Текст книги "Орнитоптера Ротшильда"

Автор книги: Николай Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Недавно, читая так поздно открытого мной Набокова в книге «Другие берега», я нашел вот такие строки:

«Кажется, только родители понимали мою безумную, угрюмую страсть. Бывало, мой столь невозмутимый отец вдруг с искаженным лицом врывался ко мне в комнату с веранды, хватал сачок и кидался обратно в сад, чтобы минут через десять спустя вернуться с продолжительным стоном на «Аааа» – упустил дивного эль-альбума! Потому ли, что «чистая наука» только томит или смешит интеллигентного обывателя, но, исключив родителей, вспоминаю по отношению к моим бабочкам только непонимание, раздражение и глум».

И подумал, радуясь, что этим подтверждалась моя тайная озабоченность. Неужели никто? Никому не радостна и не огорчительна моя находка «Л-альбум»?! И еще думал, перечитывая набоковский «Дар», что изображенный там отец писателя (косвенно, конечно, сам Набоков) был истинно счастлив на Земле в поимках и в открытии мира бабочек, которого я коснулся так давно и который все еще одаривает меня главной радостью – радостью жизни.

Новой бабочкой, попадавшейся в тех же местах (опушки, овраги, обочины полей, где цветет дурманно-пряное племя «сорняков», то бишь красочные малиновые и желтые бодяки, козлобородник, золотая розга, белый полевой купырь и оранжевая поздняя пижма-«рябинка»), была репейница, опять та самая «редкая», которая действительно гораздо реже крапивниц и белянок являлась мне на дворе и пустыре. Я помнил, что тогда она летала куда более шустро и споро, чем крапивницы, ловить ее было труднее, и являлась она всегда неожиданно, словно внезапно возникнув из глубины летнего неба. Помнил, и как мчался я домой за сачком, и как подкрадывался к добыче, что, бывало, и благополучно улетала.

В тот год – имею в виду начальное лето своего взрослого собирательства – репейниц везде появлялось видимо-невидимо, В полях они облепляли все цветущие сорняки, но уже спустя неделю бабочек совсем не было. Из чего я сделал простой вывод – репейница не то кочующая, не то перелетная нимфалида. Другого объяснения не находилось.

Благодаря первым простеньким бабочкам, я научился различать и знать многие растения, особенно те, что росли близ дома, на пустыре, постоянном месте моей самой близкой охоты. Ехать за город не всегда доставало времени, и я любил побродить час-другой на пустыре, кое-что тут попадалось на крапиве и цветущих высоких лопухах.

Сколько помню себя, я любил эти растения. Появляются они на свет вместе, сообща с молодой и зубасто-жгучей, жизнерадостной словно, крапивой. Крапива всегда кажется мне, особенно ранняя, острой на язык бабенкой-хохотушкой, а в старости совсем злоязыкой старухой-ягой, не попадайся – отбреет! Зато, коль следовать антропоморфным сравнениям, молодой лопушок – деревенский парнишка – «ванятка», маленький, серенький, белесый, очень скоро сделается Ванюшкой, а там Иваном – детиной в полный рост, станет и спел, и крепок, и бабочек налетит на его хмельной колючий цвет!

Люблю репьи, особенно какие растут привольно по задам строений и околицам, вдоль сохранившихся кой-где еще жердевых прясел, а нет, так редких, но будто не подверженных временному тлению листвяных столбах – в старину деревни огораживались, а на въезде встречал путника голубец-столб с ликом святого заступника. У каждой деревни, а паче села, был он свой. Теперь нет заступников, нет и околиц, и ладно, если вековые репьи растут вдоль их былого следа, ладно, если репьи. Незаурядная это трава. И трава ли, коль на хорошей почве обгоняет всех, а цветы свои, сразу когтистые, плотно-малиновые, что пахнут только тихими утрами, пресным медком, полевой глубинкой под блаженным благом вечных небес, распускает уже к июлю. В сажень рост, и лист выгоняет в аршин, и сколько существ отдыхает и кормится на нем, приглядитесь, подойдите. Сколько бабочек, мух, шмелей, пчел, полосатых усачей, иной раз вбирает медвяный сок, и не брезгует им и пчела, если сыто жундит, танцевально касаясь колючих соцветий.

Люблю репьи, люблю бурьяны, растения, составляющие их, могут ведь и кормить, и лечить. В голодные годы войны сколько было варено лебеды, крапивы и пресных корней репья. И лечат бурьяны – тоже. Испытал сам. И ту же крапиву. А еще есть там и пустырник, и мята, и валерьяна – кошачья трава, и конопля, и пырей. Что знаем мы о них! Да ничего! Ничего не знаем… А посмотрите, какая тайна – их жизнь деревенской ночью! Тогда они спят (а, может, и бодрствуют?!) и во сне растут, и жадно кружат над ними, блестя глазами, бабочки-ночницы, как духи ночи. Поют кузнечики. Трюкают сверчки, и бессонная птичка – камышевка – обожающая их глухую силь, оглашает ночь ей одной понятными колдовскими трелями.

Посидите короткую летнюю ночь от зари до зари. Скоротайте ее где-нибудь на обрыве, у реки, у края ночного поля, у брошенной деревни (деревни брошенной, забытой!), где все заросло травой забвения. Забвения? Нет, более горькой и слезной – плакун-травой. Просидите ночь.

Ручаюсь, она запомнится навсегда. И утро запомнится возле тех репьев, где алмазом в маленький орех блестит роса в радужности лопуховых листьев, а крапива в алмазной, жемчужной ли осыпи, еще спящая своим хмельным сном, и совсем по-женски прильнула к тем репьям. Это видеть надо. Видеть…

Тогда и понимается главное в человеческом: все живое, все живет во всем, великая сила жизни разлита всюду: в тебе, в репье, в крапиве, в красавице, в жуке, и в земле, в солнце, встающем в тумане над полем, над лесом. Во всем и всюду. Во всем и везде… ЖИЗНЬ БЕСКОНЕЧНАЯ, ВЕЧНАЯ. И быть на Земле оттого становится слаще, яснее, и мудрость будто бы просыпается. А мудрость надо искать, копить. Вот такая бабочка-репейница.

И в тех же репьях, крапиве, лишь обычно к осени, в августе, сентябре, перед первым хладом, появляется на пустырях бабочка-адмирал. Адмирал не зря носит столь звучное имя. Он близкий родственник репейницы, но похож на нее только нижними крыльями, а на верних, черных и блестящих, носит, как положено адмиралу по чину, красные ленты-лампасы. Адмирал самая редкая бабочка из племени крапивниц-репейниц, и, помню, был памятно обрадован, когда поймал на пустыре за огородом эту бойкую красивую нимфалиду. Адмирал на Урале, мне думается, также перелетная, кочующая бабочка и даже, возможно, залетная. Осенью пятьдесят первого она попадалась часто. Еще раз я видел ее в следующую осень. С тех пор она словно вымерла. Я не мог встретить ни одного экземпляра.

Вообще в бурьянах я охотился на бабочек до самой поздней осени. Здесь попадались они такие, которых не встретишь в лесу: странная нимфалида-углокрыльница, несколько похожа на крапивницу, но крылья ее как будто исстрижены как попало чьими-то ножницами, здесь держались постоянно ярко-красные с голубыми павлиньими глазками бабочки дневной павлиний глаз (есть еще совсем особенное семейство группы ночных бабочек – сатурнии или павлиноглазки), в бурьянах бывало порядочно бабочек голубянок, бабочек – сатиров (они же бархатницы). И сюда же залетали крупные черные траурницы. Я уже упоминал о них в воспоминаниях об осиновых дровах.

Я охотился в бурьянах, благо было совсем рядом с моим домом, пока холод не губил травы и даже крепкие осенние тысячелистники, одетые снегом и подтаявшим ледком, не превращались в кубачинское черненое серебро. Тогда в сухих, примерзших бурьянах начиналась другая, манившая меня жизнь. Налетали щеглы, бойко пиликающие, перепархивающие, переносящиеся с репья на репей белыми стайками, вспыхивающие в мрачном осеннем солнце желтым блескучим пером, появлялись шумно галдящие чечетки, осыпающие стаями лебеду, являлись снегири, так красиво и печально перекликающиеся на зорях в тон снеговому низкому небу. Шел пролет певчей птицы. Но однажды я видел на таком бурьяне замерзшую бабочку-репейницу. Она была как напоминание о Лете, как жертва Лета Зиме.

Я надолго, до новой весны, убирал сачок, расправлял собранных насекомых, писал этикетки. Размещал бабочек по видам, родам и семействам. В первое лето активного собирательства имел уже все обычные виды «дневных булавоусых». Две-три более менее не часто встречающихся и ни одной редкой. Так не было в моем собрании за то лето ни махаона, ни парусника-подалирия, еще более редкого на Урале, ни аполлонов (по Плавильщикову, их здесь встречается три вида: обыкновенный, черный, или Мнемозина, и аполлон Феб, редчайший и словно бы уже вымерший), не было у меня бабочек-переливниц (ивовая и тополевая), не было ленточников (большого тополевого и меньшей камиллы). Редкостей не было.

Я еще не знал, что даже посвятив всю жизнь сбору отечественных дневных бабочек (да, да не каких-нибудь заморских див!), можно не найти (а ныне тем более!) редкие виды из большинства перечисленных. Редкость на то и – РЕДКОСТЬ. Красота – не массовое понятие.

Я не знал этого. Замурзанный за лето «Плавильщиков» ничего не сообщал мне об этом. И я готовился новым летом добраться до редкостей. Грешная мечта каждого коллекционера. Да что поделаешь – человечество неисправимо и в каждом поколении, наверное, повторяет ошибки Предыдущих. И долог путь к его совершенству.

Мечты

Наши путешествия не обошлись даром ни мне, ни Расселу. Примерно два-три раза в год, чаще ранней весной или поздней осенью, то у меня, то у Альфреда случались тяжелые рецидивы тропических лихорадок. Я слабее здоровьем и, если Альфред перемогал болезни за счет своей неудержимой натуры, могучего роста, атлетического сложения, меня лихорадка сваливала в постель на недели. Я не был женат, как Рассел, и зверски скучал в этом болезненном одиночестве, весь пропитанный будто горечью хинина, которым пичкал меня доктор, и трясясь во время приступов, когда заваленный пледами и одеялами пил чай, бренча зубами по чашке.

В такие периоды Рассел приезжал ко мне, жил у меня, ухаживал за мной, как самая добрая нянька, сидел у постели, и мы вели нескончаемые беседы о нашем прошлом совместном плавании, жизни на Амазонке, или он рассказывал про свой Малайский архипелаг (в то время писал книгу, а я уже издал свой труд, который понравился Дарвину[37]37
  Очевидно, имеется ввиду книга А. Р. Уоллеса «Малайский архипелаг – царство орангутана и райской птицы», а также книга самого Г. Бейтса «Натуралист на Амазонке». (Здесь и далее прим. авт.).


[Закрыть]). Или мы просто мечтали – старикам куда как сладостно помечтать – было бы с кем и о чем. Иногда я записывал после наши беседы и здесь приведу содержание одной из них.

– На Целебесе, – говорил, улыбаясь в бороду, Рассел, – какой-то чудной, вывернутый мир. Находишься на острове, а ощущение – будто ты попал в Гималаи. Глубоченные ущелья, каньоны. Скалы в самое небо! И леса… Пожалуй, более странные леса я видел только на острове Тимор, там растут дикой величины эвкалипты и ясно, что он осколок Австралии или как-то тяготеет к ней, а на Целебесе удивительная смесь малайской, филиппинской, австралийской, новогвинейской и даже африканской флоры. Каково? А эти целебесские обезьяны, куда больше похожие не на азиатских макак или гиббонов, а на африканских павианов? Или – ловишь бабочек и вдруг вынимаешь из сачка парусника, похожего на нашего подалирия и амазонскую Уранию Лейлус, но у подалирия черные полосы на верхних крыльях идут по светло-желтому, а тут будто все наоборот и похоже на светописный негатив – фон черный, а полосы желтые! И на уранию этот парусник[38]38
  По всей вероятности, имеется в виду парусник Графиум Резус.


[Закрыть] похож или она на него? Даже змеи здесь попадаются какие-то особые, словно бы вышедшие из океана? Все-таки, Генри, я бы еще раз побывал на Целебесе и на малых островах Зунда[39]39
  Имеются в виду Большие и Малые Зондские острова.


[Закрыть]. И как бы хорошо, друг, вместе с тобой. Мне так не хватало тебя во всех этих странствиях. Не хватало, Генри. На больших островах я нажился досыта, особенно на Яве, на Суматре. Борнео – это целый мир, которому надо посвятить жизнь. А Малые Зундские острова интересны тем, что их бесчисленное множество. Кто сосчитал их? Очень многие из них совершенно необитаемы, и на каждом можно найти новые виды или хотя бы подвиды великолепных бабочек, жуков, прямокрылых, птиц, пресмыкающихся, растения. Да что – птиц, мне рассказывали, что на таких островках попадаются гигантские ящеры, не то вараны, не то крокодилы семиметровой величины[40]40
  На острове Комодо и прилегающих к нему островах встречается гигантский индонезийский варан, и пусть не семиметровый, но длиною до пяти метров, питающийся козами, свиньями и падалью. Что же касается крокодилов, то гребнистый крокодил принадлежит действительно к самым крупным, до 10 метров.


[Закрыть]. Может быть, это уцелевшие динозавры? Где им и сохраниться, если не в островной изоляции? К тому же температура в этом поясе отличается удивительным постоянством миллионы лет. Не знаю, как насчет ящеров, а крокодилов, гигантских, жутких, я много раз видел плывущих в открытом море. Они плавают между островами, и вообще здешний крокодил кажется единственным способным жить в море. Настоящее чудище! Малайцы рассказывали, он нападает на лодки, опрокидывает и хватает людей. Поедем, Генри, на архипелаг. Вместе… Это было бы так чудесно!

– А я все еще мечтаю совершить кругосветное плаванье на хорошей собственной шхуне или паровой яхте. Что, Фред? Ты богаче меня, но давай сложимся, закажем в Бристоле или в Глазго новую крепкую шхуну. Оснастить – и в путь?

– Особенно с твоей лихорадкой, дружище!

– Лихорадка вздор. Даст Бог, я ее укрощу. А так хотелось еще повидать мир. Плавают же люди ка парусниках и в одиночку?

– В одиночку – величайший риск. Я даже затрудняюсь представить степень безрассудства шуток с океаном. Мне хватило одного кораблекрушения и того чуда, когда нас спасли. Второго чуда, Генри, не бывает… На добром корабле или на военном клипере я, пожалуй, отправился бы и сейчас хоть на край света. (Конечно, строить шхуну дорого и долго. Оснастить ее для вокруг-земного плаванья и того сложнее.) Наверное, непременно надо, чтоб он имел высочайшую прочность, парусное оснащение и надежный двигатель. Надо иметь и более чем годовой запас продуктов. Хороших продуктов. А как их сберечь? Солонина и рыба в жестянках приедаются очень скоро. От них воротит душу. Ах, Генри, как я скучал на архипелаге по нашему английскому сыру, маслу, овсянке и яичнице с беконом! Там чай не такой, как дома. Слишком китайский! Он пахнет словно бы жасмином или духами.

– Можно, конечно, везти с собой живность, например, кур. Но… – тут я усмехнулся. – Кто будет их рубить? Я на это совершенно не способен.

– И я тоже, – ответил Рассел. – Я, кажется, мог бы подстрелить курицу из ружья, как доводилось это делать ла Малакке. Там множество мелких диких кур, и очень странно слышать пенье петухов где-нибудь в самом глухом лесу. Впечатление, что рядом деревня и жилье человека, и в то же время знаешь, что кругом дичь и глушь. Нет. Курятина отпадает… Продукты в нашем возрасте, конечно, нужны стабильные. Но – ведь в океане полно рыбы. Про рыбу ты забыл? Мы возьмем удочки, сети, гарпуны на акул и черепах. Возьмем шлюпку, надувной каучуковый плот. Это новинка! На крайний случай можно стрелять и морских птиц, правда, мясо у них, по отзывам моряков, отвратительное. Ну, что еще?

– Семена полезных растений и зерно на тот случай, если нас выбросит на необитаемый остров! – я уже смеялся. И Рассел тоже. Он любил, как и я, мечтать вслух, и со стороны мы, наверное, походили на двух впавших в детство старых остолопов.

– Да, от перспективы робинзонады моя лихорадка словно бы усиливается, – сказал я, кутаясь в одеяло. – Хорошо это написано у Дефо, но на деле… Не приведи, господи! К тому же на судне я хотел бы путешествовать с комфортом, какого мы не могли позволить в молодости, Фред! Мы взяли бы с собой мой кабинетный рояль? И мою добрую скрипку? И еще твою отличную кухарку?

Мы уже просто хохотали.

– Надо еще и доброе вооружение, – сказал Рассел более серьезно. – Я не отказался бы не только от хороших ружей и револьверов, но взял бы на борт и скорострельную пушку. В Малом Зунде и в проливах Южно-Китайского моря порядочно пиратов. Причем, пока они не приблизились и не напали, их не отличить от мирных рыбаков на их неуклюжих джонках и прау[41]41
  Малайская лодка


[Закрыть]. Как-то, близь Тимора, наше судно остановили и попросту хотели обчистить, ко помешала голландская охрана. Голландцы, надо признать, молодцы, и порядок в их колонии, особенно на Яве, отменный.

– Ну, пусть будет оружие. Правда, я никогда слишком не полагался на него. Итак, мы купили судно и оборудовали его. Мы устроились в каютах на корме, взяли слуг, наняли команду и капитала. Человек десять? Или восемь? Для небольшого судна хватит. А дальше?

– Дальше, Генри, мы отправились бы из Лондонской гавани или из Бристоля к Канарским островам, а оттуда прямо к устью Конго. На Амазонку, Генри, меня что-то не тянет. Мы жили там, и, как говорят японцы, кто не был на Фудзи – дурак, а кто был дважды – дважды дурак. Африку, и особенно ее юго-запад, мы не знаем совсем или, точнее, знаем по коллекциям да рассказам сэра Ротшильда. Сдается, там рай для натуралистов. Бельгийское Конго – неисследованная страна, и там можно было бы жить годами. Но мы не ставим такой цели. Мы просто делаем стоянку где-то недалеко от устья и путешествуем в глубь континента по Конго и ее притокам. Я думаю, больше того, – уверен, мы собрали бы великолепные коллекции флоры и фауны тропической Африки. Я взял бы на себя млекопитающих, а из насекомых – жуков и прямокрылых и, конечно, растения, ты, Генри, – бабочек, птиц, пресмыкающихся и земноводных. В них я разбираюсь хуже.

– Да, я согласен с тобой, Фред, – сказал я, загораясь его убежденностью и словно уже всерьез пытаясь осмыслить наш будущий год. – Конго действительно самая экзотическая река Африки, если не считать верховьев Голубого и Белого Нила. Мне рассказывали, в верховьях Нила есть такие гигантские болота, а в них острова суши в сотни километров, куда никогда не ступала нога человека, даже аборигена. Как в заповедниках, там сохранилась первобытная, не затронутая никакой цивилизацией жизнь. Там живут, быть может, еще неведомые миру виды антилоп, а вдруг и слонов и носорогов? Вдруг там еще сохранилась третичная фауна? Южный слон, носороги, мегатерии и гигантские птицы? Ах, если бы с верховьев Конго пробраться туда! Я даже представить себе не могу, что за открытия ждали бы нас там? Но и в верховьях Конго еще полным-полно белых пятен. Там, в болотах, может оказаться множество неизвестных водоплавающих птиц, а в лесах крупных жуков и бабочек. Туда ведь не добирался и сэр Ротшильд!

– Ты, Генри, мечтатель почище меня, – сказал Рассел, – но, насколько я представляю, Африка все-таки не блещет крупными жесткокрылыми и чешуекрылыми. Судя по коллекциям Лондона, там особенно распространены и ярко представлены нимфалиды, пьериды-белянки, сатиры и голубянки. И среди них есть замечательно красивые, даже уникумы, но парусники?

– Фрачников на Конго должно быть больше, чем где-либо в Африке. Убежден, – они далеко не все открыты. Ты же прекрасно знаешь закон жизни тропического леса. В нем масса экологических ниш, и значит, множество видов и форм животных и растений, но ни один вид не распространен слишком широко. Количество особей любого вида может быть крохотным.

– Да, ты прав, – задумчиво сказал Рассел. – Дождевой лес создает столько укромных убежищ во всех своих ярусах от почв до вершины, что, возможно, самых интересных его существ мы еще и не видели. Я думаю, они живут в вершинах и никогда не спускаются на землю. А прыгать там, подобно гиббонам, натуралисты еще не научились.

– Француз-энтомолог Ле Мульт писал, что ему, специально для ловли жуков и бабочек, заключенные в каторжных лагерях французской Гвианы строили вышки до крон самых больших и цветущих деревьев. Так он добывал редчайших жуков и бабочек.

– Я знаю Ле Мульта, – сказал Рассел, – но не люблю его. Это не столько натуралист, сколько предприниматель и торговец. Ведь это он придумал, изобрел эту чертову глупость – веера и письменные приборы, изукрашенные крыльями бабочек морфо. Кстати, твоих любимых морфо! – выделил он.

– Но ведь и мы с тобой продавали коллекции и экспонаты, чтобы иметь возможность жить-быть и путешествовать? – возразил я.

– Да, Генри, но мы не сделались предпринимателями! И если я по нужде что-то продавал из дублей своих собраний, я и сейчас тоскую по ним. Пусть я тебя не убедил, но вернемся к главному: ты прав, что на Конго есть где поохотиться с ружьем и сачком. К тому же бедность дневных бабочек там замещается богатством ночниц! В коллекциях африканских ночных бабочек я видел потрясающие экземпляры сатурний и бражников.

– А ты забыл про жуков-голиафов? – воскликнул я. – Они же водятся в основном в Конго и Камеруне? Ты знаешь, что я привез с Амазонки огромное собрание жуков. В нем и жук-геркулес, и жук-слон, и усач-арлекин, и огромные златки, рогачи и бронзовки, но африканский голиаф превосходит их всех!

– Насчет голиафов-то я, предположим, не забыл. В моей коллекции есть все четыре вида[42]42
  В настоящее время известно 5 видов жуков-голиафов. Крупнейший из них – гигантский голиаф, свыше 10 сантиметров в длину.


[Закрыть], – усмехнулся Рассел.

– А ты не хотел бы открыть еще один-другой вид ГОЛИАФА!

– Да, Генри! Ты искуситель. И ради одних этих жуков я готов ехать с тобой. Но что бы мы делали после Конго?

– Я предложил бы, обогнув Африку, отправиться на Мадагаскар.

– Ты слишком спешишь в таком случае, – возразил Рассел. – Южная Африка – это величайший природный заповедник реликтовой флоры. Ведь там сосредоточено столько нигде более не встречающихся цветковых растений, что ботаники теперь выделяют Южную Африку в особое Капское царство растений! Царство, Генри! Мне уже сдается, что эта часть Африки когда-то была отделена от основного континента. Иногда же мне приходит чудовищная по глупости мысль, что Капская земля – это кусок древней Антарктиды, оторвавшийся от нее быть может еще в Мезозойской эре и со всей своей сохранившейся там флорой причаливший к Африке! Каково? Иначе откуда там взяться такому обилию нигде больше в Африке и вообще в мире не встречающихся эндемиков и реликтов? Ведь Африка не остров, черт побери, а если и остров, то гигантский. В конце концов, тогда все материки – острова в Мировом океане? Так вот почему, кроме повсеместно почти распространенных молочаев-эвфорбий, алоэ, гастерий и гаворций, в Южной Африке есть целые области, растительность которых состоит из «живых камней»? Это литопсы, конофитумы, похожие на разноцветный морской галечник, там растут плейоспилосы – «живой гранит», в самом деле похожий треугольными сочными листьями на камни, и, наконец, растения с глазами! Да, да, Генри! Я сам видел их недавно в Лондонском саду, растения, привезенные из пустыни Намиб и Карру. Эти растения имеют на верхушках прозрачные глазки-«оконца», которыми они смотрят в небо и так пропускают через свои линзы свет вглубь, внутрь себя, а сами скрыты от зноя в песке! Там, по слухам, есть гигантские растения с длинными листьями, стелющимися по песку, а ствол весь скрыт в земле![43]43
  Растение это действительно есть. Это вельвичия удивительная.


[Закрыть]

Альфред всегда увлекался. Его было трудно остановить, да я и не хотел этого делать. Он был превосходным ботаником, и я даже не знаю, что Он любил больше, животных или растения. Его феноменальная память тотчас схватывала и усваивала новые названия. Он шпарил латынью, как оксфордский профессор, сам не будучи никогда даже студентом колледжа. Его познания были столь глубоки и обстоятельны, что тягаться с ним и узкому специалисту было нелегко, а побеждал он именно своей широкоохватностью, недостававшей его оппонентам. И вот сейчас, не замечая, что я больше размышляю о нем и любуюсь им (таким и только таким мог быть великий естествоиспытатель, ученый и путешественник), он продолжал рассказывать мне о Капской флоре, ее лилейных, орхидных, сложноцветных, о ее жуках-чернотелках, фаунах пресмыкающихся и птиц, фауне бабочек, которая, по его мнению, богатства, однако, не представляла.

– Ладно, – согласился я. – Остановимся на мысе Доброй Надежды, в Кейптауне. И пока ты ездишь вглубь за своими «живыми камнями», я займусь жуками и бабочками и докажу тебе, что в Южной Африке есть что поискать. Не помешало бы нам только враждебное отношение буров. Они не жалуют англичан. И как бы там не было войны. Но дальше-то, друг, мы отправимся, конечно, на Мадагаскар. Всю жизнь я мечтаю побывать там, ибо сдается, нет острова удивительнее. Я столько о нем читал, слышал, смотрел коллекции с Мадагаскара. Они удивительны, как сам остров. Как-то трудно представляется, Фредди, что остров столь гигантский и близкий к Африке, не имеет с ней общей фауны. Ведь на Мадагаскаре нет ни слонов, ни носорогов, ни антилоп, ни обезьян! Общие с Африкой несколько видов галаго. А остальное: лемуры, крупные птицы, черепахи, многие бабочки, жуки, оригинальная растительность, – все мадагаскарское! Не подлежит сомнению, что остров отделился от континента очень давно. Или он изолированно существует, как осколок ушедшей под воду суши?

– Это маловероятно. И все-таки в твоих суждениях, Генри, может быть доля истины. Я согласен. Ведь тут есть порядочно островов.

– А гигантские пальмы на Сейшелах, разве не аргумент? Таких пальм больше нет нигде в мире?! А нелетающие птицы? А гиганты – эпиорнисы, которые по непроверенным данным еще водятся на Мадагаскаре?

– Я хотел бы привезти с Мадагаскара коллекцию тамошних жуков/, – особенно рогачей, – сказал Рассел. – Там встречаются удивительные экземпляры, просто поразительные!

– А я хотел бы привезти с Мадагаскара комету!

– Ты имеешь в виду, конечно, эту диковинную длиннохвостую павлиноглазку?

– Да. По моим сведениям, на Мадагаскаре водится много эндемичных бабочек, и в том числе ураний и сатурний. Но комета превосходит всех своей необычной формой и своей красотой, величиной. Признаться, я до сих пор не могу объяснить, зачем бабочке, да еще ночной, такие чудовищно длинные «хвосты» на крыльях. Рулевые перья? Все павлиноглазки летают стремительно, и такое украшение лишь отягощало бы их полет.

– Я не соглашусь с тобой, Генри, – отрицательно качнул головой Рассел. – В Индии, на Малакке, на Суматре и даже на Целебесе, хотя там собственный подвид, водится прелестная небольшая бабочка Лампроптера Мегес. Так вот ее «хвосты», а она относится все-таки к парусникам, превосходят ее в длину почти в два раза. Еще меньше ее Лампроптера Курия. Но обе летают стремительно, как шмели или мухи. Это драгоценные бабочки, и я стремился иметь их в коллекции, но ловить их было исключительно трудно. К тому же «хвосты» этой бабочки-мухи очень ломкие. Я думаю, что комете ее длиннейшие украшения не помеха для полета. Или, скорее, она ими жертвует, когда ее хватает летучая мышь. Так ящерицы отламывают хвост.

– Боюсь, что здесь не прав ты, Альфред. Хвосты на крыльях этой павлиноглазки скорее какие-нибудь чувствительные органы, как усики у всех сатурний. В общем, я потрясен этой красавицей, и мне надо увидеть ее и добыть самому.

– В моей коллекции дублей есть пара комет, – сказал Рассел, – и раз уж ты их так обожаешь, я дарю их тебе, пока мы доберемся до Мадагаскара.

– Благодарю тебя, друг мой, за щедрость. В следующий раз я таким способом выклянчу у тебя еще что-нибудь!

– Согласен. Какие могут быть счеты меж друзьями. Но не кажется ли тебе, Генри, что твоя любимая комета имеет подобных и не менее красивых, пусть не таких длиннохвостых, родственниц в Южной Америке?

– Ты имеешь в виду павлиноглазок армиду и Семирамиду? Не так ли? Близко к истине. Я хотел сказать: «Да!» Семирамида особенно похожа на комету своими «хвостами». И ярче по окраске. Это прекраснейшая сатурния Южной Америки. Но… Как Ма-да-гас-кар! мог с Америкой соединяться? Скорее, это уж закон конвергенции. В сходных условиях развиваются сходные пусть по виду формы, как акула и дельфин. Но ведь и в Азии, в Индии, например, и в самой Африке водятся хвостатые павлиноглазки. Например, азиатская селена. Пусть ее хвосты менее длинны.

– Селена… Селена… – пробормотал, задумываясь, Рассел. – А все-таки, друг мой, комета ближе всего к американской Семирамиде!

– Но как? Ка-ак! Они могли быть родственны?

– Через Антарктиду, – буркнул он, не смущаясь. – Я уверен, Генри, когда-то Азия, Африка, обе Америки и Антарктида были одним огромным континентальным щитом. Праматериком. Тогда еще не было ни млекопитающих, ни птиц, ни, может быть, даже пресмыкающихся. А насекомые были и благоденствовали. И… И павлиноглазки, их родственные общие предки, уже существовали!

– Я готов тебе поверить, что континенты движутся. Я сам так думаю. Но объяснение родства столь далеких бабочек, согласись, выглядит фантастично.

– Ничего особенного. Африка и Южная Америка были вместе гораздо дольше. И вместе, кстати, с Мадагаскаром! Он отделился первым, за ним разделились Африка и Южная Америка! – торжественно провозгласил Рассел. – Только этим и можно обосновать отсутствие на нем крупных четвероногих, как и в Южной Америке. Они рано обособились, Генри. Пусть мои суждения тебя удивили.

– Сознайся, друг, фантазии многовато!

– Но без нее, Генри, не было сделано ни одного великого открытия. Согласен?

– Пусть будет по-твоему. Однако, что мы еще привезем с Мадагаскара? Я бы собрал там, во-первых, коллекцию хамелеонов. Мадагаскар – их царство. Затем, как я знаю, на Мадагаскаре растет порядочно замечательных крупных орхидей. И это уже по твоей части, Альфред.

– Конечно. Еще Чарльз предсказал, что коли на Мадагаскаре есть одна орхидея со столь глубоким венчиком цветка, то ее способен опылять какой-то бражник или другая бабочка с невероятно длинным хоботком. Не менее 12-ти дюймов (30 см)! Орхидеи на Мадагаскаре огромные. Кроме того, там есть светящиеся мхи! И есть с десяток эндемичных видов парусников! Словом, едем на Мадагаскар.

– Хорошо, а дальше? Куда мы двинем оттуда?

– Дальше, друг мой, отправимся в Индию, а оттуда на твой «Малайский архипелаг в царство орангутана и райской птицы». Согласен?

Рассел вздохнул.

– Я так долго там был, Генри, что мне уже будет тяжело возвращаться туда. Я сделал бы это лишь для тебя, чтоб быть твоим проводником. Острова Зунда, конечно, райские острова. Но вряд ли уже хватит сил у нас обоих забираться в такие дебри. Суматра… Борнео… Целебес… Новая Гвинея… В общем, друг мой, выздоравливай поскорей. Корабль мы успеем снарядить. А пока выздоравливай, чтоб мы опять отправились с тобой в какое-нибудь странствие. Ну, хоть ко мне, хоть в Девоншир, и опять пойдем искать окаменелости и ловить желтушек и крапивниц. Ах ты, мечтатель!