Текст книги "Записки актера и партизана"

Автор книги: Николай Сченснович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Рассказывали об убитых в городе немцах, об арестах и облавах, о взрывах на железной дороге.

Постепенно начали ходить слухи о смелых партизанах, нападающих на немецкие автомашины, на полицейские участки. Тут уж не было предела фантазии рассказчиков! Сообщались такие истории, которым трудно было поверить. Но всему рассказанному верили. Верили потому, что хотелось, чтобы так было!

Но вот прошли недели, месяцы, и эти фантастические истории стали действительностью. Мы своими глазами могли увидеть взорванные офицерскую столовую, солдатский кинотеатр. Наконец стали слышать по ночам сильные взрывы на железной дороге и с наслаждением любоваться огромными заревами, сопровождающимися взрывами снарядов. А на другой день мы узнавали все подробности ночного налета.

Вооруженное сопротивление оккупантам усиливалось. Особенно радостно было видеть, что наиболее активные участники борьбы с фашистами – молодые парни и девушки. Они выполняли самые рискованные задания. Многие гибли, но это не останавливало других, и с каждым днем борьба разрасталась.

Приходили знакомые из деревень и рассказывали о партизанских отрядах, которые создавали местные жители, а также бежавшие из плена "окруженцы", то есть бойцы и командиры, попавшие в окружение. Эти рассказы будоражили городскую молодежь, вызывали у нее желание действовать еще активнее, бороться с фашистами всеми доступными способами.

Мы жили надеждой на скорое освобождение. Эту надежду давали нам сводки, которые добывали кто как мог. Моя соседка по квартире, Аня, работала на немецкой кухне и, пользуясь тем, что немцы не знали русского языка, почти каждый день слушала Москву, включая в определенные часы приемник, стоящий на кухне. Чтобы это было не слишком заметно, Аня обычно устанавливала нужную волну заранее. Все радиостанции передавали музыку, передавала ее и Москва. И потому на это никто не обращал внимания. После музыки читали сводку. Аня в это время находилась далеко от приемника, но слушала и старалась все запомнить.

Повара – пожилые солдаты, сначала ничего не подозревали и не обращали внимания на передачи. Но после наших побед и когда научились немного говорить по-русски, сами стали просить Аню потихоньку послушать Москву и сообщить им нашу сводку. Москве они верили, после рассказа Ани долго о чем-то шептались, качая головами.

Однажды Аня забежала ко мне и спросила, нет ли у меня карты Советского Союза. К ней пришли два повара-немца и хотят посмотреть карту. В то время шла битва за Сталинград, и солдатам сказали, что стоит только взять его и перейти Волгу, как наступит конец войне. Я отыскал карту и пошел показывать ее немцам. Мне хотелось посмотреть, как они будут реагировать.

Разложил карту на столе и спросил, где Волга. Немцы нерешительно начали шарить по карте где-то возле Японии, вполголоса переговариваясь. Наконец они взглянули на меня и попросили показать Сталинград и Волгу. Когда я показал, они остолбенели. Аня оживленно заговорила, объясняя, что дальше, за Волгой, – Сибирь, это еще около десяти тысяч километров.

Немцы долго смотрели на карту, потом молча ушли.

Аня торжествовала.

– Они сказали мне, что им обещали скорую победу. А тут, оказывается, за Сталинградом огромная территория, гораздо больше той, которую немцы прошли. Конца войны не видно.

Я тоже торжествовал.

С фашистами так разговаривать было бы невозможно. Обманутые же гитлеровской пропагандой солдаты теперь долго будут шептаться между собой и, безусловно, расскажут своим друзьям и о карте, и о сводках. Расскажут по секрету, чтобы не попасться самим.

Если бы я не убедился сам, никогда бы не поверил, что немецкие солдаты так плохо знают географию.

Через несколько дней я нашел учебник, вырвал оттуда карту Советского Союза и через Аню передал поварам. Они очень ее благодарили за это.

На Деревообделочной улице в помещении 19-й школы немцы устроили склад бывшего в употреблении обмундирования. Тут находились шинели, гимнастерки, брюки, сапоги, ботинки и разная солдатская мелочь. В этом складе работало несколько гражданских, они чистили и чинили находившиеся здесь вещи, в основном огромные тулупы, подготовленные немцами для своих часовых.

Однажды один из знакомых парней привел к Вацлаву молодого человека, назвавшегося Мишей. Его попросили войти в доверие к рабочим склада. Тот быстро познакомился с ними и сказал, что можно организовать хищение тулупов.

Было это поздней осенью 1942 года. Уже выпал снег, ударили морозы. Рядом со школой стоял дом, в котором жил брат Вацлава – Стась. Его двор отделялся от территории школы забором.

Несколько вечеров Миша наблюдал через щели между досками за часовым, который медленно ходил вокруг здания. План быстро созрел. В заборе Стась оторвал доску, чтобы через образовавшееся отверстие можно было пролезть во двор школы. Работающих в складе Миша попросил откинуть крючки в одном из окон и возле него положить тулупы.

Вечером, как только рабочие ушли из склада, Миша снял сапоги и, дождавшись, когда часовой прошел мимо и скрылся за углом, в одних носках, чтобы не стучать каблуками, пролез в щель забора, перебежал двор, открыл окно, забрался в помещение и опять тихонько закрыл его. Когда часовой обошел здание и появился из-за угла, на дворе было тихо и спокойно. Как только немец опять скрылся за углом, Миша выскочил из окна с тулупом, перебежал через двор, перебросил взятое через забор и опять скрылся в складе, прикрыв за собой окно. Таким образом он довольно быстро перенес более десятка тулупов. Через несколько дней Вацлав сказал мне, что тулупы переправлены в лес.

Таких, как Миша, было много.

Где он сейчас, не знаю. Я несколько раз видел его на Деревообделочной, но после освобождения Минска не встречал.

Немцы зверствовали. Открыто убивали людей и убитых подолгу не разрешали убирать. В людных местах поставили виселицы и повешенных тоже не разрешали по нескольку дней снимать и хоронить. Как правило, на груди казненных висели дощечки с надписью на немецком и русском языках: "Мы партизаны, стреляли в немецких солдат".

Гитлеровцы рассчитывали запугать советских людей, заставить их покориться. Но из этого ничего не получилось. Наоборот, чем жестче становились их зверства, тем крепче были ответные удары патриотов. Скоро из торжествующих завоевателей оккупанты превратились в осажденных, попавших в окружение борющегося народа.

В ГЕТТО

В первые же дни после вступления в город немецкой армии начали открываться офицерские и солдатские столовые, различные предприятия по бытовому обслуживанию оккупантов. Туда набирали рабочих.

В столовые, к примеру, особенно официантками, подбирали, как правило, молодых женщин. Старым отказывали. Набор шел преимущественно так. Какой-либо старший повар останавливал на улице понравившуюся ему девушку, предлагал ей работу и просил привести с собой нескольких подруг. Среди таких девушек часто попадались и еврейки, внешность которых не выдавала их национальности.

Во время бомбежки и пожаров многие жители города потеряли все свое имущество и документы. Поступившим же на работу сразу выдавали удостоверения и пропуска. И они уже могли ходить по городу даже после захода солнца.

Вначале скрыть национальность было легче, но потом, с образованием городской управы, паспортного отдела и биржи труда, на службе остались лишь те евреи, которым удалось получить русские аусвайсы (вид на жительство). Основная же масса евреев попала в гетто.

В своих воспоминаниях я коснусь только основных этапов этой страшной истории, виденной мною лично или записанной со слов очевидцев, живших в гетто и испытавших на себе весь его ужас.

Приказ об образовании гетто был вывешен 20 июля 1941 года. Все евреи, говорилось в нем, должны явиться на регистрацию, захватив с собой кусок материала желтого цвета для отличительного знака, который будет нашит на груди и спине. Объявили названия улиц будущего гетто. Срок переселения туда назначили до 31 июля.

Всего в то время в городе было зарегистрировано около 80 тысяч евреев мужчин и женщин.

Началось переселение.

В приказе о переселении объявили, что на душу населения полагается полтора квадратных метра жилой площади. Потому все переселяющиеся сразу же должны устраиваться на жительство, имея в виду эту норму.

Люди, у которых были знакомые в районе, отведенном под гетто, стремились обеспечить себе место в их квартирах. Другие занимали первый попавшийся пустой дом.

В то время все обменивалось или покупалось за продукты. Поэтому деньги не имели никакой цены. Продуктов же не хватало. Большинство перетаскивало вещи на самодельных двуколках, детских колясочках или на плечах.

С утра до вечера на улице толкались люди с узлами и мешками за спиной. С наступлением сумерек город замирал. Слышался лишь стук шагов немецких патрулей, обутых в сапоги с железными подковами. Только по центральным магистралям беспрерывным потоком мчались военные машины. Шум их моторов отдавался в соседних кварталах.

По мере заселения гетто увеличилась теснота в жилищах. В некоторых квартирах строили двух-и трехэтажные нары, в других, где не было мужчин, люди ютились как придется. Нередко поперек одной кровати спало по шесть человек. Ноги их лежали на приставленных табуретах и стульях. Двое устраивались на столе и один под столом.

Появился юденрат – некое подобие еврейского самоуправления. Его жилищный отдел постепенно стал брать на учет всю жилую площадь гетто. Начались уплотнения, переселения, выселения.

Чем руководствовались гитлеровцы, организуя юденрат, я не знаю. Известно только, что кандидатов в это учреждение привели в немецкую комендатуру для разговора. Там их для порядка сначала избили, а затем объявили, что они избраны в члены юденрата и должны приступить к исполнению своих обязанностей немедленно. После этого их снова отвели в гетто.

Как проходило "избрание", можно себе представить, если один из членов юденрата шестидесятивосьмилетний инженер Григорий Самуилович Сульский был доставлен в гетто в порванной одежде и весь в кровоподтеках.

Во главе юденрата оказался Илья Ефимович Мушкин, сыгравший в мрачной истории минского гетто светлую роль. Он окончил финансовый институт и работал до войны преподавателем в торговой школе. К обязанностям председателя отнесся серьезно. Он энергично принялся за дело, и вскоре были открыты две больницы, детский и инвалидный дом, две аптеки, хлебопекарня, столовая. Работали также дезинфекционная камера и санитарный отдел, строго следивший за санитарным состоянием жилья и всей территории.

В Минской городской управе существовал отдел по делам гетто, и еврейскому комитету отпускались определенные суммы денег и немного муки. Хлеба, выдаваемого по карточкам, не хватало даже на полуголодное существование. Столовая могла прокормить лишь самое минимальное количество голодающих. При таком положении население само должно было заботиться о своем пропитании. Началась меновая торговля.

Спекуляции научили немцы. Сразу после прихода регулярных войск на базарах появились всевозможные товары, выбрасываемые на рынок немцами-железнодорожниками, – сахарин, немецкие сигареты, мыло, похожее на кирпич, разные побрякушки. Сами же немцы искали натуральную кожу и особенно набрасывались на яйца и сало. Цены все время ползли вверх. На всех базарах образовывались "толкучки", где продавали и меняли все. Но вскоре немцам оккупационные власти вход на базары запретили. Тогда они стали действовать через знакомых спекулянтов.

В гетто образовался такой же "толчок". Тут комбинации были сложнее. Продукты евреи могли приобретать только через людей, которые находились вне лагеря, и через них же продавать и обменивать вещи. Пробовали торговать у проволоки, но это сразу же было запрещено, а неподчинявшихся убивали на месте.

Незначительная часть населения, сохранившая свои вещи, первое время могла кое-как питаться. Большинство же голодало.

Внутренний распорядок в гетто потребовал организации других отделов при комитете. Главным стал отдел труда. Заведующим назначили Рудицера, оставившего о себе, как и Мушкин, добрую память.

Сразу же в отдел труда начали поступать от разных немецких учреждений требования на рабочую силу. Регистрация и отправка людей создавали много хлопот.

В первые дни люди уходили на работу самостоятельно, имея удостоверение с указанием учреждения, куда он направляется. В это время с таким направлением приходил в театр и Михаил Абрамович Зорев, и мы от него узнавали, что творилось в гетто.

Но скоро все переменилось. Свободное хождение евреям по городу запретили. Вышел приказ формировать специальные рабочие колонны и отправлять их на работу с провожатым немцем. Провожатый получал евреев по списку, уводил и приводил их обратно в гетто и тоже сдавал по списку.

Все старались попасть на более или менее сносную работу. При Рудицере эти вопросы улаживались. Он устанавливал очередь и занятого сегодня на тяжелой работе завтра назначал на более легкую.

Но вскоре вместо Рудицера назначили Ришельевского. Положение резко изменилось. Нервный Ришельевский не мог спокойно разговаривать с надоедавшими просителями. Он выгонял их из кабинета.

Для поддержания порядка в гетто была создана еврейская полиция из 50 человек. Полиция делилась на оперативную, занимавшуюся обысками и арестами, комитетскую, охранявшую юденрат, и постовую, несшую охранную службу на улицах гетто.

Начальником полиции назначили Серебрянского, заместителем – Розенблата, бывшего варшавского вора, приехавшего в Минск вместе с немцами. Это был пьяница, развратник, беспринципный человек, доносчик, способный совершить любую подлость. Он пользовался полной безнаказанностью во всех своих грязных делах.

Попал в гетто и бывший директор Минского цирка Стукалин. Жена его, русская по национальности, не оставила мужа. С ними была и дочь Марта. Сын их, по паспорту русский, работал в балетной группе оперного театра, был хорошим танцором, требовательным балетмейстером и пользовался в коллективе заслуженным авторитетом. Он устроился на жительство в другом конце города и с родителями не встречался из-за боязни, что кто-либо из предателей может увидеть их вместе и выдать немцам. Отец, понимая это, не требовал встреч.

В гетто Стукалин устроился в тесной комнате, забрав с собой только самое необходимое, а более громоздкие вещи и мебель оставил на сохранность вновь вселившимся людям. Жена и дочь ходили на старую квартиру и при помощи друзей понемногу обменивали свое имущество на продукты.

Однажды только вышел Стукалин из дому, как из-за угла неожиданно навстречу показались двое полицейских и немецкий жандарм – все пьяные. Поравнявшись, жандарм неожиданно ударил его в лицо. Стукалин упал. Жандарм начал избивать лежащего ногами, с какой-то бешеной жестокостью топтать.

Жена, увидев это из окна, бросилась на улицу, подбежала к мужу. Жандарм страшным ударом сапога отбросил ее в сторону. Окровавленная, она снова потянулась к мужу. Наконец жандарму надоело, и он, оглядываясь, вместе с полицейскими ушел.

Через некоторое время сына неожиданно арестовали, а вслед за ним и всю семью, находившуюся в гетто. Из тюрьмы они не вернулись...

Это не единственный случай гибели людей. Тот, кто питал хоть какую-то веру в германскую культуру, постепенно потерял ее. Появление Гитлера у власти было концом германской культуры и началом величайшего обмана, провокаций, целого моря крови ни в чем не повинных женщин, детей, стариков, всех, кого фашисты считали необходимым уничтожить.

Вместе с немцами прибыл в Минск сын белоэмигранта, бывшего крупного помещика на Украине, Алексей Городецкий. Это был высокий, полный, краснощекий молодой человек с голубыми глазами, одетый в форму немецкого жандарма с унтер-офицерскими нашивками. Его оккупанты назначили начальником гетто и дали безграничную власть над беззащитными людьми. Он мог издеваться над ними, как хотел, избивать до потери сознания и даже убивать, не неся за это никакой ответственности.

В гетто вскоре начались облавы. Людей хватали на улице, в домах, вталкивали в машины и увозили. Назад обреченные уже не возвращались. Машины приходили пустыми, только в кузове лежала одежда тех, кого увезли. Люди поняли, что этим дело не кончится. Будут хватать и расстреливать еще и еще. И все начали устраивать укрытия, где в случае чего можно было бы спрятаться. Никто не думал, что эти мелкие облавы скоро превратятся в организованные погромы с заранее запланированным количеством людей, немеченных к уничтожению. Строили вторые стены в комнатах, выкапывали подвалы под подвалами с очень хитроумно придуманными лазами. Делали входы из шкафов, под железными листами возле печек и плит.

Вот одно из укрытий, которое не раз спасало жизнь жителям этой квартиры. В кухне в полу была обычная откидная дверца в подвал, для спуска приставная лестница. Внизу, в небольшом погребке, досками отгорожено место для картошки. В дне этого ящика – рядом расположенные дверцы. Они вели в нижнюю комнату, выкопанную под подвалом. Одна из этих дверец открывалась вверх и в спокойные дни находилась в открытом состоянии, придерживая сбоку насыпанную в ящик картошку. В случае тревоги люди влезали в нижнюю комнату, и когда дверца закрывалась, картошка засыпала все дно ящика. Обратно из нижнего помещения выходили через вторую дверцу, которая открывалась вниз. Картошка при этом ссыпалась в нижнее помещение. Чтобы восстановить прежнее положение, приходилось вытаскивать картошку ведрами наверх и засыпать в ящик.

Печники, плотники, водопроводчики объединялись и помогали друг другу. Все боролись за жизнь.

Вскоре дело дошло до того, что гитлеровцам приходилось чуть ли не в каждой квартире разыскивать тайные убежища, иногда даже с помощью собак, и извлекать оттуда свои жертвы. При этом подымали полы, выстукивали и ломали стены, тщательно обследовали подвалы и чердаки. Были случаи, когда, не найдя жителей, гитлеровцы поджигали дом, чтобы таким образом уничтожить спрятавшихся.

В ночь с 6 на 7 ноября 1941 года гетто было окружено войсками СД и полицией. В оцепление попали улицы Замковая, Подзамковая, Шпалерная, Республиканская, часть Раковской, Завальная, часть Хлебной и другие. К 6 часам утра подъехали высшие офицерские чины. Последовала команда:

– Начинать!

Каратели бросились в квартиры и стали выгонять всех на улицу. Так методически они очищали дом за домом. Постепенно одна улица была заполнена людьми. Многие были полуодеты, так как облава застала их спящими. На дворе лежал снег. Люди замерзали.

Часа через четыре прибыли грузовые машины, крытые брезентом. Началась погрузка. Многие с трудом стояли на ногах.

Наконец загрузили машины и людей отвезли в Тучинку. Там всех загнали в сараи. Набивали так плотно, что люди не могли не только сесть, но и повернуться.

Трое суток продолжался расстрел. И все это время обреченные стояли без питья и пищи, с ужасом ожидая своей очереди.

Расстрел происходил по раз заведенному порядку. Из сарая выводили очередную группу, всех заставляли раздеваться донага, а затем загоняли в заранее вырытые огромные рвы и там расстреливали. Многие теряли сознание от ужаса, еще больше было раненых. На них падали мертвые. Груда человеческих тел все время шевелилась.

Когда рвы оказывались заполненными, сверху трупы обрызгивали свежей гашеной известью и слегка прикрывали землей.

Офицеры стреляли ради удовольствия, а основную "работу" выполняли рядовые. Были выделены каратели, которые выламывали золотые зубы, откусывали особыми щипцами пальцы с золотыми кольцами, вырывали из ушей серьги.

Оцепление гетто не снималось до 10 ноября. Тут "наводился порядок". Всех оставшихся в живых переселили. Часть улиц отошла от старого гетто, их окружили колючей проволокой и поместили сюда прибывших 13 ноября гамбургских, франкфуртских и чешских евреев. Этот район назвали зондергетто. Общение с ним было запрещено под страхом расстрела.

Страшный погром, напоминающий Варфоломеевскую ночь и другие средневековые зверства, произвел жуткое впечатление на весь город.

20 ноября после передышки, необходимой, очевидно, для устройства зондергетто, был произведен второй погром по образцу первого, но в меньших размерах. От Зорева, работавшего в юденрате в отделе опеки, мы узнали, что в первом погроме погибло около 20 тысяч человек, а во втором – около восьми.

Нескольким десяткам раненых удалось все же выбраться из-под лежащих на них трупов и разойтись по деревням. Оттуда они ушли к партизанам.

После войны попавшие на скамью подсудимых садисты категорически отрицали свою вину, ссылаясь на приказы, которые они должны были выполнять, какими бы они ни были. Но я собственными глазами видел повешенных людей и довольные физиономии немецких офицеров и солдат, фотографировавших казненных с разных сторон и даже самих себя рядом с ними. Приходилось не раз наблюдать, с каким наслаждением они избивали и расстреливали людей. Тот, кто видел это, никогда не поверит в невиновность исполнителей приказов.

Гитлера давно нет, нет и приказов. А неонацисты маршируют по улицам западноевропейских городов и проповедуют свою человеконенавистническую программу. Бывшие гитлеровские офицеры, выполнявшие его приказы, на суде доказывавшие свою невиновность, сейчас кричат о реванше и проповедуют те же идеи, от которых они сразу же после войны отрекались. Это настораживает.

ПЛЕННЫЕ В ГОРОДЕ

На рассвете в один из январских дней 1942 года длинный состав, до отказа набитый еле живыми от голода, холода и невероятных лишений пленными, медленно подошел к станции Минск-Товарная. Морозы в том году достигали сорока градусов.

В предрассветном сумраке вагоны казались какими-то обледенелыми тенями, и над ними еле заметным легким облачком поднимался пар от дыхания находившихся там людей.

Поезд громыхнул на стыках рельсов в последний раз и замер. Долго ходили возле вагонов какие-то люди, долго слышалась немецкая и русская речь, наконец с шумом начали открываться двери. В вагонах показались черные, обтянутые сухой кожей лица с глубоко сидящими в резко выделяющихся впадинах глазами. Все они были похожи друг на друга. Полузамерзшие, до крайности истощенные, люди еле двигались.

Немцы, одетые в длинные, до пят, тулупы с закутанными лицами, с криком и руганью начали выгонять людей из вагонов. Сыпались удары прикладами, пинки ногами. Качаясь на ослабевших ногах, люди выползали из вагонов и выстраивались вдоль поезда. Немцы, надрываясь от крика, отдавали команды. Пленные, отгадывая их каким-то необъяснимым чутьем, перемещались направо, налево, перестраивались и наконец двинулись вперед к выходу на улицу.

Впереди шли немцы с винтовками на ремнях дулом книзу. Сзади и с боков конвоиры. Слышался стук о мостовую кованых сапог. Между охраной длинная лента полуживых людей по четыре в ряд.

Я вышел от друзей, где ночевал ту ночь, как только стало можно ходить по городу, и невольно оказался свидетелем этого страшного шествия. Не забуду его до конца своей жизни. Я смотрел на пленных, не веря глазам своим. Не мог понять, как могли люди культурной нации, а немцев я считал именно такой нацией, так издеваться над другими людьми.

Вдруг один пленный упал, а за ним – второй. Конвоир тут же с тупым равнодушием поднял винтовку и, не целясь, в упор пристрелил упавших.

От неожиданности и жалости у меня сжалось сердце. А колонна продолжала медленно двигаться дальше.

Немцы с закутанными лицами не походили на людей, и вся процессия имела какой-то жуткий вид.

Скоро упал еще один. Снова выстрел – и труп остался лежать на мостовой.

Я шел позади колонны очень долго. Полуживые люди медленно двигались по разрушенному городу. И я не мог перегнать их, шел таким же медленным шагом, машинально считая падающих. На повороте оглянулся: пройденный путь ясно обозначался лежащими на мостовой трупами. Сколько я насчитал – не помню, впрочем, скоро перестал считать. Мне казалось, что, если бы упали все, конвоиры методически, с хладнокровной аккуратностью перестреляли бы их без всякого сожаления.

Мы шли по главным улицам города. Прошли мимо Дома правительства, пересекли улицы Комсомольскую, Энгельса и начали спускаться вниз. Тут я понял, что дойду с ними до самого дома. Я по-прежнему жил на Пушкинском поселке, там невдалеке был устроен лагерь для военнопленных. Так что с крыльца моего дома можно было видеть все, что в нем творилось.

А творились страшные дела. Летом на голой земле, окруженной с четырех сторон колючей проволокой, валялись сотни измученных, голодных людей. Почти все они были ранены, с трудом передвигались. К зиме сколотили бараки, но это не улучшило положения. Сильный мороз с холодным ветром проникал во все щели, и спрятаться от него было некуда.

Днем людям давали мутную похлебку, напоминавшую помои. Это считалось супом. Вечером делили грязную воду. Ее называли "кава", то есть кофе.

Люди чахли и умирали от истощения. Каждое утро из лагеря выезжала двуколка, наполненная трупами. Двуколку везли полуживые пленные, облепившие ее со всех сторон. Рядом был конвоир. Он покрикивал для порядка, а чаще всего бил плеткой или прикладом беззащитных людей. Но от этого двуколка не могла двигаться быстрее. Умирающие люди вкладывали в эту работу последние силы. Полумертвые вывозили мертвых, и по внешнему виду их трудно было отличить друг от друга. Возможно, что следующим рейсом поедет в свой последний путь один из везущих.

Двуколка подъезжала к огромной яме, останавливалась. Трупы сбрасывали, за ней подъезжала следующая, тоже наполненная трупами.

И так целый день. Это вывозили пленных, умерших за ночь.

Когда яма заполнялась, ее зарывали и выкапывали новую.

И вот в этот страшный лагерь, напоминающий один из уголков Дантова ада, двигалась теперь новая колонна людей.

ПОЖАР НА ВОЙЛОЧНОЙ ФАБРИКЕ

Войлочная фабрика в Минске поставляла валенки и веревки для немецкой армии. Работала она круглые сутки в три смены.

Во время бомбежки города фабрика уцелела, а потому немцы постарались сразу же пустить ее в ход. Начали набирать людей, в первую очередь тех, кто работал здесь ранее. Таких оказалось мало. Тогда стали искать специалистов в других местах. Но нашли немного. Большинство ушло на восток.

Немцы обратились к пленным. Многие охотно объявили себя специалистами, лишь бы уйти из лагеря. На деле же оказались полными профанами, годными только на черную работу. Такие рабочие на фабрике тоже были нужны, потому назад в лагерь их не отправили. Получилось так, что на фабрике постоянно жили 60 военнопленных. Они рубили дрова, топили печи, таскали воду, убирали помещения и двор, в общем, делали все, что им приказывали.

В конце двора находился большой склад пеньки и шерсти. Работа по перетряске пеньки была очень тяжелая. Военнопленные с ней не справлялись. Тогда дирекция фабрики затребовала 100 человек из гетто. Евреев разбили на три группы и каждую приводили в назначенные для смены часы. С утра до темна они перетрясали пеньку прямо на складах. Ночью же из-за отсутствия освещения перетрясали во дворе фабрики, а склады запирали.

Скоро все работники сдружились и помогали друг другу как могли. В лучшем положении были местные, так как они жили дома и являлись на фабрику в положенные часы. Но живущим далеко приходить и уходить в 12 часов ночи было слишком рискованно, несмотря на ночной пропуск. Поэтому многие оставались ночевать после второй смены тут же, а к третьей приходили заранее, пока еще не наступал комендантский час.

Пленные чувствовали себя на фабрике гораздо лучше, чем в лагере. Через жителей они могли раздобыть себе немного пищи.

Все работавшие на фабрике старались кое-что унести с собой, чтобы потом обменять на съестное. Приносили часть продуктов и пленным. Это их поддерживало физически.

Среди специалистов был молодой парень, которого все звали Сашей. Кто он и откуда, как его фамилия, никто не знал. В те времена люди неохотно рассказывали о себе.

Саша был общительным, жизнерадостным человеком. Через него узнавали обо всем, что творилось в городе: о зверствах немцев, о взрывах в оккупационных учреждениях, столовых и кино. Он по секрету рассказывал о найденных среди развалин убитых немецких офицерах и солдатах. От него работники фабрики слышали и о положении на фронте.

Иногда на фабрике появлялись листовки с призывом устраивать диверсии и уходить к партизанам. Кто их приносил, можно было только догадываться.

Охранялась фабрика немцами во главе с комендантом Штрасселем. Он чувствовал себя полновластным хозяином не только фабрики со всем ее имуществом, но и хозяином над людьми, работавшими на ней. Однажды он приказал избить мыловара, взявшего себе кусочек отвратительного, похожего на кирпич мыла.

В апреле 1942 года группа пленных из пяти человек решила бежать с фабрики к партизанам и поделилась своим намерением с Сашей. Тот горячо поддержал это решение и пообещал помочь.

Началась подготовка. Саша поговорил с двумя евреями, которые тоже собирались уходить. Те согласились достать штатскую одежду для пленных.

На другой день колонна из гетто на ночную смену пришла в необычном одеянии. Некоторые женщины были в мужских пиджаках, другие – в мужских пальто. Мужчины обернули вокруг пояса брюки, засунули в карманы кепки.

Приближался день ухода. Саша сообщил маршрут, наметил место встречи с проводницей. Уходить должны были ночью во время третьей смены.

В конце смены Саша попрощался и сказал:

– Уходить надо красиво, чтобы кое-кто почувствовал это!

Он посмотрел на склад с пенькой и шерстью, пустил изо рта огромную струю дыма и с улыбкой подмигнул.

Его поняли.

Пока шла работа в складах, подготовили все для поджога. Когда стемнело, склады, как всегда, закрыли на замки.

Беглецы тем временем переоделись, положили в складах горящую березовую губку, пролезли под проволоку в заранее подготовленных местах и скрылись.

Склады горели всю ночь. Сгорели дотла, несмотря на все усилия пожарных. Рабочие и пленные помогали тушить. Но их помощь только вносила суматоху и мешала как следует тушить пожар.

На другой день было расследование. Прибывшие немцы обнаружили исчезновение пяти военнопленных, и вся вина, конечно, пала на них.

Этим дело и окончилось.

А Сашу через некоторое время по чьему-то доносу арестовали и расстреляли за связь с партизанами.

"ПАХАРЬ"

Весна 1942 года.

Немцы ходят хотя и не с таким победоносным видом, как летом 1941 года, но все же чувствуется, что они еще уверены в победе.

Через громкоговорители, развешенные по городу, пропагандисты из ведомства Геббельса изо всех сил стараются убедить, что победа не за горами. Скоро будет взята Москва – и тогда конец войне. Но для этого нужно напрячь силы, нанести последний, сокрушительный удар! Эти сообщения сопровождаются победными маршами.