Текст книги "В тяжкую пору"

Автор книги: Николай Попель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

С Сытником и Харченко отправились к танкам.

На поляне, сбившись один к другому, стояли наши Т-26. Едва вышли из кустарника, окрик:

– Стой! Кто идет?

– Свои.

Назвали фамилии, звания. На часового они не произвели никакого впечатления. Он держал винтовку на руке.

– Не подходи! Стрелять буду!

Сомневаться не приходилось – красноармеец действительно выстрелит.

Я сбросил драный комбинезон и показал звезды на рукаве. Но и это не подействовало. Часовой упрямо повторял:

– Не подходи! Стрелять буду!

Сытник, вконец потеряв терпение, крикнул:

– Садовая ты голова, если бы мы немцы были, стали бы тебя столько времени, как девушку, уговаривать? Давно бы башку твою прострелили…

Такой довод показался часовому убедительным. Он опустил винтовку и миролюбиво спросил:

– А документы есть при вас?

– Есть, конечно.

– Пусть один подойдет, который со звездами. Я подошел и протянул удостоверение личности. Красноармеец медленно читал, шевеля губами. Я рассматривал его. Худое, с ввалившимися глазами, покрытое золотистым вьющимся пушком лицо. На ремне расстегнут подсумок. Потемневшая от пота гимнастерка. Рядом на земле шинель. Около нее пустая консервная банка.

– Значит, вы комиссар?

– Комиссар.

– А мне фамилия Семенихин, Иван Семенихин, из-под Вологды.

Я крепко пожал Семенихину руку.

– Будем знакомы. А это – товарищи из нашего отряда, пробиваемся на восток, к своим.

Каждый подходил и жал руку красноармейцу. Он стоял неподвижно, что-то хотел сказать и не мог. Под воротом гимнастерки ходил кадык. Влажно блестели глаза.

– Семенихин я, Семенихин Иван… Потом сел на траву, посмотрел на нас снизу и заговорил, как бы оправдываясь:

– Поесть у вас нечего? Совсем отощал. Хлеб забыл когда и видел, а консерва пятый день, как кончилась…

Кто-то из разведчиков протянул кусок хлеба. Семенихин положил его на ладонь, понюхал и уж потом откусил.

Мы не торопили Семенихина с рассказом. Пусть придет в себя. Гартман с Коровкиным облазили танки и доложили, что машины в исправности, вооружение в порядке, но горючее – только на дне баков.

Я велел слить бензин в одну машину. Когда заработал мотор, все встрепенулись. Знакомый гул нашего отечественного танкового мотора!

Семенихин поднялся, тронул меня за плечо:

– Под суд не попаду? Под монастырь не подведете?

– Вас не судить, награждать надо.

– А я все думал: как же дальше-то быть с танками? Вдруг помру с голоду. Ведь уж неделю один нахожусь при них… Сперва десять человек нас было со старшиной. Потом трое ушли, направились будто в разведку и поминай как звали. Потом поднялись и остальные. Но эти по-честному. Старшина напоследок сказал: «Вот тебе, Ваня, хлеб и консерва банке. Оставайся здесь и стереги боевую технику. Мы пойдем, глядишь, своих отыщем…».

– Так один и стоял?

– А чего ж будешь делать? Не бросишь машины без присмотру. Не положено. Да и приказ старшины есть. Вот и стоял. День стоял, ночь стоял. На рассвете особенно маятно было – сон одолевал. Прислонюсь к танку, глаза закрою, а ушами слушаю.

– Небось, страху натерпелся? – спросил Коровкин.

– Не без того, – сознался Семенихин. – Ночью зверь кругом ходит, птица кричит. А ты один, как перст. Днем лучше…

Сняли с танков пулеметы, забрали патроны. Вывели машины из строя. Только одну оставили. Тут Семенихин вдруг заволновался:

– А мне теперь куда податься?

– В наш отряд, куда же еще!

– Спасибо вам, люди добрые. И за хлеб благодарствую… Пока он отсыпался, накормленный по норме для раненых, политруки рассказывали о его подвиге бойцам, Глуховский писал листовку.

5

Нас манила к себе Славута. Там останавливались эшелоны, прибывающие из Ровно. Наши разведчики уже наведывались на станцию.

Петров давно просился на «дело». Решили: быть по сему.

Две пушки лесом в темноте подкатили к станции. Немцы были так уверены в своей силе и безнаказанности, что не особенно затрудняли себя светомаскировкой. Кое-как задернуты шторы на окнах вагонов, и ладно. По светящимся щелям навели пушки.

Далеким эхом прогремел взрыв. Это подрывники во главе с Шумячкиным, дождавшись сигнала, взорвали железнодорожный мост северо-западнее Славуты.

Отходили под прикрытием пулеметов и нашего единственного Т-26. Отход был труден. Вражеская пехота атаковала с двух сторон: из Славуты, в которой стоял большой гарнизон, и из деревни Перемышль, где, как мы установили, обосновался штаб 98-й пехотной дивизии.

Появились раненые. Немцы все наседали и наседали. Уверенные в своем численном превосходстве, они отважились углубиться в лес, норовили зайти нам во фланг.

Только к рассвету оторвались от противника, перевели дыхание. Командиры стали проверять людей, и тут обнаружилось: не все раненые вынесены, пропала Маруся.

Недавно появилась Маруся в отряде, а нет бойца, который не знал бы о ней. Единственная девушка среди сотен мужчин!

Когда Плотников привел с собой плачущую Марусю, я был немного озадачен. Но все обошлось хорошо. Вдоволь наревевшись от того, что у нас нет самолета и мы не отправим ее по воздуху к маме, Маруся выпила кружку воды, которую поставил перед ней Плотников, вытерла рукавом слезы и деловито спросила:

– Раненые у вас есть?

Маруся оказалась на редкость деятельной девушкой. Она возилась с ранеными, стирала бинты, чинила обмундирование, ходила в разведку.

Когда Маруся первый раз попросилась с разведчиками, я удивился: «Куда уж тебе в разведку?».

– Считаете меня трусихой? – недоверчиво спросила Маруся.

– Нет, почему же?

– Я и в самом деле трусиха. Но ведь надо в себе преодолеть страх, правда? Потом, вообще неправильно отправлять разведку без медперсонала…

Петренко, узнав, что Маруся пойдет с разведчиками, на всякий случай авансом дал нагоняй Гартману.

– Если будешь форсить перед девицей, петушиться, черепушку под пули подставлять, вылетишь из разведки. Понял?

– Понял, товарищ майор, – безропотно соглашался воентехник.

Отрядная жизнь текла по-прежнему. Но многие почему-то стали пробовать бриться. Жердев постриг клинышком свою цыганскую бороду. Курепин подшил однажды белый воротничок. Оксен прикрыл коричневую лысину пилоткой, а я… я пытался лихо закрутить усы, отросшие за время похода…

Вечером на поиски раненых и Маруси отправилась группа во главе с Сеником. Нужно было тщательно обшарить лес, каждую балку, овражек. А если тщательно, лучше Сеника никого не подберешь.

Сеник отыскал раненых в чаще, у ключа. Маруся с простреленной рукой была здесь же.

Снова плача, как при первой встрече, девушка рассказала о тревогах прошлой ночи.

Во время перестрелки она с восемнадцатью ранеными укрылась в овраге. Наши отошли. В овраге появились немцы. Увидели раненых. Что они говорили, делали, Маруся не помнит. «Я как в беспамятство от страха впала». Но гитлеровцам было не до раненых. Посудачили и ушли. Едва они исчезли, Маруся оправилась, принялась перетаскивать бойцов в другое место. Те, что в состоянии были передвигаться, ползли сами. За день трое тяжелых умерли.

– Я знала, что вы нас будете искать, не бросите, только боялась, как бы фашисты раньше не пришли. Так боялась, слов нет! – сквозь слезы повторяла Маруся. – Трех товарищей сама похоронила…

В воздухе опять самолеты. Мелкие бомбы рвутся в вершинах сосен и дождем осколков падают на землю. Отрывистые пулеметные очереди напряженной дробью звучат над лесом. После каждого захода новые раненые, а то и убитые.

Мы не отвечаем, не выдаем себя. Но почему, собственно, не отвечаем, почему молчим? Немцы ведь обнаружили нас, не отстают ни на шаг. Видно, не я один так думаю. Будто выполняя чью-то команду, все начинают стрелять по снижающимся самолетам. И вдруг на крыле одного из них вспыхивает оранжевое пламя, через секунду самолет окутывается черным дымом и стремительно, прижимаясь к вершинам деревьев, исчезает с наших глаз.

У фашистов одним самолетом меньше. В отряде споры – чья пуля попала.

Когда совсем стемнело, к Сытнику подбежал запыхавшийся сержант Андреев, который шел с разведкой.

– Товарищ майор, впереди, в лесу, костры. Много костров!

Сытник поворачивается, и по колонне от роты к роте несется: «Стой! Стой! Приставить ногу!»

– Чьи же это костры?

– Непонятно, товарищ майор, на немцев не похоже. По колонне новая команда:

– Воентехника Гартмана к начальнику штаба.

– Берите людей, – приказывает Сытник Гартману, – выясните, кто там. Да побыстрее.

– Стоп, – вмешивается Петренко. – Сам пойду. Могу уже. Воентехник будет моим заместителем.

– Захватите пленного, – приказывает Сытник. – Без пленного не возвращайся.

Проходит около часу. Колонна, как двигалась взводами, ротами, так и спит повзводно, поротно.

Сквозь дрему слышу голоса. Неужели заснул?

Перед Сытником стоит человек в немецком кителе. Глаза завязаны, во рту кляп. Едва вынули клян, лес огласился добротной русской бранью.

Мне кого-то напоминает этот голос. Но кого? С глаз задержанного сняли повязку. Секунду, остолбенев, смотрим друг на друга.

– Федя!

– Николай!

Бывают же встречи! С двадцать девятого года ни разу не виделись. Федя Сеченко был тогда командиром дивизиона, я у него в дивизионе командовал батареей…

– Чего угодно ожидал, но только не захвата в плен твоими хлопцами, смеется Федя. – Пошел за нуждой в кусты. Вдруг сзади наваливаются. И слова сказать не дали.

Но вдруг смех прекращается. Сеченко проводит рукой по небритым щекам и совсем другим голосом сообщает:

– Исполняю обязанности командира гаубичного полка сто двадцать четвертой стрелковой дивизии. А в полку том двадцать пять душ. Расчехвостили нас на Икве у Вербы… Есть такое благословенное местечко.

– Это местечко нам тоже известно. Что все-таки осталось от дивизии? Кто командует?

– Осталось негусто. Главным образом обозы. А за начальника у нас командир четыреста шестого стрелкового полка полковник Новиков. С ним батальонный комиссар Басаргин. Новиков сильно в ногу ранен, с повозки не слезает.

– Веди к Новикову.

Нехотя поднимаются люди. Заработал мотор Т-26.

– Эка у вас, танк даже имеется, – заметил Сеченко. – Богато живете.

В пути не выдержали. Предались воспоминаниям.

– Помнишь, – начал я, – над нами кинофабрика шефствовала. Когда с учений едем, ты норовишь дивизион обязательно мимо той фабрики пустить. Покрасоваться верхом, чтобы девчата из окон видели.

– Было! – опять хохочет Федя. – А как с маневров возвращались! Дороги народом забиты. Цветов столько, будто все сады на Украине оборвали. В руки суют яблоки, пироги. И до чего же народ любил нас…

Подошли к группе командиров. Сеченко объяснил, кто мы такие. Навстречу поднялся тонкий, стройный человек в гимнастерке, перекрещенной ремнями.

– Старший батальонный комиссар Басаргин. Слышали о вашем отряде, рады познакомиться… Не худо бы сообща действовать.

– Разумеется, не худо. Только надо прежде с товарищем Новиковым поговорить.

Новиков с открытыми глазами лежал на телеге. Смотрел на звезды. Он был, видимо, высокого роста, перевязанная нога, укрытая полушубком, торчала с подводы. Не меняя позы, лишь скосив глаза, Новиков выслушал все, что ему доложил Басаргин, потом тяжело повернулся на бок, поздоровался с нами. Рука у Новикова жесткая, горячая.

– Каковы ваши планы? – поинтересовался я. Новиков коротко бросил:

– Через час форсирую Горынь у Барбаровки.

– Нельзя ли отложить форсирование часа на два?

– Нельзя.

– У нас в отряде люди двое суток ничего не ели. Не поможете ли продуктами?

– У самих ничего нет.

– Тогда дайте две-три лошади, кониной накормим.

– Лишних лошадей не имею.

– На нет и суда нет. Ознакомьте, пожалуйста, подробнее с планом форсирования.

– Начальник штаба, доложите бригадному комиссару. Новиков лег на спину, давая понять, что разговор окончен. Подполковник, начальник штаба, показал по десятиверстке место форсирования. Мне оно не понравилось – совершенно открытое, рядом деревни, берега заболочены.

– Есть ли переправа? Где пойдет обоз?

– Имеется небольшой мост. Неподалеку брод для повозок… Вернувшись в отряд, мы обсудили положение. Отказываться от совместных действий лишь потому, что полковник Новиков был не особенно учтив, нелепо. Есть разведанная переправа. Грех ею не воспользоваться.

Сытник стал готовить к форсированию и наших людей. Я вернулся к Новикову.

– Будем форсировать во втором эшелоне. Новиков пожал плечами:

– Ваше дело.

Меня резануло такое безразличие. Однако сдержался, понимал, что раненому, прикованному к повозке Новикову нелегко командовать отрядом. Не исключено, что его смущает мое звание, боится оказаться в роли подчиненного. Возможно, сомневался в боевых качествах нашего отряда.

Я же был совершенно уверен в том, что имею дело с мужественным, волевым человеком, сумевшим, несмотря на тяжелое ранение, вести людей через вражеский тыл. Личные взаимоотношения – дело десятое. Повоюем вместе, и взаимоотношения наладятся. Пока же надо проявлять максимум выдержки и такта.

– Если вы не возражаете, во время форсирования я вместе с несколькими товарищами буду находиться при вашем штабе, – спокойно сказал я.

– Не возражаю.

…Скрипели несмазанные повозки, ржали лошади, ругались ездовые. Бойцы затаптывали костры. Скрылся хвост одного отряда, показалась голова другого.

Утро застало нас в том же лесу. Только южнее, в межозерье. У одного озера отряд Новикова, у другого, которое называется Святым, – наш.

Форсировать Горынь не удалось. Когда до реки оставалось около двух километров, немцы открыли огонь. Повозки пустились врассыпную. Раненые лошади бились на поле. Крик, шум, неразбериха. А немцы кладут мину за миной, мину за миной.

– Надо давать отбой, – посоветовал я Новикову. Полковник, напружинившись, сидит в повозке. Руками схватился за борта. Вздулись желваки на скулах, лихорадочно блестят глаза. Ветер растрепал давно не стриженные светлые волосы.

– Правильно советует бригадный комиссар, – присоединяется ко мне Басаргин. – Кроме потерь, ничего не добьемся.

Новиков словно не слышит. Подходит Петренко, с него ручьями стекает вода.

– Был на том берегу. Там «Викинг». Взяли пленного. Но он помер. Противник ждал форсирования у Барбаровки. Новиков вытягивается на повозке.

– Передайте, Басаргин, пусть отходят.

Потом поворачивается на бок и как бы оправдываясь:

– Разведка подвела. Не первый раз… Сукины сыны…

– Случается. У нас на Вилии не лучше было. Тоже сунулись и схлопотали по шее… Теперь Петренко берег прощупает.

Новиков молчит, не возражает.

Капитан Шумячкин со своей группой развел костры там, где стоял отряд Новикова. Пусть немцы думают, что все вернулись на место прежней стоянки.

Продовольственники подобрали убитых лошадей. Кроме того, выясняется, что Петренко сумел захватить не только пленного, но и машину с мукой. Несколько мешков переправили через реку. Значит, сегодня будет еда…

Гитлеровцы бомбят костры. Тяжелая артиллерия кладет вокруг них снаряды, а мы моемся в Святом озере и прислушиваемся к далеким разрывам. Среди полуголых бойцов снует Маруся.

– Шею тоже не грех помыть… А руки-то, руки!..

– Так чем же, сестричка, помоешь? Я уж забыл, как мыло выглядит.

– Песком три, да подольше…

Санобработка – затея Маруси. Ей все подчиняются легко, безропотно. Замечания ее принимают как нечто должное, без обиды. Маруся добирается и до штабной роты.

– А начальникам грязными ходить можно? Так, что ли, товарищ майор? обращается она к Сытнику. – Прикажите командирам пройти санобработку.

– Та чего мне приказывать, они вас слухают лучше, чем меня… Ведь было, сестричка, время – каждое утро мылись и перед едой еще особо. Спать ляжешь простыня белая, свежая, складки после утюга, подушка мягкая, чистая, расчувствовался Сытник. – Не верится даже, что було такое время и наступит когда-нибудь снова…

– Обязательно, товарищ майор, наступит, обязательно. Я в это так верю, так верю! – убежденно произносит Маруся, прижав руки к груди. – Ночью иду иногда, глаза закрыты, за кого-нибудь держусь, а сама думаю – как после войны будет. Вы не мечтаете об этом?

– Мечтаю, – признается Сытник. – Ох, как мечтаю. Тильки времени мало остается, чтобы мечтать…

Мои отношения с Новиковым постепенно налаживались. Он болезненно переживал неудачу при форсировании.

– Нелегко с повозки командовать…

Отряды сохранили самостоятельность. Продовольственники Новикова и наши действуют врозь. Но штабы работают сообща, исподволь готовятся к форсированию. Каждую ночь Петренко с Гартманом уходят на Горынь.

Новиковцы ходят к нам в гости, мы – к ним. «Редакция» увеличила «тираж» сводок Совинформбюро в расчете на соседей.

Как-то раз Басаргин спросил у меня – правда ли, что в нашем отряде есть гармонист с двухрядкой и чтец, который на память знает чуть не всего Маяковского. Я подтвердил.

– Нельзя ли откомандировать их на один вечер к нам?

– Отчего же?.. Можно.

Гитлеровцы нас пока что оставили в покое. В отряде снова проводятся занятия, политинформации, иной раз в какой-нибудь из рот устраиваем нечто вроде вечера самодеятельности.

Неожиданно мы стали обладателями некоторого количества муки. И опять благодаря Петренко. Он наткнулся на мельницу, куда немцы возили зерно. Разведчики вместе с продгруппой Зиборова совершили ночной налет.

Печь хлеб негде. Его заменяет «болтушка» – еда не ахти какая, но все же силы поддерживает. Кто-то посоветовал печь чуреки. Вырыли яму, разложили в ней костер. Когда костер погас и стенки ямы накалились, стали бросать на них куски теста. Получилось сносно. Как-никак – хлеб.

Но до чего же относительна эта «нормальная жизнь»! Среди ночи вдруг крик: «Немцы!» – и очереди из автомата.

Все вскочили. А гитлеровцев и в помине нет. Просто кому-то из бойцов пригрезилось во сне, он и закричал, схватился за автомат. Калинин осмотрел бойца и забрал в команду выздоравливающих – нервное перенапряжение. По этой же причине пришлось забрать оружие и еще у нескольких человек.

Отсиживаться в славутских лесах, на берегу Святого озера, не входило в наши планы. Мы стремились пробиться на восток. Однако форсировать здесь Горынь невозможно. На схеме Сытника номерами полков помечены гитлеровские гарнизоны вдоль всего правого берега к югу от Славуты.

Ну а если форсировать реку за славутским изгибом в северном направлении, а уж потом повернуть на восток?

Тихой звездной ночью идут отряды по лесу. Ни огонька, ни слова. Только скрипят подводы. С Т-26 пришлось расстаться.

Я шагаю рядом с повозкой Новикова. Полковник нарушает молчание:

– Чего вы все пешком и пешком? Подсаживайтесь. Тем более хромаете…

Неслышно спускаемся к реке. Высоко подняв над головами камеры, по темной неподвижной воде идут кинооператоры.

Несколько ночей назад нам никак не удавалось добраться до реки. А сейчас рота за ротой форсирует Горынь – и ни звука, ни выстрела. Мокрые лошади поднимаются на крутой берег и исчезают в темноте.

Вот, наконец, и арьергард. Неизменно замыкающая рота Карапетяна. Прощай, Горынь.

Но в тот момент, когда последний боец, отжимая полы шинели, выскочил на песок, где-то впереди одиноко прозвучал выстрел. И сразу же залились автоматы, застучали пулеметы. Сытник и Басаргин, следовавшие с передовым отрядом, наскочили на автоколонну противника. Завязался бой.

Небо уже не бездонное, бархатное, каким было полчаса назад, а плоское, серое, с тусклыми звездами. Ночь на исходе, кругом – открытая местность. Где-то слева должен быть лес.

Передаю со связным Сытнику: прижимайтесь влево, уходите в лес.

Ездовой гонит повозку. Новиков при каждом толчке закусывает губу, стонет, не разжимая рта.

Ездовой оборачивается:

– Может, потише, товарищ полковник?

– Гони.

Тявкают наши пушчонки, рвутся гранаты. Справа – то ли из Славуты, то ли из деревни Перемышль, где по-прежнему стоит штаб пехотной дивизии, – нарастающее тарахтение моторов. Подходят транспортеры с пехотой. Ничего не скажешь, быстро сориентировались гитлеровцы.

Впереди темным фонтаном взрывается мина. Лошадь на дыбы. Повозка набок. От удара Новиков теряет сознание. Коровкин ловит лошадь. Укладываем полковника.

Подползает Петренко:

– Славу богу, нашел. Нельзя в лес. Ни в коем разе. Танки там и артиллерия. Похоже на засаду.

– Стреляют?

– Пока молчат.

– Отчего же молчат? Если засада, самое время бить в спину.

Новиков, уже очнувшись, неожиданно вмешивается в разговор.

– Не может быть здесь засады. Что-то не так. Плохо разведали.

Петренко обижен. Ни слова не говоря, вместе с двумя разведчиками растворяется в предутреннем белесом мареве.

Пока немцы не видят нас, еще можно держаться. Но рассветет – и мы окажемся как на ладони у противника – расстреливай на выбор…

– Товарищ бригадный комиссар, товарищ комиссар… Снова Петренко.

– В чем дело?

– Не засада там. Валиева надо скорее. Там совсем другое.

Коровкин убегает на поиски Валиева. Я с Петренко, пригибаясь, быстро иду к обозначившемуся уже лесу.

В нос ударяет сладковатый смрад. Делаем шагов десять. Перед нами в ярких, пронизывающих лес лучах восходящего солнца недвижные глыбы немецких танков. Часть из них вырвалась на опушку и застыла, не дойдя считанных метров до 122-миллиметровых гаубиц.

Орудия покорежены. Иные без колес, у других разворочены станины. Кругом, куда ни обернешься, – трупы в полуистлевших гимнастерках.

Мертвое поле… Артиллеристы стояли насмерть… Не может быть, чтобы все гаубицы вышли из строя, не может быть!

Разведчики уже повернули одно орудие. Когда прибегает Валиев, две гаубицы готовы вести огонь прямой наводкой. Цель отлично видна. Транспортеры и автомашины сгрудились на дороге.

Немцы ждали чего угодно. Только не гаубичного огня в упор.

Летят в воздух куски грузовиков. Дрожит земля. Стонет лес. Выстрел сливается с разрывом. Пылью и дымом подернулась дорога.

Валиев командует: «Отбой».

Я останавливаюсь и вижу у себя в руках гаубичный снаряд. Не заметил, как стал подносчиком. У соседнего орудия подносит снаряды Петренко, а за наводчика начальник штаба из отряда Новикова – подполковник Козлов.

С дороги несется «Ура-а-а!». Впереди атакующих – в каждой руке по пистолету – Басаргин.

Мы бросаемся на помощь товарищам.

Но нельзя увлекаться. Пока к гитлеровцам не подошло подкрепление из Славуты, надо уйти подальше на север, в те края, которые на десятиверстке Новикова залиты зеленой краской и покрыты тонкой голубой штриховкой. На военном языке это называется: лесисто-болотистая местность.

Как магнитом, тянуло нас все время на восток. Но восточнее проходила дорога Корец – Шепетовка, по которой день и ночь гудели машины. Здесь не пробьешься.

– Путь нам один – на север, к Случи, – сказал молчавший на протяжении всего командирского совещания Новиков.

Никто ему не возразил. Возражать было нечего. Но и согласиться нелегко. На север – это в болота, в глухие леса.

И вот опять мы прыгаем с кочки на кочку. Начались дожди. Вокруг на десятки километров непролазные хляби. Кажется: преодолеем Случь и станет легче. Все время намечаешь себе какие-то рубежи, после которых должно стать легче. Сколько их, этих рубежей, позади? А где оно, облегчение?

Двигаемся по-над Случью. Что ни день – стычки, перестрелки. Ночью налетаем на спящие гарнизоны, а к утру обратно в болотную топь.

Рассчитывали передохнуть в лесах южнее Городницы. Не удалось. Разведка установила, что в Городнице большой гарнизон. Вдобавок гитлеровцы обнаружили нашу разведку, увязались за ней, открыли огонь по площадям.

Весь день и всю ночь мы уходили от преследования. В рассветный час вышли к небольшой лесной деревушке. На обочине дороги, прижавшись к невысоким заборам, из-за которых свесились зеленые кроны, стоят машины с парусиновыми тентами, танки и транспортеры, покрытые для маскировки зелеными разводьями.

Куда податься? Спереди и сзади противник.

У Новикова жар. Он то приходит в себя, то забывается. Пересиливая слабость, полковник шепчет:

– Надо форсировать Случь. На этом берегу нам места нет… Несколько суток не спавший Петренко привел в штаб колхозного бригадира из Боголюбовки. Бригадиру под тридцать, кандидат партии. Пожимает руку, смотрит в глаза.

– Павлюк, Сел. Закурил самосад.

– Мы своим помочь готовы. Говорите чем.

– Нужно переправить отряд на правый берег.

Павлюк делает такую затяжку, что потрескивает крупно нарезанный табак, вспыхивает голубым огоньком бумага., Штабные смотрят на бригадира. Новиков, кряхтя, повернулся на бок.

– Был мост. Наши, как уходили, взорвали. Одни быки торчат.

– Тебя народ слушает? – спрашивает Новиков.

– Вроде бы слушает… Четвертый год, считай, хожу в бригадирах…

– Если дашь команду замостить мост?

– Не мастер я по мостам-то.

– Мастера мы тебе пришлем. Бойцов две сотни выделим. Ты колхозников обеспечь. Дело непростое. Узнают фашисты, твоя голова первая полетит, и мы тут костьми ляжем…

– Такой разговор считай лишним… Перед уходом бригадир спросил у меня:

– Наши-то где сейчас воюют? Темные слухи ходят. Я пересказал последние сводки Совинформбюро.

– Это малость получше. Хотя тоже радоваться нечему.

Он махнул рукой.

Шумячкин подвел бойцов поближе к селу. Замерли в кустах. Ждут. Впереди поле с горохом. У людей вторые сутки ничего не было во рту. Особенно большая потребность в зелени. Кажется, можешь съесть мешок сочного сладкого гороха.

Шумячкин достал пистолет, положил рядом на пенек.

– Кто хоть шаг без команды сделает, пристрелю.

В отряде не принят такой тон. Но сегодня – день исключительный. Обнаружь нас немцы возле Боголюбовки, плакали планы форсирования. А на этом берегу прав Новиков – нет сейчас места для наших отрядов.

К вечеру бригадир прислал белобрысого паренька лет пятнадцати. Шумячкин со своими бойцами двинулся вперед. Место на окраине села заняла рота Петрова. Она прикрывает строительство моста.

Ночь дождливая, ветреная. Луна то покажется, то снова скроется. Когда ее нет, спокойнее.

Колхозники разбирают сараи, заборы. Все бросают на быки. Бойцы крепят настил.

Чуть обозначился мост, рота Сытника с пулеметами и двумя пушками переправилась на северный берег.

Я стою у моста и без конца повторяю:

– Скорее! Шире шаг! Скорее!

Как ни велика опасность, бойцы не удержались от соблазна. Гимнастерки набиты горохом. Крестьянки суют им в руки лук, чеснок…

Закончить переход затемно не удалось.

Немцы, размещавшиеся на восточной окраине села, почуяли неладное, зашевелились. Мы услышали шум моторов. Что делать? Ждать, пока гитлеровцы атакуют нас? Ни в коем случае!

Рота Петрова первой открывает огонь по вражеским машинам.

Тем временем ездовые погоняют заупрямившихся лошадей. Настил так и пляшет, так и скрипит под копытами.

На прощанье я обнял бригадира.

– Великое спасибо!

Солнце поднялось из-за села. Самолет на бреющем полете мелькнул над головами, и тень его запрыгала по деревьям. Замыкающая рота скрылась в лесу.

Однако отдыхать опять не пришлось. Со стороны Городницы уже двигалась немецкая пехота. Надо уносить ноги, искать убежище на севере, в Пинских болотах.

Чтобы сохранить отряды, необходимо увеличить темпы. Но это невозможно физически. Голод, цинга, дизентерия, раны, нарывы обескровили, обессилили людей. Многие не в состоянии преодолеть сонливость. Пустяковая рана ведет к смерти. Не раз я видел Марусю, склонившуюся над бойцом: «Нельзя так, братишка, вставай, ну, обопрись на меня».

На командирском совещании с согласия Новикова решаем ликвидировать обоз. Но много ли мяса на костях у одров?

И ни одного дня – без боя. Особенно достается разведчикам. Петренко уже не читает нотации Гартману, и Петя уже не похож на лихого, беззаботного мальчишку.

Политработники, командиры, получив ранение, не идут к доктору Калинину. Контуженный Курепин – правая рука Сытника. Боженко с простреленным плечом прикрывал отход группы бойцов, наскочившей на засаду.

Чувство нарастающей опасности сплотило отряды. Особенно начальствующий состав.

Но случались и неприятные эпизоды.

У Маруси хранился последний НЗ для раненых – полведра меда. В один прекрасный день, когда дождь лил как из ведра, Маруся уснула на привале. Проснулась – меда нет.

Вскоре обнаружили вора. Это был капельмейстер стрелкового полка. Я отказался с ним разговаривать. Новиков тоже не пожелал слушать слезливые объяснения – пусть решают раненые. Были разные предложения. Одни советовали расстрелять, другие – избить. В конечном счете все сошлись на одном: просить командование лишить капельмейстера звания.

Так и поступили. Опозорившемуся музыканту пришлось публично вывинтить из петлиц «кубики» и маленькую золотую лиру…

А идти становилось все труднее и труднее. Перед нами простиралось заросшее хвощом и камышом непроходимое болото.

Был объявлен привал. Но я не представлял себе, когда и как он кончится. В ногах у меня лежала темная от воды, с налипшей тиной палка в рост человека. Ею Сытник мерил болото, к которому мы прижаты.

Появился Петренко с древним, едва передвигающим ноги стариком.

– Товарищ бригадный комиссар, знакомьтесь с папашей. В ту войну был ратником второго разряда и теперь родине послужить хочет.

Старик зарос. Седые волосы, выбиваясь из-под картуза, переходят в бороду. Глаза прячутся под густыми бровями.

– Какой из меня солдат? Стар. Вся жизнь в лесах и болотах прошла.

– Работал в лесничестве, – поясняет Петренко. – Должен знать тут все тропинки.

Не однажды выручали нас вот такие деды. Не поможет ли и этот? Неужели нет какого-нибудь пути через болота?

– Пути-дороги нет. Это я как перед иконой говорю, – неторопливо рассуждает старик. – Но случай був.

– Какой случай? – не терпится мне. Немцы могут появиться вот-вот.

– А такой, – дед наклонил голову набок. – В тридцать шестом роци двое прошли. Поручательство дать не можу. Желаете, пойдем. Я свое так и так отжил…

Старик поднял палку, которая валялась у меня в ногах. Травой вытер с нее тину.

Сборы были недолги. Раненых положили на волокуши и тронулись.

С арьергардной ротой Карапетяна остался и Боженко. Сам попросился. У роты две пушки. Третья – в голове, вместе со стариком.

Как он находит дорогу, как выбирает кочки, непостижимо. Непроходимое по всем признакам болото мы преодолели легче, чем иные проходимые.

Чем отблагодарить деда за все, что он для нас сделал? Заикнулись о деньгах, но старик замахал руками.

Освободившись от преследователей, мы углубились в лесную глушь.

На командирском совещании встал вопрос: что делать дальше? Басаргин считал, что нужно отказаться от мысли о соединении с Красной Армией.

– Передохнем немного, наберемся сил и будем воевать как партизанский отряд.

В этом были свои резоны. Однако не верилось, что фронт далеко, – ведь Киев в наших руках. Надо предпринять новые попытки связаться с войсками. Так считали мы с Новиковым, и большинство командиров склонялось на нашу сторону.

Сошлись на том, что отправим разведчиков в Белокоровичи, до которых оставалось менее двадцати километров. Когда они вернутся, окончательно решим судьбу отрядов.