Текст книги "В тяжкую пору"

Автор книги: Николай Попель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

И снова дорога, снова вой и разрывы бомб. Ругань, заторы. Разбитые, обгоревшие машины, раненые, убитые.

У Казатина заняли оборону, выслали во все стороны разведку. Кругом – ни своих, ни чужих.

Командир, посланный с донесением в Житомир, вернулся: в Бердичеве немцы. Оттуда противник начал свое движение на Казатин. Но наши полки успели зарыться, оборудовать оборонительные рубежи. Гитлеровцы, бойко катившие по шоссе, получили по зубам. Развернувшись под огнем, пошли в атаку. Не вышло. Еще раз. Опять не вышло. Подобрали убитых и раненых, сели на машины и поехали искать – нет ли беспрепятственной дороги на восток.

И снова над Казатином тишина. Ни своих, ни чужих. Даже самолеты не залетают.

Но такая тишина не успокаивает. Связи с фронтом нет. Приказы не поступают. Продовольственные запасы кончились.

Новые части гитлеровцев затеяли новое наступление. В одном из боев произошла трагическая история, о которой не могу не рассказать.

Жена нашего разведчика майора Петренко Татьяна Ивановна, опытная хирургическая сестра, с первого дня войны стала работать в медсанбате. С ней вместе была четырнадцатилетняя дочь Галя. Галя добилась, что и ее приказом зачислили на военную службу. Мать и дочь вместе выносили с поля боя раненых, вместе оказывали им помощь.

Однажды на марше Цинченко увидел в строю девочку с санитарной сумкой. Остановил танк.

– Галка, ты ли это?

– Кому – Галка, а кому – красноармеец Петренко.

– Садись ко мне, Галочка.

Девочка отрицательно покачала головой.

– Нет, дядя Саша… товарищ подполковник, я с бойцами, с мамой…

Раненые лежали в придорожной канаве. Прямой наводкой били немецкие пушки. Татьяна Ивановна и Галя решили перетащить раненых в более укромное место.

Разорвался снаряд, и девочки не стало. Прямое попадание. Мать не успела даже вскрикнуть. Разорвался второй снаряд, и Татьяна Ивановна очнулась лишь на следующее утро. Она лежала в хате на пропитанном кровью сене. От ног волной по всему телу катилась боль. Женщина чуть приподнялась и увидела: правой ноги у нее нет, культя неумело замотана тряпкой, так же неумело перевязана левая нога.

Крестьяне вынесли с поля и укрыли по хатам около сотни раненых. Несколько месяцев прожила Татьяна Ивановна в подполье у крестьянки Варвары Шумейко. Потом стала показываться на людях. Ни фамилии, ни имени ее не знали. Она вязала из мешковины платки, а Варвара обменивала их на продукты. В деревне говорили о ней:

«Це пленна, що хустки плете».

Здесь и нашел свою жену Федор Никонович Петренко, когда наши войска освободили Житомирщину…

Гитлеровцы в те дни не овладели Казатином. Но положение корпуса становилось все более тяжелым. Связь с фронтом все не налаживалась.

Рябышев услышал, что штаб Южного фронта в Винннце. Сам подскочил туда. Заросший, грязный, в рваном засаленном комбинезоне, предстал он перед командующим фронтом генералом Тюленевым. Тот, едва глянув на комкора, смекнул:

– Да он, наверное, голоден, как волк…

То была святая правда. Однако накормить Рябышева оказалось проще, чем ответить на его вопрос. В Виннице тоже не знали, где стоит штаб Юго-Западного фронта. Связались с Москвой и только через Генштаб выяснили: в Святошино.

Посланный в Святошино командир вернулся с приказом: корпусу форсированным маршем, нигде не задерживаясь, следовать к Нежину; оборону у Казатина передать заместителю командующего по бронетанковым войскам генералу Вольскому; штаб фронта передислоцируется в Бровары.

Вскоре подъехал Вольский. В машине, кроме него, находились адъютант и шофер.

– Если это не военная тайна, чем же будете оборону держать? полюбопытствовал Рябышев. Вольский развел руками:

– Не ведаю…

Рябышев оставил с Вольским полк. Через несколько дней полк нагнал корпус, совершавший свой последний переход.

В Нежине Дмитрия Ивановича ожидал новый приказ – корпус расформировывается. На базе управления создавался штаб армии. Из танковых подразделений комплектовалась танковая дивизия. Герасимов с остатками своих полков переходил в другое подчинение.

Было это в конце июля тысяча девятьсот сорок первого года, спустя месяц после того, как фашистские самолеты сбросили на Дрогобыч первые бомбы.

И все-таки мы прорвались

1

Всю ночь просидел я на крутолобом валуне, невесть как и невесть когда скатившемся на дно оврага. Тепло, которое камень скопил за день, уже забрал прохладный вечерний воздух. Теперь камень отдавал мне свой холод. Озноб бил так, что у меня не попадал зуб на зуб.

Понимал: стоит лечь на осоку, и сразу же забудешься. Хорошо было бы ходить. Но ходить я не мог. То ли сказывалась контузия, то ли ушиб где ногу. Ничего не испытывал, пока не опустился на валун. А сел и почувствовал, что правая нога не действует, не подчиняется.

Так и сидел я, опираясь на палку, заставляя себя сосредоточиться и слушать.

Кто-то бормотал во сне, стонали раненые, часовые перебрасывались короткими фразами. То и дело доносится:

– Кто идет?

– Свои.

– Кто свои?..

Это прибывают к нам все новые и новые люди из лесу. Их подводят ко мне. Задаю каждому два-три вопроса и приказываю: отдыхайте.

Лиц не разглядишь. Но по голосам ясно: измученные, едва передвигающие ноги бойцы довольны – нашли своих! Им сейчас не важно, что «свои» не имеют ни боеприпасов, ни продовольствия, ни перевязочных средств, ни связи. Они – среди своих, и это им сегодня дороже всего на свете.

Единственная наша сила – армейский коллектив. Сохранится он – мы еще на что-нибудь годимся, развалится – всем нам конец. Любой ценой, любыми мерами сколотить из остатков подразделений боевую единицу, повинующуюся приказу.

Об этом-то и думаю я всю ночь…

Когда начинает светать (а светает в овраге медленно, неуверенно), возвращаются бойцы, которые ходили в разведку, собирали оружие, разыскивали раненых и блуждающих по лесу. Растут горы оружия, нашего и немецкого. Одних только танковых пулеметов больше полусотни…

А из леса все подходят и подходят те, что отбились вчера. Слышу, как на окрик часового отвечает знакомый голос:

– Я – старший лейтенант Жердев. Спрашиваю у Жердева:

– Что вам известно о Волкове?

– Ничего, товарищ бригадный комиссар.

– А о полковнике Васильеве?

– Тоже ничего…

Сытник и Курепин подошли, когда уже совсем развиднелось. Облизывая языком почерневшие сухие губы, Сытник рассказывает:

– Бачил, как КВ полковника Васильева и полкового комиссара Немцова вырвался вперед, как его окружили фашисты. Может, двадцать танков, может, двадцать пять. Что дальше?.. Сам тут оказался подбитый. Говорил мне один сержант, будто КВ то ли в яму какую, то ли в погреб провалился. Боюсь, правда. Если танк застрял, им спасения не було…

Почти каждый из прибывших о ком-нибудь докладывал: погиб.

Погиб… погиб… погиб… Это слово бьется в мозгу, сковывает волю, силы… Васильев, Немцев, Новиков… Возможно, и все мы уже приговорены, лишь ждем своего часа. Что стоит окружить овраг и передушить нас всех, как слепых котят…

Но разве мы беспомощные котята? Не от наших ли рук загорелись десятки фашистских танков и легли в землю сотни гитлеровцев!

В голову могут приходить всякие мысли, даже самые мрачные и безнадежные. Но об этом никто не должен знать и сам я не смею поддаваться их отупляющему дурману. Мы не котята, мы – люди, советские люди.

Главное, чтобы день, который занимается, не прошел понапрасну, чтобы каждый почувствовал: он несет службу.

Усилили охранение, у дороги на Белогрудку встал замаскированный танк.

Внизу, в овраге, началась работа. Прежде всего сделать волокуши, носилки, свить веревки. Все это из того, что предоставила в наше распоряжение природа.

Надо разбить людей на взводы и роты. Положение у нас особое, исключительное, и я решаю: пусть в ротах будут не политруки, а комиссары. Ими становятся Белевитнев, Сеник, Глуховский. Комиссаром одного из батальонов назначаю строевого командира Корнеева. Он в последнем бою действовал в качестве политрука.

Самые физически сильные и выносливые бойцы образуют взвод носильщиков. Корпусной инженер Зиборов формирует продовольственно-заготовительную группу. В нее входят местные советские и партийные работники, прокурор Смирнов. Помощник Зиборова – один из секретарей здешнего районного комитета партии. Разведкой ведает Оксен.

Чувствую, что нужно провести партийное собрание. Перед тем, как объявить о нем, опираясь на палку, обошел весь овраг.

На ветках, плащ-палатках, брезентах лежали раненые. Среди них сновали в некогда белых халатах врач Калинин и два фельдшера – весь наш медперсонал.

Некоторые бойцы спали. Другие чистили только что полученное оружие. В конце оврага копали колодец. С водой – плохо. Болотце почти пересохло. Кое-где между кочками остались лужи с протухшей водой. По совету Калинина запретили пользоваться этой болотной жижей. Только дизентерии нам не хватало.

Шевченко и Коровкин вернулись из разведки.

– Как дела у Птычи?

– По дороге сплошные колонны. Нет им конца-краю…

На открытом партийном собрании я информировал людей о результатах боя и нашем положении.

Мы выполнили приказ фронта – взяли Дубно, держали его шесть дней, пока не получили новый приказ – разгромить танковую группировку. Он тоже выполнен. Нами уничтожено вражеских танков в два-три раза больше, чем потеряно самими. Значит, нам под силу трудные приказы. Мы можем бить врага и будем его бить. Ближайшая наша задача – выйти из тактического окружения.

Выступали Петров, Харченко, Сытник, другие товарищи. Говорили о том, что мы останемся боевой частью и обязательно пробьемся к своим.

Но во многих вопросах, которые задавались выступавшими, звучали растерянность, недоумение. Как без пушек пойдем против танков? Что будем есть? Где наши?

Надо было прямо отвечать на все вопросы, кроме одного:

– Когда начнем выходить?

С Оксеном и Сытником мы решили, что задача должна доводиться до всех не более чем на день.

Меня удивило, что на собрании не выступил заместитель Васильева по строевой части, бывалый командир, подполковник Боженко. Слово таких людей, как Боженко, было сейчас особенно весомым. Однако подполковник отмолчался. Молчал и Курепин. Но к нему не могло быть претензий. Он пришел тяжело контуженный и за целый день не сказал и трех слов.

Кто-то из выступавших посоветовал все личные запасы продовольствия сдать в общий котел, а сахар разделить между ранеными. Как только кончилось собрание, я сделал это предложение приказом. Не поручусь, что из тысячи примерно человек не нашлось ни одного, кто бы оставил в кармане пару сухарей. Но, так или иначе, мы имели возможность этой ночью каждому раненому выдать по кусочку сахара…

Секретарем парторганизации стал политотделец из дивизии Васильева старший политрук Харченко. До вчерашнего дня он возглавлял штабную парторганизацию. У меня сложилось о нем мнение, как о работнике сметливом, деятельном, храбром. Он отлично держался в бою и, по моим наблюдениям, был одним из тех, кого опасность не подавляет, а, наоборот, электризует.

За день, проведенный в глухом овраге, многое открылось в людях. Одни покорно поддавались апатии, другие тщетно пытались ее преодолеть, третьи все-таки побеждали ее, а к четвертым она и сама словно бы не решалась подступить.

Десятки красноармейцев и командиров сутки назад, перед боем, подали заявления в партию. Из их числа в овраге находилось двадцать шесть человек. Раненых принесли на носилках.

Прием в партию был вторым вопросом нашего собрания.

Весь день немцы наугад слали в лес снаряды. Время от времени пролетали самолеты, также наугад выпускавшие пулеметные очереди и бросавшие бомбы. Противник не знал точное место нашего нахождения. Но, как видно, предполагал, что разрозненные группы русских прячутся в чаще.

В разгар собрания случайно брошенная бомба угодила неподалеку, в болотце. Фонтан грязи достиг верхушек деревьев. Не пострадал ни один человек. Но это был удар по нервам. Раздались крики: «Добивают!», «Конец!». Особенно разволновались раненые.

Пришлось прервать собрание и навести порядок.

Закончилось собрание принятием клятвы на верность партии, Родине. Мысль о клятве зародилась у меня еще ночью, когда сидел на холодном валуне. Но я не успел заранее подготовить текст. Пришлось импровизировать. Коммунисты стоя повторяли за мной:

– Клянусь партии, народу, Родине до конца быть верным Ленинскому знамени… Никогда, ни при каких обстоятельствах не проявлять трусость, не поддаваться панике, не бросать товарищей, даже под пытками не разглашать военную тайну… Клянусь свято выполнять свой долг коммуниста, гражданина, воина… Клянусь мстить за смерть и муки соотечественников, за поругание родной земли…

Овраг служил нам пристанищем более двух суток. Мы не спешили покинуть его. Надо было побольше выведать о противнике, о двигавшихся на восток вражеских частях, разведать возможный маршрут, полазить по лесу в поисках раненых и заблудившихся.

По сведениям разведки, в Дубно проследовал большой штаб. Захваченный ночью на шоссе мотоциклист сказал, что это штаб Клейста.

В Птыче разведчики похитили часового с черной нарукавной повязкой, на которой был вышит белый череп и перекрещенные кости. Солдат не сразу стал отвечать, но в конце концов признался: он из охранной дивизии СС, ей поручено очистить леса от остатков русских. Этим дивизия и займется, как только подойдут все части.

Примерно в 16 часов на второй день пребывания в овраге из Белогрудки по лесной дороге вышли пять легких танков. Скорее всего, разведка. Машины наскочили на нашу танковую засаду и были расстреляны с короткой дистанции.

Не однажды за эти дни я разговаривал со стариком-чехом. Он держался все так же спокойно, с крестьянским достоинством, называл меня «товарищем командиром», просил отпустить на розыски жены.

За старухой его не пустили, а ночью попросили принести в бутылках хорошей воды для раненых. Старик до рассвета успел три раза сходить за водой. В следующую ночь взял с собой нескольких бойцов, раздобыл ведра.

После этого я стал относиться к старику с еще большим доверием и, наконец, спросил его, какой дорогой отряду лучше всего уйти из лесу.

Чех задумался.

– Выхода всем отсюда нет. Если бы сто человек, а то тысяча, не меньше…

Прямота и откровенность пожилого чеха подкупали меня.

– Подумайте, отец, надежда только на вас. Не найдете нам дорогу – пропадем здесь…

– Верно, пропадете. Я тоже так понимаю. Сам все думаю, куда вы уходить станете, ведь поле кругом и хутора. А на хуторах люди разные живут… Но ничего не поделаешь. Уходить вам надо… И уходить опасно и оставаться нельзя.

Это было точное заключение. Старик видел и понимал все.

– Ладно, попробую, – решил он наконец. – Пусть кто-нибудь из ваших со мной пойдет.

Сытник и Оксен дважды проверили маршрут, который предложил чех: километра три по оврагу, потом – открытое поле, высокая рожь. Другого пути не было.

Наступил день сборов. Танки выведены из строя. Часть документов уничтожена, часть вместе с сейфами зарыта в землю. На командирском совещании установили последовательность движения, меры охраны. Я напомнил: кто снимет знаки различия, сорвет петлицы, предстанет перед трибуналом за трусость. Ко мне подошел старик-чех:

– А что будете делать с сильно ранеными?

– Понесем с собой.

– Не донесете.

– Иного выхода нет.

– Оставьте мне.

– А вы знаете, чем рискуете?

– Знаю.

– Жизнью рискуете.

– Каждый жизнь по-своему понимает…

Четырех тяжелораненых мы передали этому бесстрашному, благородному старику. Доктор Калинин поделился с ним своими жалкими запасами медикаментов.

В нашем уже обжитом, привычном овраге смеркалось рано. Едва начало темнеть, тронулась разведка, вытянулись одна за другой роты.

О готовности отряда к выступлению по всей форме доложил мне Сытник. Я подал команду:

– Развернуть знамя! Знаменщики и ассистенты – на середину!

Знамя дивизии Васильева стало отрядным. Опираясь на палку, я подошел к нему, поцеловал край полотнища.

Овраг быстро заполнялся белым туманом. Уже не видно головы колонны, не видно знамени…

За эти дни многие раненые из нетяжелых понравились. Да и я стал понемногу ходить. Но не представлял себе, как пройду десятки километров. Коровкин и Шевченко находились рядом со мной, помогали ковылять.

Благополучно, без всяких приключений и сюрпризов, мы выбрались из лесу, втянулись в густую рожь. Во ржи предстояло провести целый день, а он, судя по туману и звездному небу, обещал быть знойным.

Пришел прощаться старик-чех:

– Отпустите, товарищ командир. Теперь от меня толку мало. Ваш путь по местам, которые плохо знаю.

Я горячо поблагодарил его Но старик не спешил уходить, что-то прикидывая про себя.

– У вас какая-нибудь просьба?

– В Турковиче Ческе есть один человек… Наш человек… Он поведет вас дальше.

Чех объяснил Оксену, как найти этого человека, попрощался за руку и ушел вместе с сыном…

Изнемогая от жары, потные, мы лежали под палящим солнцем. День тянулся бесконечно. Небольшие запасы воды были израсходованы. Бойцы жевали зерно, дремали.

Тревога гнала сон. Если низко пролетит фашистский самолет, – все, конец, бежать некуда.

Ляжешь на живот, вдыхаешь мирный, с детства знакомый запах сухой, разогретой земли и спелой ржи – запах крестьянского лета. Лаково блестящий жучок семенит тонкими ножками, снует между стеблями. И вдруг исчезает в маленькой черной норке. Поминай, как звали.

Перевертываешься на спину. В небе дрожит жаворонок. Отлетит в сторону и снова возвращается. Словно высматривает что-то или хочет предупредить об опасности.

Разведчики следили за дорогой на Дубно. По ней под охраной мотоциклистов в облаках так и не успевающей улечься пыли шли и шли колонны.

Вечером группа переодетых в гражданское платье бойцов отправилась в Турковиче Ческе. Вернулась довольно скоро. Человека, адрес которого назвал чех, не оказалось дома. Вместо него разведчики извлекли из подвала какого-то молодого франта. Он не желал идти, грозился. Пошел лишь после того, как ему показали пистолет.

Еще во времена нашей жизни в овраге (теперь она представляется спокойной, мирной, даже уютной) мы установили, что в Дубно расположен не только штаб, но и аэродром. Горячие головы советовали разгромить то и другое. Идея, что и говорить, заманчивая. Но у нас не было сил, чтобы осуществить ее.

Только перед тем как покинуть здешние места, мы решили все же рискнуть. Лежа во ржи, разработали план нападения, отобрали людей, установили место сбора. И едва солнце стало клониться к горизонту, диверсионная группа отправилась на задание.

Не задержались и остальные. С наступлением темноты двинулась вся колонна.

Самое опасное – дорога. Ночью, правда, движение по ней меньше. Но совсем оно не затихает.

Справа и слева стали заслоны с пулеметами и гранатами. Роты перебегали шоссе повзводно. Одиночные машины не трогали. Давали им проехать, и снова отделение за отделением выскакивали из ржи.

Почти сразу за шоссе болото, а там – Иква. Когда Иква останется позади, будет легче. Так, по крайней мере, казалось.

По времени уже должны выйти к реке. А все еще месим болотную грязь.

Вызываю командира разведки:

– Где Иква?

– Так ведет проводник…

К черту проводника, ориентируемся по компасу, по звездам. Проверяем снова и снова. Выходит, поляк ведет нас вдоль реки, на северо-восток.

Недоразумение или предательство?

Роты поворачивают направо.

Скоро рассвет. Появится авиация, транспортеры. Никуда не денешься, верная гибель.

Накрапывает дождь. Квакают лягушки. Чавкает грязь под сапогами. Вынуть ногу, поднять ее – величайший труд.

Но вот, наконец, Иква, рядом с которой бродим уже полтора часа. Пловцы переплыли реку, натянули канаты. Теперь – быстрее форсировать ее. Но для этого нужны силы. А их-то как раз у нас нет.

Кто-то кричит высоким, срывающимся голосом:

– Добейте, братцы, застрелите, не пойду дальше!.. Достаю из кармана кусок пакли, чтобы вытереть лицо. Нащупываю в пакле что-то твердое. Разворачиваю два кусочка сахара. Первое, инстинктивное движение – отправить в рот. Но глотаю слюну, сжимаю зубы.

– Доктор Калинин, передайте самым слабым раненым. Калинин в первый момент не понимает, что я сую ему в руку. Потом разглядел:

– А… кстати… Большое спасибо.

Словно ему сделали подарок.

Едва выходим на правый берег, откуда-то с севера доносятся глухие взрывы. Прислушиваемся. Да, это в Дубно разведчики взрывают самолеты и цистерны с бензином.

Бойцы ободрились. Держатся увереннее, тверже. Тем более, что начинается лес. В предрассветном полумраке он кажется могучим, безбрежным. На самом деле – жиденький, легко просматриваемый. Настоящие леса за дорогой Дубно Кременец. Но через нее сейчас не перевалить. Светлеет с каждой минутой. Куда же спрятать людей? Куда девать раненых?

Кто-то командует:

– В клуни!

Место, конечно, не самое надежное. Рядом, совсем рядом, по дороге идут транспортеры, преследуя нашу диверсионную группу. Бьют по лесу, по окрестным хуторам. Над клунями свистят пули, завывают мины.

По окраине рощи, у самого шоссе, в кустах – секреты из коммунистов-добровольцев. Если какой-нибудь гитлеровец пойдет к клуням, убивать без выстрела – штыком, ножом, душить руками.

В клуне полно старой соломы. Мы затаились в ней. Вдруг короткий вскрик. Высокий боец в плащ-палатке схватился рукой за плечо: ранила шальная пуля. Но его голос утонул в лихорадочной пальбе немцев.

Боец с серым лицом, с мелкими капельками пота, сразу выступившими на лбу, прижался к стене. Закусил зубами рукав гимнастерки. Только бы не стонать, не выдать себя и товарищей.

Транспортеры дали еще несколько длинных очередей и удалились. Наступила тишина. Не теряя времени, капитан Кривошеев с двумя десятками красноармейцев направился на восток разведать лес до деревни Буша.

Сквозь щели отлично видна дорога на Кременец. Не прошло и получаса, как она снова ожила. И надо же, именно здесь, у рощицы, остановилась колонна машин. Кухни свернули на обочину, поближе к клуням. До нас доносится дразнящий запах кофе и жареного мяса.

Мы сидим в западне: позади – река и болото; впереди – вставшая на привал колонна. Сжимаем длинные деревянные рукоятки немецких гранат…

В нашей клуне пятнадцать раненых. Некоторые уснули и стонут во сне. Будим их, обкладываем соломой. Боец с раздробленным плечом потерял сознание.

Становится все жарче. Пробивающиеся сквозь щели солнечные лучи рассекают клуню. Эти лучи сотканы из миллионов мельчайших, медленно плывущих в пространстве пылинок.

Но сколько же можно наблюдать за слепящими лучами! Опять прижимаюсь к щели и вижу: прямо к нашей стоящей чуть на отшибе клуне неторопливой старческой походкой идет человек. С каждой минутой он виден все лучше. Серый пиджак, черные брюки, заправленные в разношенные сапоги.

Я толкаю задремавшего Оксена. Он вскакивает и машинально хватается за пистолет.

– Смотри.

Теперь старика видят все находящиеся в клуне.

Шепотом приказываю:

– Не стрелять, брать живым.

С протяжным скрипом открывается широкая дверь. Старик жмурится, моргает и, ничего не подозревая, идет по узкому проходу между грудами прошлогодней соломы.

Прямо в лицо ему упираются два пистолета.

– Руки вверх! Молчать!

Опешивший старик нерешительно поднимает дрожащие руки. В одной веревка.

Так он стоит, растерянный, перепуганный, ничегошеньки не понимающий. Оксен выворачивает карманы пиджака, брюк. Мятый платок, кисет, трубка, монеты, пуговица.

– Садись к нам, дедушка, будем разговаривать. Дед не может прийти в себя. Струйки пота стекают с морщинистого темного лица на реденькую седую бороду.

– Кто таков, откуда?

– Как скажу, так и убивать станете?

– Нет, дед, мы с мирными людьми не воюем, против своих не идем.

Старик прикрыл один глаз, другим посмотрел на меня.

– Откуда же это вам известно, что я – свой? Непрост дед. Освоился, глядит вокруг по-хозяйски.

– Кто у вас тут главный? Нехай жолнежам велит, чтоб не курили. До греха недалеко. Мне ущерб, да и вам беда.

Заприметил в углу проводника с завязанными полотенцем глазами.

– То не ваш, не русский?

Старик уже сам допрашивал. Я усмехнулся.

– Ваш. Из Турковиче Ческе.

– Угу. Мне потом тоже так…

Показал руками, как ему завяжут глаза.

– Будэ, дид, попусту розмовляты, – вмешался Сытник. Старик повернулся к нему:

– Украинец?

– Украинец. И вин тоже.

Сытник ткнул пальцем на меня.

Этот повышенный интерес к национальности настораживал. Я помнил о бандеровской болезни, которой болели многие в здешних селах.

– А ты, дед, только с украинцами дела имеешь?

– Зачем только. Украинец всякий бывает. Я вон грызь от одного украинца нажил…

– Ну так будешь отвечать?

Дед показал пальцем на лежащего в углу с повязкой на глазах проводника, потом похлопал себя но ушам.

Проводника подняли. Он решил, что ведут кончать, забормотал, заныл. Оксен успокоил его.

Когда поляк был в другом конце клуни, старик шепотом сказал:

– Я из Новы Носовицы. Звать Василём. С вас того хватит. Три сына ушли с Советами. Мне оставили трех снох и дюжину внучат. Так-то. Пятьдесят лет батрачил. С того и грызь. А Советы землю дали. Теперь, небось, Гитлер заберет?..

– А ты, дид, не брешешь? – перебил Сытник.

– Може, и брешу. Тебе грызь показать?

Нет, старик не походил на подосланного. Да и зачем было подсылать? Если бы гитлеровцы знали, что мы в клунях, обошлись бы без старика. Но где гарантия, что он не выдаст нас, если его выпустим? А с другой стороны, коль это честный трудовой человек, не может ли он нам помочь?

– Когда пришла колонна?

– Не знаю. Встал, она уж здесь.

– Длинная?

– Не считал, ни к чему было. Слышь, ваши ночью аэродром в Дубно трах-тарарах…

Дед Василь улыбнулся, и глубокие морщинки стянулись к глазам.

– До неба, люди говорят, огонь долетел. Теперь ищут, нюхают.

Он засопел, показывая, как немцы «нюхают». Оксен кивнул в сторону захваченного нами франта:

– А с этим паном не знаком? Старик насупился.

– Он тут всем знакомый. Сучий сын. Куркуль. Пилсудчик. С тридцать девятого года не был, а теперь заявился. Видать, землю заберут у нас.

– Заберут, – подтвердил я. – Особенно, если станете перед Гитлером на пузе ползать.

– То нам ни к чему.

– Надо Красной Армии помогать. Когда она вернется, земля опять будет вашей.

Старик скорбно покачал головой:

– Плохи, стало быть, дела у Червоной Армии, если ей диды наподобие меня помогать должны. Посмотрел на нас с сожалением.

– Когда-то ваша армия вернется… Пока солнце взойдет, роса очи выест… Ну, чего вам треба?

– Хлеб и молоко для раненых. Узнаешь, есть ли фашисты на станции Смыга и сколько их? Не собирается ли колонна уходить?

Дед сполз с соломы. Тихо спросил у меня:

– Не боишься, сынку, что продам вас?

– Не боюсь, дид.

– На том спасибо.

Он поклонился. Не спеша прикрыл заскрипевшую дверь и расслабленной старческой походкой заковылял к дороге.

И все-таки мы не были спокойны. Кто-то раздумчиво сказал:

– Приведет старик гостей…

– Не приведет! – зло оборвал Сытник.

Мы молчали и ждали. Липкие пальцы сжимали деревянные рукоятки гранат. Зудело тело: в придачу ко всем невзгодам в клуне оказалось великое множество блох, которые, казалось, только и ждали нас.

Через полтора часа по сараю пронесся шепот:

– Идет!

Старик шел по-прежнему медленно, сгорбившись под тяжестью мешка. Он так же не спеша открыл клуню, закрыл за собой дверь и осторожно опустил сидор на землю.

– Хлеб и молоко – только раненым, – приказал я. Никто ничего не возразил. Ничего не сказал и дед. Молча смотрел он, как раздавали хлеб, как раненые по очереди тянули из бутылок молоко. Забрал пустую посуду, сунул в мешок и тогда лишь подошел ко мне.

– Колонна весь день стоять будет, машины починяют. Танки у них, пушки. Я трошки по-немецки разбираю, под Австро-Венгрией жил. На станции танков нема, одна инфантерия… гуляет, песни поет…

Эти данные нам были очень кстати. Созревал план дальнейших действий: до ночи сидеть в клунях, а ночью форсировать дорогу и пробиваться в лесной массив. Сытник с пулеметчиками должен был ударить по колонне противника, если она к той поре не уйдет. Одновременно так называемая танковая рота (экипажи оставленных нами машин) во главе с Петровым без выстрела проберется к Смыге, расправится с загулявшим гарнизоном, а потом двинется вслед за нами на Бушу.

Нам мало только лишь спасаться. Мы – армия. Мы должны истреблять врага и заставить его усомниться в своем триумфе.

Чуть стемнело, по крыше клуни замолотили тяжелые капли. Дождь крепчал. Это было нам на руку.

В темноте, в тишине у клунь собирались роты. Командиры проверяли людей, объясняли задачу. Разведка не вернулась, но ждать ее больше нельзя было.

Бесшумно подкрались вплотную к дороге. И услышали:

 
Mit dir, Lili Marlen.
Mit dir, Lili Marlen.
 

Ударили пулеметы. В машины полетели гранаты. Роты рванулись через дорогу. Все произошло так быстро, что я не заметил, как оказался в лесу.

Мокрые ветки бьют по лицу. Вода бежит за шиворот, заливается в сапоги. Но мы благодарны этому ливню. Он – неплохой союзник.

Однако уже заявляют о себе новые недруги. Легко ли ориентироваться ночью, в кромешно темном лесу? У нас один-единственный лист двухверстки. Еще есть несколько десятиверсток, кроме того пять фонариков и два компаса.

Приходится сбавить темп, строго выдерживать направление.

Неожиданно натыкаемся на деревню. Сверяемся с картой. Буша. Добрались до нее раньше, чем предполагали.

Двое гражданских отправляются в деревню. Им поручено узнать, нет ли здесь каких-либо признаков разведгруппы Кривошеева.

А пока можно лечь на мокрую траву, прикрыть глаза, забыться на пяток минут. Это и есть отдых.

Нас нагоняет танковая рота, ходившая на станцию Смыга. Там действительно был днем праздник, батальон отмечал годовщину какой-то виктории, одержанной во Франции. Ветераны удостоились наград. А ночью наши пешие танкисты принесли им свои «поздравления» и «подарки».

Подошла разведка из Буши. Деревня забита немцами. О Кривошееве ничего не слышно.

Углубляемся в лес. Впереди – река. Мелкая, узкая. Но для измученных, изголодавшихся людей, особенно для носильщиков, даже такая речушка препятствие.

Не приходится сомневаться – немцы нас не оставят в покое, будут преследовать. Надо торопиться, а люди едва передвигают ноги. Колонна растянулась на километры.

Рассвет застает нас на привале. Рядом деревня Рудня. Туда можно не слать разведку. Из леса видны машины, запрудившие деревенскую улицу. Значит, и здесь не получить нам ни куска хлеба.

И так во всех деревнях, что попадаются на пути к Каменной Горе, на которой кончается карта. Вся-то эта Гора – два дома, чистеньких, сверкающих оцинкованным железом крыш. Немцев здесь нет, но и продовольствием тоже не разживешься. Так, по крайней мере, говорят хозяева. А обыски, изъятия запрещены. Мы – регулярная часть Красной Армии.

Разведка устанавливает: гитлеровцы знают об отряде, о направлении движения, сосредоточивают силы на нашем пути. Есть приказ покончить с «опасной русской бандой».