Текст книги "Князь Святослав"

Автор книги: Николай Кочин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 2
НИКИФОР ФОКА

Величие и силу Болгарии создал отец царствующего Петра, Симеон. Он поставил гордую Романию на колени, и даже принудил платить дань. Это произошло следующим образом. Симеон юность свою провёл в Византии. И там изощрил свой ум в философских, богословских и литературных познаниях. Он учился в знаменитой Магнаврской школе. Образованность, особенно тогда ценившаяся, захватила и его на всю жизнь. Он сохранил страсть к чтению до гробовой доски. Палаты его были сплошь заполнены книгами. Он стал достойным современником Константина Багрянородного, ибо кроме государственного ума и необыкновенной энергии, высших духовных интересов, соединял в себе редкие моральные качества, ненавидя несправедливость и борясь с нею, ценя в людях отрешённость от корыстных и низменных интересов и целей. Со всем этим он имел дар воинственности и поставил себе задачу воплотить в жизнь болгар «византийскую идею».

Византия в то время была первым по богатству и культуре государством в Европе, и Симеон считал Византию для себя идеалом. Овладеть ромейским престолом было его неотступной мечтой. Этой мечте, которой не суждено было сбыться, он принёс огромные жертвы. Зато отстоял самостоятельность национальной церкви, неизмеримо много сделал для славянского духовного развития; это при нём возникла первая славянская литература в лице незабвенных Кирилла и Мефодия.

Долго и упорно боролся Симеон с Византией. Он нанёс ей, наконец, решительное поражение и обложил греков ежегодной данью. Двадцать лет платили надменные ромеи эту оскорбительную дань. Двадцать лет держал Симеон свой народ в общении с образованными ромеями, именно на эти годы падают успехи христианского просвещения в Болгарии и её литературного развития. Но когда греки сделали попытку сбросить с себя иго, Симеон придрался к этому и решил стать царём обоих государств, предварительно слив их в одно. Он забрал близлежащие к Болгарии византийские области и стремительно подступил к самому Константинополю. Кажется, Византии пришёл конец. Чтобы умилостивить грозного царя, ромеи предложили шестидесятилетнему Симеону в жены юную девушку – царевну, дочь императора Романа Лакапина. Но Симеон стоит на своём, он хочет быть василевсом, не меньше. Только благодаря своей исключительно изощрённой дипломатии ромеи выпутываются из беды. Они привлекают на свою сторону сербов и хорватов, раздают их князьям высокие титулы, острова и города, организуют в тылу у Симеона восстания. Отвлечённый этим, он вынужден был уйти, наконец, из-под стен Константинополя. Усмирив сербов, он стал готовиться к борьбе с Византией вновь, но умер во время этих приготовлений.

Ромеи продолжали платить болгарам дань и при преемнике Симеона Петре. Пётр был полная противоположность своему неутомимому отцу, лишённым инициативы и политических интересов, энергии и мужества.

Словно другая кровь текла в его жилах. А ромеи ещё больше постарались обезопасить себя и дали Петру в жену свою царевну. Между двумя державами наступил сорокалетний мир и политическая близость, какой раньше никогда не бывало. Дворы любезно обменивались визитами и посольствами. Болгары всегда услужливо предупреждали ромеев о появлении в море русского флота, посылали в Византию, когда надо было, вспомогательные войска. Сановники Болгарии всецело подчинялись влиянию ромейских привычек и свыклись с греческими порядками даже у себя дома. Только в народе пышность и роскошь бояр и церкви, ложившиеся на плечи плебса, вызывали неискоренимую ненависть к ромеям.

В конце концов новый василевс ромеев, воинственный и несговорчивый Никифор Фока, решил сбросить с себя все обязательства, обусловленные тяжёлым договором Симеона.

Никифор Фока из военачальника вдруг превратился в императора, что случалось в Византии нередко. Перед этим он успешно воевал четыре года с арабами, которые постоянными набегами изнуряли империю. Он очистил Малую Азию от врагов и въехал в столицу победителем, утвердившим славу ромейского оружия.

Ведь даже Болгарии гордые ромеи должны были платить дань до Никифора.

Никифор Фока показал себя на войне замечательным полководцем. Теперь о нём в Константинополе рассказывали чудеса. Говорили, что конь, изъязвлённый под ним многими стрелами, пал на землю бездыханным, но Никифор сел на другого и продолжал теснить неприятеля. Теперь молва безмерно возвеличивала его, как это всегда бывает с удачниками и победителями. О нём, может быть и не без оснований, рассказывали, что он непристрастен даже к житейским удовольствиям: к вину, к женщинам, к еде и неге и отличался отменной силой духа и крепостью характера. Будто при этом он так могуч, что ударив в одного воина копьём, пронзил его насквозь, проколов обе стороны стальной брони. И передавали много такого, чем всегда обрастает судьба героя. Он въехал в Константинополь через Золотые ворота на белом коне, украшенном багряными коврами. Эпарх иллюминировал город с торжественной пышностью. Улицы были вычищены, украшены зеленью и свежими цветами. Весь путь Никифора был устлан лаврами, розмаринами, миртом, розами, разноцветными тканями. А на долине за Золотыми воротами были раскинуты шатры с пленниками и расставлена для обозрения военная добыча. В нарядные залы дворца свезли все, что было наиболее драгоценного у ростовщиков, ювелиров и в церквах, чтобы знать дивилась богатству державы. Уже живописцы спешно приступили к писанию фресок, возвеличивающих подвиги легендарного василевса. Поэты слагали гимны в честь неслыханных побед Никифора и призывали художников к творческому подвижничеству. «Не наводи красками изображение владыки, – писал один из них, – а смешай алмаз, золото, серебро, камедь, медь и железо и вылепи из этой массы величественную статую. Сердце его сделай из золота, бюст из блестящего серебра, руки из меди, мышцы из адаманта, ноги из камня, голени же и спину и голову из железа».

Во дворце василевс справлял весёлый и шумный пир с военачальниками и свитой с неслыханной щедростью. И как раз в это время явились послы болгарского царя Петра, прозванного Кротким, за данью, которую греки платили со времён славного Симеона.

Никифор приказал ввести послов, которые имели гордый вид покорителей. Появление их было встречено всеобщим негодованием. Царь, хвативший столько лести, громко прославленный и уже свыкшийся с мыслью, что никого на свете не было его могущественнее, испытал приступ гнева, но усилием твёрдой воли принудил себя к внешнему спокойствию. Только нахмуренные брови да складка над переносицей, да зловещий блеск глаз выдавали его скрытую ярость. И никто на этот раз не пригласил послов к столу. Главный посол, как это сложилось уже на протяжении последних сорока лет, когда болгары были принимаемы очень любезно с подчёркнутым почётом, и занимали самые первые места за столом, и на этот раз начал с произнесения формул приветствия по выработанному этикету:

– В добром ли здравии василевс Романии, превознесённый господом, духовный сын болгарского государя, богом над ним поставленного? – так начал посол, обращаясь к мрачно трясущемуся от гнева Никифору. – В добром ли здравии василиса, госпожа наша? В добром ли здравии кесари, – сыновья великого и могущественного василевса? Здоров ли святейший патриарх вселенский?

Здоровы ли магистры? Здравствует ли Святейший синод? Здравствуют ли логофеты?

В ответ на это раньше отвечал греческий логофет:

– В добром ли здравии духовный сын благочестивейшего василевса, государь Болгарии милостию божьей? В добром ли здоровье супруга его, богом любимая? В добром ли здоровье сыновья государя Болгарии милостью божьею и другие чада его? Здравствуют ли шесть великих бояр? Здравствует ли весь народ болгарский?

И потом должны были последовать угощения, сладкозвучные любезности. Но на этот раз, как только главный посол успел закончить своё приветствие, ожидая такового же от логофета империи, Никифор, дрожа от злобы, схватил со стола чашу с вином, швырнул послам под ноги, вином обрызгал их нарядные одежды и закричал зычно, дав волю своему необузданному гневу:

– Неужели уж так несчастны ромеи, что победив всех врагов, должны теперь, подобно невольникам, платить дань скифам, этому презренному и нищему народу.

Вздымая руки и обращаясь к богу, он как бы спрашивал:

– Есть ли какое-либо объяснение столь дерзкой выходке царя Петра?! Этого труса и ублюдка на троне?!

Он сорвался с места и несколько раз подряд нанёс пощёчины главному послу.

– Вот тебе! Пошёл вон, свинья! – завопил василевс, и неистово затопал. – Ступай к своему дохлому государю и передай этому кожееду, что василевс Константинополя сам скоро пришлёт ему такой подарок, от которого у него замрёт язык и навсегда отпадёт охота вспоминать о какой– либо дани. И научи своего царя, с каким почтением надо относиться к самодержцу Великой Романии… негодный раб… собачий сын…

Он произнёс ещё несколько более сильных выражений, которые виртуозно пускал в ход на войне, командуя солдатами.

Глава 3
МИССИЯ КАЛОКИРА

В столичной гавани Золотой Рог к пристани причалило судно. Из него вышел знатный красавец-ромей довольно молодых лет и жадно огляделся кругом. Это был херсонесский наместник василевса Калокир. Он стоял и с удовольствием пожирал глазами прибрежные монастыри, белеющие в садах, дворцы константинопольских вельмож среди платанов и кедров и не мог оторвать глаз от Золотого Рога. Там, где пролив, называемый Босфором, сливает воды с Мраморным морем, он отделяет от себя узкий залив, ещё в древности получивший название Рога, так как загибаясь, он и в самом деле напоминает бычий рог. Угол земли, который омывается с одной стороны Мраморным морем, а с другой стороны Золотым Рогом и упирается вершиною в пролив Босфор, это и есть то место, на котором раскинулась столица Восточной Римской Империи – прославленный Константинополь.

Город раскинулся на семи холмах. Сама оконечность полуострова – этот холм и есть главная часть города. Здесь находятся Священные палаты василевса, чудный храм святой Софии, ипподром, разного назначения великолепные постройки – сады, церкви, площади.

Знатный ромей не отводил глаз от холмов, разодетых розами, гелиотропами, кипарисами, ивами и дубами. Скопище галерей, террас, портиков спускалось к морю среди всей этой буйной зелени. Калокир знал, что овальные сады были наполнены статуями греческих и римских мастеров. Воображение его ширилось и горячилось. Золотой крест на величественном куполе собора святой Софии горел как жар.

Калокир пошёл вдоль берега, не в силах оторваться от столь очаровательной картины. Нежные, прозрачные волны тихо ласкались к берегам. Бесшумно скользили по воде суда, сперва они показывались вершинами мачт, потом вздувшимися парусами.

Неслась по бухте протяжная матросская песня. Рыбаки в маленьких пляшущих на волнах челноках тащили натужно раскинутые сети. Из города через стены перекатывались глухие звуки. О, как много они говорили его воображению, уму и сердцу. Этот знатный ромей провёл здесь свою молодость, изучал науки и философию в высшей школе столицы. Потом он назначен был управлять Херсонесской провинцией, охранять её от беспокойных печенегов, хитрить с хазарскими каганами, опасливо следить за русскими, основавшими под боком колонию Тмутаракань и особенно тревожиться за устье Днепра и самого Херсонеса, на который завистливо посматривали киевские князья.

Он остро почувствовал, этот правитель Тавриды, что здесь он только заурядный чиновник, который должен с завистью взирать на пышные дворцы столичных счастливчиков – царедворцев и шарахаться в сторону, давая дорогу их повозкам. Но гордость его была даже несравнима с гонором самого целого синклита. Затаённая мечта быть среди самых сильных и влиятельных сановников в Священных палатах, всегда ввергала его в сладчайший трепет. Обольщения столицы казались настолько восхитительными, что эта мысль – вот опять придётся возвращаться к себе в Херсонес с его многоязычной серой толпой и докучливой сутолокой, – вызывала в нём тошноту. Нет! Лучше умереть, чем влачить жалкое существование абсолютно зависимого от столичных вельмож провинциального наместника, которым помыкают столичные чиновники, зачастую невежественные и глупые, к которым без подачки не приезжай и без лести у которых ничего не добьёшься.

Он погрозил пальцем самому себе и произнёс:

– Опасность в промедлении![1]  [1] (Тит Ливий).


[Закрыть]

И зашагал к главному форуму города – Августеону.

По улицам не переставая текла толпа: скуластые мадьяры, черноволосые болгары, белолицые и голубоглазые славяне шагали за колесницами, везомыми быками; нарядные сановники проезжали в богатых повозках, то и дело попадались купцы-иноземцы. Лениво переступали перегруженные скарбом ослики. Роскошно убранная изнеженная патрикия выглядывала из-за занавески, её несли рабы в прекрасном паланкине. Калокир успел разглядеть влажный блеск её карих глаз и драгоценное украшение на груди. Двигались шумной толпой упругие и стройные гречанки в цветных одеждах. Тонкие задорные сицилианки в красных плащах поверх развевающихся туник быстро прошмыгивали мимо наместника, ни разу не задерживая на нём своего взгляда.

Эта столица снилась Калокиру во сне и не давала ему покоя. Все, решительно все, казалось лучше чем дома. И зубчатые стены обителей, и обширные плодовые сады, и чёрный и красный мрамор ворот, и гордые храмы, и прелестные часовни, и сказочные дворцы, и даже собаки, греющиеся на солнце, – всё представлялось праздничным, великолепным. Звуки труб и рогов, призывающие молиться, заставили сильнее биться его сердце. Наконец он достиг дворца и доложил, что по важному делу просит приёма у паракимонена Василия.

Слуга ушёл, вернулся и сказал:

– Приказано ждать.

Калокир подождал до вечера и ему сказали, что приём закончен. С этих пор он приходил каждый день с утра и выслушивал это: «Приказано ждать», дожидался вечера и уходил, после того как ему сообщалось, что приём окончен. Но он терпеливо продолжал приходить. Он знал, что это было в обычае титулованных сановников – не сразу оказывать приём. И чем выше был титул у царедворца, тем дольше он мучил просителя. Тем более – паракимомен, он удостаивал приёмом в редких случаях, ведь в военное время, он был фактическим правителем Византии.

Евнух Василий прошёл путь очень показательный для преуспевающего ромея. Он начал карьеру ещё при Константине Багрянородном. Сменялись василевсы, полководцы, синклитики, а он всё шёл в гору, всё возвышался в чинах, всё больше приближался к трону. Он отлично умел угадывать вкусы, интересы и прихоти каждого императора, какой бы он ни был, и стать ему полезным, ко всем приспособиться. Надо было обладать исключительной выдержкой характера, гибкостью ума, дьявольской изворотливостью, чтобы удержаться при всех режимах, одинаково нравиться учёному и строгому в добродетелях Константину Багрянородному, выслушивать его скучные трактаты, удачно поддакивать и прослыть тоже учёным. Потом приноровиться к шалостям шалопая, игривого болтуна, до крайности развратного Романа, с которым надлежало быть собутыльником, остроумным забулдыгой: порицать учёность и ригоризм патриархов, высмеивать аскетизм прославленных отшельников, надсмехаться над добродетелью. И Роман находил своего сановника вполне подходящим для своей пьяной компании.

После того как скончался Роман от излишеств всякого рода и царём стал Никифор, все думали, что евнух никак не удержится на посту первого министра. Аскетический, начавший сразу преследовать преступников, беспощадно карать взяточников, презирающий роскошь и распущенность, Никифор, однако, обрёл в паракимонене чрезвычайно верного помощника и друга. Евнуха Василия точно подменили. Он тоже начал преследовать корыстолюбцев, равнодушных к церкви, всех насмешников и собутыльников, с которыми надо всем этим весело потешался при Романе. А так как он знал все уловки лихоимцев и пройдох, то вскоре тюрьмы столицы переполнились: хватали сборщиков податей, провинциальных судей, сводников, спекулянтов, богохульников, сановников, торгующих должностями и титулами; всех, заподозренных в нарушении священных скреп брака, в склонностях к пиршеству ц веселию.

Только в самых тайниках дворца взяточничество стало процветать ещё с большим размахом, потому что царь об этом не мог знать, всё было в руках первого министра. Словом, евнух извлёк из этих добродетельных мероприятий и побуждений василевса огромнейшие суммы и страшно обогатился вместе со своими подручными. Он брал под подозрение каждого, если знал, что тот имел средства откупиться. В то же время министр молился и постился хлеще василевса.

Никифор был им доволен. Но была довольна и мотовка и тайная распутница царица Феофано, бывшая жена Романа, погубившая его ради нового мужа. Она любила роскошь, траты, веселье, презирала посты и надсмехалась над монахинями. Паракимонен угождал, льстил, потворствовал порокам и этой венценосной супруге. Он изыскивал для неё бешеные деньги на наряды и тайные пиры, в которых отказывал ей бережливый василевс, и на которых после поста и молитв сам первый министр предавался объедению, а тонкой иронией над постниками утверждал к себе прочное расположение Феофано. Он стал сводником царицы в её непрестанной охоте за красивыми гвардейцами двора, он с нею надсмехался над тем, о чём за минуту до того в общении с императором отзывался с восторгом.

– Надо уметь угадывать мысли венценосных особ, так он решил раз навсегда. – Сановнику не следует иметь своего мнения. И благодаря бога, я ещё ни разу не разошёлся во мнениях с теми, кто выше меня.

Его положение при дворе было прочно. Паракимонен ревниво следил за всяким, кто приближался к трону и немедленно его устранял, не останавливаясь перед физическим истреблением.

Так что когда ему доложили о приезде Калокира в столицу, он сразу же насторожился. Он отлично знал этого способного, изворотливого и крайне честолюбивого чиновника из Херсонеса, который упорно добивался аудиенции у самого василевса. До этого василевс не раз и вызывал сметливого наместника, и пытался через него разузнать о намерениях опасного Святослава. И уж одно это, что василевс помнил о Калокире, заставляло евнуха сильно тревожиться и держать ухо востро. В своё время, пытаясь угодить Феофано, и ещё не подозревая адского тщеславия в этом высокомерном, обольстительном и блестящем аристократе, евнух сам ввёл его в спальню царицы. И от евнуха не укрылось, что царица, вопреки привычке, наигравшись с предметом своего любострастия, на другой день забыть об этом, стала на этот раз понуждать Василия приводить Калокира к ней всё чаще и чаще. Это уж слишком!.. И то беспокоило, что Калокир настойчиво начал добиваться того, чтобы самому василевсу с глазу на глаз доложить о чём-то «самом важном». Это даже напугало паракимонена. Он привык, чтобы всё шло к царю только через него. С другой стороны он боялся, что сделает упущение по службе, не доведя до василевса это «самое важное».

Василий видел, что с прибытием в Киев Святослава, победителя Востока, международные дела Ромейской державы ещё более осложнились, и иметь такого опасного соседа не было в интересах империи, которая и без того переживала тяжёлые дни. Поэтому в данной ситуации Калокир может сразу подняться очень высоко. Никифор был столь же строг к проступкам подданных, как щедр для тех, кто имел успехи в деле и оказывал верные услуги.

Перед тем, как вести наместника к василевсу, паракимонен разглядывал его, стараясь проникнуть в тайну помыслов. Впрочем то же самое делал и Калокир:

«Я знаю, что василевсу я сейчас нужен и поэтому ты со мной ласков. Но ты следишь за мной и будешь всегда готов отравить меня при случае, если василевс будет благоволить мне ещё больше», – почтительно склонившись, так приблизительно расценивал своё положение наместник.

«Я допущу тебя к царю, – мысленно решал евнух, елейно улыбаясь, – но если ты играешь двойную игру: князю говорил одно, а василевсу скажешь другое, я сгною тебя в темнице. И имя твоё будет забыто навсегда. Не таких молодцов я укрощал и не таким хитрецам переламывал хребет».

Благословляю тебя на добрые дела, – сказал он умильным тоном. – Ты всегда был нашим добрым вестником и преданным слугою божественного василевса. Наша милость всегда с тобой. Я доложу сейчас василевсу о твоём прибытии…

Вскоре паракимонен докладывал Никифору:

– Я не знаю, владыка, можно ли полагаться на чистоту его побуждений, но его следует выслушать. Он в дружбе со Святославом; херсонесцы одним глазом всегда глядят в сторону Киева, помышляя о полной вольности. За ним будем смотреть. Он умён, образован, принят в лучших домах столицы…

Никифор поморщился:

– Из брехунов? Довольно мне одного милого племянника.

Речь шла о его племяннике Иоанне Цимисхие, блестящем молодом аристократе, который славился начитанностью и вольнодумством, и был любимцем царицы и всех патрикий.

– Они приятели?

– Да, владыка. Вольнодумец вольнодумцу поневоле друг. Вместо «Отцов церкви» читают Лукиана.

Никифор не любил книжников. Всю жизнь проведший в походах, занятый практическими делами, он считал образованных людей, а особенно сочинителей всякого рода, вредными людьми, подрывающими авторитет царя и церкви. Он был твёрдо убеждён, что священного писания, традиций царского двора и правил церкви вполне достаточно, чтобы понимать мир и строить жизнь подданных. И в людях он, – этот бесстрашный и опытный полководец, ценил больше всего умение приказывать и повиноваться. Рассуждающих подданных, тем более чиновников, он прогонял немедленно.

– Пусть придёт, этот умник, – недовольным тоном сказал Никифор.

С бьющимся сердцем Калокир прошёл много коридоров и комнат, украшенных цветною мозаикой и расписанных красками с изображением библейских событий. Двери в палатах были литые из серебра или убраны золотом и слоновой костью. Царский приём испокон веков был так обставлен, что прежде чем попасть в палату, надо было увидеть богатство и блеск двора и предстать перед царём потрясённым и наперёд подавленным его величием.

В лабиринте дворца всё время попадались сановники, слуги, суетящиеся и обеспокоенные, что-то несущие, куда– то спешащие. Наконец молодого человека остановили в зале, где были развешаны драгоценные одежды василевсов, венцы, золотое оружие и прочая утварь. Ожидавшие приёма должны были разглядывать роскошные украшения и, кроме того, отсюда насладиться видом моря. Оно омывало окраины пышных садов, было нежно-голубого цвета в сиянии дня. Всё кругом блестело, сияло, искрилось, ошеломляло изяществом и роскошью. У всех ожидающих приёма были лица вытянутые, настороженные, беспокойные.

Строго, по этикету на цыпочках прошли высшие титулованные особы: кесари, новелиссимы, куропалаты; за ними прошли магистры, анфипаты, протоспафарии, в дорогих сверкающих драгоценными украшениями одеждах. Все они уже подготовились к полному подобострастию. Когда дверь из зала ожидания в Золотую палату открывалась, оттуда вырывались серебряные звуки органов и слышалось рычание медного льва.

Калокир был принят после всех, этим давалось понять, что его появлению при дворе большого значения не придавалось.

Вход в Священную палату нарочно был сделан низким, с таким расчётом, чтобы входящий уже от самой двери шёл к василевсу с согнутой спиной. Калокир, входя, только успел мельком увидеть в конце зала василевса на троне, устроенном по образцу трона царя Соломона, да шевелящихся и рыкающих медных львов. В священном трепете он упал перед престолом лицом вниз. Когда он поднялся, то увидел царя под потолком, высоко над собою. (В то время, как распростёртый на полу, допущенный на приём, приходил в себя от изумления, трон особым винтом поднимался вверх). Потом Никифор спустился весь в блеске, как неземное существо. Золотые органы гремели. Огни многочисленных свечей в серебряных подсвечниках излучали ослепительное сияние.

Никифор, ещё не вполне пришедший в себя от столь неожиданно выпавшего на его долю царского величия, излишней пышностью церемониала хотел подчеркнуть легитимность своего положения и поэтому впадал в крайнее преувеличение. Суровый этот воин, привыкший к походному быту и резким окрикам солдат, к полевым шатрам, всей душой презиравший дворцовый этикет, блеск и роскошь, окружил теперь себя всем этим ещё тщательнее, чем «законные» порфирородные василевсы, чтобы внушить всем естественность своего от них преемства.

В сводах палаты Калокир заметил богатые предметы из эмали, мантии, порфиры царей, на перилах галереи стояли огромные серебряные вазы отличной чеканки. Всё это не укрылось от Калокира, который был на приёмах при царе Романе, и он решил, что это неуклюжее броское украшательство – знак внутреннего беспокойства царя, неустроенность его грызущей совести. И это самое должны были понимать слишком проницательные царедворцы и втихомолку смеяться над своим узурпатором-царём.

Когда василевс очутился на своём обычном месте и наместник Херсонеса посмотрел на его лицо, оно несмотря на искусственно мужественную осанку василевса, было усталым и печальным. Эта чрезмерная презентативность, в которой легитимные цари чувствовали себя как рыба в воде, ибо она была им привычна, доставляла суровому воину на троне одну только скуку и муку. Маленькие глазки под густыми бровями слишком встревоженно бегали от предмета к предмету. В поредевшей чёрной бороде серебрилась седина, на щеках она выступала ещё явственнее. Калокир хорошо знал, что этого мешковатого, толстенького, низкорослого и безобразного мужлана ненавидела обольстительная и жизнерадостная Феофано и могла терпеть только до случая. В постели между жгучими ласками она не раз признавалась Калокиру в этом, подбивая к соучастию в преступных замыслах.

Робость Калокира не ослабевала.

Василевс подал знак, что можно докладывать.

Калокир начал речь описанием военных успехов Святослава на Востоке. Рассказал о передвижении народов, происходившем в степях, о смятении херсонесцев, о явных намерениях русского князя утвердиться на море и забрать херсонесскую провинцию империи, тем более, что русская Тмутараканская земля теперь вовсе рядом. Хоть и осторожно, но наместник имел намерение разжечь в Никифоре страх перед Святославом.

Мои верные соглядатаи донесли мне, – продолжал Калокир, – что на пиру русский князь похвалялся перед боярами своими силами, победами и высказывал намерение вторгнуться в наши пределы. Он бредит идеей утвердиться за счёт наших земель на море, которое даже в чужих землях и без того называют сейчас «Русским»… Калокир заметил, как бровь василевса дрогнула и скипетр зашатался в его руке, и продолжал:

– О, владыка вселенной! Столь опасного врага следовало бы, не ожидая возможных бедствий, извести с пользой для империи. Для этого стоило бы только подкупить его дарами и натравить на болгар, которые, угрожая нам с севера, мешают василевсу в его стратегических делах на юге.

Никифору речь наместника показалась неуместной, потому что слишком смело тот влезал в душу царя и читал в ней скрываемое беспокойство. С тех пор как Никифор стал царём и всевластно распоряжался людьми и событиями, он быстро привык думать, что никто уже не может на земле угадывать лучше его тайные мысли врагов империи. Проницательность умного и образованного наместника его раздражала.

– Глупость мелешь, наместник. – Оборвал Калокира царь и чиновники наклонились ещё ниже. – Русский князь – варвар, он страшен только для варваров же – кочевников. Легко ему шириться на Востоке среди нищих и диких племён. Но Запад покажет ему два неодолимых препятствия: совершенство нашего оружия, выделанного лучшими мастерами на земле, и непревзойдённую гибкость нашей стратегии и тактики на поле сражения.

Голос Никифора зазвенел как металл:

– Таких всадников, такого смертоносного оружия как «греческий огонь» нет нигде в мире! Нигде!

Сановники отразили на лицах восторг и изумление.

– А что он, – русский князь, – видел кроме глупых секир и деревянных щитов, обтянутых медвежьими шкурами?! Он жрёт сырую конину, пугает хазар и тем доволен. Не сунет сюда носа. Болгары тоже не посмеют опять придти за данью. Они – трусы.

– Неблагоразумие вполне увязывается с трусостью, – сказал кротко Калокир, – трус именно в силу глупости и может причинить нам неожиданное беспокойство.

– Ты беспокоишься за себя или за мою державу? Достаточно ли это прилично для наместника – бояться за василевса, и радеть за державу больше, чем сам василевс?

Калокир понял, что допустил ошибку и тем уязвил царя, высказав соображение о том, что «повелитель вселенной» при теперешнем своём положении, когда слава о его победах гремит во всех землях, может опасаться каких-то там презренных варваров.

– Эта уродливая толстобрюхая скотина может меня бросить на съедение зверям, – решил Калокир. – Надо показать, что все мои неудачные слова и выражения проистекали из одной лишь слепой и неописуемой преданности василевсу, слишком провинциально-простодушной.

И пустив в ход всё своё риторическое искусство и беззастенчивое верноподданническое умение, которое даже он, привыкший ко всему, внутренне стыдился, он произнёс заплетающимся языком:

– К подножью престола божественного василевса, – залепетал он, – положил я все помыслы своего ума, всю чистоту сердца… Крупицу благоденствия для своего василевса готов купить ценою всей моей жизни…

Император не прерывал его. Калокир стал говорить бодрее:

– Боговенчанный, державнейший, божественный царь и самодержец! Как солнце сияешь ты на небе и обогреваешь своими лучами всю подвластную тебе вселенную. Ты – образец неизреченной доброты и высшей справедливости. Хотя для нас, смертных, недосягаем этот образец, но будем стараться уподобиться ему, царю человеколюбивейшему, царю справедливому, царю превыше всех царей стоящему, превзошедшему добродетелью всех насельников земли и на свете когда-либо царствовавших.

Василевс кисло усмехнулся и сказал:

– Остановись, – брезгливо махнул рукой. – Я – воин и не понимаю риторики. Она всегда удобный покров для лицемеров. Поучись честности и совестливости у неучёного монаха.

Чувствуя, что он летит в бездну, наместник выпалил, содрогаясь от изнеможения страхом:

– Повелитель, есть только один способ войны с варварами. Направлять варваров на варваров. Пусть руссы побивают болгар. Польза от той распри достанется третьему. Этим будешь ты.

Никифор сразу просветлел лицом.

– Это – другое дело. Но оно – не твоего разума. Я посоветуюсь сперва с паракимоненом. А ты подожди уезжать. Может быть, я тебя ещё вызову.

Смятенным, душевно разбитым Калокир удалился. Проходя бесчисленные коридоры палат мимо варягов – охранников и черных рабов-телохранителей, стоявших как статуи в полутёмных нишах, Калокир всё время боялся, что его вот-вот схватят и будут пытать. Всё-таки выпустили. Но и после этого он лишился сна, изнывал в безделье, томился в неизвестности, удалиться ли восвояси или действительно ждать, но до какой поры? Бежать ли к Святославу? Но вдруг остановят на побережье и тут уж не миновать петли или ослепления. Он перестал бывать у знакомых, избегал разговоров при встречах и даже совсем перестал выходить из дома. А когда садился обедать, каждое кушанье приказывал попробовать сперва слуге.