Текст книги "Пик Доротеи"

Автор книги: Николай Боков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Где же ваши прекрасные компаньонки? – говорил капитан швертбота Lermontoff, сложив рупором руки.

Клаусу не давался шуточный тон.

– Нора не может улететь в Рио! – крикнул он. – Доротея пропала.

– Что вы этим хотите сказать? – спрашивал Лео, и голос звучал его странно, утробно.

Клаус развел руками. Сделав приглашающий жест в сторону коттеджа, он сам отправился туда, минуя фонтан, остановившись на миг у бронзовой купальщицы, которую сталкивал в воду – стоит ли напоминать? – козлоногий мальчишка.

В доме не изменилось ничего за эти два дня, хотя показалось, что он отсутствовал месяц. Отрезки времени длятся, а края их словно пропасти. Или вершины, кому как повезет.

Телефон зазвонил, и Клаус к нему бросился.

– Говорит Меклер, – услышал он симпатичный голос с хрипотцой. – Вы появились. Мне только что звонил Лео. Что с Доротеей? Впрочем, я спущусь сейчас к вам.

Столовая наполнилась ими. И Элиза пришла, – ее позвал, разумеется, дирижер, сама бы бывшая флейтистка не осмелилась. Самсон внес корзину с провизией и бутылками, Бауэр топтался у входа с папкой бумаг, Штеттер тут же уселся. Пианистка Семенова шла следом, никак не попадая рукой в рукав платья, которое надо было еще застегивать на длинный ряд пуговиц, а потом она вспомнила, что цветочки купальника просвечивают сквозь него, и она застеснялась.

Лео перебирал свои связи в мире полиции, такие у него тоже водились. Собственно, жизнь состояла из связей – из нитей, протянутых во все стороны мира, и посередине в родовом своем доме жил он с котом и собакой. Толстый канат шел отдельно к Бауэру, и от него тоже отходили нити, веревки и даже лестницы вверх и вниз. Но он не спешил. Может статься, у Доротеи были резоны исчезнуть? В конце концов, Клаус и она знакомы не слишком давно и ничем, кроме ощущений, не связаны.

– Надо искать! – твердо и решительно произнес Меклер.

– А что сказала Нора? – спросил Штеттер.

– Она не успела… – мямлил Клаус. – У нее кончилась батарейка… Я успел лишь сказать…

– Вспомним Декарта, – сказал примиряюще Штеттер, и Бауэр покачал головой в знак уважения к учености капитана. – Рассудим. Во-первых, времени прошло очень мало. Во-вторых, решение женщины отлучиться могло быть спонтанно, под влиянием слова, жеста, известия. Не так ли, Клаус? Она ведь не ушла в состоянье обиды и стресса?

– Дело в том, что я не уверен. В момент последнего разговора я не знал еще многого…

– Позвольте, господа, – вдруг вмешалась Элиза, и все к ней повернулись почти испуганно, – я приготовлю кофе. Клаус, у вас найдется небольшое количество этого бразильского зелья?

Все облегченно вздохнули. С места возможной катастрофы открылся выход к мирной повседневности.

– Если б Доротея пошла в лес и не вернулась, тогда нужно бить тревогу! Искать! А она ведь, в конце концов, среди людей.

– Фактор времени! Нужно дать ему пройти, – вдруг сказал Бауэр с торжественностью почти ватиканской. – Всё само прояснится, а мы не совершим преждевременных действий, последствия которых ощущались бы еще долго.

Среди посуды Клауса нашлось только шесть одинаковых чашечек, и он взял себе стаканчик, чтобы не выделить, обделяя, кого-нибудь из гостей. А хозяин может позволить себе отличиться.

Он анализировал свою печаль, стараясь ее если не изгнать, то хотя бы сделать полезной для души. Исчезновение Доротеи обнаружило ее место, возникшее в его жизни. Они становились молекулой. И однако ни природой, ни Творцом не предусмотрено, чтобы мужчина и женщина, встретившись, уже не разлучались бы и умирали вместе. Конечно, люди об этом мечтали и даже возвели в закон, увы, павший. Как всё человеческое.

– Мужчина и женщина образуют молекулу, – сказал он. – Новое вещество.

– Повторение есть лейтмотив, – отозвался Меклер. – А он создает произведение. Чтобы чувствовать, надо вернуться и повторить, узнавая встреченное. Вот источник радости: возвращение.

– Домой, – шепотом добавила Элиза.

– Неплохо бы и закусить, – вмешался Штеттер, слушавший вполуха, оставаясь в радужном настроении удачного дела, довольный тем, что и Бауэр одобрил его выбор пианистки в качестве матери будущего наследника, – разумеется, косвенно, осторожно, скорее в жестах почтительности, какими мажордом ее окружил, чем на словах, – такой фамильярности он бы себе не позволил.

Пожелание Штеттера не прошло незамеченным.

Содержимое корзин выставили на столы кухонный и обеденный. Элиза занялась посудою, вздыхая по поводу скудности выбора. Лишь бокалов разной формы и вместительности было сколько угодно. Вино в них засверкало, и отменное, хотя бутылки вместо красивых и хвастливых этикеток имели простые наклейки с датой и местом сбора винограда. Правда, на пробках выжжено клеймо не простое: Stätter Estate.

Клаус поднялся в спальню. На подушке лежала ночная рубашка Доротеи с красной каемкой по нижнему краю. В его груди вдруг возник комок и поднялся в горло, стремясь вырваться прочь рыданием. Клаус его подавил.

Голоса гостей раздавались вдали, Лео и Меклер жарко спорили о додекафонии, а Элиза расспрашивала Бауэра о новом сыре, обнаруженном в Румынии. Мажордом хотел начать его производство на альпийской ферме коз и овец. Дело обещало доход. Умноженье богатства было страстью этого молчаливого потомственного протестанта, его симфонией, его женой и детьми.

Их вместе собрало беспокойство о Доротее, а теперь тревога истощалась, как все на свете. Приводившие к ней нити симпатии, не встречая своего предмета, поначалу болезненно переносили отрыв, зарубцовывались, засыхали. Меклер даже подумал, что все-таки постоянство Элизы есть ценность, хотя иной раз и хотелось от него освободиться. И что он делал бы, если б в тот день концерта и успеха Элиза покинула его? Он не был бы столь же мужественен, как Клаус… Лео горевал о Доротее и того меньше, а пианистка испытывала почти облегчение: чем меньше конкуренток ее миловидности и таланту, тем лучше. Только Клаус малодушно предвидел сегодняшний вечер одиночества и печали. «Лишь бы ты была жива», – подумал.

Бауэр посматривал на часы и на Самсона. И наклонился к Лео. Тот покивал головой и тихо распорядился отвезти мажордома в город. Сам он еще задержался с Надеждой, но потом тоже засобирался плыть с невестою на Лермонтоффе. Меклер с Элизою пошли по тропинке мало кому известной, поднимаясь по поросшему хвойными деревьями склону. Там пряталась в буйно разросшейся туе калитка в стене, через которую они попадут в парк, окружающий виллу. Этим входом они редко пользовались, и Элизе пришлось поискать ключ в тихо звенящей связке.

33

Особенно обескуражила Клауса быстрота происшедшего. Не годы прошли, как ему казалось, а недели и дни. Так бывало лишь в юности, но тогда время растягивалось, словно жевательная резинка, которой, впрочем, в те тоталитарные годы и не было, она служила символом врага номер один. По враждебности и зависти к американцам с русскими скифами могли сравниться, пожалуй, только галлы. Но этим последним невыносимо сравненье с кем-либо.

Гений Меклера распознал в Доротее сразу то, о чем теперь только Клаус печалился. Она принесла свой талант созерцания, внимательности к предметам и событиям, свое ощущение времени. Свой инструмент, драгоценный и тонкий, не имевшийся в городском оркестре. Не имевший названия.

Вечер наступал и небо темнело, подножье горы на противоположном берегу опоясали цепочки огней. И оранжевый маяк замигал, предупреждая о возможной если не буре, то все-таки опасном для байдарок волнении. Клаус же чувствовал скорее болезненную пустоту, и он сопротивлялся ей как мог. Поискал книгу среди других и не нашел, налил бокал вина и отпил. И даже малодушно подумал о телефоне: позвонить знакомым, чтоб в его долговую яму грусти бросили веревку симпатии, чтобы голос позвал: – А, это ты?

Под плоской галькой на книжной полке он приметил листок бумаги. Словно кто-то предвидел его затруднение и оставил инструкцию, как поступить. Он тотчас узнал руку Доротеи и читал медленно, чтобы не проронить ни крошки смысла, ни буквы:

«И однако дело человечности в целом не совсем безнадежно, судя по результатам торговли компьютерными играми «чемпион добра» (все может исправить и победить злодеев) или «чемпион зла» (неуловимый и непобедимый пакостник): соотношение потребительского выбора 80/20. Четыре добрых и смелых на одного негодяя – не так уж и плохо».

– Милая Доротея… – сказал Клаус вслух. – Вот чем она интересовалась рядом со мной. А я и не знал.

На обороте листка было написано: «И вдруг все накопленное, продуманное, записанное начинает, кружась, опускаться в некую воронку и, всхлипнув странно, исчезает».

Бегущими буквами далее было:

«Не хочу никакого прошлого! Хочу жить здесь и сейчас!»

Клаус имел в запасе оружие против ночной тоски: рубашку Доротеи с красной каемкой. Он накинул ее на плечи. Едва уловимый запах духов Доротеи ласкал его обоняние.

Ничего нельзя изменить, спасти и улучшить, подумал он. Это юность легко воображает себе реформы. Пока зрелость не обнаруживает поток существования, несущий тебя, песчинку и муравья. Постоянство, впрочем, почему-то приятно. Как вечерний и утренний звон колокола в церкви, хотя на него уже не отзовутся шаги горожан.

Клаус задремывал. Слух его нежился плесканьем воды о берег. И фонтан с бронзовой нимфой, невидимый, дарил успокаивающее журчанье струи.

Ему послышался во сне грохот мотора, и он неприязненно подумал о мотоцикле, враге тишины и друге гордости. Даже ему показалось, что кто-то приехал и взошел в дом, и ему снится. В свете, падавшем сверху, он увидел идеально круглую голову, он от ужаса застонал и пытался бежать, но не слушались ноги, как и должно быть во сне.

– Кто вы? – леденея от страха, спросил он, готовясь к смерти, приподнимаясь на локтях и отдав себе отчет, что не спит. Перед ним стоял человек с круглой блестящей стеклом и металлом головою и в кожаной куртке. Он медлил открыться. Время убийства истекало.

Клаус уже лелеял мысль, что это рассыльный, что он привез пакет, например, от издателя, и в нем что-нибудь неотложное. Но как он ночью вошел в дом, и почему в нерабочее время? Горизонт за окном не подавал никаких признаков жизни.

Посыльный стащил шлем с головы.

– Нора! – вскричал Клаус, ошеломленный и обрадованный. – Ты не улетела? Что за костюм?!

– Самолеты не летают. Я вернулась домой и никого не нашла. Доротея не отвечает, и нигде ее нет.

От нее веяло силой. Готовностью если не распутать, то разрубить, наконец, узел насмешника софиста Гордия.

Она сбросила тяжелую куртку со стальными заклепками и перестала казаться мужчиной.

– Ты голодна? – спросил Клаус. – Мы вчера все собирались, чтобы решить, где искать Доротею. Там внизу много еды.

– И что вы решили? – с недоверием в голосе произнесла Нора.

– Ничего. Решили ждать, как говорят в Ватикане. Потеряться в Гельвеции можно только в горах. А она просто уехала. Если же она решила… – его голос пресекся, он задохнулся от подступивших слез.

– Но я ничего не знал! Твое письмо, Нора… Это первый свет на вашу тайну!

Нора сидела на краю постели, отклонившись назад, опираясь руками.

– Теперь ты знаешь, – сказала она почти с вызовом. – Теперь ты все знаешь, мой милый, – повторила она ласково и неожиданно хрипло. Она более не опиралась руками, она их раскинула и упала спиной на постель. Совсем близко от Клауса поблескивали глаза, и рот ее улыбался, и даже в неясном отраженном свете он казался зовущим красным. Он притягивал мужчину, словно магнит железную крошку. Клаус припал к нему в поцелуе, и Нора охватила его голову руками, намереваясь теперь уж не отпускать, пока не выпьет до дна. В безумном порыве Клаус нащупал ладонями грудь Норы и сжал, ошеломленный ее упругостью, горячим уколом сосков.

Он лежал между ее ног и бедер, и Нора сдавила его конвульсивно, то ли желая освободиться, то ли зовя проникнуть в нее. В кулаке она зажала уголок простыни, словно ей нужно было держаться за что-то. Правая рука искала тоже и схватила ночную рубашку. Клаус перевел дух.

– Это рубашка Доротеи, – сказал он, удивляясь себе, словно рот его открылся и сам произнес. Имя упало между ними. Тело Норы вдруг отвердело, но Клаус главного намерения не оставлял, влажный вход ему оставался открытым, он это чувствовал. Тиски бедер Норы лишали его подвижности, и Клаус вспомнил, что теннис и верховая езда входят в число ее увлечений.

– Я желаю тебя… – шептал он. Бормотал: – Я люблю тебя…

– Я твоя… – отозвалась женщина. – Скажи только… Заг мир, битте, либсте… Если б ты знал, что жизнь Доротеи… зависит от тебя?

И отчеканила:

– Если ты возьмешь меня – она этой ночью умрет.

Клаус отпрянул. Он не успел помыслить о наличии логической сцепки в сказанном, о возможности ее. Он сразу поверил этим словам, произнесенным с убежденностью колдуньи.

– Зачем же ты пришла и легла! – в отчаянье воскликнул Клаус. – А теперь еще положила между нами труп!

Нора лежала молча, свернувшись по-кошачьи калачиком.

Он к окну побежал за помощью и с облегченьем увидел темно-розовую полоску зари.

На балке стропил шевелилась, густея, ленточка начавших свой трудовой день муравьев.

34

Такого Клаус не ожидал. Чтобы зачатие жизни грозило кому-нибудь смертью. Он почти убегал, задыхаясь от крутого подъема, велосипед понукая, словно живую лошадь. С отчаянной силой ноги упирались в педали.

Решать бесполезно, решил он. Воля человека – самая короткая из всех его способностей. Слепой червь вожделения. Пусть тело ведет его. Ему хочется вверх – пусть. Придет же когда-нибудь изнеможение. И все остановится. Успокоится. Прояснится.

Подъем сделался крут, и настолько, что пришлось сойти на асфальт и дальше толкать машину руками. Потом затруднилось и это. Он спрятал велосипед в кусты и поднимался один.

Он давно уже туда намеревался сходить. Из долины видна была белая часовня, ее черепичный купол с крестом. Оберхольцер ее вспоминал ради древности фрески. Дорога привела наконец к подножью ее, где деревянная стрелка отправляла еще дальше надписью источник.

Рассвело. Покой тишины усиливали печальные посвисты птицы.

Он вошел в облачко запахов: парафина, воска, приторно сладкого ладана. Образы теснились на стенах, и весь потолок покрыт маленькими картинами, сценками чьей-то жизни, святой и прославленной.

Посередине висела фигура ангела деревянного, с крыльями золотыми, а напротив прикреплена была на стене фигура тотчас узнаваемого Франциска. Он руки держал разведя. Он получил в этой позе стигматы.

Описания и иконы проявляют здесь неуверенность: то ли ангел то был, то ли сам Иисус. Неудивительно, что трудность разрешилась соединением того и другого: Иисус в образе крылатого серафима награждал святого кровавыми следами гвоздей и копья.

Для полной ясности протянуты были веревки от раны к ране, – они изображали мистические лучи.

Материя на службе у тайны. Только и всего. Однако повсюду.

Все, что мы видим, – сказал себе Клаус, – значит лишь то, что существует и другое, и это другое – главное по отношению к видимому.

Он сел на скамейку и охватил голову руками, помогая себе мыслить. Со стороны он казался охваченным отчаянием. Вот настоящая поза мыслителя, а вовсе не та, знаменитая, прославленный китч.

Люди науки не боятся. Они совершили вычисления и опыты тысячи раз, и результат получался все тот же. Почему это так, они не знают. Они запомнили последовательность операций. И нашли результату видимый в телевиденье образ. Их бога зовут Биг Банг.

Выйдя из часовни, Клаус увидел еще человека. Вероятно, пришедший подметать и чистить, поскольку рядом с сидевшим на скамейке мужчиной лет пятидесяти стояло ведро и швабра. Он оторвался от созерцанья долины и сказал, улыбнувшись:

– Грюци.

И показал кивком головы на пейзаж: лесистые склоны сбегали на равнину, там краснели черепичные крыши, и край озера поблескивал сквозь туман, в котором висело ярким кружочком солнце.

Их связывал этот миг, это место. Здание, посвященное событию восьмисотлетней давности.

Нас так настроили, подумал Клаус. Мы слышим одну и ту же музыку. Мы тут не при чем. Если б ручку настройки крутили меньше или быстрее, мы сейчас бы грабили банк. Или воображали себя заводилами вселенной. Какой же из всего этого вывод? По возможности, не шевелиться? Не говорить ничего?

– Не вызывать ни в ком страха, – сказал мужчина, повернувшись к нему. Он встал и простился. Взял ведро со щеткою и исчез за дверью часовни.

Страх убивает свободу, подумал.

И начал поспешно спускаться, зная, что пришел день разрешения лабиринта. Показался выход, светлый его квадрат. Никаким художником не нарисованный. Туннелю конец.

35

Велосипед его дожидался в кустах. И уже дальше Клаус почти летел, надеясь, что навстречу не попадется автомобиль. Тормоз не спас бы его от разгона пятидесяти километров. Его счастье было с ним: он вылетел на равнину, шоссе выровнялось и начало подниматься, и он мог вздохнуть свободно. Там, где начиналась проселочная дорога, ответвлявшаяся от проезжей асфальтовой, к ограде привинчены были почтовые ящики. Клаус устремился и открыл ящик, – чего раньше не делал.

Поверх разбухших от влаги конвертов – и зачем они здесь – лежал один ослепительно новый. Пришедший сегодня.

С картинкой: европейский Фудзи был на ней изображен, то есть Везувий, с такою же романтической дымкой. Адрес, написанный рядом с вулканом рукой Доротеи.

Руки его дрожали.

«Любимый.

Позволь мне назвать тебя так. Правда, я не знаю, насколько это соответствует действительности. Я хочу этим сказать, что в минуту, когда я пишу тебе здесь, в Неаполе, в полупустой гостинице, ты самый близкий мне человек на земле. Раньше я никогда не чувствовала подобной родственности, – не обычной семейной, от которой нельзя убежать, а предельно глубокой, – о ней люди мечтают… впрочем, мечтали бы, если б им рассказали об этом.

Нора тебе всё объяснила, мой дорогой? Очень надеюсь, что ваши отношения достигли уже той интимности, когда секреты более не имеют смысла и места.

Так вот, от общего числа приезжающих к этому врачу пациенток – половина лечений успешна. В какой половине я окажусь?

Библия обнадеживает – в том смысле, что сначала Всевышний удручает бесплодием Сарру, а потом меняет гнев на милость и дарит зачатие. Страстное желание иметь младенца тоже от Бога, не правда ли?

Нора тебе объяснила драму нашей собственности. Положение настолько каверзно, что я боюсь доверить его бумаге, – здесь не в понятиях только, не в фактах и факторах, а еще в полутонах, в том, что мой шанс недостижим без унижения, которого я должна еще желать и принимать добровольно! Нора великодушна, надеюсь, до конца…»

Коттедж был пуст. От Норы осталась записка с «целую» и адресами и телефонами в Рио. «Теперь ты знаешь, почему ты должен приехать», – приписала она.

Он спохватился: у него не осталось никаких фотографий сестер. Ни его самого с ними вместе. Только одна, плохонькая, – в толпе вокруг Меклера после концерта. Нору и Клауса почти скрыл тромбонист Пфицнер, а Доротея стояла несколько скованно, явно не в своей тарелке, выделяясь из кипенья манишек гордой посадкою головы.

36

Доротея стояла одна на берегу моря. Теплый был вечер, волны ластились к прибрежным камням. Огоньки поселений тянулись, мерцая, по берегу к подножью Везувия и поднимались по склону почти до самой вершины. Приятный мужской баритон пел неаполитанскую песню, грустя, под наплывом чувства. Или, может быть, репетируя и упражняясь в виду объявленного назавтра концерта в театре пригорода, где располагалась знаменитая клиника-пионер доктора Строцци.

Впрочем, сам доктор, почувствовав приближение старости, жил в отдалении, посвятив остаток дней страсти коллекционирования: он ездил на аукционы костей динозавров и других зверей той далекой эпохи.

Клиникой и женским бесплодием занималась его верная дочь доктор Бьянка, старая дева. Доротее предстояла встреча с ней; утром определится шанс попасть в лучшую или другую, роковую половину. В проценты удач или слез.

Перипетии сестры она знала, и теперь думала, что Клаус письмо ее получил и спокоен. Она ощущала, что ей сил недостанет говорить с ним или с Норой, вновь объяснять, может быть, что с ней происходит, – она не смогла изложить в двух-трех экономных фразах, а на импрессионизм чувств ее не хватило б.

Конечно, их линии жизней сошлись в перекрестке судьбы. Или, может статься, самого Провидения, – оно казалось Доротее важнейшим, языческий Фатум себе подчинившим.

37

Наутро Клаус сложил свои вещи в рюкзак. Окно распахнув, он стоял и смотрел на озеро, еще подернутое утренней дымкой. Он чай отпивал из кружки и наслаждался смесью чувств, столь знакомой в судьбе беглеца, чужака, гражданина вселенной: грустью покидания места, столь к нему дружелюбного, и облегченьем освобождения от едва не начавшегося повторенья хлопот, маленьких удовольствий, стирающихся монет отношений. Вновь он был открыт свежести ветра и трепетности надежды на непредвиденное.

Ключ от коттеджа опущен в почтовый ящик хозяина.

Клаус сначала пошел по берегу, намереваясь приблизиться к цепи озер, образовавшихся на реке со времен средних веков, когда тут строили мельницы, потом замененных на плотины маленьких электростанций. Затем его ждал лес и тропы лесные, проторенные гельветами за последние триста-четыреста лет. Потом он пройдет небольшой перевал, откуда виден прекрасный пик Доротеи, и спустится в деревню великого отшельника, там подвизавшегося в скудости средств, в непрестанной молитве. Клаус надеялся там обнаружить в себе готовое, очищенное от всяких сомнений, решение для дальнейших действий.

38

Элизе стало скучно от равномерного дыхания Меклера, погрузившегося в сиесту. Она вышла на привычную во всех отношениях прогулку, ставшую необходимой, как умывание, как чашечка кофе, как колкость маэстро. Чистенькая дорожка огибала стоявший по соседству трехэтажный особняк, где люди появлялись редко, и даже она не знала, кто они и зачем приезжают. Далее начиналось поле, куда фермер-сосед Бруно выводил пастись овец с колокольцами, а потом и фонтан появлялся: с бронзовою купальщицей 30-х годов. Город счел ее для себя чересчур обнаженной, опасной для нравственности протестантов, но здесь, на частной земле, уместной и нужной, поскольку деньги скульптору были уплачены, и часть их вернулась в городскую казну из бюджета коммуны: как-никак, произведение имело известную ценность.

Затем Элиза пересекала поросший деревьями угол парка и выходила к ступеням бетонной лестницы и деревянного настила, установленного на сваях вокруг ботхауса. Здесь она любила проведать семейство лебедей, устроившего гнездо почему-то чересчур близко к воде, собственно, на воде, в протоке между зданием и берегом. Бывшая флейтистка себе говорила, что природа сама знает, что для нее лучше.

Похоже, в том месяце мае природа ошиблась. Оба взрослых белоснежных родителя были тут, и маман, торопясь неуклюже, подбирала и подкладывала уплывавшие сучья гнезда, а с крутого берега продолжала стекать вода ночного ливня. Из шести новорожденных уцелело всего два, пищавших, топтавшихся среди плававших веточек. Лебедь-мать зашипела на Элизу, по-гусиному угрожающе вытягивая шею, вообразив себе новую опасность.

– Я так и думала! – удрученно сказала Элиза. – Эх вы, родители! Четверых потерять!

Впрочем, Элиза смягчила упреки в их адрес, решив, что пара, скорее всего, молодая, может быть, это их первый опыт. Да и лебедей в округе чересчур все-таки много, просто избыток, и природа принимает меры к сокращению деторождения у этого вида пернатых, отнимая у них осторожность. Природа мудра.

На этом можно бы и поставить точку. Пока! Приятно, однако, еще на несколько минут задержаться, пройти с Элизой по берегу, выйти к коттеджу, подняться по тропинке и заглянуть на террасу. Стукнуть в дверь Клауса и убедиться, что дверь заперта и велосипед отсутствует, – вероятно, он поехал в город или, может статься, отправился за продуктами в предместье. Продолжить подъем, дыша с затруднением, через островок сумрачных елей, а затем одолеть склон, заросший травой и покрытый лютиками и гиацинтами, там и тут согнувшимися под тяжестью шмелей и пчел, собирающих мед.

Luzern-Paris

notes

Примечания

1

Там, где Мозель и Рейн

Соединяются в единый поток,

Где черные баржи, увеличиваясь в числе,

Идут караваном на Запад…(нем.)

2

И для короля!