя все же сильно досаждала обитателям свинарника; во время его чистки свиней выгоняли на палубу, и многие из них простудились.

Для собак мы пытались сделать закрытый собачник на льду с подветреной стороны судна, но наши псы предпочитали почему-то оставаться на палубе даже в самые свирепые пурги; я не раз в темноте натыкался на снежные холмики, укрывавшие под собой свернувшихся калачиком собак.

Над тамбуром, ведущим в кубрик, был сделан деревянный чехол, защищавший вход в жилое помещение от снежных заносов и способствовавший лучшему сохранению в нем тепла. Судовой гальюн, облицованный внутри листовым железом, был превращен в «ламповую», где заправлялись и наливались керосином лампы и фонари. Где-либо в другом месте производить операции с керосином было категорически запрещено. Во избежание проливания керосина на палубу, над ней был сделай сплошной противень. Зимняя уборная в виде отдельной постройки была сооружена на левом подветреном борту корабля.

Палубные каюты превратились в склады гидрографического инструментария и спирта. Гидрологи, жившие в этих каютах во время плавания, переселились в две двуместные каюты, расположенные около столовой для команды. Столовая очистилась, наконец, от груды ящиков и тюков и поступила в полное распоряжение команды как столовая и красный уголок.

В мороз в —45°.

Носовая палуба и весь спардек, т. е. как раз те части, под которыми располагались жилые помещения, были засыпаны толстым слоем угля, выгруженного из трюма. Для отепления световых люков мы приготовили остекленные рамы, предполагая установить их на место при сильных морозах, пока же что люки оставались не забаррикадированными для лучшего обеспечения вентиляции. Выдавшаяся на наше счастье теплая зима позволила обойтись без защитных рам и… со свежим воздухом.

Внутри самого корабля, если не говорить о машинном отделении, мы не переделывали и не доделывали почти ничего, исключая заделки войлоком и досками четырех иллюминаторов в моей и капитанской каютах, выходивших в сторону господствовавших здесь зимой юго-западных ветров. В машине был разобран, вычищен и густо смазан главный двигатель, залит нефтью кингстон и разобщен гребной вал. Двигатели «Коммунист» и «Дейц» также по очереди прошли чистку и текущий ремонт. Для отопления машинного отделения, во время работы в нем людей, был установлен камелек с выводом дымовой трубы через глушитель главного мотора в выхлоп. Последним мероприятием по машине было обеспечение работы моторов динамо водой для охлаждения. Летом эта вода попадает в рубашки цилиндров непосредственно из-за борта по специальному трубопроводу. Мы очень опасались, что зимой вода настолько промерзнет у бортов, что закроет отверстие для приема воды; поэтому были приготовлены бочки, служившие баками для охлаждающей моторы воды.

Находившийся у нас на борту кипятильник оказался недостаточных размеров для таяния льда, и поэтому его пришлось заменить вмурованной в кирпичную кладку железной бочкой. В обязанности вахтенного матроса входило – каждое утро набивать бочку мелким пресным льдом и разводить огонь в топке. Примерно часа через два весь лед превращался в воду, и затем, по мере ее израсходования, в бочку добавлялся лед, так что мы имели почти всегда полную бочку воды.

Разгрузка корабля позволила нам разместиться с невиданным до сих пор простором. Мы даже ухитрились одновременно по тринадцать человек обедать в нашем крошечном салоне. В каютах было тепло и даже почти светло. Правда, Арктикснаб, по каким-то ему одному известным причинам, не снабдил нас лампами, и нам пришлось использовать все свои внутренние ресурсы в виде ламп из сигнальных огней. Беда, в конечном счете, была не столько даже в лампах, сколько в стеклах для них, так как и эти необходимейшие для зимовки вещи тоже не пользовались особым почетом у арктикснабовцев. Помня об острой дефицитности этого товара на корабле, мы обращались со стеклами осторожно и без света не остались.

Как хорошо было посидеть вечером с трубкой у жарко натопленной «голландки» в салоне, прислушиваясь к шуткам товарищей, яро сражавшихся за шахматными досками. Известная новизна обстановки и дружная работа крепко сплотили коллектив. На примере зимовки «Тороса» я еще раз убедился, что при соответствующих условиях полярная ночь не приносит ничего страшного и является интереснейшим, плодотворным периодом работы в Арктике.

Русская полярная экспедиция 1900—1903 годов

«Торос» расположился на зимовку почти рядом с тем местом, где тридцать семь лет тому назад зимовала яхта Русской полярной экспедиции «Заря».

Как это ни странно, но об этой экспедиции в России было написано очень немного. Труды же ее начальника Э. В. Толля и его спутников по своему объему и по значению едва ли уступают работам наиболее прославленных исследователей.

Русская полярная экспедиция покинула Кронштадт 23 июня 1900 года, имея задание: пройти через Ледовитый океан мимо мыса Челюскина к Новосибирским островам и исследовать их, а также разрешить вопрос о существовании Земли Санникова. Через месяц «Заря» вошла через пролив Югорский Шар в Карское море Наиболее интересными для нас моментами из история этой экспедиции являются плавание «Зари» от шхер Минина до архипелага Норденшельда, зимовка в Таймырском проливе у острова Наблюдений, санные путешествия участников экспедиции и, наконец, выход судна из архипелага летом 1901 года. Краткие отчеты Э. В. Толля дают яркую картину тех трудностей, с которыми первое русское судно донесло свой флаг до самой северной точки Азиатского материка.

Так как «Торос» проходил почти по тому же пути, по которому шла «Заря», будет весьма небезынтересно привести отдельные выдержки из подлинных донесений Э. В. Толля об этом плавании. (Окончательного отчета замечательного русского исследователя мир так и не увидел: Э. В. Толль погиб еще до окончания своих работ, где-то к северу от Новосибирских островов.)

«…До сих пор я старался итти мористее шхер [острова в Пясинском заливе], – пишет Толль в своем донесении о плавании «Зари» в Академию наук в январе 1901 года. – Но лед принуждал меня сделать попытку найти фарватер между островами и берегом, т. е. итти шхерами. Но тут мы вошли в настоящий лабиринт, начало которого обозначилось тем, что мы сели 21 августа на камень, с которого сошли, однако, спустя три часа без повреждения, пользуясь верп-анкером и полным ходом машины. 22 августа, идя шхерами, мы очутились в большой губе, изрезанной бухтами и переполненной островами. Невольное открытие этой губы, которую я предлагаю назвать в память лейтенанта Минина губой Минина, обошлось нам довольно дорого, так как мы сели, стараясь найти выход, на мель, с которой снялись уже не так легко. Но благодаря удачным мерам командира и успешной работе всего экипажа судна, в которой принимали единодушное участие все члены экспедиции без исключения, мы отделались благополучно…

…26 августа мы прошли траверз мыса Стерлегова и подвинулись сравнительно много вперед, но на другое утро встретили сплошной лед. Только на востоке открывался вход в залив или пролив, о котором мы, не имея в последнее время, вследствие тумана, определения своего места, предположили, что это быть может Таймырский пролив. Поэтому я решил войти в этот залив, чтобы ориентироваться и исследовать его до перемены льда к лучшему. К сожалению, облачность не позволила астроному Зебергу определить наше место, а посланный вглубь паровой катер, хотя и не определил точно, пролив это или залив, тем не менее, убедился, что глубины там постепенно уменьшались.

… 28 августа я решил сделать попытку обогнуть ледяное поле, лежащее у островов, тянущихся от устья залива на северо-запад, но, пройдя 30 миль на запад, убедился в невозможности это сделать. Лед стоял, насколько было видно с мачты, неподвижно на западе. Чтобы не потерять связи с материком и не лишиться возможности, по плану экспедиции, провести первую зимовку на Таймырском полуострове, я решил опять вернуться в залив, исследовать его по возможности подробно, обождать случая для дальнейшего плавания и поискать здесь на случай необходимости гавань для зимовки.

В этом заливе экспедиция невольно провела время от 28 августа до 16 сентября. На западе Таймырского полуострова он является первым изученным заливом, поэтому я предлагаю назвать его в память первого научного исследователя Таймырского края А. Ф. Миддендорфа, совершившего свою достопамятную экспедицию по поручению Академии наук в 1843 г., заливом Миддендорфа.

Астроном Зеберг на двух пунктах: на острове, лежащем в устье северного прохода в залив, и на берегу гавани в северо-западной бухте залива Миддендорфа определил долготу и широту местности. Первый пункт 75°52′ сев. шир. и 92°59′ вост. долготы.

Сильное движение льда на месте первой стоянки на якоре вынудило нас войти в северо-западную бухту залива, которая благодаря своему защищенному положению доставила «Заре» спокойное убежище. Я предлагаю назвать ее в честь основателя климатологии России К. С. Веселовского, последнего сотоварища А. Ф. Миддендорфа, гаванью Веселовского.

Лейтенант Коломейцев снял бусолью и дальномером большую часть залива Миддендорфа и проверил его глубины. Зоологи А. А. Бялыницкий-Бируля и доктор Вальтер, при своих экскурсиях на байдарах и пешком по тундре и на окружающие горы, сверх того обогащали познание географии этого края, а я старался получить картину геологии окрестностей. Конечно, драгировочные и гидрологические работы продолжались и здесь. Таким образом, получилась, соответственно позднему времени года, лишь относительно полная география и биология залива Миддендорфа.

Однако зимовать здесь мне не хотелось. Несмотря на полную безопасность для судна в гавани Веселовского, неглубокий и полный отмелей фарватер залива представлял для такого глубокосидящего судна, как «Заря», опасность при выходе из него. Затем, я опасался, что «Заря» будет затерта в будущем году льдами в заливе, так как уже теперь вход, через который мы вошли, затерло льдом во время нашей стоянки в гавани. Остался еще другой проход в него, но, повидимому, более мелкий.

Я поручил лейтенанту Коломейцеву измерить этот вход – и действительно, пройти через него оказалось возможным при надлежащей осторожности.

Наконец 16 сентября «Заря» благополучию вышла ив залива Миддендорфа, но пройти далеко к северу нам не удалось. Едва только мы успели обогнуть ближайшие острова, как перед нами открылась сплошная масса льда, заставившая нас вернуться к тем же островам.

18 сентября мы попытались опять пройти к северу и обойти с запада группу других островов, сходных с группою, названной Нансеном Норденшельдовой, но результат был такой же самый: к северу не разбитые ледяные поля, а открытое море только далеко к западу.

После ночевки между льдами 19 сентября, убедившись утром на другой день в невозможности пройти дальше, я дал приказ повернуть к берегу.

20 сентября мы открыли другую губу, в которой можно было бы зимовать; я назвал ее бухтой Коломейцева. Здесь мы стояли до 22 числа в ожидании более благоприятного состояния льда. И, действительно, от северо-восточного ветра образовалось столько полыней, что можно было попытаться пройти дальше, хоть до Таймырского пролива. Однако опять удалось дойти едва лишь до следующей бухты, где мы стояли до 25 сентября. В тот же день, убедившись, после осмотра с вершины горы, что полыньи расширились еще немного больше, как казалось – до горизонта, я решил сделать последнюю попытку пробраться до Таймырского пролива, если дальше окажется невозможным.

Между тем температура понизилась уже до —2°,2, а вода была охлаждена на поверхности до —0°,78 я представляла переохлажденную массу, готовую каждую минуту замерзнуть. Кристаллы льда и шуга плавали около судна.

Несмотря на то, мы благополучно вышли из бухты и дошли до Норденшельдовых островов. Но здесь оказалось непреодолимое препятствие: между островами стоял невзломанный ледяной барьер. Пробиваться через него нельзя было и думать, а за этим льдом, на сколько хватал глаз, тянулось открытое море…»

Любопытно, что почти такое же распределение льда на подходе к архипелагу Норденшельда встретил и наш «Торос», когда подошел к проливу Фрама. Вся разница заключалась только в том, что в 1936 году кромка сплоченного льда не подходила вплотную к входу в залив Миддендорфа, а оставила проход между нею и берегом шириной, примерно, в 3—5 миль.

Далее Э. В. Толль пишет:

«… Мы переночевали под островком [впоследствии названным Толлем «Каторжным». – Н. А.] в открытом месте. На другое утро, 26 сентября, температура воздуха была —5°,8, температура воды —0°,8; шуга плавала кругом. Стоять здесь в открытом месте и ждать момента, когда ветер, быть может, взломал бы эту преграду, нельзя было решиться при таких обстоятельствах и в такое позднее время года. Итак, я принужден был отказаться от продолжения плавания в этом году и дать приказание повернуть на юго-восток к ближайшей бухте материка. Через несколько часов, пробиваясь через лед, мы вошли в одну бухту, где первый раз могли ориентироваться по эскизу карты, который вручил мне Нансен, рекомендуя гавань Колин Арчера как лучшее место первой зимовки; мы прошли теперь именно в эту гавань в западной части Таймырского пролива.

Здесь в двух милях от последней гавани [и в трех милях от места выбранного для зимовки «Тороса» в 1936 году. – Н. А.], на рейде, защищенном со всех сторон от напора льдов, «Заря» пришвартовалась к невзломанному с прошлого года льду на зимовку…»

Научно-исследовательские работы начались с первых дней постановки «Зари» на зимовку. Среди этих работ, кроме метеорологических, гидрологических, геологических, магнитных и биологических наблюдений, довольно значительная доля падала на наиболее интересные для нас гидрографические, выполненные в южной и средней частях архипелага.

Я не раз упоминал о том, что при плавании в архипелаге нам пришлось убедиться в большом несоответствии карты с действительным очертанием берегов. Эта карта, в основном, была составлена на основании маршрутно-съемочных работ экспедиции «Зари», но ее малая точность ни в какой мере не может быть отнесена за счет недостаточно добросовестною отношения к этим работам со стороны участников экспедиции.

Все дело заключается в том, что экспедиция не вела систематических, подробных гидрографических работ, а производила лишь глазомерную или, в лучшем случае, полуинструментальную съемку во время зимних маршрутов. В это время острова и проливы архипелага были засыпаны настолько глубоким снегом, что все детали скрывались из глаз, и нет ничего удивительного в том, что некоторые проливы были зафиксированы как заливы, а отдельные нагромождения льда приняты издалека за острова.

Во всяком случае экспедиция пришла на место, которое вовсе не имело какой бы то ни было съемки, а в результате ее работ архипелаг в целом был положен на карту довольно крупного масштаба.

Вот один из отчетов по съемочным работам, выполненным в районе зимовки «Зари»:

«…В первых числах февраля начата была установка триангуляционных знаков по берегам рейда «Зари». Окончив установку 11 знаков в конце февраля, были измерены средним теодолитом Гильдебранда углы, провешена базисная линия между триангуляционным знаком 3 и кормой шкуны и местом установки пассатного [пассажного] инструмента на острове Наблюдений и вымерен цепью базис около одной мили длиною; при помощи пассатного инструмента был определен истинный азимут базиса.

В течение марта произведена мензульная съемка рейда, но закончить ее тогда не удалось вследствие необходимости отправить людей на обследование Восточного Таймыра. По возвращении партии на «Зарю» был выставлен триангуляционный знак на юго-западном входном мысу в Таймырский пролив и определены тригонометрические координаты этого пункта.

За большим неудобством работать с мензулой во время лета [надо полагать, из-за ее тяжести и отсутствия достаточного числа реечников. – Н. А.], съемка рейда была закончена при помощи съемного компаса и дальномера Люжоля.

На основании сказанной съемки составлены в масштабе 250 саж. в одном дюйме план рейда «Зари» и план острова Боневи [эти планы после нашей проверки на месте оказались составленными весьма хорошо. – Н. А.]. К сожалению, на рейде не удалось сделать точного промера по льду и пришлось ограничиться приблизительными шлюпочными промерами, произведенными осенью 1900 года лейтенантом Матисеном.

На основании маршрутных съемок во время санных поездок в октябре 1900 года, апреле и мае 1901 года составлены маршрутные карты Таймырского пролива и Таймырской бухты до устья реки Таймыра, опирающиеся на 12 астрономических пунктов, в 9 из коих имеются определения широты и долготы и в 3 определена одна широта.

Астрономические определения произведены большею частью по наблюдениям солнца большим призмозеркальным кругом Пистора в искусственный горизонт; несколько звездных определений вычислено по высотам, взятым малым теодолитом Гильдебранда.

Широты определены большей частью по близмеридиональным высотам солнца, а долготы по абсолютным высотам, и только в одном пункте удалось взять несколько серий соответствующих высот.

По возвращении партии с Восточного Таймыра в июне месяце была закончена опись острова Таймыр (его западный и юго-западный берега, а восточный и северный были сняты еще зимой). Астрономических наблюдений не удалось сделать в эти поездки, определена только углами при помощи малого теодолита вершина горы Негри, самой высокой точки острова…»

На фоне весьма интенсивной и плодотворной работы экспедиции вырастает, однако, один факт из личных взаимоотношений ее участников, который, без сомнения, сильно снизил эффективность работ 1900—1901 годов. Из оставшихся после экспедиции кратких отчетных сводок самого Толля трудно установить, что, собственно, произошло между ним и капитаном «Зари» лейтенантом Коломейцевым, но последний вынужден был сдать командование судном своему старшему помощнику Матисену и, в самый разгар экспедиционных работ, покинуть судно.

Официально Толль мотивировал уход Коломейцева необходимостью командировать его на юг для закупки угля и устройства угольных баз для «Зари». С этим объяснением можно было бы согласиться, если бы на юг выехал любой член экспедиции, но только не командир корабля. То упорство, с каким Толль «откомандировывал» именно Коломейцева, свидетельствует о происшедшей между ними размолвке, о причинах которой можно только строить догадки. Мне лично кажется, что на «Заре» столкнулись два больших «авторитета» – начальника экспедиции и командира корабля. Оба носителя этих званий были далеко не заурядными людьми, но им нехватало еще одного только качества – умения понимать друг друга. Это непонимание, повидимому, и решило судьбу Коломейцева. Его отчет о работе и путешествии с места зимовки «Зари» в Дудинку характеризует Коломейцева как человека сильной воли и преданности своему долгу. Несмотря на безусловно тяжелое моральное состояние, Коломейцев блестяще справился с поставленной перед ним Толлем задачей и создал для «Зари» угольную базу, воспользоваться которой, однако, кораблю не пришлось. Отчет Коломейцева интересен еще и тем, что ярко рисует обстановку и средства, с которыми экспедиции приходилось проводить свои полевые работы.

«…4 января 1901 года, – пишет Коломейцев, – мне была вручена инструкция начальника экспедиции, в которой предлагалось отправиться на нарте с места зимовки на реку Хатангу, а затем в Дудино с целью доставить почту экспедиции и устроить угольные склады в порте Диксон и на острове Котельном.

По маршруту Лаптева (1741 года) предстояло сделать 474 версты, запасшись провиантом и необходимыми вещами на 40 суток, что составило груз около 31 пуда. Получив одну нарту с 12 собаками и казака Расторгуева в качестве каюра, я выступил в путь 20 января [в это время солнце еще не показывалось над горизонтом. – Н. А.] в сопровождении еще одной нарты с доктором Вальтером, который должен был проводить меня до устья реки Таймыра и облегчить мне первую часть пути, взявши часть моей клади к себе на нарту.

В моем распоряжении находилась карта издания Морского министерства, составленная по съемке Лаптева, и затем копия с карты реки Таймыра академика Миддендорфа.

Выйдя из Таймырского пролива и проложив курс на устье реки Таймыра, мы пересекли бухту и, не найдя реки, пошли вдоль берега к востоку с целью обследовать берег и найти реку, так как карта, очевидно, не сходилась с действительностью. На этом переходе, имея груз, разделенный поровну на двух нартах, делали не более 25 верст в сутки (только один день 30 верст).

Производя все время компасные съемки, мы дошли до места, откуда берег стал подыматься к северу. Простояв здесь за сильной пургой 2 дня, доктор должен был возвратиться на «Зарю», так как запас его провизии не позволял оставаться дальше. Я же сложил груз и налегке пошел к северу, чтобы разыскать наконец Таймыр.

Поднявшись до широты «Зари» и не найдя реки, вернулся, взял груз и пошел к западу, исследуя берег и все время производя компасную съемку. Из инструментов имел в своем распоряжении буссоль, секстан, ртутный горизонт, карманный хронометр, термометр и карманный анероид.

Когда мы с доктором пережидали пургу, у нас испортился примус; пришлось сделать лампу из пустой консервной банки, дров же здесь по берегам почти нет.

Кроме ужасной копоти, лампа эта расходовала такое количество керосина, что взятого запаса нехватило бы и на 20 дней.

Морозы были жестокие, —38° с сильным ветром, и сделали то, что платье наше обледенело и стало в виде кирасы; снявши верхнюю одежду на ночь, приходилось утром мять ее с целью придать настолько эластичности, чтобы одеть. В спальных мешках образовалась масса мелкого ладу от замерзания испарений тела.

Минимальная температура доходила до —48°, и мы отморозили носы и руки. В особенности страдали руки, так как приходилось снимать рукавицы для записей в журнале наблюдений.

Когда я остался со своею нартой и положил на нее весь груз, суточная скорость не превышала 17 верст, да и то только при условии, если мы оба шли в лямках, работая до полного изнеможения. Больше шести часов пройти при этих условиях было невозможно, да, впрочем, и темнота не позволяла. Солнце взошло над горизонтом 3 февраля. Наконец, следуя к западу, я нашел устье какой-то реки, – впрочем, мало сходной с Таймыром, судя по описанию Миддендорфа.

Здесь же выяснился недостаток собачьего корма, почему я сложил груз на берегу и, определив широту этого места, налегке отправился на «Зарю», чтобы дополнить запасы провизии, исправить дефекты и высушить спальные мешки, которые обратились в ледяные мешки.

В эту поездку у меня издохли две собаки от истощения и холода.

7 февраля прибыл на «Зарю», выдержав накануне мороз в —50°. Мой термометр сломался, и эту запись я привожу из наблюдений на «Заре».

Приведя в порядок путевой журнал и сделав прокладку, получил очертания губы, очень расходящиеся с имевшейся картой.

Вопрос – Таймыр ли речка, где я сложил груз, остался открытым. Во всяком случае я приготовился ко второй поездке, чтобы из устья этой реки продолжить путь к югу, если понадобится, то даже прямо через тундру: ведь нельзя было терять времени на розыски Таймыра.

Имея в виду необходимость доставить собак и все мое снабжение обратно на «Зарю» с Расторгуевым, который должен был еще съездить из Рыбного в Дудино за почтой, я просил дать мне 2 нарты или лучших собак, но моя просьба не могла быть уважена ввиду того, что много собак издохло во время зимы. На остальных начальник экспедиции весною собирался в большую поездку вокруг мыса Челюскина. Итак, 20 февраля я снова выступил с «Зари», имея уже 11 собак.

23 февраля прибыл к месту, где были оставлены запасы (в первую поездку), и, нагрузив нарту, на следующий день пошел вверх по губе. На этом месте поставил деревянный крест с надписью широты 75°53′. Для долготы обстоятельства не позволяли сделать наблюдений.

Через день вошел скорее в устье ручья, чем значительной реки. Хотя мое сомненье – Таймыр ли это – еще более увеличилось, однако общее направление позволяло мне итти к югу. Поэтому я пошел, придерживаясь этой реки. Русло было занесено сугробами, и мне пришлось итти по берегу тундрой.

Дорога оказалась такой, что пришлось на первый же день похода оставить в тундре около 3 пудов клади, взявши с собой только пищу, нужные инструменты и по одной смене белья. В первый день прошел 5 верст. Чтобы перевалить через холм, пришлось разгружать нарты и делать два конца с половинным грузом.

Во второй день прошел 8 верст и в третий – опять с перегрузкой – 6 верст.

Наконец, 14 марта я достиг широты 75°41′, т. е. сделал разность широты от креста 12′, т. е. 21 версту за 7 дней. Широта с. Рыбного 72°51′, т. е. разность широт от креста 182′. Очевидно, что, имея запас на сорок дней, при такой суточной скорости я не мог рассчитывать дойти до Хатанги.

Надежда на пополнение провизии охотой на оленей слишком слаба. Рассчитывать на бо́льшую скорость – тоже нет данных. Тундра покрыта тонким слоем снега и настом, который не держит тяжелых нарт, и полозья, проваливаясь, идут по камням. Притом эти холмы приводили меня просто в отчаяние. На каждом перевале приходилось разгружать нарты.

Между тем, русло речки совершенно исчезло, и начались горы. Очевидно я не на Таймыре; да если бы и был на Таймыре, то от этого не легче.

Благоразумие требовало возвратиться и итти другим путем. Так как горы к западу понижались, то и я повернул туда и, найдя опять ручей, пошел по нему.

18 марта ручей вывел меня на русло более значительной реки, по которой я опустился к морю, стараясь найти сходство с рекою Таймыром, но никаких островов и острова Бэра не нашел, а потому и не мог убедиться, что это Таймыр. Вероятнее всего, что это – какая-нибудь совсем неизвестная река.

20 марта вышел к морю, имея уже запас провизии на 28 дней. С этим запасом только и остается, что вернуться на «Зарю». Пройдя по берегу к кресту, занялся определением долготы его, а Расторгуева послал на легкой нарте взять оставленные в тундре вещи.

На пути к «Заре» я проследил весь западный берег залива и обогнул остров Таймырский, произведя съемку.

Журнал и карты за обе эти поездки сдал начальнику экспедиции на «Заре», куда прибыл 31 марта.

Таким образом, две первые поездки, хотя и не достигли своей прямой цели, но принесли большую пользу тем, что, во-первых, дали более подробную карту всего Таймырского залива, карту, которая опирается на несколько астрономических пунктов, и этим выяснена неправильность имеющихся до сих пор карт. Во-вторых, эти поездки выяснили, на какую суточную скорость можно рассчитывать при данных средствах, и, что самое главное, дали мне некоторый навык для последней, третьей поездки.

Результатом всех соображений явился вполне естественный вопрос: почему бы не итти на Гольчиху вместо Хатанги.

Правда, расстояние до Гольчихи около 800 верст. Зато этот путь идет морем, т. е. гладким льдом (если не считать торосов). Идя морем, легко скорее рассчитывать на пополнение провизии медведем, так как он сам подходит к охотнику, тогда как олень крайне пуглив и осторожен, и, наконец, самый главный аргумент тот, что, придя в Рыбное, может оказаться, что все жители уже вышли в тундру; следовательно, есть риск не найти там вовсе жителей, и именно тогда, когда провизия будет на исходе; Гольчиха же – постоянно населенный пункт, и раз добрался туда – дело выиграно.

Начальник экспедиции согласился со всеми этими доводами и, хотя с некоторым колебанием, но все-таки решил избрать этот путь».

27 мая Коломейцев и Расторгуев добрались до Гольчихи, где и встретились с людьми, обеспечившими им дальнейшее продвижение на юг в г. Красноярск.