Текст книги "Буйный бродяга 2014 №3"

Автор книги: Николай Карамзин

Соавторы: Яна Завацкая,Гюнтер Крупкат,Ия Корецкая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

«Трёшка» легко и плавно скользнула влево-вниз, лишь едва заметной вибрацией отозвалась на увеличение мощности двигателя. Шестьдесят процентов есть, пока хватит. Теперь по программе – нырок вниз, на тысячу сто, и старт по дуге назад, в верхние слои экзосферы.

– Второй, – сказал Осмунд в шлемофон, – следи, чтобы ветровой снос был не больше пяти градусов, а то завалимся.

– Есть! – Эржен и так не сводил глаз с ветровой карты, но испытания есть испытания: все приказы командира и все ответы второго пилота должны быть записаны. В этом полёте они проговаривали вслух многое из того, что на обычной тренировке или на соревнованиях было бы понятно с полуслова, а то и вообще по движению руки и чуть заметному кивку. За внимательность и собранность Эржена Осмунд не беспокоился: нервы у парня стальные, а медлительность обманчива. И всё же он мимолётно пожалел, что рядом с ним в кабине сейчас не Мэгги. С ней удивительно просто, в полёте она становится его продолжением, словно бы мысли читает. Эржен хорош, но когда летаешь с ним, ему нужно уступать, соразмерять свои творческие порывы с его чётко продуманной схемой полёта. Капитан из него будет отличный, но жёсткий...

Второй катер, страховочный, шёл справа-сзади, повторяя все манёвры первой, пилотируемой «трёшки». Как «Гринда» умеет летать в беспилотном режиме, конструкторы уже знали, потому и направили её в сопровождение ведущей машины без сомнений. Пока оба китообразных вели себя лучше некуда: управляемость, мощность, системы ориентирования показывали себя прекрасно. Остался последний подъём – и хватит, покатались достаточно, пора домой, на «Симург». За неделю подготовки к главному старту база «Симург» стала для команды «Стрижей» действительно домом, даже более уютным, чем «Калавинка» над Венерой. Может быть, потому, что на Венере они были предоставлены сами себе: никто не вмешивался в режим тренировок, но никого и не занимало то, что составляет жизнь команды вплоть до очередного старта. А здесь, в системе Юпитера, их окружали помощники, искренне заинтересованные в их работе. Победа будет общей, поражение – общим, все это знают. И все следят сейчас не отрываясь за полётом двух «Гринд»: для всех оставшихся на «Симурге» и ещё для сотен людей на Земле это будет главная победа или главное поражение в жизни.

Падение в глубину здесь ощущалось совсем иначе, чем в земной атмосфере. Перегрузки росли медленнее, но уж зато давали прочувствовать себя в полной мере. Свободное падение в многоцветный кружащийся мрак, молнии, полыхающие далеко впереди, скрежет помех в шлемофоне, удары ветра, качающие катер, как огромные волны... Атмосфера Венеры была злее, агрессивнее, но бороться с ней можно было на равных. А эта мощь – совсем иного рода. Ощущаешь себя плотиком в океане, игрушкой стихий, но секрет путешествия плотика – в том, чтобы не противиться стихиям, а использовать их разгул, скользя, паря, падая и ловя момент, когда можно будет одним решительным рывком уйти из-под власти гигантской протозвезды.

– Минус тысяча, – произнёс Эржен, его рука в сенсорной перчатке передвинулась на резервную панель запуска главного двигателя. Осмунд поискал взглядом вторую «Гринду»: беспилотник по-прежнему держался где положено, повторяя все манёвры ведущего. Ну, всё, хватит испытывать терпение Юпитера, пора подниматься!

– Минус тысяча девяносто.

– Пуск! – Осмунд поочерёдно тронул пять клавиш подачи мощности на двигатель. Катер вздрогнул, замер на секунду, повис в равновесии густой атмосферы и медленно развернулся носом вверх. «Гринда»-ведомая повторила это движение с запозданием на долю секунды. Пилотов вдавило в кресла, на мгновение появилось ощущение мышечной усталости, медсистема скафандра добавила в дыхательную смесь кислорода, и болезненное чувство исчезло. Порывы ветра в широтном направлении по-прежнему атаковали катер, но сбить его с вертикального курса не могли – тяга нового двигателя «Гринды» могла бы поднять из юпитеранских бездн и втрое более тяжёлый корабль.

– Теперь главное – постепенно добавлять мощности, – сказал Осмунд для наблюдателей на «Симурге». – Пик должен прийтись на высоту плюс девятьсот – плюс тысяча, потом будем сбрасывать и выходить на финальную кривую. Второй, посчитай меридианальное отклонение точки выхода от точки старта.

– Предварительно минус четыре градуса, – доложил Эржен. – В верхней части траектории можно дополнительно поправить курс.

– Займёшься этим, – одобрил Осмунд. – Подожди, не добавляй пока, снесёт порывом... вот теперь можно!

Катер отозвался на увеличение мощности, выровнялся на «хвосте», пошёл красивой дугой над плотным скоплением газа впереди-внизу – их здесь называли тучами.

– Ещё пять процентов, – посоветовал Осмунд. Эржен тронул клавишу – новый порыв вибрации, едва заметное увеличение перегрузки – и чудовищный толчок в левую скулу. Катер сорвало с «хвоста», закрутило, взвыли оповещения систем безопасности, зловещий аварийный свет залил рубку. Вторая «Гринда» исчезла с экранов, в шлемофонах стоял сплошной рёв помех.

– Просадка! – прохрипел Эржен, пытаясь ухватиться за подлокотник кресла – от толчка его страховочный ремень вырвало из крепления.

Осмунд машинально вцепился в маневровый руль, стараясь выправить прецессию.

– Закрепись! – бросил он второму пилоту, попытался дать, как обычно, двойной импульс для «управляемого заноса» – машина не отзывалась. В дрожи корпуса вообще что-то изменилось: катер вздрагивал от ударов ветра, его трясло в атмосферных ямах, но не слышно было ровной вибрации, вызываемой главным двигателем. Он больше не работал.

Эржен перебрался в кресло запасного пилота, вытянул к себе дублирующую панель управления:

– Нам не подняться.

– Вижу, – отозвался Осмунд. Маневровые двигатели всё же успели немного остановить вращение – теперь катер несло по широкой дуге навстречу грозовому фронту.

– «Симург»! Как слышите нас? – Никак, очевидно. Связи нет и не предвидится. Осмунд отогнал некстати всплывшую мысль: хорошо, что здесь сейчас не Мэгги. За неё он боялся бы непременно.

– Попробуй сбросить буй, пусть орёт на всю систему!

Эржен повозил пальцами по панели управления, потом решительно поднял её крышку; что-то заискрило.

– Отказало всё к чёрту, – объяснил он командиру, срывая перчатки – тут они уже не помогут.

– Осторожнее с искрами – у нас разгерметизация, – сказал Осмунд как можно более спокойным голосом. Он понимал, что нужно делать, и даже представлял примерно, как именно это можно сделать, – но никак не мог отогнать яркую картинку: смерть стоит рядом и ласково улыбается. Не волнуйся, тебе недолго осталось быть с ней... с и той, второй, тоже.

– Я не волнуюсь, – устало пробормотал Осмунд, пытаясь оживить реактор. Пусть отрубает и свет, и подачу кислорода – скафандры справятся, но пусть только наработает на один-единственный импульс вверх. Тучи, молнии – всё это ерунда, лишь бы подняться ещё повыше, туда, где есть радиосвязь!

– Буй пошёл, – Эржен был тоже внешне спокоен; впрочем, у него «внешне» и «внутренне» редко отличаются, тут ничего не угадаешь. – Командир, у нас реактор течёт.

– Фон в рубке? – автоматически уточнил Осмунд. Давай же, разгоняй... «Кто привык за победу бороться...» Что-то шевелится – процентов десять есть!

– Миллирады, ерунда. Я о другом думаю: идём в средней экзосфере, мало ли что...

– Сейчас поднимемся, – пообещал Осмунд. Давай же, поднимись хотя бы до двадцати. Два пуска делает – и глохнет, так не годится... Надо хотя бы четыре...

– Свет впереди. Не могу понять, что это.

– Нам туда не надо, – Осмунд отвечает машинально, лишь бы не нервировать второго молчанием, но следит только за дрожащим зелёным столбиком уровня загрузки реактора. Ну течёт, ну подумаешь, ну давай хоть ещё чуть-чуть... «Кто привык за победу бороться...» Раз, два, три – почти хорошо! Но надо четыре.

– Отзывается? – понимающе спросил Эржен. Нетрудно догадаться, что делает командир, но лезть с советами ни к чему.

– Почти уже, почти.

Новый пуск. Раз, два, три, четыре – да! Пошёл! Двадцать два процента! «Спой нам песню про силу и смелость... Про учёных, героев, бойцов...»

– На двигателях – двадцать два процента, – запись-то всё ещё идёт, не надо забывать, – аварийный старт по дуге, отклонение от запланированной точки выхода неизвестно.

Катер преодолел невыносимое притяжение Юпитера, поднял искорёженный нос, потянулся вверх по пологой кривой, задел по краю плотную тучу, впереди в самом деле яркий свет – чёрт его разберёт, этот Юпитер, что у него тут светится, – облака впереди стали реже, стремительно темнеет, только в левой полусфере что-то продолжает гореть. Давай, тяни – «чтоб трубы зазвучали, чтоб губы подпевали, чтоб...»

След за катером – выброс ионизированной плазмы – тянулся вверх стойко и ровно, готовый ионный канал, и молния просто не могла его пропустить.

Триста тысяч человек заполняли взлётные поля аэродрома Мельбурна, который давно уже использовался как учебный – для тренировочных полётов, для спортивных стартов, для показательных выступлений на праздниках. Триста – это грубая оценка, на глаз, но вдаваться в подсчёты Мик Ван дер Тиссен не хотел. Он вообще ничего не хотел – все желания будто выгорели в сумасшедшей суете, горячке и боли последних двух суток. Мик уже начинал подозревать за собой нехорошее – пару раз ловил себя на том, что оглядывается, пытаясь что-нибудь спросить у Олле, всё кажется, что он, как обычно, где-то рядом. Так недолго и умом повредиться... Усилием воли Мик отвлёкся от мыслей о себе и бездумно смотрел на прибывающую толпу – море чёрно-зелёных фанатских кепок колыхалось в свете громадных аэродромных фонарей. Солнце уже угасало за рядами зданий на западном горизонте, неслышно подбиралась ночь – последняя ночь команды «Стрижей». Сейчас придётся сказать ещё какие-то официальные слова напоследок – и всё. Олле и Эржен, незримо присутствующие где-то здесь, навсегда покинут Землю, отданные блистательному, счастливому прошлому.

У края поля, где разместились члены семей, Мик заметил Биргитту с сыном. Женщина стояла за спиной Нильса, положив руки ему на плечи, и этот жест показался бывшему директору не жестом защиты – Биргитта будто провозглашала над сыном какую-то особую власть. Она была в тёмных очках, куда был направлен её взгляд, не угадаешь. Нильс щурился на фонари, глядя прямо перед собой. Налетел по-дневному горячий порыв ветра, парень поднял голову, встретился вдруг глазами с Миком и кивнул, здороваясь.

Рядом с Миком возник Пак Ён Сун – председатель всемирной ассоциации атмосферного дайвинга. Он что-то говорил в микрофон, но Мик не разбирал ни звука. Потом микрофон ткнулся ему в руку. Его очередь. Мик сделал два шага вперёд, чёрно-зелёное море качнулось в едином движении. Он знал, что от него ждут чего-то официального и предсказуемого, – но вместо этого заговорил вдруг о своих мыслях, приходивших в голову в последние сутки. О том, что в космических полётах нет никакого особенного героизма, как думают не очень умные люди. Это работа, делать которую можно хорошо – или безопасно. И пока эти два подхода не согласуются друг с другом, это служит непрестанным напоминанием не о героизме, а о несовершенстве и слабости техники и человеческого ума. Это повод не для гордости, а для стыда – общего стыда и сожаления всей планеты. Мы уже не можем остановиться, забираясь всё дальше и выше, и в этом нет зла только тогда, когда сам этот путь не становится самоцелью, не подменяет собой те результаты, ради которых идёт наша борьба с силами стихии. Всякий, кто забывает о результате ради процесса, добавляет нагрузки на тонкий страховочный трос, удерживающий Землю от падения.

Море собравшихся стояло тихо, неподвижно, только где-то в его глубинах рождался и затихал иногда неясный рокот. Рядом с женой Олле стояли мать и сестра Эржена: хрупкая маленькая женщина не отрывала измученного лица от плеча рослой крепкой дочери. Близняшка Эржена окинула Мика ласковым сочувственным взглядом и вновь склонилась к матери.

Пак взял у него микрофон, кивнул Биргитте – та покачала головой, и Нильс беспокойно заглянул матери в лицо. Но её решение было непреклонным – говорить она сегодня не хотела.

Гибкая тёмная фигурка скользнула мимо Мика – Мэгги протянула руку к микрофону, и председатель с лёгким поклоном отдал его. Марьятта сжала его двумя руками, собираясь с мыслями, решительно ступила вперёд и начала говорить. Тихий голос девушки, усиленный колонками, легко разносился над взлётным полем.

– Позавчера был самый тёмный день в моей жизни – из неё исчезли сразу два человека, которые всегда были для меня опорой и примером. Мой командир и мой друг. Невыносимо больно от того, что их больше нет, но это когда-нибудь утихнет, ко всему можно привыкнуть. А вот другая моя боль... не знаю, уйдёт ли когда-нибудь и она. Она о том, что большая, важная, яркая часть их жизни отчасти служила злу.

Чёрно-зелёное море всколыхнулось, загудело – толпы болельщиков и почитателей, вырванные из трагического покоя, медленно наливались возмущением. Мэгги не смутилась и не прервалась:

– Да, злу. И вы сами поймёте, почему, если подумаете. Мой командир любил вспоминать одну песенку – «чтоб каждому хотелось догнать и перегнать отцов». И я думаю, что в своём испытательном полёте они сделали это – перегнали своих предшественников, даже своей неудачей принесли большую пользу делу испытаний новой техники. Теперь намного меньше шансов, что Гринда-3 погубит кого-то ещё. Мне грустно, что их не стало, но об этом я не жалею. Это то, ради чего осваивают рискованные профессии и годами получают опыт и навыки. А неудача... все мы знали, что это может случиться, разве нет? Это больно, но в этом нет несправедливости.

Мэгги подняла голову и оглядела лётное поле. Она говорила непривычное, неположенное, но никто не оспаривал этого её права, и её дослушали бы до конца, что бы она ни сказала. Она глубоко вздохнула, сжав микрофон:

– Я хочу сказать о другом. О тех полётах, спортивных, которыми мы занимались и о которых многие только мечтали. Я дважды попадала в серьёзные аварии во время тренировок, я понимаю, что это не игрушки. Техника, люди и враждебная стихия сталкиваются, летят искры.

Вокруг было уже черно – беззвёздная ночь опустилась на Мельбурн. В круге света от огромного фонаря Мэгги была как островок в лишённом лиц человеческом море.

– Теперь подумайте. У нас уже много лет мир, последняя война на планете закончилась почти век назад. Больше нет угроз извне, которые заставляли бы бросать всё и отправляться на защиту родного дома. Это – цель, ради которой глупо жалеть свою жизнь. Но разве не глупо не жалеть её в погоне за острыми ощущениями? Перед испытаниями там, на Юпитере, Эржен посчитал, что за время наших тренировок и соревнований мы сто двадцать семь раз имели шансы погибнуть. Сто двадцать семь раз на троих. Ради чего? – Мэгги подавила вздох, помолчала немного. – Годы обучения и работы, море сил, потраченных на то, чтобы мы стали взрослыми, сильными, самостоятельными людьми, сто двадцать семь раз могли пойти прахом.

А теперь – подождите, мне немного осталось... Мик, фру Валлё, простите меня, что я всё это говорю, но я должна... я обещала... А теперь вспомните ещё одно, важное: это погоня не за нашими, а за вашими острыми ощущениями. Это вы, сидя у экранов, переживали наши взлёты, атаки, аварии, это вам щекотали нервы страшные трюки на Венере. Как вы думаете – ваше ощущение захватывающего приключения стоит жизни пилота? Да, для командира и для Эржена большое счастье в том, что они погибли на испытаниях, выполняя опасную работу. А не в очередном прыжке на равнину Титании. И ещё в том, что они – что мы, «Стрижи» – вообще взялись за эту работу. Потому что другие команды отказались. Признали, что годны только на то, чтобы дурачиться на соревнованиях и ставить видеорекорды. Вот поэтому я горжусь командиром, за это его решение.

Есть два пути, которыми мы каждый день лжём сами себе. Один – прятаться от страшной и ужасной жизни в норку узких ценностей дома и семьи, задёргивать шторы и не пускать внутрь ни единого тревожного знака извне. И другой – бежать от скучной и унылой жизни в безумный риск, в игры со смертью. Ладно, может быть, право каждого – умереть так, как он хочет. Но какое право есть у вас, у всех вас бежать от серой размеренности жизни в чужой риск и чужую смерть?

Голос девушки дрогнул:

– Я не могу запретить вам плакать о них. Но прошу только об одном: плачьте о разведчиках космоса, отдавших жизни за новый шаг цивилизации к звёздам, а не о гладиаторах на арене. Это всё, что вы можете сделать для них теперь.

Она не глядя сунула микрофон в руку подошедшего распорядителя и, опустив голову, скрылась за спинами официальных лиц. Мик дёрнулся было её остановить, но передумал.

Над аэродромом повисла тишина. Если у кого-то ещё и было что сказать, сейчас это было уже невозможно. Распорядитель сделал кому-то знак, и над безмолвием лётного поля разнеслись звуки труб. Сперва они, радостные, светлые, показались неуместными здесь. Но постепенно уверенная сила песни о пути в лучшее будущее победила тяжёлую атмосферу потери чего-то важного и драгоценного; море людей чуть двинулось в едином ритме, словно освобождаясь от боли, и через несколько минут тысячи голосов присоединились к последнему «Advance Australia fair!22
  «Австралия, цвети!» – гимн государства Австралия, впоследствии – Австралийского региона Земли.


[Закрыть]» Так в старину провожали погибших на войне.

Биргитта не произнесла ни слова за всё время церемонии, не отвечала на невысказанные вопросы Нильса, стояла неподвижно, как памятник всем потерям. Только когда один за другим стали гаснуть фонари над лётным полем, когда толпы людей двинулись в разные стороны, она отпустила плечи сына и сняла тёмные очки. Глаза её были красными, но теперь ей некого было смущаться.

– Нильс... Никулаус Валлё, – она посмотрела в лицо сына долгим взглядом, где приказа и мольбы было примерно поровну. – Я хочу, чтобы ты обещал мне одну вещь. Я хочу, чтобы ты не занимался этим спортом... вообще всеми этими полётами. С меня хватит того, что они отняли у меня мужа. Ты всё, что у меня есть, Нильс... не бросай меня...

– Я обещаю, мама, что не буду заниматься опасным спортом, – хмуро сказал Нильс. – Мне лично жизнь не кажется тусклой и унылой, лишнего адреналина не надо.

– Малыш, – всхлипнула Биргитта, прижимая его к себе. Впервые в жизни она почувствовала, что её сын – не ребёнок, что он вырос и в самом деле стал теперь её опорой. Нильс погладил её по руке – тоже как взрослый, с обещанием защиты:

– Ты же знаешь, я хочу стать врачом, как ты.

Биргитта благодарно кивнула – слёзы вновь застили взгляд. Теперь её мальчик понимает, что самое важное в жизни – это семья...

– Врачом Космического флота, – докончил Нильс. И у Биргитты остановилось сердце.

– Нет... Что?! – выдохнула она почти беззвучно, взмахнув руками, словно потерявшая опору.

Нильс взял её за руки, встряхнул:

– Мама, ты пойми, мне тебя очень жалко, и отца жалко тоже. Вы так старались любить друг друга, и ни черта у вас не вышло... – Он отвернулся, и Биргитта поняла вдруг, что он не просто вырос – он казался старше, чем когда-нибудь был Олле. Мальчик... вчерашний мальчик уже отделил её жизнь от своей и связал их по-новому, заново, на какой-то другой основе, которая была женщине совершенно не понятна.

– Пойдём, мама, я тебя домой отвезу, – сказал Нильс и за руку повёл её к стоянке транспорта. Биргитта молча пошла за ним; сюда, на церемонию, она везла сына, обратно – он её. Для неё кончилось нечто явно большее, чем жизнь с мужем, которого она, да, пыталась любить как умела... И эту Мэгги она теперь готова была ему простить – она догадалась, конечно, но не поднимать же скандала... впрочем, теперь неважно... теперь есть Нильс, всё в его руках... он всё решит... он сильный... он сделает так, чтобы ей было хорошо.

Над потемневшим аэродромом слегка развевался под слабым ветром вымпел «Стрижей» – зелёный треугольник с чёрным птичьим силуэтом. Мик привёл в движение систему блоков на флагштоке, и через минуту зелёное полотнище аккуратно легло ему в руки. Сложенное, оно такое маленькое, невесомое – крошечный свёрток, который так легко спрятать за пазуху.

Лет Гольдин
Про инопланетян

Они поехали вчетвером слушать кузнечиков. Сначала долго валялись на диване у Инны в мастерской и спорили: кузнечики или Африканский музей революционной истории. Макс Робс, вскакивая, чтобы воинственно потрясти старинной шваброй, которую выпросил Морской Свинке для какой-то её инсталляции, агитировал за музей:

– Вот мы у себя на космодроме недавно устроили выставку разных приборов для мытья пола! Там я и швабру взял, и вообще, даже из Такла-Макан прилетали посмотреть... Так что я музеями увлёкся теперь.

– Как же вы втиснули все эти пылесосы к себе в операторскую ответственных за чистоту, почему в общем зале не расставили? – спросила Звезда.

– Да их мало пока, – отмахнулся Макс, – вот наберём побольше и расставим. А так, заодно, и операторскую показываем. А то иногда у меня впечатление, что многие до сих пор думают, будто мы этими вот штуками пол начищаем.

Звезда почему-то отвернулась и проговорила:

– Давайте на луг всё-таки. Хотя и интересно вспомнить, что африканские революционеры бывали не только в Африке и обеих Америках, но и здесь, в космосе. Но давайте в другой раз.

– Я тоже за кузнечиков, – сказала Морская Свинка, перекатываясь через Инну. – Только на великах, а то давно не ездили. И завернём ко мне, я мольберт возьму. А потом можно будет по трипвью посмотреть "Филингари".

– Это тот старый наивный фильм, ещё на общем языке?

– Да.

– Ну вот. Меня зовут Макс Робс – специально папы назвали с фамилией, как в двадцатом веке, – в честь Максимилиана Робеспьера, а я в жизни даже ни в одном музее революции не был.

– Ничего, замутим с тобой свою революцию! – Свинка ловко подхватила рюкзак и выбежала на улицу.

– Кого свергать думаете?

– Тебя, Инка, ты ж у нас Папесса, главой последнего государства считаешься! Догоняйте!

Действительно, на недавнем съезде Всемирного клуба католиков Инну, орбитальную кардиналку, выбрали главной координаторкой.

Друзья шли к велостоянке. Паутинку часто называют самым красивым из населённых спутников, здесь много деревьев, архитектурная академия и выпускают лучшие в Солнечной системе цветные мелки – одного цилиндра размером с палец хватает на полгода рисования на всех подходящих поверхностях. Поэтому по всему Паутинка выглядит потрясающе, и хотят ещё переманить ботаников из Тимирязевской академии, тогда будут не просто деревья, а чуть ли не танцующие друг с другом. Впрочем, толковые дендроархитекторы и на спутнике есть. Это мир приветливых людей, сытых животных и умных машин. И не только машин, но и материалов. Например, флейкс, из чешуек которого сделано здешнее небо (предмет постоянных шуток, как же – небесная твердь!), одеяло из маленьких сверхмощных компьютеров, показывающих облака, создающих дождь, и поющих вместо птиц, для которых на Паутинке слишком мало еды, а есть искусственных насекомых пичуги не научились. Или клеарин, которым покрыты и гоночные трассы, и пляжи, и улицы. Он сам выбирает нужную текстуру, но очищать его иногда бывает трудно, и химики пока не могут ничего с этим поделать. Инна и Звезда живут здесь. Ремонтная мастерская совсем недалеко и от детского сада, где Звезда работает логопедом, и от института, где она залезает в такие математические дебри, что Макс падает со стула, стоит ему услышать обрывок формулы. Сам он живёт на Земле, программирует уборщиков в зале для отлетающих Танганьикского космодрома и почти каждый день летает на Паутинку. Морская Свинка – лунянка, тоже часто бывает у друзей и помогает налаживать автоматику на фабрике мелков.

Они добрались до гостиничного парка, где Свинка заняла на несколько дней складную скамейку и холмик, на котором стоял смазанный антирейном мольберт. Скамейки были разбросаны на большой площади среди фонтанов, столиков для пинг-понга и разных головоломных шашек, минеральных источников, спонтанных выставок. Работниками парка считались не только те, кто регистрировал желающих позавтракать и принимал их пожелания или регулировал автоматы и ухаживал за растениями, но и вырезальщики силуэтов, флейтисты, заядлые шахматисты, всегда готовые сыграть. Раньше, ещё лет 30 назад это значило, что надо стараться перекусить именно в парковой столовой, а нужные вещи взять на парковом складе, а то кому-то может не хватить желаемого и придётся тратить лишнее время. Впрочем, удостоверения и талоны вышли из употребления очень давно, а потом люди вообще отвыкли обращать внимание на такие вещи. Было на Паутинке и более основательное жильё, но, как и везде, люди предпочитали или жить на рабочих местах, или есть и ночевать там, где застигли голод и сон. Макс любил останавливаться в подводной гостинице и чувствовать в полусне, как у изголовья проплывают живые рыбы, а вокруг глубина, и наверняка приснится что-нибудь важное. И в этот раз он думал заглянуть туда, если выдастся время.

– Можно посмотреть? – спросила Звезда, подходя к мольберту. – Это та картина, о которой ты говорила?

– Н-ну да, – буркнула Морская Свинка. – Ты же её изругала. И меня.

– Я только сказала, что замах слишком грандиозный…

– А я такая воздушная… атмосферная… как ты сказала?

– Ветреная. Это когда начинаешь дело и не заканчиваешь.

– А причём тут ветер? – спросила Инна.

– При том, что он меняет направления. Но про ветер никто и не знает, куда он хотел.

На плотном пластике коричневой краской был нарисован огромный таракан, откладывающий сизые яйца. Он лежал на ступеньках какого-то земного здания классической архитектуры. Немного выше сидел человеческий подросток в летней одежде и с изящной марлевой повязкой на лице. Он выглядел так непринуждённо и с таким искренним участием смотрел на насекомое, что, каким бы отвратительным оно ни казалось, зритель видел просто двух знакомых.

– Хорошо, мы видим таракана, – сказала Звезда. – Мы видим двух разумных существ, двух приятелей. Понятна идея: принимать другого, даже если он и правда другой. Но зависимость здесь нелинейная. Тараканом может оказаться любой, и для этого не обязательно откладывать яйца. Вот этого, мне кажется, нет.

– Я не закончила, – ответила Морская Свинка. – Ещё таракан здесь на ступеньках земного здания, причём такого, которое сразу опознаётся как часть культурного наследия. Поналетели, как раньше говорили ксенофобы.

– Понаехали, – поправил Макс.

Они катили на почти не изменившихся за последние столетия велосипедах по одному из многочисленных промышленных парков. Везде, где жили и изобретали люди, старые вещи: заводы, автобусы, кровати, санузлы, камины, переговорные устройства, совсем, как звери, со временем оказывались в своеобразных импровизированных заповедниках. В некоторых работали историки, в других просто гуляли, про большинство ходили легенды, только часть из которых принесло ветром человеческих литературных клубов, остальные пришли сами по себе, как кошки в старом рассказе. Над узкой клеариновой (ходили слухи, что чуть ли не асфальтовой) тропинкой, как деревья, смыкались антенны какого-то древнего, кажется, радио, телескопа. Трава звенела и пищала разными голосами вокруг и пробивалась через клеарин.

– Всё-таки мы превратим вселенную в сплошной заповедник для бездельников, – сказала Инна.

– Что, собственно, забыл здесь бездельник? – ответила Морская Свинка. – Вряд ли человек в наше время сможет идти и не замечать кузнечиков. Таким вещам всех учат. Значит, чтобы кузнечик не раздражал, нужно… как-то поймать его мелодию, присоединить к тому, что уже знаешь… люди вообще никогда не слушали музыку для развлечения, это самое деловое искусство, потому что ближе всего связанное с нервами, сильнее всего на них влияющее. А здесь не только кузнечики. И не злиться на прекрасное, когда его так много и когда от него нельзя отключиться, как люди эксплуататорских эпох, – это вполне себе занятие.

– Разве кто-нибудь сейчас злится на прекрасное? – спросила Звезда.

– Все мы. Конечно, никто не увечит статуй, и не разбрасывает консервных банок в лесу, и не выдаёт за критику злобную чепуху, не придерживается моральных норм, и так далее. Но остатки всего этого в нас есть. И если прекрасного вокруг очень много, впрочем, его всегда очень много, или если оно не очень отчётливо и нуждается в помощи смотрящего, или это что-то совсем новое, мы можем быть тонкими и безукоризненно вежливыми тупыми и жестокими варварами. Такими же, как те, кто нападал на порнографию, книги в мягких обложках или ещё что-нибудь.

– Ну, для этого были причины, – вмешался Макс. – В порнографии снимались реальные люди, и это не было добровольной профессией, к тому же любое внимание к сексуальности в угнетательском обществе имело обратную сторону. А книги в мягких обложках, как многим казалось, скорее, отучали людей читать, чем были настоящими книгами.

– Да, у некоторых были рациональные причины, я не о них… Просто, даже тогда маньяков, кидавшихся с ножом на картины, было мало. Но без ножа убивало их большинство.

Уже приближаясь к холму, на котором друзья собирались остановиться, Звезда продолжила:

– Сейчас злоба к прекрасному проявляется сильнее всего, когда возникает какой-то неотложный общественный вопрос и надо занять позицию. Вот, например, дискуссия о правах теплокровных животных. Некоторые, по-моему, просто боятся, что их мозг не выдержит и сломается, если теперь придётся дружить с крысами и хорьками, если мы привыкнем, что белка в парке – один из посетителей.

– Или инопланетяне, – сказал Макс, – особенно, если они не станут делать ничего из того, что мы для них напридумывали, но и непостижимыми будут не больше, чем мы друг другу.

– Непостижимость мы тоже напридумывали.

– Точно.

Четвёрка расположилась на своём любимом месте, на лугу над рекой, повозилась с настройками на ближайшем валуне, в одном месте высушив и сгустив траву для подстилки, а в другом устроив костёр. Плашки какого-то лёгкого материала сгорали бесшумно, и музыка кузнечиков была чёткой и выразительной. Они не были искусственными, их даже специально не выводили, они просто появились сами, как древние музыканты в подземном переходе. Наслушавшись, друзья продолжали говорить о людях с других планет, о том, что им может понравиться и понадобиться. Потом решили всё-таки посмотреть фильм про Африканскую революцию, хлопнул трипвью, выпустив в воздух лептики и настраивая их на нужное изображение.

На раскалённом асфальте была живописно разбросана горящая техника. В тени какой-то огромной железки сидела смуглая девушка с ноутбуком, который авторы фильма, пытаясь передать старинный колорит, сделали размером чуть ли не с половину бегемота.