Текст книги "Записки советского актера"

Автор книги: Николай Черкасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

На этот раз мы снимали монолог с некоторыми купюрами. В процессе съемок режиссер-постановщик пришел к убеждению, что для монтажа всю сцену снимать не нужно. Опыт предыдущих съемок помог мне провести сцену наиболее правдиво, как это потом показал экран.

Было снято четыре дубля, в которых я должен был посмотреть в глаза судьям, повернуться к залу, ощутить его реакцию, аплодисменты, выкрики и снова повторить фразу о нашей «правдивой русской песне», которую «могучая кучка» композиторов «ввела в светлую горницу искусства».

– Вот видите, – заметил я своему гостю, – монолог Стасова на суде, который пройдет на экране в течение пяти-шести минут, потребовал от меня четырех дней большого напряжения, не считая всей предшествующей, без малого трехмесячной подготовки.

– Рад, что вы помогли мне познакомиться с вашей работой, – ответил мой собеседник.

– Я также, ибо многие имеют о ней совершенно неверное представление. Кстати, сегодня у нас счастливый день: режиссер так построил мизансцену, что мы перевыполнили план, – то, что было намечено доснимать позже, мы отсняли сегодня.

– Убеждаюсь, насколько нелегок труд актера на киносъемке, – заявил на прощание мой собеседник. – Но когда же вы, как актер, получаете творческое наслаждение? Очевидно, играть в театре все же легче, интереснее? Не так ли? Там наслаждение возникает в тот момент, когда вы действуете перед зрителем.

– Совершенно верно, мы создаем на сцене атмосферу, которая передается в зрительный зал, и реакция зрителя помогает нам. Каждый спектакль – своеобразный праздник для актера. В кино мы получаем творческое наслаждение на съемках, когда кадр хорошо отрепетирован и технически подготовлен к съемке. В кино мы получаем большое творческое наслаждение, когда находим в снятом материале хорошее качество. Наконец, мы получаем особое удовлетворение, когда на смонтированный материал накладывается музыка: она как-то обновляет и заставляет по-особому воспринимать этот материал. Но ни с чем несравнимое и поистине огромное удовлетворение от работы в кино возникает тогда, когда картина находит признание народа!

АКТЕР И ЗРИТЕЛЬ

Одна из особенностей творческой жизни советского актера заключается в частом общении со зрителями, связь с которыми помогает актеру критически оценивать свою работу. Эта связь наметилась еще в самом начале революции, но особенно она упрочилась в годы пятилеток, в обстановке быстрого подъема культуры в нашей стране, когда вместе с ростом требований зрителя вырастало самосознание актера как художника и гражданина своей Родины. Только в социалистическом обществе могло развиться столь плодотворное для актера сближение со своим зрителем, способствовавшее росту советского актера как деятеля искусства особой формации.

Оглядываясь назад, мысленно перебирая в памяти основные вехи пройденного пути, я всегда стараюсь проследить то влияние, которое оказало на меня сближение со зрителем, но вместе с тем как характерную примету вспоминаю, насколько отличалась природа взаимоотношений со зрителем, сложившаяся у мастеров предшествующего поколения.

Когда я вступил на сцену бывшего Мариинского театра, в его зрительный зал густым потоком хлынул новый зритель, главным образом рабочий и красноармейский. Маститые артисты, в их числе даже самые передовые, с большой симпатией относившиеся к новому зрителю, например, И. В. Ершов, не понимали, как подойти к нему вне спасительной защиты рампы, в прежнее время прочно отгораживавшей актера от зрителя.

Впоследствии, войдя в труппу Театра имени Пушкина, я столкнулся с одним давним, но до того мне неведомым актерским обычаем.

На просмотрах и на премьерах, стремясь узнать мнение зрителя по поводу только что прошедшего спектакля, по поводу впервые сыгранной новой роли, старые маститые актеры прибегали к своеобразному посредничеству: они выслушивали билетеров, которые подробно доносили им отзывы зрителей о пьесе, о спектакле, об отдельных его исполнителях.

У каждого крупного, с большим стажем актера находился свой дружок, своя «разведка», среди обслуживающего персонала, связанного с публикой, – преимущественно среди билетеров и гардеробщиков, – и этот дружок торопился сообщить опекаемому им актеру самые разнообразные оценки, услышанные им в антрактах и по окончании спектакля.

Конечно, билетеры и гардеробщики первыми слышали мнение зрителей о новом спектакле, впитывали в себя «стоустую молву», оценку актерского творчества. Несомненно, что среди давних сотрудников театра, привыкших обслуживать его зрителей, встречаются и такие, которые способны подметить и выделить типичное, характерное в услышанных отзывах и оценках, даже предостеречь актера от той или иной частности, по-своему воспринятой зрительным залом и невыгодной для общей оценки актерской игры. Нельзя отрицать известной пользы этих замечаний, сделанных под свежим впечатлением только что сыгранной премьеры Но невозможно, как это делали мастера старшего поколения, ограничиваться этой косвенной формой посредничества, подменять ею многообразные формы широкого общения актера со зрителем, составляющие отличительную особенность роста и развития советского театра, его тесной, крепкой связи с народом.

Впервые, вместе с группой товарищей, окончивших Театральный институт, я вплотную столкнулся со зрителем, окунулся в новую, свойственную советской сцене природу взаимоотношений с ним, вступив в труппу Театра юных зрителей. Театр был создан для детей и подростков, стремился жить их интересами, искал общения с ними, старался в их оценках почерпнуть ответ на самые насущные творческие вопросы. На делегатских собраниях актеры встречались лицом к лицу с юным зрителем, выслушивали его критику, его желания, чутко прислушивались к ним. Это была отличная школа общения актеров со зрителем, хотя, естественно, и ограниченная его юным возрастом. Тем не менее я всегда вспоминаю о ней с благодарностью, как о первой ступени моего общения со зрителем в новых общественных условиях роста и развития советского актера.

Утрата такого тесного общения со зрителем остро ощущалась мною, когда я на время оказался ограниченным узкими рамками мюзик-холла, где господствовала совершенно иная природа отношений со зрителем, точнее сказать – с публикой в прежнем понимании этого слова.

Вот почему я с повышенной активностью отнесся к работе в передвижном театре «Комедия». Выступая преимущественно в домах культуры и окраинных рабочих клубах Ленинграда, наш коллектив вплотную сталкивался с массовым зрителем на творческих беседах, на обсуждениях наших спектаклей. Ежедневное общение с широкой аудиторией помогло мне глубже осознать задачи советского актера в решающий переломный момент жизни страны, определившийся в годы первой пятилетки. И, вступив в труппу Театра имени Пушкина, я пришел туда с внутренним убеждением в необходимости укреплять и развивать связь со зрителями, искать общения с ними, прислушиваться к их критике, находить ответ на их пожелания, – словом, учиться у народа и черпать в общении с ним новые силы.

У каждого советского актера было множество интересных встреч и бесед со своими зрителями. Каждый советский актер мог бы привести также немало писем и записок, полученных от зрителей, которые чутко подмечали те или иные недостатки, помогали своими замечаниями и советами. Не ставя себе задачей охватить эту тему в ее полноте, я коснусь своего личного опыта, остановлюсь на отдельных запомнившихся мне фактах, связанных с моей работой в театре и в кино.

Особенно плодотворными явились для меня выступления в кино: охватывая громадные массы, кино необычайно расширяет взаимосвязи актера со зрителями.

Едва только «Депутат Балтики» вышел на экраны, как ко мне стали поступать многочисленные письма и телеграммы. Один из зрителей молнировал: «Ваш Тимирязев разоблачил двурушников. Здорово рад. Федор Кондратов». Среди наиболее памятных откликов, полученных в то время, была следующая телеграмма из Сталино: «Зрители Донбасса восхищены фильмом “Депутат Балтики”. Редакция газеты “Комсомолец Донбасса” просит прислать подробное письмо, как коллектив работал над “Депутатом Балтики” и вы над ролью Полежаева». С комсомольцами Донбасса у меня установилась дружеская переписка, и я подробно отвечал на интересовавшие их вопросы.

В связи с выпуском «Депутата Балтики» я получил возможность выступить более чем в пятидесяти кинотеатрах и заводских клубах. Совместно со сценаристами и режиссерами мы рассказывали о нашей работе, отвечали на вопросы, выслушивали критические замечания, в большинстве случаев очень верные. Мы убеждались, как горячо воспринимает массовый зритель благородную патриотическую тему фильма, как чутко он реагирует на отдельные моменты, частности, тонкости, и незаметно для себя вырастали в этом плодотворном общении с народом.

Партия поставила перед искусством ответственные задачи, и только предъявляя к себе высокую требовательность, вырастая вместе со своим зрителем, прислушиваясь к нему, передовые советские художники смогли правильно решать такие задачи.

Это положение было убедительно раскрыто А. Н. Толстым на примере «Депутата Балтики». Весной 1937 года, выступая в Лондоне на Конгрессе мира и дружбы с СССР, А. Н. Толстой заявил: «Перед моим отъездом я видел только что оконченный фильм “Депутат Балтики”. Это – эпизод из жизни русского ученого, ботаника и агротехника Тимирязева. Герою фильма 75 лет. Казалось бы, не слишком захватывающий сюжет о ботанике 75 лет. Но когда на полотне экрана перед вами бьется благородное человеческое сердце, когда мужество, честность, благородство и любовь к человечеству разворачиваются как широкая сюита, когда у зрителя закипают слезы благодарности к этому высокому, юному душой старику-ученому, – уверяю вас, никакие штыковые атаки и военные марши, никакая самая горячая перестрелка между гангстерами и полицейскими сыщиками не увлекут и не захватят вашу душу, как фильм, подобный “Депутату Балтики”. Героика, добрые чувства и оптимизм – вот потребности массового зрителя. Характерно и знаменательно, что героика, еще не так давно бывшая внешним содержанием картин, теперь, силой выросших потребностей зрителя, переключается на глубину психологических переживаний. Путь нашего киноискусства – от внешнего движения к внутреннему движению, от вещи, которую созерцают, к вещи, которую переживают, то есть к искусству. Чем выше искусство, чем оно правдивее, утонченнее, – тем сильнее на него отклик в массах». Нам, – всему постановочному коллективу «Депутата Балтики», было очень радостно убедиться, что такова не только оценка нашего зрителя, от передового рабочего до крупнейшего писателя, но что той же точки зрения придерживаются и наши зарубежные друзья. Так, датский писатель Мартин Андерсен Нексе, просмотрев эту картину, переслал режиссерам небольшую записку, в которой писал: «“Депутат Балтики” – один из прекраснейших фильмов, когда-либо виденных мною: человечный, простой, задушевный, глубоко захватывающий и волнующий. Убежден, что этот фильм окажет огромное воздействие на интеллигенцию старого мира». Режиссеры фильма получили также следующий отклик Романа Роллана: «Ваш “Депутат Балтики” меня очень увлек как своей техникой, так и своей психологической и эмоциональной ценностью. Это один из первых фильмов, где внутренняя жизнь героя сливается с бурным действием масс. Продолжайте работу в этом смысле! Взрывайте почву! Вникайте душой в необычную динамику советского кинематографического искусства».

В единодушии зрительских отзывов мы черпали вдохновение для дальнейшей работы, осознавали те ее качества, те ее особенности, которые обеспечили признание нашего труда не только у нас на Родине, но и далеко за ее пределами.

Не могу не вспомнить в этой связи один незначительный, но врезавшийся мне в память бытовой эпизод.

Прошло без малого десять лет после выпуска «Депутата Балтики». В составе небольшой группы, возглавленной режиссером Г. В. Александровым, я выехал в Чехословакию, где предстояло заснять несколько эпизодов для кинофильма «Весна». Во время автомобильной поездки в окрестностях Праги наша машина столкнулась с встречным транспортом. Произошла авария, в результате которой мне пришлось провести некоторое время в пражской больнице.

И вот как-то в приемный день на пороге моей палаты появилась невысокого роста старушка и, распахнув слегка приоткрытую дверь, с улыбкой спросила: «Не здесь ли лежит профессор Полежаев?» Отвлеченный мыслями, я не сразу ответил на это непривычное обращение, но едва лишь утвердительно кивнул ей головой, как она направилась к моей кровати и протянула мне букет цветов, перевязанный ленточкой, к которой был привязан небольшой пряник в форме сердца, завернутый в целлофан. Во внимании, проявленном этой неизвестной мне зрительницей, я увидел знак любви и уважения к себе как к одному из представителей советского искусства, передового искусства мира.

«Депутат Балтики» открыл передо мной возможность широкого общения со зрителями, и я не упускал случая, чтобы встретиться с ними, узнать их мнение о новых ролях, игранных в кино. Иногда такая возможность представлялась мне не только после выпуска новой картины, но и в период работы над нею, в течение съемок будущего фильма.

Хочу остановиться на последней памятной мне встрече такого рода, связанной с последней по времени моей работой в кино.

На «Ленфильме» шла напряженная работа над картиной

«Римский-Корсаков», в которой я вторично снимался в роли В. В. Стасова.

На этот раз передо мной вставали иные задачи, нежели при исполнении той же роли в «Мусоргском». Фильм о Н. А. Римском-Корсакове затрагивает революционные события 1905 года, травлю великого композитора царскими чиновниками и его увольнение из состава профессуры Петербургской консерватории, вызвавшее общественный протест всех прогрессивных сил, и в частности В. В. Стасова. Мне предстояло показать маститого критика на склоне его дней, но в обстановке нарастающих революционных событий, отразить свойственное ему чувство нового, веру в приближение светлого будущего, которая столь ясно сказалась в известных его словах, написанных в 1906 году в письме к Л. Н. Толстому: «... весь пролетариат русский, как я его нынче узнал и полюбил и боготворю – первый и лучший, совершеннейший, возвышеннейший пролетариат во всей Европе».

Мне оставалось сняться в нескольких сценах, в том числе в одной натурной съемке на Кировских островах.

Дело было в сентябре, стояли теплые осенние дни. Погода была солнечная, но по-ленинградски неустойчивая. Солнце, ослепительное в ранние часы, еще до полудня обволакивалось дымкой, которая, как бы растекаясь под действием его тепла, постепенно затягивала его сияющий диск густой молочной пеленой. Будучи в состоянии полной производственной готовности, – то есть в сложных гримах и плотных костюмах, – мы, в ожидании возможного прояснения, вот уже третий день томительно разгуливали по аллеям Кировских островов.

Вынужденная задержка съемки позволяла мне выполнить давно данное обещание и я созвонился с одной из крупнейших ленинградских типографий, с рабочими и служащими которой обещал встретиться во время их обеденного перерыва, чтобы рассказать о своей работе в театре и в кино, а также о своей поездке в Индию.

Товарищи подтвердили возможность встречи, и, не теряя времени, я как был, – в гриме и костюме Владимира Васильевича Стасова, – выехал на машине в типографию, расположенную совсем в другом конце нашего города.

Наша встреча прошла очень оживленно. Вкратце рассказав содержание картины, я остановился на роли В. В. Стасова, особенно на тех эпизодах, в которых мне предстояло сниматься.

Н. К. Черкасов – В. В. Стасов. Фильм 'Римский-Корсаков'. 1952 г

Среди них был небольшой, но ответственный эпизод, важный для характеристики моего героя. После увольнения Н. А. Римского-Корсакова из консерватории в 1905 году, на его имя стало поступать множество писем с выражением сочувствия и возмущения действиями царских сатрапов. Пришло также письмо от группы крестьян Юрьевского уезда Владимирской губернии, в котором они, между прочим, писали: «Поняли мы, что потерпели вы за правду, за то, что не хотели идти заодно с полицией. Правильно вы поступили! Предъявляем вам свое сочувствие за постигший вас инцидент». А к письму своему крестьяне приложили собранные ими в пользу Н. А. Римского-Корсакова деньги – 2 рубля 17 копеек.

– Кланяюсь вам, – говорил В. В. Стасов композитору, узнав об его увольнении, – это же слава от царственной нечисти претерпеть! Они вот Горького в крепость засадили, Толстого анафеме предали, а вас – уволили!.. Гордитесь!

И после чтения письма крестьян В. В. Стасов добавлял:

– Вот она, всегда неожиданная наша Рассеюшка! В какой тьме какой огонь пламенеет... Нет, это надо положить на музыку, Корсинька! Это же оратория – и притом героическая. Вот Бетховен, Моцарт, Лист – могучие гении, а такого триумфа, радости у них не было, это уже наша российская слава!

Этот эпизод должен был показать, что лучшие представители прогрессивной русской интеллигенции – кость от кости и плоть от плоти народа, всегда вместе с ним, и что народ это чувствует, знает и ценит.

Встречи и беседы с будущими зрителями, их интерес к патриотической идее фильма, их оживленные расспросы, реплики, которые я слышал по пути к выходу из типографии, – все это обновило мои творческие силы и помогло успешно, в отличном творческом самочувствии, завершить работу над ролью, которую в ближайшие же дни удалось полностью заснять на пленку.

Г оворя о зрителе, должен отметить, что едва ли не наибольшее количество встреч и бесед было у меня на утренних и дневных киносеансах с детьми, которые особенно пытливы, активны, энергичны. Эти шумные встречи, наперебой задаваемые вопросы, подчас удивляющие своей неожиданностью, запомнились мне своей оживленной, радостной обстановкой.

Как-то, когда я находился на Кавказе, пионеры одной из местных организаций, отдыхавшие в большом пионерском лагере, веселой гурьбой окружили меня на шоссе в тот момент, когда вследствие какой-то неисправности моя машина неожиданно остановилась в пути. Пока шофер возился с машиной и чинил мотор, мы оживленно беседовали, расположившись на лужайке. Мы обменялись вопросами, посвятили друг друга в свои дела и планы, а в заключение спели хором песенку Паганеля из фильма «Дети капитана Гранта».

Под впечатлением этой встречи я не раз возвращался к мысли сыграть роль в каком-нибудь фильме, рассчитанном на юного зрителя, отвечающем его интересам и запросам, и впоследствии получил такую возможность, сыграв капитана Левашева в фильме «Счастливого плавания!».

Едва этот фильм появился на экранах, как в адрес нашего постановочного коллектива стали поступать сотни писем от ребят, всесторонне обсуждавших нашу работу.

Беседа с юными зрителями в пионерском лагере. 1949 г

Юных зрителей, писавших письма героям фильма, интересовали самые различные подробности жизни и быта нахимовцев, но прежде всего те вопросы товарищества и дружбы, которые стояли в центре сюжета.

Позволяю себе привести типичное в этом смысле письмо, полученное от воспитанника одного из Суворовских училищ: «Уважаемый товарищ Черкасов! Очень понравилась мне картина “Счастливого плавания!”. Если бы не Левашев, все могло быть по-другому. Могли бы не узнать, кто объявил тревогу, не узнали бы ребята Сергея Столицына. Капитан Левашев помог Борису сказать о своем проступке, он по-настоящему воспитывает будущих морских офицеров и адмиралов. Мне очень понравился Левашев в вашем исполнении. И хотя я не нахимовец (я учусь в Суворовском училище) и не совершал героических дел, я непременно хочу стать таким же смелым, умным, симпатичным офицером, как офицер Левашев. Скоро мы будем сдавать экзамены на аттестат зрелости. Я приложу все усилия к тому, чтобы сдать их хорошо и быть похожим на Сережу. Это – замечательная кинокартина. Начну делать что-нибудь не так, а вспомнишь Сергея Столицына, ребят, и подумаешь: “А ведь Сергей так бы не сделал” – и стыдно становится. Думаешь, а что бы сказал Левашев? Великое спасибо от нас, суворовцев. С горячим комсомольским приветом Юрий Дзалаев».

Особенно приятно было убедиться, что многие юные зрители восприняли нашу картину как подлинную действительность, считали капитана Левашева реально существующим педагогом, воспитателем Нахимовского училища. В адрес последнего пришло кратенькое, но характерное письмо: «Ленинград. Нахимовское училище. Капитану III ранга Левашеву. Прошу принять меня в вашу роту. Когда я стану моряком, то буду честно служить и защищать свою Родину». Восприятие образа, творчески созданного актером, в качестве реально существующего лица является для актера лучшим признанием его работы.

Зрители помогают не только обрести веру в успех новых замыслов, но и дают интересные, глубокие, неожиданные и, что нередко бывает, ценные советы.

Так, один из зрителей, узнав о нашей работе в кино над образом А. С. Попова, сообщил мне в письме, что А. С. Попов очень любил музыку, что «Руслан и Людмила» была его любимой оперой, и добавлял, что будет чрезвычайно обрадован, если эта подробность пригодится мне в работе над образом великого ученого.

В этих же письмах мы находим и дружескую критику отдельных сторон нашего творчества. Так, по прочтении одного письма по поводу исполнения мною роли Рузвельта в кинофильме «Сталинградская битва», мне пришлось краснеть. Один из зрителей писал: «Вы допустили элементарную неграмотность: вы громогласно вещаете с экрана, что “русские борются с двухсот сорока дивизиями немцев”, когда до сих пор по-русски говорилось: “борются с двумястами сорока дивизиями”. Стыдно, что в таком виде картина обойдет всю страну!» Ошибку эту я допустил во время ночной съемки, будучи нездоровым, что, разумеется, не касается зрителя. Меня не поправил ни режиссер, ни художественный совет студии, ни художественный совет Министерства кинематографии, но меня поправил зритель. Однако, к сожалению, он поправил меня поздно, так как фильм, отпечатанный в сотнях экземпляров, демонстрировался многомиллионному зрителю. Спрашивается: что же делать в таких случаях? Да, бывают непоправимые ошибки, и, конечно, мы не имеем права их совершать. И мы, актеры, и наши руководители должны об этом ежеминутно помнить.

В нашей стране сложились особые дружественные отношения между советскими людьми. И если в капиталистическом обществе не всегда считается удобным заговорить с незнакомым человеком, то в нашей трудовой среде в этом нет никакого неудобства.

Нам нередко приходится выслушивать критические замечания своих зрителей в неожиданной, казалось бы, обстановке – на улице, в поезде, в вагоне трамвая, в автобусе, и я всегда прислушиваюсь к замечаниям моих «встречных», неизвестных мне критиков.

Как-то в трамвае мое внимание привлек человек средних лет, который с улыбкой, несколько смущаясь, поглядывал на меня. Проходя мимо меня, он кивнул в мою сторону, сказал на ходу: «Маловато играете в театре, товарищ Черкасов!», и с этими словами торопливо вышел на площадку вагона.

Вскоре после премьеры «Петра Первого» в Театре имени Пушкина мне довелось поехать в Колпино, чтобы выступить в концерте для рабочих Ижорского завода.

Войдя в вагон со своими товарищами, я привлек к себе внимание пассажиров своим высоким ростом. Группа мужчин, среди которых находились и пожилые рабочие, предложила мне место, потеснилась и, по-видимому, узнав меня, сразу же завязала беседу по вопросам театра и кино.

Один из моих спутников одобрительно сказал несколько слов относительно исполнения мною роли царевича Алексея. Его поддержали остальные.

Когда наша беседа, вращавшаяся вокруг «Петра Первого», приняла несколько благодушный характер, пожилой рабочий с седыми усами, до того не проронивший ни слова, дружески заметил:

– Это верно, что товарищ Черкасов хорошо играет царевича Алексея в кино. Тут нечего спорить... Но вот смотрели мы вас, товарищ Черкасов, в театре в роли самого Петра I. Простите за откровенность – не получилась у вас эта роль. И уж совсем не удалась та сцена, когда вы выходите из кузницы... Смотрел я вас и про себя решил, что вы – и не царь Петр, и уж совсем не кузнец.

Завязалась откровенная беседа, которая прервалась только с приходом поезда в Колпино. Когда мы выходили из вагона, один из пассажиров объяснил мне, что со мной беседовали кузнецы Ижорского завода. И таких бесед в жизни советского актера немало. Можно было бы привести целый ряд примеров справедливой критики простых советских людей, с которыми нам, актерам, приходится повседневно встречаться.

В последнее время, – начиная с сезона 1952 – 1953 годов, – ленинградский Академический театр драмы имени Пушкина систематически проводит встречи актеров со зрителями непосредственно по окончании спектакля.

По воскресеньям, на утренниках, перед их началом, когда зрительный зал понемногу затемняется и затихает, со сцены объявляют о том, что по окончании спектакля состоится его обсуждение:

– Просьба к зрителям – не расходиться. Просьба к желающим – подготовиться. Просьба к выступающим – говорить с места.

Тотчас после конца спектакля на авансцене выстраивается длинный ряд стульев. Актеры, успевшие разгримироваться, первыми занимают места, затем к ним присоединяются их товарищи, игравшие в последней картине и задержавшиеся за кулисами. Тем временем берет слово режиссер. Он вкратце определяет задачи, стоящие перед драматургом и театром, и открывает обмен мнений.

– Ваша фамилия, товарищ? Необходимо для стенограммы. – спрашивают со сцены, когда оратор, закончив речь, садится на место.

И лишь тогда вы замечаете стенографисток: сидя в боковой ложе и опустив свои тетрадки на красный бархатный барьер, они неприметно для зрителей записывают их выступления.

Театр имени Пушкина удачно использовал преимущества воскресных утренников, – наличие некоторого свободного времени после спектакля, – для организации таких бесед со зрителями.

Инициатива театра встречена хорошо. Обсуждения проходят при многолюдной аудитории и отличной ее активности, порою в атмосфере подлинной взволнованности; за час удается выслушать десять-двенадцать зрителей.

Несомненно, что подобного рода обсуждения, проведенные под впечатлением только что сыгранного спектакля, перед лицом актеров и режиссуры, особенно плодотворны и, можно сказать, обоюдно полезны: они не только служат хорошей проверкой работы театра, но и серьезной школой воспитания зрителей.

Как правило, вскоре после обсуждения в театре на имя актеров приходят письма зрителей, не успевших выступить в прениях или пожелавших более систематизированно изложить свои впечатления, – и я позволю себе привести одно из таких писем, связанное с последней по времени моей работой в театре:

«Обсуждение спектакля “Г ражданин Франции”, состоявшееся тотчас по его окончании, не могло, конечно, дать возможность высказаться всем желающим, почему я и хотел бы обратиться к вам с этим письмом, уважаемый товарищ Черкасов.

На мой взгляд, пьеса “Гражданин Франции” – произведение весьма слабое. Основной конфликт разработан настолько бледно и вяло, без естественного, изнутри идущего, нарастания действия, что зритель готов воспринять в качестве финала не действительное окончание пьесы (выступление профессора Дюмона с трибуны международного конгресса борцов за мир), а несколько предшествующих картин. Одно это характеризует рыхлость драматургической композиции. Если прибавить к сказанному, что характеристика большинства действующих лиц разработана совсем слабо (Ирен Дюмон-Тери, член Политбюро французской компартии, ассистенты профессора Дюмона), то остаются всего два действующих лица – профессор Дюмон и особенно сторож института папаша Эмэ, в образы которых автор в какой-то степени вдохнул жизнь.

И если из такой композиционно слабой пьесы театру тем не менее удалось создать временами интересный, а в некоторых сценах даже волнующий спектакль, – то это несомненная творческая победа коллектива, объясняемая не только значительностью животрепещущей темы борьбы за мир, но и мастерством актеров.

Но тут же хочется добавить несколько критических строк о вашей игре, уважаемый товарищ Черкасов.

На обсуждении вы сказали, что отнюдь не копировали хорошо известного вам Жолио-Кюри, но старались создать обобщенный тип ученого, профессора, борца за мир. Но разве такой обобщенный тип ученого, пламенного борца за дело мира между народами, мыслим вне своей национальности? Разве Дюмон-Тери не является плотью от плоти французом?

Несомненно, и под пером драматурга, и в исполнении актера Дюмон-Тери должен быть показан таким, чтобы, увидев его, зритель мог бы сразу сказать: он – француз! Не швед, не англичанин, не немец, а именно француз!

Национальными чертами французов, между прочим, являются темперамент, непосредственность, экспрессивность, некоторая горячность, подчас

экзальтированность. И если вы играете ученого-француза, то не должны лишать его этих национальных черт. Недопустимо, чтобы принадлежность Дюмон-Тери к французской нации проявлялась только в его высказываниях. Надо, чтобы в манере говорить, в движениях, даже во внешнем облике зритель видел не поляка, не финна, а именно француза, и к тому же парижанина.

Удалось же вам создать образ профессора Полежаева, который при всей его

художественной обобщенности все-таки безусловно совсем, совсем русский человек, к тому же, как по всему видно, живущий в специфических условиях, в своеобразной обстановке первых месяцев Октябрьской революции. Таким он должен был быть, – и таким вы его нам показали. Очень хотелось бы, чтобы Дюмон-Тери был французским Полежаевым! Нет ведь никакого сомнения, что если бы Полежаев дожил до наших дней, он был бы в рядах первых борцов за мир – не так ли?

Таким же, только выросшим на французской почве, должен бы стать и Дюмон-Тери! Вспомните образ профессора Дюма из “Девятого вала” Ильи Эренбурга – ведь вы никогда не скажете, что Дюма англичанин, немец или датчанин!.. Нет, Дюма – истинный француз! Таким же должен быть и ваш Дюмон-Тери!..

Конечно, автор “Гражданина Франции” – не Эренбург, и Дюмон выписан отнюдь не так тщательно, как Дюма, что, разумеется, делает вашу задачу неизмеримо более трудной, нежели задачу актера, которому пришлось бы играть Дюма. Но нет ведь никакого сомнения, что такая задача для вас посильна, несмотря на все сопротивление материала, над которым вы в данном случае работаете...

Прошу извинить и правильно понять это письмо, продиктованное единственно желанием помочь вашей дальнейшей работе над ролью. Борис Быховский, инженер (Кировский пр., 55, кв. 61)». Несомненно, что такого рода отклики в высшей степени помогают нам в творческой работе и держат в высоком напряжении чувство нашей ответственности перед советским зрителем.