Текст книги "Жесткая проба"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

5

Успеть не удалось. На скамейке возле входа в общежитие сидел дядя Троша. Увидев Алексея, он вскочил, искательно улыбаясь, заспешил ему навстречу.

– Вот и ты... Я уж тут сижу-сижу, думаю: придет ли, нет ли?

– Мне уходить надо.

– Да ведь я на минутку только... Не задержу, нет, нет... – Он суетливо семенил рядом, снизу вверх заглядывая Алексею в лицо.

– Ну, пошли.

– Погоди, давай вот сюда в сторонку отойдем... Понимаешь, беда у меня... – Алексей усмехнулся. – Нет, нет, так всё в порядке... С квартирой! Я снимал там у одной боковушку, вроде чуланчика... А к ней сын приехал, с семьей. Куча детей... Ну, она меня и... «Что ж, говорит, ты жить будешь, а детишек я на улице класть должна?»

– Так куда я тебя? В общежитие посторонним нельзя.

– Сам-то я ничего, перебьюсь. Приткнусь где-нибудь. А вот вещички не знаю куда девать... Люди кругом незнакомые. Оставишь, а потом... У меня и вещей-то всего ничего – чемоданишко с барахлом. А пропадет – жалко! Как-никак последнее. – Губы дяди Троши задрожали.

Алексей молча смотрел на него. Когда-то он мечтал вырасти, снова встретить дядю Трошу и отомстить ненавистной Жабе за всё: за поруганную память отца, за унижение, за побои, за жизнь, которая была бы непоправимо загублена, если бы не чужие люди...

Теперь не было ни ненависти, ни желания мстить. Мордатый, самодовольный и страшный дядя Троша превратился в плюгавого сморчка и не вызывал ничего, кроме брезгливой жалости.

– Приноси ко мне свой чемодан, места не пролежит.

– Вот... Вот уж спасибо! – просиял дядя Троша. – Выручил ты меня – прямо не знаю как... Можно сейчас? Я в один момент... А?

– Давай, только поскорее. Пока переоденусь.

– Сей минут, сей минут!

Дядя Троша засеменил по тротуару. Алексей умылся, переоделся. Дяди Троши не было. Алексей вышел на улицу, посмотрел в ту сторону, куда убежал старик. Его не было. Алексей вернулся в комнату, посмотрел на часы. Наташа уже одета, ждет. Алексей снова выбежал на улицу. Никого. И ребят из комнаты нет. Он побежал отыскивать тетю Дашу, чтобы предупредить о чемодане, – тётя Даша куда-то запропастилась. Алексей решил плюнуть на всё и уходить, но в дверях столкнулся с дядей Трошей. Пыхтя и задыхаясь, он тащил большой фанерный баул.

– Опоздаю я из-за тебя... – сердито сказал Алексей.

– Да ведь не молоденький! И так еле дух перевожу...

Алексей поднял потертый, исцарапанный баул.

– Получше не мог купить?

– А на какие шиши?.. По барину и говядина...

Алексей затолкал баул под свою койку.

– Ну всё, пошли.

– Как? Вот тут и оставишь?

– А где же ещё?

– Да ведь ты здесь не один...

– Ну так что? Никто не тронет.

– Мало ли... Береженого, говорят, и бог бережет...

– Чего ты боишься? У тебя там ценное что?

– Какие у меня ценности!.. Барахлишко всякое – старые кальсоны да рубашки, на них никто не позарится... А документы? Да! Вот документы у меня там... Все справки: где работал, что, как... Барахло и пропадет – не жалко, а документы – сам понимаешь...

– Что же мне его, с собой таскать? У нас вон всё лежит, ничего не пропадает.

– Может, камера есть? Хранения...

– Какая, к черту, камера?! – Алексей посмотрел на часы и выхватил из-под койки чемодан. – На! И цацкайся с ним сам... Некогда мне, понимаешь?

Лицо дяди Троши выразило такой испуг, огорчение и. растерянность, что Алексей ещё раз чертыхнулся и побежал отыскивать тетю Дашу. Она уже сидела на своем всегдашнем месте в коридоре, между окном и бачком для воды.

– Тетя Даша, заприте чемодан!

– А сам не можешь?

– Да нет, в кладовку... Это не мой, я потом расскажу...

Тетя Даша выбрала из связки ключ, со вздохом поднялась и, шаркая опухшими ногами, с трудом понесла свое рыхлое, изработанное тело к темной кладовушке в конце коридора. Алексей помчался за баулом. Дядя Троша семенил следом, на ходу проверяя замок. Висячий замочек был новенький, отменно прочный. Алексей сунул баул в угол.

– Ну, всё?

– А квитанцию?

– Какую еще квитанцию?

– Хоть какой-нибудь документик!.. Принято, мол, на хранение... Порядок такой... – заискивающе, жалко улыбаясь, дядя Троша смотрел то на Алексея, то на уборщицу.

Проклиная дядю Трошу, баул и всё на свете, Алексей сунул в руки тете Даше карандаш, клочок бумаги и тут же пожалел об этом: писала тетя Даша ещё медленнее, чем ходила. Первое слово «адин» благополучно разместилось, но второе поехало вверх, и бумага кончилась прежде, чем слово: получилось «чима». Тетя Даша подумала, решила, что этого достаточно, и старательно вывела подпись с маленькой буквы – «зуева».

– Вот. – Она полюбовалась своей работой и улыбнулась. – На. Прямо как в банке.

Алексей выхватил квитанцию, сунул дяде Троше и, убегая, прокричал:

– Приходи в другой раз... Пока!

Дядя Троша вслед ему угодливо закивал.

Наташи дома не было. Мать, которой Алексей ещё с мальчишества стеснялся и побаивался, насмешливо сказала, что кавалерам опаздывать не полагается, к Наташе пришла подруга, они ушли к кому-то, а потом пойдут в театр. Алексей, не найдя что сказать, покраснел и ушел. Наташу теперь не отыщешь, в общежитие возвращаться незачем, к Виктору идти не хотелось. Алексей решил проведать Вадима Васильевича.

Знакомство с ним, начавшееся в детдоме, оборвалось, когда Алексей поступил в ремесленное, и возобновилось с поступлением на завод. Осваивая под строгим присмотром Семыкина разметку, Алексей тяготился, как ему казалось тогда, её кустарным характером: каждую деталь нужно размечать отдельно, никакой механизации, всё от руки. А на собраниях и в газетах всё время говорили о рационализации, новаторских приспособлениях, ускоряющих и облегчающих труд. Он решил, что и разметку можно рационализировать, облегчить и ускорить. Надо только подумать. Думал он долго, старательно и втихомолку. Результатом раздумий был чертеж приспособления, которое должно было полуавтоматически переносить контуры чертежа на заготовку. Алексей хотел было показать своё изобретение Семыкину, но потом – сам себе не признаваясь в надежде поразить и сразить учителя необыкновенной конструкцией – решил сначала идти в БРИЗ. И первым, кого он там увидел, был Вадим Васильевич. Раздирая скулы зевотой, тот читал какую-то инструкцию. Приходу Алексея он явно обрадовался.

– Что скажете, молодой человек?

– Вы меня не помните? А я помню, – улыбаясь, сообщил Алексей.

– Вполне возможная вещь! – серьезно ответил Вадим Васильевич, в глазах его запрыгали бесенята.

– А как же! Вы ещё к нам, в детдом, на мотоцикле приезжали, и мастерскую мы потом строили... А как мотоцикл? Ездит?

– Увы! Рассыпался, мир праху его... Хотя, впрочем, праха не осталось – растащили соседские мальчишки...

– Здорово он у вас работал!

– Громко, да...

Они посмеялись, вспоминая треволнения детдомовского строительства, праздник «Первой стружки».

– Ну, а это что? – кивнул наконец Вадим Васильевич на трубку чертежа в руках Алексея.

– Вот – придумал. Может, годится?

Вадим Васильевич, склонив набок голову и зажмурив один глаз, внимательно просмотрел чертеж, потом посопел в кулак и, переходя на «ты», спросил:

– Ты как, очень обидчивый? Говорить сразу или разводить цирлих-манирлих?

– Сразу.

– Тогда скажем прямо: Эдисон из тебя пока не получился. – Смягчая удар, он улыбнулся: – Может, потом прорежется? Вполне возможная вещь! А пока... Как тебя зовут?

– Горбачев, Алексей.

– А пока, милый друг Алексис, – пшик... Понимаешь, штука, которую ты тут изобразил, давно изобретена, называется она пантограф и применяется в чертежном деле... Но черчение – одно, разметка – другое. Чтобы такой прибор мог гарантировать точную разметку, он должен быть очень солидным и сложным, а овчинка, как известно, не всегда стоит выделки... Вот тут как раз и есть такой случай. Окромя всего вышесказанного, существует такая штуковина – копировальный станок. На заводе у нас таких нет пока, а вообще есть. У станочков этих большое будущее! В таковой станочек закладывается чертеж и заготовка. Электронный глаз ползет по чертежу, а фреза срезает с заготовки всякие ненужности... И получается в результате копия того, что нарисовано на чертеже, только в виде готовой металлической вещи. Понятно? Ну вот. Принимая во внимание, что существуют хорошие копировальные станки, зачем же делать ещё и плохие чертежные? Получается вроде как бы не нужно?

– Не нужно.

– Вот и договорились! Обидно?

– Нет, что ж тут обидного?

– Ну, это ты врешь, милый друг! Обидно, да ещё как, по себе знаю. Мне ведь тоже случалось... изобретать изобретенное. И поскольку рабочий день окончился, изобретение похоронено по четырнадцатому разряду, а погода жаркая, может, махнем к морю и смоем вместе с пылью все огорчения? А то от этой инструкции по внедрению и распространению я что-то очумел...

Они махнули к морю. Плавали, валялись на песке и разговаривали. Просидели на берегу до заката. Вадим Васильевич спохватился:

– Друг милый, а не пора ли чего-нибудь пожевать? У меня как-то скучно стало под диафрагмой...

Алексей посмотрел на свою спецовку.

– Тебя смущает фрак? Двинем ко мне. Ксения Петровна перенесет тебя и в таком.

Ксении Петровны дома не оказалось. Вадим Васильевич, сопя и оттопыривая губы, долго шарил в буфете, кухонном шкафчике, гремел посудой в чулане, потом озадаченно остановился посреди комнаты и ухватился за нос.

– Что сей сон означает? – Внезапно он просиял и хлопнул себя по темени. – Еду-то поручено купить мне, а я – забыл!.. Так... Ты читал когда-нибудь высокоученый труд Елены Молховец? Напрасно! Чрезвычайно толстая женщина... То есть книга. В ней кулинарные рецепты на все случаи жизни. От рождения и крестин до похорон и поминок. Там даже есть такой – очень полезный! Я запомнил: «Если к вам пришли в гости, а в доме решительно ничего нет, вы спускаетесь в погреб, достаете холодную телячью ногу...»

– А где же?

– Вот именно! Где погреб? А главное – где нога? Гуляет, подлая, в собранном виде со всей прочей телятиной... Я тебе по секрету скажу: дама эта, несмотря на ученость, была все-таки дура. Она не описала в своем трактате блюдо, на котором несколько столетий держалась Российская империя... Знаешь ли ты, что такое мурцовка? Не знаешь. «Учись, мой сын, науки сокращают нам дни быстротекущей жизни». Примерно так сказал поэт или несколько иначе...

Вадим Васильевич отрезал несколько ломтей ржаного хлеба, изломал их крупными кусками, нарезал лук и сложил всё в миску, посолил, полил водой, добавил немного постного масла и перемешал.

– Вот держи этот инструмент, – протянул он Алексею ложку, – и считай, что ты цивилизованнее Александра Македонского и даже Аристотеля, потому что они орудовали пальцами... Итак, что есть перед нами? Мурцовка, она же – тюря, она же – опора отечества... Ну как?

– Вкусно! – набитым ртом ответил Алексей.

– То-то! Харч богов!.. Будь богом, уминай этот харч, но помни: есть тюрю можно, самому быть тюрей не следует...

Они умяли мурцовку, потом пили чай. Это был попросту сладкий кипяток, так как чая в доме тоже не оказалось. Воду Вадим Васильевич кипятил в стеклянной банке из-под консервов, воткнув в неё самодельный электрический кипятильник.

– Жена не признает, – пояснил он, – говорит, не вкусно. Но женщины, как известно, народ отсталый, заклятые сторонники кухни и враги прогресса...

Чай был действительно невкусный, у Алексея во рту осталось ощущение, будто он долго сосал медную ложку.

Так началась между семнадцатилетним Алексеем и пятидесятилетним Вадимом Васильевичем их несколько необычная дружба. Вадим Васильевич обрел слушателя, который жадно смотрел ему в рот и которому можно было сказать почти всё, что думаешь. У Алексея появился оракул – учитель жизни и ходячая энциклопедия. Вадим Васильевич знал всё, по крайней мере говорить мог обо всём. И говорил он всегда забавно.

Иногда на него находила хандра. В таких случаях он отмалчивался, отвечал коротко, отрывисто, зачастую язвительно и зло. Алексей охотно бывал у Калмыковых, засиживался допоздна. И только с тех пор как в жизнь его по-новому вошла Наташа, приходить перестал.

Ксения Петровна обрадовалась.

– Алеша! Заходи, заходи... Господи! И куда тебя гонит? Растешь, прямо как картошка в погребе... А ты всё-таки бессовестный! Хоть бы разок зашел в детдом. Людмила Сергеевна всё время о тебе спрашивает.

– Перестань его тащить обратно в пеленки! – прокричал из соседней комнаты Вадим Васильевич. – Он вырос. Вот облысеет, как я, тогда его потянет к воспоминаниям...

Алексей покраснел. Вадим Васильевич угадал то, в чём он не признавался сам себе. Он любил Людмилу Сергеевну и Ксению Петровну, но к встречам с ними не стремился. Они были в его детстве, детство кончилось, и напоминания о нем оставляли его равнодушным.

Другое дело – Вадим Васильевич, он весь взрослый, не любит никаких воспоминаний и говорит только о настоящем и будущем.

Ксения Петровна не заметила смущения Алексея.

– Очень хорошо, что ты пришел, – тихонько сказала она, – а то Вадим опять скис, захандрил... Ну, мальчики, – громко добавила она, – я ухожу. Проголодаетесь – в чулане творог и молоко... И пожалуйста, без холостяцкого свинства.

Проверяя, всё ли в комнате на месте, она оглянулась вокруг и ушла. Для неё и лысый, много старше её муж, которого она считала большим ребенком, и недавний воспитанник – теперь долговязый юноша – были мальчиками, за которыми по-прежнему нужен глаз да глаз.

Вадим Васильевич, заложив руки под голову, лежал на тахте, рядом на полу валялись газеты и журналы.

– Место для седалища найди сам, – мрачно уставясь в потолок, сказал он. – Живешь?

– Живу.

– А зачем?

Алексей замялся.

– Не тужься. Этого про себя никто не знает. Про других – тоже... – Он помолчал. – Ну, рассказывай...

– Я балет видел. «Лебединое озеро».

Вадим Васильевич, всё так же лежа, передразнил: подогнул одну ногу, руки торжественно прижал к сердцу и откинул голову.

Алексей засмеялся.

– На Зигфрида похоже... А музыка?

– Что – музыка? Музыку Чайковского толковать ногами – всё равно что на белендрясах сыграть теорию вероятности... Понятно?

– Нет.

– Мне тоже – нет, – вздохнул Вадим Васильевич и надолго умолк.

– А сегодня к нам в цех писатель приходил, – сказал Алексей.

Вадим Васильевич, не поворачивая головы, скосил глаза.

– Только я фамилии не знаю... Попросился разметить чего-нибудь. Я дал.

– Ну?

– Разметил. Так себе.

– Что говорил?

– Ничего.

– Ну вот – изучил жизнь! Теперь напишет про тебя эпопею...

– Про меня нет, про Витьку, наверно. Он около Витьки долго стоял.

– Это который приятель твой? А что он?

– В передовики лезет.

– А это плохо?

– По-моему, плохо... То есть не вообще, а как он... Никакой он не передовик. Я ему так и сказал.

– Ну?

– Обиделся... Ему и вымпел, и на Доску почета сфотографировали. А всё равно – неправда! И я докажу.

– Что ж, доказывай. Одним враньем меньше будет...

Алексей хотел рассказать во всех подробностях, почему, Виктора нельзя считать настоящим передовиком, но Вадим Васильевич, занятый своими мыслями, явно не слушал. Алексей умолк, полистал журналы, потом попрощался и ушел.

6

Устали оба – и Виктор и Алов. Они сидели битых два часа, но дальше первой странички не пошли.

Сначала всё было легко: родился там-то, тогда-то, отец – партработник... Последнее время был секретарем горкома. Первым секретарем. Мать? Обыкновенно, домашняя хозяйка. Есть ещё младшая сестра Людмила. Перешла в четвертый. Когда пошел работать? Когда кончил семь классов, умер отец... Вот тогда и пошел. Подробнее? Что ж тут подробнее? Обыкновенно...

Рассказывать об этом не хотелось.

...Поход начался так хорошо, у Витьки так здорово всё получалось. Никто лучше его не мог стоять на руле. Даже у Семена «Моряк» рыскал, а у Витьки шёл как по ниточке. А тут ещё шторм... Ну и прихватило их тогда! Через час всех свалило. Остались на ногах только Петр Петрович, Семен да Витька. Им хоть бы что. Ничуточки не укачало. Они всё время и несли вахту, посменно. «Моряк» валился то с носа на корму, то с борта на борт. Тут кого хочешь укачает. Петр Петрович говорил, что шторм баллов на семь, но ребята были уверены, что на самом деле все двенадцать...

На третьи сутки ветер упал, волны стали меньше.

К Бердянску подошли утром. За ночь море успокоилось, ребята отоспались, отдохнули, и теперь их распирала гордость: штормяга был что надо, а они, как настоящие моряки, выдержали свой курс, и никаких гвоздей...

Отмытый штормовыми ливнями город пламенел черепицей, слепил белизной домов. Деревья сушили на легком ветерке помолодевшую зелень, в лужах плыли подрумяненные купы облаков. Мостовая причальной стенки шаталась и дергалась, как пьяная. Ребята с хохотом следили друг за другом, за своими ногами. Они перестали повиноваться. За четверо суток тело приноровилось к зыбкой шаткости палубы, втянулось в непрерывную качку, и теперь, хотя под ногами была надежно неподвижная земля, тело продолжало раскачиваться, ноги искали опоры там, где её не было, и натыкались на неё, когда она не была нужна. Весело горланя, ребята вдребезги разбивали заглядевшиеся на себя в лужах облака и заново учились ходить по твердой земле.

Петр Петрович ушел к капитану порта. Вернулся он скоро, неожиданно строгий и хмурый.

– Все ко мне! – резко скомандовал он. Ребята стихли, подбежали. – Мне нужно отлучиться. Заместителем назначаю Семена Горина. Готовить завтрак, раздать. С корабля не отлучаться, не купаться. Ясно? Гущин пойдет со мной.

Витька готовно зашагал рядом. Зайдя за штабеля пустых селедочных бочек, Петр Петрович остановился, положил руку на Витькино плечо.

– Такое дело, Гущин... Ты показал себя как настоящий моряк. Как мужчина. Понятно?.. Так вот. Мужчиной надо быть всегда...

– А что? Что такое? – нетерпеливо спросил Витька...

– Такое дело... Беда, брат, случилась... Умер отец... Твой отец.

Витька поднял широко открытые глаза на Петра Петровича.

– Вот... – Петр Петрович вынул из кармана кителя бумажку, протянул Витьке. – Телеграмма.

Витька прочитал:

КАПИТАНУ ПОРТА БЕРДЯНСК СРОЧНО ПЕРЕДАТЬ КОМАНДИРУ УЧЕБНОГО БОТА «МОРЯК»

ВВИДУ СМЕРТИ ОТЦА НЕМЕДЛЕННО ЛЮБЫМИ СРЕДСТВАМИ ОТПРАВИТЬ ДОМОЙ УЧМОРА ГУЩИНА ПОХОРОНЫ СЕДЬМОГО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧАСОВ НАЧВОДСТАНЦИИ ДОСААФ ЛУЖИН

Горло Витьки что-то перехватило и туго сжало. Он отвернулся и ткнулся лицом в днище бочки. От неё нестерпимо воняло соленой рыбой. «Старые, пустые, – подумал Витька. – Свежая так не воняет».

– Ну, ну... – сказал Петр Петрович. Голос его звучал глухо, как через вату. – Держись.

Он оторвал Витьку от бочки, повернул лицом к себе, смахнул с его лба налипшую рыбью чешую.

– Держись. Мужчина должен держаться – вот!.. – Большой волосатый кулак его сжался так, что побелели косточки. Витька посмотрел на кулак и кивнул.

– Ага.

– Сейчас десять. На автобус ты ещё вполне успеешь...

Горло было по-прежнему чем-то зажато, и не проходила странная глухота. Ломовик беззвучно шлепал широкими, как тарелки, копытами по камням, железные прутья на подводе тряслись беззвучно, и даже мотоцикл, обдавший их сизым дымом, шелестел еле слышно.

На автобусной станции было пусто, окошко кассира закрыто. Грязь на полу, густо замешанная на подсолнечной шелухе, начинала подсыхать. Петр Петрович распахнул дверь к диспетчеру. Тот зубами вытаскивал резиновую пробку из бутылки с молоком, на газете лежала булка. Увидев вошедших, он выплюнул пробку и сердито сказал:

– Русским языком написано: «Сегодня рейсы отменяются».

– Почему?

– Грязь.

– Тут, понимаете, срочный случай...

– При чём тут случай? Одна вышла и за городом на пузо села. Теперь жди, когда из эмтээс трактор пришлют...

– Когда же пойдут?

– А я знаю? Когда дорога протряхнет... Не раньше как через сутки. Дождь вон какой лил. Теперь не грейдер, а... водохранилище, матери его черт!

– Понимаете, у парня отец умер...

Диспетчер посмотрел на Виктора, помолчал.

– Что ж я, автобус по воздуху пошлю?.. А вы вот что: попробуйте на аэродром. Только навряд и там... – с сомнением покачал он головой.

По дороге на аэродром Петр Петрович завел Витьку в чайную, заказал шницель и чай. Витька поковырял шницель и отложил вилку. Есть не хотелось. Почему-то всё время пересыхало горло. Он жадно выпил стакан чая, потом второй. Горло осталось пересохшим.

В комнате дежурного по аэродрому, несмотря на распахнутые окна, плавал синий табачный дым. Четыре летчика весело смеялись. Трое были в кителях и фуражках, четвертый в шлеме и комбинезоне.

– Сюда нельзя! – сказал летчик, сидевший за столом.

– Вы дежурный? – спросил Петр Петрович. – Нужно срочно отправить одного пассажира. Вот этого.

– Какие пассажиры! – засмеялся дежурный. – Мы тут скоро водолазами заделаемся...

– Лягушками. Меня уже квакать тянет... – сказал другой летчик в комбинезоне, остальные заулыбались.

Петр Петрович протянул дежурному телеграмму. Тот прочитал, перестал улыбаться.

– Сами видите – ни взлететь, ни сесть. Ну, отсюда вытолкнем, а там не примут. Почта и та лежит. Вон пилот – с утра дожидается...

– Как же быть?

Дежурный пожал плечами:

– Может, к вечеру...

– Придется ждать, – сказал Петр Петрович, когда они вышли. – Одна надежда на самолет. А пока нужно побывать на «Моряке», всё ли там в порядке... Пошли?

Витька представил, как все ребята начнут спрашивать, смотреть на него, и покачал головой.

– Я лучше тут...

Петр Петрович внимательно посмотрел, кивнул:

– Добро. Я скоро обернусь.

Огромное поле аэродрома сверкало широкими лужами. Возле домика дежурного, будто куры у запертого курятника, сгрудилась стайка грязно-зеленых и серебристых «кукурузников».

Полосатая «колбаса» на шесте то надувалась, как маленький дирижабль, то мешком опадала вниз.

Витька никогда не видел самолетов вблизи. Он сделал несколько шагов к «кукурузникам» и вернулся. Разглядывать самолеты перехотелось. Он сел на скамейку возле домика. Маленькие черные муравьи хлопотливо суетились возле дырочки в земле, стараясь протолкнуть в неё серый комочек раз в пять больший, чем любой из них. Витька вяло удивился, почему это он так отчетливо всё видит, будто и самолеты, и полосатая «колбаса», и муравьи, и всё-всё вырезано и раскрашено яркими детскими карандашами. Только всё какое-то стало неслышное. Или у него уши вдруг испортились? Он потрогал уши. Нормальные. Может, потому, что так болит голова? Он наклонился и, скорчившись, прилег. Край земли у самого горизонта стал приподниматься, полез вверх...

Он вскочил, едва не свалившись со скамейки. К домику приближался пилот в комбинезоне. Тот самый, что сидел у дежурного. Только теперь он шлем держал в руках и волосы у него были длинные. Выходит, он – женщина? Женщина-пилот внимательно посмотрела на Витьку и ушла в домик. Солнце склонилось к западу. Справа, над морем, набухали облака, подножие их у горизонта темнело синеватой изгарью. Полосатая «колбаса» уже не опадала пустым мешком, а моталась под окрепшим ветром. А Петра Петровича всё нет...

Петр Петрович пришел. На плече у него болтался Витькин рюкзак.

– Ну как? – спросил он, опуская рюкзак на скамейку. – Поешь, там ребята положили. А я узнаю.

Вернувшись, он присел рядом, озабоченно посмотрел на небо.

– Билет дали. На всякий случай. Говорят, попробуют.

Они сидели молча и ждали. Из домика, натягивая шлем, вышла женщина-пилот. Дежурный с порога прокричал:

– Так не забудь, Маруся, – в клеточку! В универмаге недавно были... Зайди обязательно!

– Ладно! – отозвалась Маруся.

Она подошла к стоящему с краю серебристому «кукурузнику», стянула с мотора брезентовый чехол. Откуда-то появились двое парней в засаленных комбинезонах, взялись за концы крыльев и легко, как послушную лошадку под уздцы, откатили самолет. Маруся влезла в переднюю кабину, подняла руку. Один из парней покачал пропеллер, резко крутнул его. Пах, пах... – выстрелил мотор и ровно затарахтел. Пропеллер исчез, вместо него заструился зыбкий прозрачный круг. Потом мотор заглох, пропеллер снова появился, покачался и застыл. Маруся вылезла, открыла дверцу второй кабины. Парень принес и бросил в неё брезентовый мешок. «Почта», – подумал Витька. Маруся обернулась к нему:

– Давай!

Витька подхватил рюкзак. Петр Петрович помог расправить лямки, протянул руку.

– Ну, Виктор, вот твой билет. Будь здоров. И держись!

Сгорбившись, держась за лямки рюкзака, Витька пошел к самолету. Маруся спустила подножку у дверцы кабины.

– Влезай. В случае чего – вон лежит бумажный мешок...

Витька кивнул, хотя не понял, зачем ему бумажный мешок... Петр Петрович, стоя в отдалении, махал рукой. Маруся закрыла дверцы. В полукруглый прозрачный колпак над головой были видны только небо в наплывающих тучах, мотающаяся на ветру полосатая «колбаса» и крыша домика. За стеклом, отделяющим место пилота, появилось лицо Маруси, она кивнула ему и отвернулась. Мотор снова затарахтел, самолет дернулся, стал раскачиваться и подпрыгивать. Качка незаметно кончилась, мотор загудел тише, ровнее, и в колпаке показалась земля. Она накренилась набок, словно собиралась опрокинуться. На краю поля возле домика стояли игрушечные самолеты. Поодаль Витька различил крохотную фигурку, в которой угадал Петра Петровича.

Витька привстал. Фигурка уменьшалась, убегала в сторону, назад. И Витька вдруг понял, что уходил, исчезал не только необыкновенный и неподражаемый Петр Петрович. Вместе с ним уходило, исчезало всё, что было до нынешнего утра, – «Моряк» и его дружная команда, твердая вера в свое обязательное капитанство, уходило всё безоблачное, радостное, безвозвратно уходило детство. А впереди... То, что предстояло ему, то, что было там, дома, и теперь стремительно надвигалось на него, как мрачные тучи, плывущие с моря, – это было так страшно и невыносимо, что Витька вдруг припал к брезентовому мешку с почтой и заплакал отчаянными, последними и безутешными слезами детства.

Слезы иссякли, Витька сел на место. Самолет всё время потряхивало, валило со стороны на сторону. Иногда сиденье проваливалось под ним, падало вниз. Витька обмирал и упирался в стенки узкой кабины, словно это могло удержать от падения. Самолет не падал. Через секунду его поддавало снизу, будто он натыкался на твердый уступ, взбирался на него и, раскачиваясь, летел дальше. Время от времени Витька замечал обращенное к нему лицо пилота. Маруся ободряюще кивала, хотя лицо её оставалось суровым и напряженным. Тучи с моря наплывали всё ближе, наливались синеватой чернотой. Черноту прорезал слепящий зигзаг, и тотчас огненные хлысты, один за другим, принялись полосовать набухшие громады. Они сверкали вдоль, поперек, падали в море, взрывались внутри туч, и те вспыхивали жутким багровым отсветом. Самолет, как бы испугавшись, тарахтел тише и прижимался к земле. Прямо под хлипкими крыльями мелькали растрепанные ветром макушки тополей, крыши, наперегонки уносились назад разномастные полотнища посевов, змеиные извивы балок. Волоча за собой темноту, тучи надвигались вкруговую, внизу осталась только небольшая полоса, на которой можно было различить деревья, дома, петляющую нитку дороги. Самолет наткнулся на что-то, подскочил, снова ударился и, подпрыгивая, покатился по земле. Из-под колес взлетели косые фонтаны воды, захлестали по нижним крыльям.

Самолет остановился, мотор взревел и заглох. Маруся открыла дверцу, Витька взял рюкзак, спрыгнул на землю. В лицо брызнули дождевые капли.

– А где дорога к городу?

– Вон, мимо красного бензовоза, – сказала Маруся, доставая мешок с почтой. – Да ты погоди, скоро...

Витька не дослушал и пошел. Большак был изрыт колдобинами, до краев налитыми грязевой жижей. Липучая, как тесто, земля на обочине хватала за ноги, толстенными лепешками нарастала на башмаках. Дождь пузырил поверхность луж, потом припустил, зачастил монотонно и устойчиво. Разъезжаясь ногами в жидкой грязи, Витька прошел с километр, когда сзади просигналила автомашина. Не оборачиваясь, он отступил в сторону. Обдав его грязью, грузовик с фанерной будкой на кузове проехал немного вперед и остановился.

– Давай сюда, слышь, парень! – услышал Витька голос Маруси.

По-мужски сильные руки её вздернули Витьку в кузов. Заскрежетали шестерни передачи, угрожающе запрокидываясь со стороны на сторону, машина двинулась. Витька смотрел на убегающую из-под колес дорогу. Пропаханная шинами сдвоенная колея разверзала бесконечный зев, и он тут же захлебывался в жидкой грязи.

В центре машина остановилась.

– Тебе куда? – спросила Маруся.

– Я тут. Спасибо, – невнятно ответил Витька, спрыгнул на мостовую.

Свет горел только в кухне. Витька осторожно стукнул в окно. За стеклом мелькнуло исплаканное лицо Сони. Всплеснув руками, она бросилась открывать.

– Ой, Витя, Витя! – горестно прошептала она. – Такое стряслось!..

– Кто там? – прозвучал в темной прихожей чужой осипший голос, большое рыхлое тело прижалось к нему и забилось в рыданиях.

– Ох, Витя, Витенька... Нету, нету его, нашего голубчика!..

Соня зажгла свет. Витька придерживал трясущиеся плечи матери и тихо повторял:

– Мам, ну, мам...

– Ой, лишенько! Да будет уже вам... – вмешалась Соня. – Вы поглядите, он же мокрёхонек, нитки сухой нет... Ещё простудится да заболеет...

Она силком оторвала мать от Виктора.

– Вон лужа какая натекла!.. Скидай всё тут, я сейчас сухое дам.

Витька стеснялся переодеваться при матери, но она неотступно ходила следом.

– А теперь молочка горяченького... И говорить – ничего не говори! Пей, и всё...

Витька через силу пил молоко. Мать, привалившись головой к стене, закрыла глаза. Опасливо поглядывая на неё, Соня торопливо шептала:

– В одночасье! Хоть бы хворал или что... Сидел на службе в кабинете. Вошли, а он уж и не дышит... Ох, горе горькое!.. А на похоронах что народу было! Идут и идут! И всё венки и флаги... Два оркестра на переменку...

Витька поднял на неё глаза. Какие оркестры? Какая теперь разница, сколько было оркестров...

– Где Милка?

– Я её к соседям загодя отвела. К Ломановым. Чего ей душу надрывать?! И так уж...

Из-под сомкнутых век матери непрерывно текли слезы. Витька отставил стакан.

– Мама, тебе нужно лечь!

– Да разве я засну?

– Заснешь не заснешь, а лечь нужно... Пойдем!

Пустая столовая, где ещё стоял длинный стол, застеленный красным, была затоптана, усыпана сосновой хвоей. Не раздеваясь, мать прилегла в спальной на кровать.

В кабинете всё осталось, как было. Витька осторожно потрогал стол, письменный прибор. Всё это было его. Всё осталось, а его уже нет. Больше никогда не войдет он в эту комнату, не будет кричать в трубку, что «поставит вопрос на бюро», не сядет за этот стол и не спросит у Витьки: «Ну, архаровец, чем живёшь, о чём думаешь?..» Не стало его, Витька остался, но странным образом всё, чем жил и о чем думал Витька до сих пор, ушло вместе с ним. Теперь нужно было жить как-то иначе, думать о другом. Как и о чём?..