Текст книги "Пик Доротеи"

Автор книги: Николай Боков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

И прекрасные сестры. Нора ближе ему своей предприимчивостью. Проект в Бразилии, правда, странный, филантропией отдает, но почему бы и нет, среди филантропов всегда найдет кучер их колымаги, который сошьет себе кафтан из их экономий. Доротея ему интересна своей непонятностью… неподвижностью… приверженностью Клаусу. Зачем он ей? Упал, как спелое (перезрелое?) яблоко в подол? Штеттеру были приятны мысли о них – весьма непохожих на круг его родственников, на сотрудников управителей, рассудительных, загибающих пальцы при подсчете выгод от строительства новой гостиницы.

Почтительно звякнул звонок: с докладом Бауэр, секретарь. Он и входил уже с папкой под мышкой, приветливо глядя издалека в глаза Штеттеру, приближался, не отрывая взгляда, приготовив руку для братского демократического пожатия. Лео вдруг вспомнил совет не смотреть собакам в глаза, это их пугает, они могут взбеситься. Глядя в сторону, он огорошил Бауэра вопросом:

– Вы музыку любите?

– Видите ли, господин Штеттер… люблю ли я музыку? – повторил он, усваивая вопрос, приближая его к себе, снижая остроту, приручая его неожиданность.

– Хочу учредить конкурс пианисток, – сказал Лео.

– Ну что ж… надо что-нибудь сделать для феминисток, – нагнул Бауэр голову в знак согласия. – Есть и такой проект: вчера мы устроили брейн штурм («унд дранг», – добавил он тихо). – Весьма перспективно арендовать полосу в Северном море и поставить две тысячи ветряков… потом довести до десяти тысяч. Ввиду отказа Германии от атомных станций…

И замолчал, оставив место для замечания патрона.

Штеттер поморщился. Он представил себе побережье, синее море, своего Лермонтоффа, тысячу ветряков – и то уже много, а тут десять… Некрасиво. Зато безопасно. Атомную станцию легче замаскировать, но если вдруг… будущий ужас. Ужас будущего. Такое приснится – будешь не спать. Такое случится – спать будет некому.

– Ну что ж, ветра на всех хватит, – сказал Штеттер. – А премия на многих одна. Пусть достанется лучшей.

Бауэр почтительно наклонил голову.

16

Автомобиль для дальних поездок в ближние виноградники – тяжелый черный джип – плыл через зеленое с васильковым оттенком поле люцерны. Пятеро спутников его поместились, и еще было место, если б нашлись пассажиры. Фрау Штольц поехала с ними, чтобы «пополнить наш маленький погребок», как она выразилась. Меклер взглянул хмуро, но ничего не сказал; он переживал и пережевывал перипетии репетиции, предпоследней. Еще одна в пятницу, в субботу генеральное исполнение, в воскресенье концерт. Сегодня и на другой день он отдыхал, доволен был, что поездка его развлечет, возвращался в мыслях к ударникам, – их занято в концерте четверо. Ничего не поделаешь, таков композитор. Меклер, впрочем, сам любил громкие звуки начинающейся войны, он кричал иногда, забывшись в экстазе: «Так их! Бей их!» Барабаны отзывались все громче и страшнее. И если б не бархатный голос валторны, утробный и влажный…

Шлиссенберг перешел к Штеттерам за недоимки Клартенс-Ваксеров еще в восемнадцатом веке, до наполеоновского рейда в Гельвецию, рассказывал Лео. Последний их представитель, Гуго фон Клартенс, упал в складку ледника, не оставив наследника.

– Как непредусмотрительно отправляться в горы в таком случае, – заметил Меклер. – Да и вы что-то медлите, Лео.

– Анданте, маэстро, – засмеялся винодел.

Вместо ожидаемого замка сестры увидели большой загородный дом, окруженный фруктовым садом, за которым во все стороны, насколько хватало глаз, простирались виноградные поля. От озера уцелела в пейзаже узкая синяя полоска, зато горы громоздились величаво, и за ними виднелись вершины, покрытые снегом.

Винный погреб удивил их бочками – крутобокими, молодцеватыми, мерцавшими матово. Вино выдерживалось сначала в дубе, и если оно выдерживало такое обращение – бывало, что нет – то переливаемо бывало в бутылки с простенькими этикетками места и года. Лео рассказывал истории вин. Оставалось еще несколько знаменитостей.

– Вот этим я вас угощу, милостивые государыни и государи, и не постыжусь. Его поставлял мой предок знаменитому меломану Баварскому королю. К вину, говорят, он был равнодушен, но погреб его величеству полагался по протоколу.

Бутылки покоились в наклонном положении, и одну из них Лео взял осторожно, словно военную мину, и уложил в такой же ящичек с удобной ручкой, не изменяя угла наклона. Сооружение поставлено было на отдельный столик.

– Успокоим наши души бокалом вкусного пино, он очень удачный… А затем подбодрим сердце и кровь рюмкой солидного ликера…

Тяжелые запахи довлели в переулках между бочками, под темными низкими сводами. Доротея терла себе виски, заранее опасаясь головной боли после дегустации. Нора оглядывала восхищенно эти богатые запасы питья, прикидывая, сколько это могло бы стоить.

– И не старайтесь, Нора, сосчитать, – усмехнулся Лео. – Никто этого давно уже не может.

Показ закончился, наконец. Они вышли на солнечный свет, жмурясь и хмурясь, прикрывая глаза козырьком ладони, защищая их от вида синего неба и от яркой прозрачной зелени листьев. Фрау Штольц показалась из двери с надписью прием посетителей, держа удобный деревянный ящик с ручкою, в гнездах которого лежали бутылки.

– Ах, мадам, вы, я смотрю, нагрузились? – скаламбурил Меклер и получил в ответ молнию взгляда. – Извините, это вышло случайно: у меня типун на языке.

Пробовать знаменитые напитки собрались на террасе, соединявшейся с залом особою дверью, раздвигавшейся и складывавшейся, так, что оба пространства соединились в одно.

– А это, маэстро, – если захотите попробовать тоже – для вас, – сказал Лео, указывая на рояль, придвинутый к стене. Вблизи помещались застекленные полки книг, частично настоящими, а частично бутафорскими, с нарисованными корешками, доставшимися от времен уважения к знаниям. Старинный глобус украшал помещение, несколько карт тоже не новых, небольшой телескоп и даже смешная потешная мортира. Подле нее стоял манекен гренадера наполеоновской армии.

Вино для баварского короля-меломана понравилось Клаусу. Нора, пробуя, окунула язык в бокал. Доротея храбро отпила глоток.

– Немногие бутылки доживают до такого возраста, – заметил Лео. – Перевозить их нельзя. Знатоки и любители приезжают сюда в первый уик-энд месяца.

– Как на концерт, – пошутил Клаус.

– Именно! Чтобы насладиться симфонией… вкуса! Простите, маэстро, это сравненье гурманам.

– Гурманы и меломаны… – что ж, это обычно. Они часто еще финансисты, люди счета, подсчета.

Клаус уже заносил разговор знатоков в новенькую записную книжечку черного цвета.

– Рисуете с натуры, – усмехнулся дирижер.

– Вы схватываете значение любого жеста, – заметила Доротея.

– Профессиональное, – сказал Грегор. – Я привык следить за исполнителями. Иначе они такого натворят!

– Чихнет кто-нибудь, – сморозил Штеттер.

Мэтр строго взглянул на него:

– Это крайняя редкость. За всю мою практику лишь однажды в Америке пианист, игравший Рахманинова и имевший к нему тайную аллергию, – вдруг стал краснеть и надуваться…

– Но вы справились? – встревожилась Нора.

– Я погрозил ему Пальцем, и это прошло.

Все помолчали, переживая ужас от едва не наступившей тогда катастрофы.

– Как вы думаете, Грегор, не пора ли учредить новую премию пианистам? Точнее, пианисткам?

Тот не ответил. Штеттер кивнул заглянувшему в салон служителю. Внутри дома загудели моторы, всё задрожало, позвякивало стекло. Участок паркета зашевелился и стал приподыматься. В полу открылись створки, о которых никто не подозревал. Из подполья поднялся двухэтажный стол с расставленными кувертами и бутылками, с блюдами снеди посередине. Невидимый набор колокольчиков играл мелодию из «Фальстафа». Штеттер стоял, скрестив руки на груди, напоминая адмирала, любующегося полем – простите, морским заливом – предстоящего сражения.

– Это изобретение привезено другим моим предком из Ватикана, – объяснял он, довольный успехом у дам. Меклер остался равнодушен, он знал.

Доставленная таким способом пресноводная рыба обещала особенный вкус. Главное место занимала гигантская фаршированная щука с разинутой хищной пастью, уже не в состоянии кого-либо проглотить, наоборот, ей предстояло быть проглоченной собравшимися едоками. Ее окружали замаскированные зеленью кусочки маринованного тунца. Великолепие картины еды вызвало минутную нерешительность ножей и вилок. Вошедший служитель помог разрушить наваждение эфемерного искусства, вонзив остро заточенную лопаточку в щуку. На флажке, воткнутом в хвост, значились дата и место отлова. Рыба оказалась отечественной.

– На всякого хищника есть еще более хищный, – заметил Лео, довольный произведением искусных поваров. – Доротея, позвольте мастеру своего дела вам услужить? И вам, Нора?

Они не сопротивлялись, да и мужчины молча смотрели. Белое вино также созрело в местности сей, на бутылках были наклеены простенькие этикетки с вензелем LS. Хозяин сказал, что производится его очень мало, лишь для нужд собственного стола. Клаус отпил рассеянно глоток и сообразил, что никогда прежде не пробовал столь вкусного вина, да и в будущем, вероятно, уже не придется. Дамы и Клаус сидели по одну сторону стола спиной к роялю и глобусу, хозяин и Меклер с торцов его, и все могли взглядывать на величественный пейзаж, расстилавшийся перед ними. Глоток вина, вкусный кусочек, взгляд на вид живописный, остроумное слово, – так чередовали они пищу для нёба, зрения и разума.

– Нам повезло с погодой, – сказал зачем-то Штеттер.

Весна стояла удивительно ровная солнечная. Не верилось, что где-нибудь люди сейчас стонут от ужаса и подбирают костлявыми руками крошки с земли. Без телевизора и газет об этом никто бы и не узнал.

Клауса опять поразила неравномерность ткани мира. В каких-нибудь десяти километрах над их головами не хватало для дыхания и обыкновенного воздуха. Ему сделалось тесновато в этой клетке условий существования, он хотел расстегнуть ворот рубашки, но тот и так не был застегнут.

– Вас что-то смущает, – сказал Лео, улыбаясь.

– Ты чем-то встревожен, – добавила Доротея, сидевшая справа от Клауса.

– Воздух чистейший, он пьянит сильнее вина, – заметила Нора, раскрасневшаяся, помещенная хозяином между Клаусом и Меклером.

Ждали высказывания маэстро, но он промолчал. Он смотрел внимательно на всех, вежливо улыбался, кивал в ответ на вопросы и фразы, но сам слышал другое.

Ликеры, ром, кофе и чай всех оттенков им приготовили в образовательном уголке салона, возле карт (географических) и книг, к роялю поближе. Заговорили о потеплении планеты, а Штеттер даже игриво ввернул словечко о последнем сексуальном скандале евроминистра.

– Правда ли, что в номере была камера? Вот в чем номер! А потом его в камеру.

– Ах, Лео, – разочарованно произнесла Доротея, и тот перевел разговор. Клаус посетовал на чрезмерность литературной продукции.

– История разберется, – усмехнулся Лео, – если у нее будет время. Впрочем, позвольте сравнить: так и добротному скромному напитку невозможно появиться на рынке среди масс бутылок. Интересно, однако, что применительно к винам помогают уловки дороговизны: хорошее вино обычно высоко и в цене, не правда ли? Так вот, теперь новая тактика: выпускается оригинальное название, оно дорого стоит, и вся партия продается. Затем новая серия – и так далее, далее… фактор дегустации, манипуляция любопытством! Не устаю удивляться простоте управления.

Клаус подыскивал мысленно примеры подобного в искусствах. Меклер, оставив кожаный диванчик, пошел к роялю, попробовал ноту, взял аккорд.

– Любезные дамы, нельзя ли предложить вашему вниманию одну вещицу? – сказал он. – И вам, господа, – спохватился.

Да и «дамы» были уловкой, – он обращался к одной Доротее, и та смутилась бы от подобной выделенности и бестактности маэстро, но успокоилась, заметив за шторой двери профиль верной Штольц. С такой охраной бояться нечего.

– Вещица называется «Без названия»… крайне редкое, уникальное, – сказал Меклер и сразу начал играть.

Произведение странное, всех захватившее с первых же нот. Мгновенно оно показалось близким, очень знакомым, родным, хотя никто не мог вспомнить названия. Слышалась меланхолия придворной флейты и грусть клавесина, и блеск моцартовского полета, и темные удары грозы, и гладь, и тишь, снова вздымались волны новой жизни, обрушивались в катаклизмах, и опять успокаивался вечер, мирно паслись стада и народы, и тихая радость касалась сердец.

Словно они парили над озвученным пейзажем, над изображением жизни столетий, где и им нашлось место. Мир стал домом, когда Меклер остановился и сидел не отрывая рук от клавиатуры, и уже растаял последний звук.

Он был мастером завершающей паузы.

– Маэстро, браво! – Не выдержал Штеттер. – Не могу догадаться! Это ваше? Но что, почему?

И силился вспомнить.

– Да, раньше вы слышали хоть однажды всё это, – с холодной усмешкой сказал музыкант. – Доротея, вы позволите посвятить вам сегодняшнее исполнение?

– Ах, конечно… но так неожиданно… я смущена… польщена… – говорила женщина, оглядываясь за помощью на Клауса. Поддержка пришла с другой стороны: в двери показалась Элиза Штольц и спросила, не нужно ли подать маэстро плед в виду наступления вечера. Все вздохнули с облегчением, а Меклер досадливо отказался.

– Так и быть, скажу. Я вам сыграл, Доротея…. Друзья мои, я вам сыграл попурри из 99 кусочков – иногда длительностью в секунды – из 99 произведений, которыми я дирижировал когда-либо, из самых любимых, удачных, успешных…

Лео застонал, словно от зубной боли, и все к нему повернулись.

– Ах, зачем вы открыли секрет производства, маэстро! Всё вдруг рассыпалось, чудесная мозаика упала на землю!

– Разорвал одеяло Майи, – весело засмеялся дирижер. – Так или иначе, это работа отнюдь не новичка, у меня ушло два года, чтобы соединить тютелька в тютельку.

– Гениально! – крикнула Нора, а Доротея, взволнованная открытым посягательством Меклера на ее независимость, промолчала. Они все начинают с приношений и посвящений, а потом их ждет судьба фрау Штольц. От Клауса шли флюиды покровительства – но отнюдь не владения, и это ей нравилось: помощь друга, не более, – впрочем, друга, не желающего себя обременять обязательствами. Надувшийся важностью Меклер не замечал. Он даже захотел почувствовать себя щедрым.

– Но довольно звуков, – сказал он. – Клаус, верните нас к значению слов… Прочтите… что-нибудь.

Такой поворот обескуражил литератора, правда, не окончательно. Он вспомнил поэму Прощание любви, сочиненную в молодости. Ее он читал в подобных ситуациях, тем более, что только ее он и знал наизусть по-немецки. Да и пейзаж был ему в помощь – пойти за ним вдаль, к горизонту.

Dort, wo Mosel und Rhein

Zu einem Strom zusammen fließen,

Wo die schwarzen Schleppkähne

Mehr und mehr werdend

In einer Karawane nach Westen…

^[1]

Его слушали. И Меклер менялся в лице, становился задумчивым, и Доротея обретала привычную невозмутимость, и даже Нора, немецкий язык не любившая, кивала головой в нужных местах.

– Браво, – сказал, наконец, Лео. – Как так случилось, что я прежде вас не читал?

– И даже не знали о моем существовании, – засмеялся Клаус, довольный. Успех его молодил.

Вечер спускался на местность. Лишь фиолетовые силуэты горы вырезывались на фоне светлого неба, солнце за нее давно опустилось, и тишина становилась всё слаще. Встреча их исчерпалась, они не торопились, однако, протягивая лучи дружелюбия в ночь. Не сговариваясь, гости собрались уходить, и Лео их провожал до машины.

– Простите мне эту вольность, я должен остаться… Вас отвезет мой шофер Самсон, – сказал хозяин. За рулем чудовищного джипа сидел маленький худой паренек, и Клаус засомневался, справится ли он с четырехосным колоссом. Самсон повел вездеход с ловкостью и уверенностью в себе чрезвычайной.

17

Клаус слышал звуки раннего утра: кряканье уток, пение птиц, пыхтенье первого парохода, проходившего в шесть утра. Открыв глаза, он поразился маленькой величине окна. Одежда на спинке стула была не его: шорты, блузка, платье, фиолетовые колготки. Остаток аромата духов от подушки… а из-под нее высовывала уголок agenda, книжки-еженедельника, с листками бумаги, вложенными в нее.

Накануне произошло вот что. Вернувшись с виноградников, они простились с Меклером и Штольц и пошли вниз к себе, и на этот раз Клаус, запасшийся настоящим фонариком, их вел, и сестры шли позади держась за руки. Он оставил их разговаривать в салоне и пошел посидеть на скамейке, слушая движенье воды и тишину блаженного места. «Блаженство – вот точное слово», – сказал он себе. Очертания горы Риги он видел, и огоньки у ее подножья, где вспыхивал и гас оранжевый свет маяка, предупреждавший о возможном волнении, неожиданном и опасном для лодок и яхт.

Напитавшись покоем и благословив судьбу, вернулся он в дом по краю лужайки, чтобы не слышать хруста гравия под ногами. Он еще долго готовился лечь, рассматривал в зеркале бородку, искал ножницы ее подстричь, потом отвлекся на записи в книжке, обнаружил вдобавок чьи-то заметки в книге на полях («эта осень напомнила мне поездку с Вероникой в Зальцбург»: карандаш выцвел, и книге было тридцать семь лет, и что сталось с ними со всеми – с автором книги, с читателем ее, заложившим страницу билетиком люцернского… извините, женевского – троллейбуса, и с Вероникой? Только с Зальцбургом ничего не случилось).

Поднявшись в спальню, Клаус обнаружил, что на его половине постели кто-то лежит. Он посветил фонариком: Нора спала рядом с сестрой, и руки их переплелись по-детски. Лица светились умиротворением. Мужчина осторожно вернулся в салон, но стелить на диване он поленился и с легким чувством отмщения растянулся в чужой постели, чуточку взволнованный запахами женской одежды и именно Норы, отметив, что в чем-то они иные, чем связанные с существованием Доротеи. Он словно за нею подсматривал, шпионил с помощью обоняния.

Проснувшись теперь, ему захотелось событий.

Он немедленно вышел из дома к велосипеду. Часть крутого спуска – впрочем, подъема – он вел его, но по пологому месту поехал и затем, напрягаясь, одолел липовую аллею, спускавшуюся к таинственному особняку, обитателей которого – они там бывали, слышались голоса, – он не знал. Штеттер или Оберхольцер могли бы его просветить на их счет, но Клаус забывал спросить.

Он поднимался все выше по дорожке для пешеходов. Мимо фермы Бруно с коровами и бубенцами, – они на него посмотрели, а старик, высокий и крепкий, косил там траву завывавшей косой и его не заметил. Оглядываться было все интереснее: озеро расширялось во все стороны, снежные горы придвигались и новые выступали из-за горизонта, и ветер трогал высокие головки цветущих трав, и ветви черешни со спелыми ягодами оказались близко. Ими позавтракал Клаус: цвет бордовый на пальцах, сладкий и свежий вкус во рту. Под деревом устроена была скамейка, он сел. Ему хотелось плакать от счастья, – так в одиночестве, а вот в обществе хочется от счастья смеяться.

Словно кончился сумрачный лес жизни, чепухи бесконечной толпы, и свобода его овеивала чистым пьянящим воздухом. Мысль о сочувствии к раненым – там, в долине, в городах и везде, – мысль его догоняла и хотела встревожить упреком в бессердечии. Он не оправдывался. Он лишь подумал, что если он умирающий, то и спросят с него по-другому. Время усилий и повторений прошло. Он в полосе отчуждения. Он выстрадал, плача. Тех слез – о, горьких, разъедавших глаза – уже нет.

Солнце стояло над горою Риги, над озером. Чистые пухлые облачка висели в синеве. Он продолжал подниматься к часовне, – ухоженной, чистенькой, пахнущей травами и увядшими фруктами. Ее колокол звонил, и еще гудел, когда Клаус подошел к двери. Из нее выходил в это время мужчина, они поздоровались приветливо, как бывает с людьми, встретившимися у дела священного и не обещающего немедленного дохода и всем очевидной пользы.

– Грюци, – сказал Клаус. – Вы священник?

Выяснилось, что нет, что он фермер Киль – а ферма вон та, неподалеку, и звонить он приходит по поручению общества односельчан. Они расстались полные дружелюбия, и Клаус еще постоял, пропитываясь свежестью воздуха, а зрение – синей дымкой питая, висевшей над долиной и лесом, и плывшей к подножию гор горизонта.

Затем начал он спуск, нигде не утруждая педалями ног. Промчавшись через лес, он вылетел на открытое место. Внизу в долине открылся город, показавшийся игрушечным с такой высоты. Наполовину взят он в оправу крепостной стены; два церковных шпиля церкви обозначали ту часть, где учились и наставляли, молились и славили.

Клаус отпустил тормоза, велосипед набрал мгновенно скорость и мчался вниз. Ощущение хрупкости машины росло, и он жалел уже, что не имеет каски на голове. Автомобиль нагнал его и медленно перегонял. Он имел время разглядеть лица пассажиров, если б рискнул оторвать взгляд от дороги: нежное женское личико и массивную челюсть мужчины в кожанке. Он и помахал из-за стекла велосипедисту в знак одобрения и ободрения; был ли он просто знакомый, Клаус не успел опознать: автомобиль его обогнал.

Спустя четверть часа Клаус переезжал железную дорогу по мосту, по дорожке, покрытой бордового цвета асфальтом, куда автомобилям заезжать не разрешалось. И странное дело – они подчинялись. «Невидимая сила закона, – говорил он себе с изумлением. – На родине моих предков не так: славянской душе дорог разгул и разбой, крепкий кулак милее улыбки мадонны».

С тротуара окликнули. Лео Штеттер там шел, и в каком виде: ботинки туриста, холщовая сумка. Кто бы подумал, что так выглядит капитан – и не одного швертбота. И не удивился бы, впрочем, узнав, что тот протестант.

– Кто-то из ваших очки позабыл у меня, – сказал Лео.

Очки? Разумеется, Доротея: она то одно позабудет, а то и вовсе другое.

– Увы, я не взял: не знал, что вас встречу. Вы не спешите? Тогда спешивайтесь, я вас увлекаю на встречу с людьми вашей земли.

Мост перейдя, Клаус примкнул велосипед к решетке набережной. Дальше пошли они рядом. Перед Львом – плачущим каменно-неизменно о швейцарских наемниках – они посидели. Они едва протиснулись сквозь толпу туристов японцев и многих других, наводивших фотографические аппараты, кричавших друг другу cheese и обнимавшихся с таким расчетом, чтобы скорбный лев помещал свою голову в кадр.

К ним подошли мужчина и женщина, – высокого роста в кожаном пальто, несмотря на погоду, – и роста среднего, стройная, в юбке до пят. Мужчина скуласт был, глаза с миндалевидным разрезом смотрели остро, подбородок массивен. Лицо женщины являло округлую русскость, да еще и тяжелая русая коса за плечами.

– Мы опоздали? – улыбнулась застенчиво женщина, протягивая им руку, и они столкнулись своими руками, приняв жест ее на свой счет.

– Не думаю, – сказал Лео. – Вы по-европейски точны.

То была, как постепенно вычислил Клаус, восходившая всё выше – выше, выше! – знаменитость, пианистка Семенова.

Мужчина тоже представился, но как-то невнятно, Клаус уловил только …баев.

– Désolé, je n’ai pas saisi votre nom, – сказал Клаус, и Семенова перевела:

– Андрюша, он не расслышал твою фамилию.

– Она ему ничего не скажет, – отвечал колосс.

Лео вполголоса рассказал, что Надеж Семенова и господин – сестра и брат, но у них разные матери. Брат смотрел вопросительно на сестру, а та легонько пожимала плечами: по-немецки она не понимала. В одежде великана вдруг грянул гимн советской империи, Клаус сразу узнал эту напыщенную музыкальную фразу, – то был позывной телефона. …баев встал и ушел разговаривать, а их окружила толпа юных японок, смеющихся, щебечущих что-то, возможно, танка и хокку.

– Андрюша большой олигарх, – сказала Семенова. – Он покупает гору Пилатус.

Штеттер втянул голову в плечи и оглянулся на Клауса, и тот не мог понять, от страха ли уменьшился Лео или, напротив, пытаясь не засмеяться.

– А ваши планы, Надеж… столь же… высоки?

Семенова зарделась, и ее миловидность сделалась неотразимой.

– Я играю с Меклером, – сказала она просто. – А потом для короля Балдуина. Еще один шейх пригласил дать ночной концерт у него на танкере… нет, на яхте, но Андрюша сказал, что застрелит его, и тот отчалил.

– Кажется, организуется конкурс пианисток, – вставил кстати Лео. – Вы согласились бы?

– Не стара ль стала я для соревнований, – пошутила Надеж и похорошела еще больше. – Чем старше, тем опаснее – не победить!

Штеттер таял. Он готов был на всё. Он даже выслушал сбивчивые жалобы …баева: ему гору Палтус продавать не спешат, а он хотел всего-навсего срезать неровную верхушку, построить аэродром, горный гостиничный комплекс.

– Говорят: наша гора в списке чудес мира, она охраняется государством. Ладно, хорошо, – разве мало ему чего охранять? Я буду хорошо охранять! Я наличными плачу, – волновался олигарх и портил русские падежи, – я наличных кладу гора, говорю: смотри, какая моя гора, красивая! Бери мою гору – давай твою.

– Передайте брату мой совет, – вздыхал Лео, – пусть купит команду регби в Австралии и привезет к нам. Новинка вызовет любопытство. На Пилатусе гостиница, увы, уже есть, вы играли там с Алёшей Апрельским, не правда ли, принцу Ш…?

– Знаете, как она играет? – вмешался Андрюша. – Она так играет, что весь аул плакал. Потому что она сирота. У нее нет никого, кроме брата от другой матери. Поэтому она так играет, что все плачут.

Пианистка перевела, и великан в кожанке встал. В последней надежде на сотрудничество он оставил Штеттеру визитную карточку и откланялся, вернее, что-то буркнул и пошел прочь. Пианистка помахала рукой на прощанье. На кусочке плотной бумаги кириллицей было написано: Андрей Карнаумбаев. Предприниматель.

– Как богата ваша страна талантливыми людьми! – восхитился Лео, готовый благодарить Клауса и за это. Он собирался продолжить, но тут пред ними предстал высокого роста старик и представился Клаусу Розенкранцем. Голубые глаза его сияли честностью и прочной верой в конечную справедливость.

– Ах, Клаус, я должен был раньше подумать о вас и пригласить! – сказал, сожалея, Лео. – Мы отправляемся в паломничество на место отшельничества брудера Клауса! Вы знаете, правда? Патрон небесный Гельветического Союза. Два дня пешего пути.

18

Доротея просыпалась, лениво протягивая руку на соседнюю подушку, трогая волосы на голове и настораживаясь, – из-за жесткости их вместо шелковистой податливости шевелюры Клауса. Резко поднявшись, она увидела голову сестры и сказала:

– Фу.

И тут же соскочила с постели, – в ночной рубашке с красной каемкой. Нора следила за ней, притворяясь спящей, и только после ухода сестры спрыгнула на пол. Она сгибалась и разгибалась, размахивала руками, напрягала мышцы живота… покрытая ровным красивым загаром, словно булка, вышедшая из печки опытного пекаря. Трусики с оборками мешали сказать с уверенностью, практикует ли Нора нудизм.

– Ты будешь завтракать? – донесся спокойный голос. На него поспешила Нора, надев шорты и тишортку.

– Какая ты загорелая, – равнодушно сказала Доротея. – Я тоже хотела бы, но мне лень. Мне скучно лежать на солнце.

– Теперь есть мази… мазь для загара.

– От нее, кажется, рак.

– Преувеличивают. И не сразу.

Сестры родились от разных отцов, и поэтому темпераменты их не сходились. А мать была одна, и это наложило неуловимое сходство.

– Поедем в Рио, Доротея, – попросила Нора. – Ты побудешь недельку, другую. Или сразу уедешь, если не… Ты ведь летишь в Нью-Йорк?

– Осенью.

– А Клаус?

– Он хороший. У него своя жизнь. Он тебе нравится?

– А тебе?

– Очень. Мне даже хочется, чтобы он остался… – сказала Доротея, розовея.

– Он мог бы работать в Бразилии лесоводом.

Сестра засмеялась – нет, захохотала страшно и неожиданно. Впрочем, Нора знала эти приступы смеха, не вязавшиеся с ее обычной молчаливостью, доставшейся от ее отца. Норе этот смех – над нею – был неприятен.

Доротея вытирала слезы уголком бумажной салфетки.

– Клаус весь в литературе, – сказала она, еще фыркая.

– Вот и прекрасно: он напишет книгу о новом опыте, – с досадой отвечала Нора.

Они молчали, чтобы вполне помириться.

– После смерти Бернара я не привязываюсь к мужчинам. Бернар меня едва не утащил на тот свет.

– Какие мы разные… Мне хочется видеть радость людей благодаря моим усилиям. Ну, почему я не врач!

– На врача надо долго учиться, – усмехнулась Доротея.

– Не понимаю, что нас связывает?

– Главным образом, дом, который нам нельзя продать, – вызывающе сказала та.

– Сколько еще нельзя?

– По завещанию – восемь лет.

– Ох!

– Если у одной из нас родится ребенок…

– Ой-ой! – Нора закрыла лицо руками.

– И капитал: гадкие проценты!

– Есть где жить и что есть, но не с чем действовать.

– Мама знала, как нас беречь после смерти.

Они замолчали. Озеро переливалось солнечным блеском, отражая. Яхта стояла на рейде. Сестры слушали пение птиц. Зяблика трель повторялась во влажной тени рощи. Отсутствие Клауса объяснилось тем, что отсутствовал и велосипед на крыльце.

– А что говорят… врачи? – осторожно сказала Нора, отвернувшись к окну.

– Уклончивы. Да такой ребенок стоил бы много денег. А годы идут.

Доротея подошла к Норе совсем близко, и продолжала почти шепотом:

– Ты знаешь, я думала… Твоего ребенка я бы очень любила. Роди мне его, Нора.

Наступило молчание, – то, какое между ними бывало в отрочестве: полное соединение в родственности, слияние, когда одна уже не отделялась ничем от другой. И ни в чем не могла б отказать. А потом, когда собственные очертания каждой опять проступали, они переживали приступ взаимной ненависти, – словно только так они могли разделиться на два независимых существа и жить.

Нора шумно вздохнула.

– Пойду загорать, – сказала она твердо. – Ты со мной? Дора, пойдем! Помнишь, как мы вместе ходили, когда папá и маман еще жили вместе?

– Мне лень, – по-кошачьи потянулась Доротея, притворяясь. – Я буду читать. Кстати, прочти-ка на берегу распоряжение мэрии: здесь нудизм запрещен.

– И есть специальный часовой, который ходит и подсматривает, – засмеялась Нора.

Нарушителю постановление грозило ощутимым штрафом (разумеется, денежным). Берег казался безлюдным. Какой зануда в будний день будет выслеживать нудистку?

Поглощенная своими мыслями Нора пошла по тропинке, останавливаясь в рассеянности и вспоминая о своем намерении.

19

Клаус одолевал главный подъем длиною в два километра. На половине он уже изнемог, несмотря на чудесные свойства современного велосипеда с его переключателями скоростей, и так до самой медленной – но и самой сильной.

Пот полз каплями по лицу и спине, и колени вспотели. Брюки к ним прилипали, больно их терли и увеличивали трудность. Не проще ли сойти на асфальт и вести машину руками, говорил себе Клаус, каждую секунду собираясь сдаться, но вот еще метр он проехал, и еще, и еще вооон до того фонаря…