Текст книги "Против часовой"

Автор книги: Николай Климонтович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава 4. Витька

На самом деле, вопреки цыганкиному предсказанию, полковник был третьим Наташиным мужем.

Второй, кажется, спился, если судить по слухам, кое-что случайно от доброхотов доходило. Хотя совсем недавно она увидела на улице афишу с объявлением о его персональной выставке. Имя и фамилия совпадали, да и род занятий тоже: живопись, графика.

А вот о первом муже Наташе вообще ничего не было известно. Да она, признаться, и не интересовалась. За годы семейных забот и ученых тревог Наташа всю эту полосу былой давней жизни выбросила из памяти, вырезала, как в компьютере, сбросила в корзину, будто удалила навсегда. Во всяком случае, так ей временами казалось. Но…

Но хранились в Свердловске, теперь опять Екатеринбурге, в их старой квартире у старенькой мамы, оставшейся теперь совсем одной, письма и фотографии – в запечатанном старом, школьном еще, портфельчике. Но – иногда, всегда не вовремя, всегда некстати, – подтолкнет какой-нибудь пустяк, случайное сходство, краем уха ухваченная старая песенка, и вдруг что-то вспыхнет в памяти, и помимо воли раскручивается старая лента, припоминаются подробности. Сердясь, она обрывала себя. И только теперь, с возрастом, еще до всякого Указа, время от времени Наташа стала позволять себе – вспоминать.

Дело в том, что отец ее девочек, ее нынешний муж – и единственный

настоящий, как полагала Наташа, – об этой, шальной, полосе ее жизни почти ничего не знал. Училась в университете, написала хороший диплом, потом поступила в аспирантуру, очень много занималась, готовилась к защите, тут встретила его, полюбили друг друга и поженились, благо у молодого старшего лейтенанта, который учился в военной Академии – а перед тем закончил МИИТ по специальности мосты и тоннели, – была в столице жилая площадь, комната в малонаселенной коммуналке на Палихе.

Конечно, до него у Наташи был кто-то, все ж таки уже двадцать четыре. Кто это был? Да так, сокурсник. Но он оказался

неспособным, лентяй, Наташа в нем быстро разочаровалась… Эта немудрящая легенда давно стала полноценной частью жизни и все реже обсуждалась, поросла мхом, укоренившись, и теперь была окончательно забыта. Нынче вот у старшей уже романы, Наташа даже ревновала – молодые люди старшей дочери занимали теперь полковника много больше и живее, чем былая Наташина дамская жизнь…

А началось все с Витьки Шипицина.

Отец у того был генералом и начальником Наташиного отца. Служили по железнодорожному ведомству, важному в Свердловске, центральном узле советских стратегических перевозок. И жили обе семьи в одном дворе,

офицерском, как его называли в округе, но генеральская квартира была попросторнее, конечно. И ходили Наташа с Витькой в одну и ту же школу, правда, тот учился классом старше.

Витька Шипицын был золотым мальчиком, как его звали в школе. Не в том смысле, что был отличником и претендовал на золотую медаль, а в том, что был невероятным шалопаем, единственным отпрыском генерала, маменькиным любимцем, которая спасала его от отцовского ремня, пижоном и гулякой с младых ногтей. К тому ж Витька был хорош собой, спортивно сложен, с обаятельной улыбкой актера Урбанского – и брюнет, как тот. Все девочки школы и окрестностей были в него влюблены. И Наташа, конечно, тоже.

Подвиги Витьки были упоительны.

С пятнадцати лет он гулял с развеселыми подружками, много старше его. С девочками из кордебалета Свердловского театра музыкальной комедии. С цыганками из Цыганского поселка, что за Шарташом. Умел даже сказать на цыганском языке нежное мэ тут камам и совсем неприличное ха мэри минча… Оттого попадал в переделки. Однажды, когда провожал цыганскую подружку до дома, был едва не убит ее братом, который метнул в Витьку отточенный топор, пронесшийся у того прямо над головой и глубоко вонзившийся в столб электропередачи.

В другой раз он гулял с одной из своих пассий, известной оторвой, в единственном по тем временам в городе ночном ресторане в аэропорту

Кольцово. Пили фирменный коктейль заведения – полстакана портвейна на полстакана водки, внутри плавали две дольки яблока. Девка, конечно, наклюкалась и по выходе на аэропортовской площади облюбовала милицейский газон, взобралась на крышу и пыталась изобразить форменный стриптиз. Витька с дружками громко хлопали и пели хором для аккомпанемента популярную тогда песню Опять от меня сбежала последняя электричка. Компания была задержана патрулем,

Витька вступил в нелицеприятную разборку с милиционерами, был арестован, в околотке его отметелили. Забирал его папин денщик.

Милиционеры были уволены, сам Витька выдран ремнем.

Был и такой эпизод: в один прекрасный вечер нетрезвый Витька на спор повис на декоративном корне в вестибюле ресторана Кедр – это был спортивный восхитительный подвиг, поскольку корень висел под самым потолком… На сей раз его нашли в отделении лишь на вторые сутки, причем сам начальник поехал к Витькиному папаше с повинной.

Начальник был прощен, Витька выдран…

На Наташу, конечно же, Витька не обращал никакого внимания: дурнушка, малолетка, к тому ж вместе росли. Но однажды завалился-таки к ней, когда родители были на работе, часа два беспрерывно ее щупал, много позже Наташа узнала, что в сексологии это называется петтинг. Таков был первый Наташин сексуальный опыт.

Чтобы не потерять сына, как он выражался, сразу после окончания

Витькой десятого класса и получения аттестата – тоже не без приключений, конечно, следил за ходом экзаменов все тот же денщик – генерал Шипицын сдал сына в военное училище в Рязань – учиться уму-разуму и воспитываться на политрука. И в училище Витьку воспитали-таки.

Наташа после Свердловска видела его лишь однажды, мельком, заходил к ней в Москве по старой памяти в общежитие: окончив свое заведение, он следовал на побывку в родительский дом перед отправлением на постоянное место службы, куда-то под Ашхабад… Витька разительно изменился. Он ссутулился, стал каким-то серым, с неухоженной огрубевшей кожей, мозолистые руки прятал от неловкости.

Лейтенантская форма на нем сидела, как на пугале, рукава, казалось, коротки по мослам. Витька очень заматерел и стал обычным некрасивым грубым мужиком, каких на улицах тысячи, – генерал Шипицын был отнюдь не голубых кровей. К тому же с собой он вез еще и толстую неопрятную жену, почему-то хохлушку – откуда хохлушки в Рязани? – и совсем деревенскую.

Но привел Витька к Наташе не только ее.

Был с ними и Валера Адамский, молодой врач-гинеколог, еврей, конечно, гинекология – еврейская специальность. Если можно было составить Витьке в тогдашнем его обличье полную противоположность – так это был Валерка. Холеный, нагловатый, сыпавший модными сленговыми словечками, франтоватый и привыкший не церемониться с женщинами. Что ж, он видел их десятками каждый день в своем кресле – изнутри.

Каким образом Витька и Валерий были знакомы, Наташа так и не уяснила

– ни тогда, ни после: кажется, оказались как-то, в одну из Витькиных побывок, случайными соседями по столу в ресторане – что ж, оба тогда были студентами… Витька Шипицын после того визита исчез из ее жизни – скорее всего навсегда.

Глава 5. Второй мужчина

Случилось это на последнем курсе университета, Наташа не была уже такой наивной, но и прожженной никак не назвать, была скорее осторожна. Происходило же всё так: Валера стал захаживать к ней в студенческое общежитие – своей квартиры, как оказалось, у него не было, оставил кооператив в Чертанове бывшей жене, в компании которой продолжал пьянствовать. Богема, что поделать, бывшая жена Валерки перед ним была замужем за скульптором, съехавшим к тому времени в государство Израиль.

Наташе эти визиты поначалу казались странными. Во-первых, Валера был старше ее на целых шесть лет. Но даже не в том дело: ее отец был старше матери на целых восемь, и ничего – счастливо жили. Во-вторых, поскольку Валера уже был взрослый, водил хоровод, если не все в его словах хвастовство, с известными людьми, что ж такого интересного мог он услышать здесь, в комнате студенческого общежития, в компании с писюшками – так он называл малолеток, которые залетали иногда к нему на прием.

Нет, конечно, Наташа не была столь наивна, чтобы не понимать, что три молодых свободных девчонки, которые к тому же смотрят ему в рот, ловят каждое слово и с готовностью смеются каждой его шутке, – находка для молодого одинокого мужчины, возможность покрасоваться и расслабиться. Но все-таки у него, при его-то профессии, никак не могло быть нехватки по этой части… Все было тем более загадочно, что держался Валерка хоть и непринужденно, но очень сдержанно.

Он приходил всегда с коробкой конфет и парой бутылок полусладкого советского шампанского – Наташа тогда еще не знала, что такого напитка не бывает на свете, – развлекал Наташу и ее соседок рассказами из практики – в меру скабрезными, но подчас действительно уморительными. Скажем, он в красках и в лицах описывал ежегодный плановый повальный осмотр работниц фабрики Дукат… Соседки таяли в присутствии Валерки, отчаянно завидовали Наташе, утверждая, что ходит он в общежитие исключительно ради нее. Да хватит вам, пристали, говорила Наташа, краснея, причем совершенно искренне: она совсем не так представляла себе механизм ухаживания. Ведь Валерка никуда ее не приглашал, ничего не дарил – даже букетика цветов, никаких намеков на то, что предпочитал ее остальным, не допускал.

Одна из Наташиных соседок была удивительно красивая еврейка из

Бобруйска по имени Полина: с дивными волосами, белокожая, с черными огромными глазами, очень чувственная, но свято хранившая свою девственность: говорила – для мужа. Самое удивительное, что потом она вышла-таки замуж девушкой, правда через месяц подала на развод, поступила в аспирантуру и вернулась в общежитие, но стала отнюдь не такой строгой, какой была в девичестве. А позже вышла за Бог ведает где ею добытого американца, отечественного, впрочем, происхождения,

– и покинула родные палестины… Однако материнский завет Полиной был выполнен. И Валера к этой ее слабости по части строгого

соблюдения себя относился с полным пониманием, только чуть подтрунивал и говорил, что, как ее увидит, чувствует себя

отполированным.

Другая соседка, напротив, была разбитная смазливая толстушка Верка – откуда-то из средней полосы, из Воронежа, что ли. Верка имела одну особенность – очень быстро пьянела и утром никак не могла вспомнить, спала ли она с кем-нибудь из гостей или нет. Как правило, спала, и выручало ее то обстоятельство, что у нее были больные придатки и она никогда не беременела. Однажды – по просьбе Верки – Валера сделал ей осмотр прямо в общежитской комнате, похвалил за сильную матку, а потом по секрету шепнул Наталье, что скорее всего у Верки никогда не будет детей. В чем дело, он не объяснил, но через несколько лет после окончания университета Наташа стороною узнала – связи они не поддерживали,– что Верка умерла от рака…

Наташа была знакома с Валерой уже больше месяца, но так и не понимала – нравится он ей или нет. Точно знала, что спать с ним не будет. Пока. Но вышло так, что незаметно кончился семестр, и год подошел к концу. Под Новый год общежитие пустело. Наташа никогда домой зимой не ездила: далеко, дорого, а на носу сессия – она ведь была отличницей и намеревалась поступать в аспирантуру. Но и сидеть с учебниками в новогоднюю ночь тоже было тоскливо. И тут эта самая

Верка позвала Наташу на Новый год на Николину Гору – на дачу ее очередного хахаля: важные его папа с мамой куда-то сбрызнули,

Валеркино выражение. И нарисовалась перспектива нескольких дней перед сессией вольного загородного житья на свежем воздухе – это после общежитского-то многолюдья и спертости. К тому ж с камином.

Однако не одной же ехать. И Наташа после колебаний пригласила

Валерку. Причем втайне страшно боялась, что тот откажется: наверняка у него было много куда более интересных приглашений. Но тот к

Наташиной радости тотчас согласился, от восторга, впрочем, не прыгал, сказал только идет, покупаю. И ухмыльнулся.

Все и сегодня помнилось до мелочей. Скорые лихорадочные сборы: и где достать шашлык, и сколько брать водки, а сколько шампанского. И пива наутро – отполировать, ведь магазин первого числа наверняка будет закрыт. И как одеваться: ведь к полночи на ней должны быть и платье, и прическа. И взять ли мамины бусы, которые та вручила Наташе торжественно в последнюю их встречу: твое приданое. И не слишком ли эти бусы из огромных отшлифованных, размером с добрую сливу, кусков желтого янтаря, старомодны…

Запомнилось, и как ехали на электричке – машины даже у богатого

Веркиного хахаля тогда не было,– потом на автобусе, а первую бутылку шампанского открыли уже на дачном крыльце. Странно, но этого самого

Веркиного дружка Наташа совсем не помнила, встретила бы – никогда не узнала, осталось только, что это был парень, избалованный до капризности и законченный алкаш. Алконавт, по-Валеркиному. Чем-то он был похож на Витьку Шипицына, но тот был не в пример обаятельнее.

Быть может, из-за этого сходства Валерка с этим самым хахалем быстро поладили.

И саму новогоднюю ночь Наташа, конечно же, помнила долгие годы. И как нарядили ель во дворе – нашли старые елочные игрушки, завернутые в обрывки газет, и выцветший от времени серпантин. И как на полную катушку врубили радио и водили хоровод вокруг елки. И как пили шампанское, которое охлаждали в сугробах, и как растапливали камин березовыми чурками, и как жарко тот пылал – особенно тепло стало, когда Валерка подвинул ее кресло-качалку (кресло-кончалка, так он именовал этот мебельный предмет) к самому огню. Даже голубую кайму на язычках пламени запомнила Наташа и запах березового дыма – поленья оказались сыроваты и дымили поначалу… И, наконец, как в самую полночь пили с Валеркой брудершафт и он поцеловал ее – в первый раз, в щечку при встрече не считается, – и голова закружилась.

Уже далеко за полночь выяснилось, что, поскольку газовый котел выключен, в других комнатах холод собачий, иней на подоконниках, спать всем придется в гостиной, которую они натопили. Верка, зараза, знала все заранее, если не сама подстроила: Верку злило, что Наташа в отличие от нее строит из себя девочку. А ведь добрая была девка, царствие ей небесное, просто обижалась, что Наташа такая гордая…

В гостиной было только две кушетки. И гора пледов. Верка с хозяином легли на одной, она с Валеркой оказалась на другой, иначе не выходило: не сидеть же, в самом деле, всю ночь в кресле – смешно. Но и в этом положении Наташа верила, что ничего такого у них не будет

– так, поцелуются еще раз. А если уж ему приспичит, поступит, как

Витька когда-то, не терпеть же, она ему разрешит.

Скоро Верка принялась громко стонать на своей кушетке, иногда будто похрюкивая; кушетка скрипела и, казалось, тоже постанывала. И

Наташа, слушая все это, воображала, что там Веркин хахаль делает в темноте с ее товаркой, сама возбудилась. К тому же Валерка умело ее ласкал. Она и не заметила, как он в нее вошел – очень нежно,– и на этот раз вовсе не было больно. И Наташа в конце концов тоже, как

Верка, вскрикнула от удовольствия, будто Валерка нашел в ней какое-то тайное место или нажал на что-то… Она гладила Валеркин затылок; пахло смолой, и блики от догорающего огня в камине ползали на потолке. И была тоска по дому, не по родительскому, туда уж не было возврата – по своему собственному… Потом вчетвером, полуголые, пили, завернувшись в пледы, холодное шампанское. Сладкие

– полусладкие – струйки стекали у Наташи по подбородку, по шее, намочили комбинацию, а тут и слезы потекли по щекам – от счастья, что ей оказалось так хорошо и стало так легко: собственно, в ту ночь она и сделалась по-настоящему женщиной.

И начался этот ее сумасшедший роман, закончившийся таким же безумным, авантюрным браком.

Глава 6. Жених

Они стали жить разбросанно, богемно, пьяно, упиваясь друг другом, едва успевая каждый по своим обязанностям – она на семинары к шефу в университет, он – на приемы в свою поликлинику, ведомственную.

Ночевал Валерка у нее в общежитии, хоть это было, конечно, не положено,– Полина как раз тогда выскочила замуж, а Верку они не стеснялись. Возникали подчас конфликты с вахтерами, но Валерка как-то ловко умел все улаживать.

Однако ночевали они там отнюдь не всегда, то есть не укладывались с вечера. А куролесили: ехали сначала в ресторан “Дружба”, танцевали под дурацкий кабацкий ВИА, которому Валерка неизменно заказывал

семь сорок, и Наташа отплясывала, как заправский еврей, – еврейкам ведь плясать не положено. Потом, после закрытия этого кабака, катили на такси во Внуково в ночной ресторан, пили коньяк, который подавали в кофейниках: то были недолгие времена очередного приступа властей по борьбе с пьянством и алкоголизмом. И возвращались под утро, пьяные, счастливые, море по колено, когда общежитие давно спало. И вахтер, матюгаясь, отворял им дверь.

Наташа полюбила эти странные бесшабашные ночи. Ее, правда, мучило чувство вины перед памятью бабушки, и она порой украдкой крестилась

– не щепотью, а двуперстно, по-раскольничьи, как бабка учила; но это, конечно, с пьяного угара – Наташа не верила в Бога… А иногда подкатывал другой страх, подчас, в какую-то жуткую минуту, превращаясь в липкий ужас: она ведь совсем не занимается, диплом стоит, шеф смотрит эдак иронически, если не защитится на отлично – прощай аспирантура, все насмарку, и что она скажет маме, которая так ею гордится…

Но Валерка сыпал деньгами, смешил до колик, упаивал шампанским,

Наташа отмахивалась от печального, принималась слушать самолеты.

Она запоминала объявления и имена далеких городов, а однажды вдруг предложила, после того как Валерка напоил ее теплым полусладким шампанским – из губ в губы, добавив в него чуть коньяка – бурым медведем: давай улетим. Это вырвалось у Наташи случайно, невольно, за минуту перед тем она ни о чем подобном не думала. Но Валерка пришел в восторг. И они принялись, перебивая друг друга, судорожно строить план побега.

Наташа рассказала, что в далеком Душанбе у нее есть школьная подруга

Неля, актриса тамошней русской драмы – закончила в Свердловске театральное училище, зовет ее в гости в каждом письме. И что ее любовник – главный режиссер и их хорошо примут. Валерка захлопал в ладоши, затараторил арык, алыча, Ходжа Насреддин, а потом изобразил какую-то музыку на губах, подражая зурне, что ли.

Решили лететь на ноябрьские. Купили в подарок сумку виски – тогда этот напиток продавался в одном-единственном магазине в Москве, в венгерском Балатоне, видно, замастыривали его предприимчивые мадьяры. Пойло называлось отчего-то Клаб-99. Улетали в пронизывающую до нутра метель из Домодедова. В полете пили виски из пластмассовых аэрофлотских стаканчиков, и пластмасса, кажется, растворялась, как от ацетона: в голубых стаканчиках на дне оставались рыжие проплешины… И совсем пьяненькими, хоть и поспали немного, откинув кресла и взявшись за руки, попали в теплое и ласковое азиатское бабье лето, с нежным солнцем, с дивной синевы небом, со снежными горными памирскими вершинами на горизонте, – и в

Нелькины объятья.

Маленькая и живая, быстроглазая – она была травести – Неля устроила их в своей квартирке, сама жила у своего режиссера по фамилии, кажется, Ташмухамедов, хоть и руководил он театром русским.

Номенклатура: любое первое лицо должно было быть по тогдашним правилам из титульной нации. Директор театра – тот уж был русский.

Еврей.

Днями они шлялись по ресторанам, где официанты обмывали жирные фужеры для очередных гостей в холодных струях фонтана. На улицах в те дни готовились к празднику Октября, из шланга мыли огромную, запылившуюся за долгое лето каменную статую Ленина на главной площади, развешивали кумачовые флаги; повсюду жарили шашлыки и делали плов в громадных казанах, и терпкий запах баранины с пряностями, перемешанный с дымком от мангалов, окутывал центральные улицы… Они бродили по рынкам, любуясь пирамидами дынь и грудами винограда, сидели в чайханах, запивали теплую водку зеленым горячим чаем и были счастливы. И волнения Наташи остались где-то далеко-далеко, там, в холодной России…

Наташа с Валерой спали на широком балконе, хоть ночами и спускалась прохлада; в предутренней мгле выли выходившие к последним городским домам голодные шакалы; было жутковато. По ночам влюбленная Наташа открывала себя, доходя почти до неистовства – так, что сама себя пугалась, наслаждалась, чуть не теряя сознание. А потом ее грыз стыд и терзали сомнения, которых она тоже стыдилась: уж не ставит ли ее гинеколог над ней какие-нибудь опыты?

Вернувшись в Москву, они и вовсе не расставались. Постепенно Наташа перезнакомилась с друзьями Валерки и много раз слышала и от его сокурсников, и от коллег, что тот – врач от Бога. Однако сам

Валерка относился к своей профессии как бы несколько иронически, довольно грубо описывал практику. Потом Наташа много раз сталкивалась с тем, что мужчины определенного типа, что-то действительно умея делать, будто тяготятся своим профессионализмом, даже стесняются, не любят, когда их хвалят в глаза, даже сердятся, а глядят подчас в сторону занятий, к которым у них нет никаких способностей. Так и Валерка: оказалось, что он пишет стихи.

Было понятно, отчего он до времени это свое хобби от нее скрывал: стихи у него выходили до обидного бездарные – так Наташе казалось, слух у нее был хороший, много знала с юности наизусть, – и ей подчас за него бывало стыдно. До краски на лице, до того, что горели уши…

Обнаружилась эта его склонность к версификаторству не вдруг. Сначала

Наташа стала замечать, что Валерка тяготится разговорами на профессиональные темы, неминуемо возникающими в компании подвыпивших врачей. Он становился неприятно циничен. Разговоры медиков всегда циничны, что, по-видимому, ограждает их от того, чтобы брать близко к сердцу те глупости и страдания человеческие, которые им выпадает наблюдать всякий день. Но Валерка бывал циничен каким-то особым образом – по отношению именно к профессии врача, то есть переступал какую-то одним медикам явную границу.

Тем удивительнее было видеть, что он становился совсем другим, едва оказывался в компании богемных, творческих людей. Здесь он не хорохорился, не бравировал, а бывал смиренен, подчас едва ли не подобострастен. И Наташа со стыдом за него стала как-то свидетельницей того, как во время пьянки в мастерской одного художника – мастерская была неухоженная, холостяцкая, как мельком подумалось Наташе, на чердаке огромного дореволюционной постройки дома – Валерку отправили в магазин за водкой как самого молодого.

Хотя самым молодым он вовсе не был, за водкой с готовностью сгонял.

Пока Валерки не было, художник – Валеркин приятель, его возраста, когда-то учились в одной школе – попросил Наташу помочь ему на кухне

на предмет закусона. И, когда она отвернулась к кухонному столу, довольно плотно обнял ее за талию сильными руками и ткнулся губами в шею, попутно прикусив за ушко. Наташа отдернулась, пробормотала что-то укоризненное. Быть может, художник – звали его Георгий, в нем была грузинская, что ли, кровь – почувствовал, что Наташа повела себя недостаточно решительно, но и продолжать ухаживания не стал, только обаятельно улыбнулся. Даже несколько смущенно, или это показалось Наташе.

В этот вечер отчего-то Валерка напился вдрызг, до этого Наташа никогда не видела его таким пьяным. Наверное, заметил, как нравится она его другу. И, увлекши ее на ту же кухню, где ее только что обнимал художник, встал на колени, прослезился и попросил ее стать его женой. До этого вечера Наташе никогда никто не делал предложений. И от Валерки она – втайне от самой себя – очень ждала этих слов.