Текст книги "Разорвать тишину"

Автор книги: Николай Гаврилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

В спальне стояла полная тишина. Было слышно, как за окном с соседского подоконника сорвалась вниз тяжелая шапка мокрого снега. Тикали часы. Мама лежала на застеленной кровати, отвернувшись лицом к стене, и неподвижно смотрела в какую-то точку на сиреневом узоре обоев. Рядом, в ее ногах, так и не сняв пальто, молча сидел бледный, расстроенный папа. Ничего не понимая, Санька засопел и затоптался на месте.

– Александр, есть разговор, – не глядя на него, сказал отец, и словно пресекая возможные возражения, накрыл мамино плечо своей ладонью.

За свою коротенькую жизнь Санька успел понять, – если к нему обращаются как ко взрослому, значит, он что-то натворил. Но на этот раз разговор пошел о другом.

– Хочешь уехать отсюда далеко-далеко? – очень серьезно спросил папа.

– Леша… – одними губами шепнула Вера.

– Что Леша? Все уже решено. Далеко-далеко, а Санька?

– Леша… тебе место в госпитале обещали, – чуть слышно прошептала мама. По ее щекам вдруг быстро побежали слезы, и она спрятала лицо в подушку. Санька окончательно растерялся.

– Какое место? Все равно через пару месяцев за происхождение уволят. Как только найдут кого-нибудь подходящего… Не думай о прошлом. Вместе не пропадем. Снимем где-нибудь угол, работу найду. Врач везде нужен, люди и в Сибири болеют. Соберем деньги и купим дом – настоящий, с русской печкой, с колодцем-журавлем, или квартиру, еще лучше этой. А школу Санька и там закончит. Первое время, конечно, будет трудно, но зато потом… – папа встал с кровати, расстегнул пальто и горячо продолжил, словно это он сам всегда мечтал уехать, но скрывал от близких. – Ну что здесь хорошего? А там, представляешь Санька, – Байкал, скалы, сосны, снега сверкают… Золотой омуль в проруби, охота, олени… И люди там настоящие, крепкие, таежные, а не бесполые, как в средней полосе… Мороз, солнце!.. Санька! Проси маму, чтобы взяла нас собой!

Ошарашенный, растерянный, красный Санька, ничего не понимая, кроме того, что мама плачет, а они куда-то едут, подбежал к маме и ткнулся ей в плечо. Рядом, обнимая их обоих, сразу оказался папа. Мама почему-то заплакала еще сильнее и, вытирая глаза, улыбалась сквозь слезы.

…Близких бросать нельзя. Ни в зависти, ни в беде. Все пройдет: горы обветшают и рассыплются, океаны исчезнут, солнце погаснет и небо свернется, как свиток, но следы наших поступков останутся навечно. Потому что только они покажут Тому, Кто взвешивает наши души, какими мы были на самом деле.

Не надо бояться, не надо трусливыми шажками отходить в сторону от тех, кому плохо. Это вода течет, куда ее направишь, опереться на нее невозможно – сразу утонешь, а она, журча, потечет дальше. Цена копейка малодушным людям. Не надо обманывать себя и других, не надо переносить свой выбор на завтра – ничего этого не надо. Потому что все это – ложь. А нужно только одно – встать рядом, разделяя боль тех, кого мы называем своими.

Беда, как известно, тяжела только для одного. Стоит ее разделить на троих, как сразу становится легче, и за ней уже можно различить силуэт надежды. Подумаешь, выселяют… Папа сбегал к Семену Семеновичу за атласом – через десять минут отец и сын, соприкасаясь головами, разглядывали пеструю карту Российской Федерации.

– Видишь, железная дорога, – весело говорил папа и чертил ногтем по тонкому черно-белому пунктиру. – Вот по этой дороге мы поедем в Тобольск, столицу Сибири. Представляешь, через всю Россию… От Тобольска, смотри, нам надо к Байкалу, в Иркутск. Вот сюда… Деревянные церкви, снега по пояс, закаты над тайгой… Вер, посмотри, тут совсем недалеко до Читы, а там у Семена Семеныча родственники…

Вера подходила, смотрела вначале на карту, потом на мужа, и взгляд у нее был такой странный, внимательный, серьезный, словно она сегодня увидела в своем муже что-то очень важное, что никогда, сколько ни смотри, не заметят другие…

* * *

Новость о том, что семья Измайловых уезжает куда-то, к черту на кулички, мгновенно облетела двор серого двухэтажного дома, а затем и весь квартал. На общих кухнях и лавочках возле подъездов зашелестело тихими пересудами. Странное дело, тот, кто еще вчера издалека улыбался и заглядывал в глаза, теперь старался не замечать их, словно семьи Измайловых вообще никогда не существовало на свете. Двор сбросил с лиц маски.

За белой филенчатой дверью, прямо с порога, царил хаос торопливых сборов. Вся прихожая была заставлена картонными ящиками, снятыми вешалками и какими-то ведрами, под потолком по-нищенски светила голая лампочка. Посреди комнаты стоял готовый к продаже, сто раз протертый влажной тряпкой гостиный гарнитур зеленого плюща, на стульях с высокими спинками стопками белело постельное белье. Возле пустых стен громоздились узлы с одеждой, посуда, спинки кроватей с блестящими никелированными шишечками, книги и даже неизвестно откуда взявшееся старое оцинкованное корыто, в котором когда-то купали Саньку маленького. Сам Санька, в смятении шмыгая носом, слонялся по комнатам, путаясь у всех под ногами и поминутно натыкаясь то на это дурацкое корыто, то на узлы, то на открытые чемоданы.

Два дня – слишком маленький срок для расставания с прошлым. Папа бегал по деревянной лестнице, стучался к соседям, пытаясь продать вдруг ставшие ненужными вещи, но лица без масок называли такие цены, что папа багровел, и возвращаясь домой, старался не смотреть на маму. Над домом витал дух стяжателя Федьки Комара.

Воздушная Лидочка Рубцова, лучшая мамина подруга, жертвенно купила за двадцать рублей столовый сервиз с виноградными гроздьями и швейную машинку, хотя за одну только машинку на воскресном рынке перекупщики сразу бы дали в три раза больше. О гарнитуре Лидочка даже не заикалась. Глядя в ее расстроенные бедой подруги глаза, можно было не сомневаться – Лидочка прекрасно знает, что гарнитур и многое другое за час до отъезда и так достанутся ей совершенно бесплатно. Главное в трудную минуту быть рядом, ведь, правда?..

Кого выгоняли из дома, тот знает разницу между словами и поступками. Но в жизни все устроено правильно, на этом стоит мир. Нас как бы выдавливает из прошлого, чтобы мы без лишних сожалений смотрели из окна поезда на уходящий навсегда перрон.

Но было и другое. Ближе к вечеру, когда Лидочка, заметив все, что можно заметить, засобиралась к себе, в дверь постучали, и в комнату, жмурясь от яркого света голой лампочки, представьте себе, вошла Рыба.

О Рыбе во дворе было известно немногое. Говорили, что ее сын – видный начальник на КВЖД, а она сама когда-то была известной актрисой и играла на лучших театральных сценах Ленинграда, но потом спилась, переехала сюда и теперь живет, прячась от всего мира в темной квартире с двумя кошками. Шептали о какой-то трагедии.

Рыбой ее прозвали за сухую фигуру, блеклые, выцветшие глаза и полное молчание. Стыдно сказать, но во дворе даже не знали ее настоящего имени. Прошлое бывшей актрисы покрывали темные тайны; любопытные соседи много раз пытались завести с ней знакомство и даже специально выжидали на лестничной площадке, когда она возвращалась из магазина, чтобы хоть одним глазком заглянуть, что там у нее за дверью. Но Рыба тщательно избегала любых контактов. Окна ее квартиры днем и ночью были завешены темным коленкором.

Естественно, что во дворе ее тихо ненавидели. При встречах мальчишки кричали ей вслед обидные слова и старались запустить снежком в худую, прямую, как единица, спину в неизменном черном пальто. Вере иногда представлялось, как актриса, не замечая течения времени, сутками сидит в сумрачной комнате, погруженная в беспросветную тоску своего одиночества и, не мигая, рассматривает пожелтевшие фотографии давно умерших людей.

Сейчас, взглянув на Рыбу в ярком электрическом свете, Вера впервые увидела, что она действительно когда-то была очень красивой женщиной. Лидочка, сразу забыв, что ей нужно спешить домой, снова опустилась на стул.

– Слышала, что вы уезжаете, – после некоторого молчания произнесла Рыба без всякого выражения и протянула маме завернутый в газету сверток. – Вот, возьмите…

– Что это? – растерянно спросила мама, которой еще не дали опомниться после утреннего похода в милицию.

– Здесь деньги. Четыреста рублей. Да берите же… – Рыба чуть не насильно сунула сверток в мамины руки.

– Как же это… Зачем… Я же никогда не смогу отдать, – заволновалась Вера, комкая сверток.

– Глупости. Ничего отдавать не нужно… Вам семью надо сберечь… А у меня еще есть…

Вера быстро посмотрела на черное потрепанное пальто, протертый воротник, на неухоженные седые волосы и старые, порыжевшие туфли актрисы. Рыба отдавала ей последнее. Две женщины поняли друг друга без слов. Подбородок Веры задрожал, и она снова заплакала, не стесняясь своих слез. Рыба дернулась было к ней, но повернулась и, пряча лицо, быстро вышла из комнаты. Следом за ней тихо вышла потрясенная Лидочка.

Чуть позже Санька начал прощаться со всем, что его окружало в недавнем прошлом. В двенадцать лет еще веришь во всемогущество родителей и любой жизненный поворот воспринимаешь как новое приключение. Грязный серый двор с мусорными ящиками и развешенным бельем сдавался в архив памяти, а впереди, в вечных снегах и солнечном свете, мальчишку ждала таинственная Сибирь, неведомая, не открытая земля, terra incognita, и хотелось говорить об этом не останавливаясь. Говорить – с кем? Естественно, с лучшим другом.

Квартиры на первом этаже были давно переделаны под коммуналку. Санька заскочил в общий коридор, тускло освещенный маленькой, пыльной лампочкой под грязным потолком, стукнулся коленом об угол обитого железом сундука и сразу наткнулся на Васькину бабушку. Медленно передвигая ногами, бабка шла из кухни, держа в руках закрытую, тяжелую сковородку. В сковородке что-то шипело и лопалось.

– Марь Ванна, – крикнул Санька, поднимаясь на цыпочки к ее уху, – Вася дома?

Марья Ивановна, жуя беззубым ртом, молча скрылась за обитой рваной клеенкой дверью комнаты. Через минуту оттуда вышел Васька.

– Я завтра уезжаю. В Сибирь. Навсегда, – вместо приветствия небрежно произнес Санька, как будто речь шла о походе в булочную.

– Да? – удивился Васька. – Здорово. А я сегодня к Матросу ходил. Вот это мужик! Знаешь, как его все боятся… Завтра снова пойду, мне плевать, пусть хоть из школы выгоняют.

– Навсегда, – упавшим в тоне голосом повторил Санька. Он хотел рассказать про снег, охоту, кедры и бескрайний холодный Байкал, но все слова вдруг куда-то исчезли, и он осекся.

– Вася! Иди за стол. Все стынет… – крикнул за дверью женский голос.

– Иду… Ну, давай, сибиряк… – Васька протянул руку, они обменялись рукопожатием.

Прощания не получилось, торжественные марши не состоялись. В двенадцать лет еще не разбираешься в оттенках чужих и своих эмоций и не замечаешь за показным равнодушием зависть.

Но не стоит завидовать чужим крестам…

* * *

Двадцать третьего марта, холодным пасмурным утром, во внутреннем дворике городского отдела, закрытого высокими кирпичными стенами от окон соседних домов, шла перекличка отъезжающих. Молодой сотрудник в шинели и фуражке с голубым околышком звонко выкрикивал фамилии и делал какие-то пометки у себя в папке. Рядом с ним стоял коренастый, властный мужчина в гражданском пальто с поднятым воротником и хмуро поглядывал то на молодого сотрудника, то на карманные часы на длинной серебряной цепочке. Мужчине хотелось побыстрее завершить формальную сторону мероприятия. За нестройной, темной шеренгой высылаемых прогревали двигатели два грузовика с зелеными хлебными фургонами.

– Герц Леонид Абрамович, – кричал сотрудник, глядя в раскрытую папку.

– Здесь…

– Герц Нора Борисовна…

– Здесь, – слабо доносилось из строя.

– Канавкин Федор… Федор Поликарпович…

– Тут я, – отзывался взволнованный голос, и кто-то поднимал руку.

– Двоих не хватает, – тихо сказал стоящему рядом мужчине сотрудник, захлопывая папку. – И вещей у них…

– Кто не явился – объявим в розыск. Это не ваша забота. Принимайте тех, кто есть. Все равно, счет не по карточкам. А насчет вещей – вы начальник этапа, сами разберетесь, – немного раздраженно ответил мужчина и снова, щелкнув крышкой, демонстративно посмотрел на часы.

Обитая железом дверь, ведущая из подвального коридора горотдела отворилась, и к начальству подбежал дежурный милиционер. Следом за ним, во внутренний дворик, сгибаясь под тяжестью чемоданов, торопливо вбежали красный от спешки мужчина и женщина в дорогой, рыжеватой шубе. Вера сразу узнала в них посетителей кабинета Приходько. Мужчина в сдвинутом на затылок котиковом пирожке тяжело дышал и оглядывался, женщина опустила чемодан на асфальт и схватилась за сердце.

– Еще двое прибыли. Опоздавшие, – доложил дежурный.

– Фамилии? В строй… – коренастый повернулся и с легкой насмешкой посмотрел на молодого начальника этапа. – Теперь полный комплект. Принимайте командование.

– Внимание! – звонко крикнул молодой человек и сделал шаг к шеренге. – С этой минуты вы поступаете в распоряжение конвойной службы Комиссариата внутренних дел Белорусской Советской республики. До Тобольска вы этапируетесь на общих основаниях со ссыльными, поэтому настоятельно рекомендую каждому из вас выполнять все приказы и требования конвоя. С требованиями вас ознакомят непосредственно в вагонах. Сейчас вы будете отправлены на вокзал для посадки в эшелон. Все ясно? По машинам!

– С Богом, – шепнул Алексей, поднимая стоящие у ног чемоданы. – Санька, возьми маму за руку…

Странно, но как только за человеком закрывается дверь в прошлое, в то время как впереди лежит новый, неведомый мир, подчиненный неизвестным законам, становится легче. Уже нет времени сожалеть о былом, оно предается забвению. Накопленный опыт может и не понадобиться. Милая, уютная вселенная за светлыми шторами исчезла навсегда, и сейчас главное – заново научиться выживать. Вера с застывшим лицом сжала маленькие пальцы Саньки и вслед за мужем шагнула в тесный темный фургон. Через несколько минут грузовики с людьми выехали за ворота горотдела.

Гнетущий мрак покрывал город целую неделю. Людей, не попавших под паспортизацию, привозили в районные отделения милиции, а оттуда отправляли на общий сборный пункт – в подвалы старого следственного изолятора. Ссыльные – это не заключенные, они не попадают под бюджетное расходы, сами себя должны кормить, поэтому в подвалах всю неделю выдавали только кипяток. Передачи тоже не принимались, тем более что большую часть контингента составляли люди с невнятными биографиями, бездомные. О них никто не беспокоился, как будто их вообще не было на свете, но они жили, ходили, разговаривали, наверное, о чем-то мечтали и самое главное: они теперь по-иному, неким особенным образом смотрели на мир. И невозможно было совестливым людям, тем, кого забрали из дома, есть последний кусок хлеба под взглядами этих слезящихся, внимательных глаз.

Следственный изолятор располагался почти в центре города, в старинном замке. Совсем рядом с ним, за толстыми глухими стенами, кипела жизнь, звенели трамваи и набухали почки на деревьях. В этом пространстве время не меняло своих законов: люди в привычном ритме спешили на работу, в счастливом неведении не зная, как хрупок их мир. Но стоило лишь чему-нибудь измениться, как все могло исчезнуть. Даже память, даже само время.

Под каменными сводами подвалов замка времени не существовало. Там глухо звучали шаги, с лязгом открывались и закрывались двери, там хотелось говорить шепотом и казалось, что вот сейчас, за следующим поворотом, увидишь вереницу давно умерших монахов, с закрытыми капюшонами лицами, а впереди их, в свете факелов, мрачного, никогда не улыбающегося магистра с кроваво-красным рубином на мертвой матовой руке.

Утром двадцать третьего марта, в тот момент, когда Алексея, Веру и маленького Саньку в набитом битком фургоне вывозили из горотдела, по подвальным коридорам, звеня ключами, забегали корпусные, открывая двери транзитных камер.

– Выходим с вещами… Быстро собираться… Этап… – кричали дежурные. В ворота изолятора под лай овчарок въезжали машины.

Где-то далеко, на подъездах к городу, на запасных путях товарной станции уже стоял состав пустых столыпинских вагонов. Возле черного шипящего паровоза суетились машинисты, отсоединяя шланги и заглядывая в угольные бункера. Единственный перрон на станции был пуст и безлюден. Пути оцепила милиция, и даже если бы кто-нибудь и пришел попрощаться с отъезжающими, дальше мокрого палисадника его бы не пустили.

Да и не нужны им прощания. Глубину чувств невозможно передать словами. Люди уезжают навсегда. Не надо, чтобы они оборачивались, у них своя дорога. И дай им Бог найти покой в конце пути.

Затеплим лучше лампадку перед иконой и помолчим.

Глава 2

Если разложить разноцветную карту, где свободно умещается весь мир, и провести взглядом от родного города строго на восток, туда, откуда к нам приходит солнце, то очень быстро взгляд упрется в темные отроги Уральских гор. Там, за горами, сколько угодно пространства, взгляд может легко скользить дальше, пересекая синие извилистые линии рек, и не замечать на гладкой поверхности покрытые облаками ледники, оползни из огромных заросших мхом камней, пещеры с наскальными рисунками и туманные болота, над которыми днем и ночью горят призрачные огоньки духов тайги.

Путешествовать взглядом легко и приятно. Мы можем сколько угодно перелистывать атлас, изучая названия незнакомых долин и рек, но мир за окном при этом не изменится. Другое дело, если вы отправляетесь в путь сами, в эшелоне, где люди собраны не по своей воле.

– …Это черт знает что! Почему мы, административно-высланные, должны ехать в таких условиях? Почему мы с женой не можем ехать в Иркутск в обычном плацкартном вагоне, рядом с нормальными, приличными людьми, а не со всяким отребьем?! Я, порядочный человек, инженер с высшим образованием, должен целую неделю смотреть на рожи каких-то изгоев, не иметь возможности покупать себе на станциях горячую еду и бояться, что на мое пальто переползут вши со всего вагона… Ехать вместе с отбросами общества!.. – представительный мужчина возмущенно ткнул пальцем в сторону соседнего купе. Он обращался только к Алексею, но его сильный голос звучал для одного слушателя слишком громко.

– Саша, не надо. Тебе вредно волноваться, – тихо попросила инженера женщина в рыжеватой шубе. Скинув на плечи белый платок, она сидела на нижней полке рядом с Верой и растерянно смотрела на гору чемоданов, загораживающих весь проход. Надо было как-то устраиваться в том мире, который есть, дорога предстояла долгая, состав постоянно пропускал другие поезда. Вот и сейчас эшелон остановился посреди поля. Где-то впереди паровоз со свистом стравливал пар, снопы искр в темноте рассыпались по шпалам. Зарешеченные окна вагонов светились желтыми огнями, хлопали двери теплушек, и было слышно, как по путям, разговаривая, ходят солдаты.

Вагон для ссыльных, маленькая вселенная, ничем не отличался от любого другого столыпинского вагона. Купе-отсеки со сплошной верхней полкой, в которые набивалось по восемь-десять человек, зарешеченные с двух сторон окна-слепыши, бак с водой и маленький туалет без умывальника. Только двери решеток, отгораживающие купе от прохода, где обычно дежурит конвой, были сняты. Ссыльные – это не заключенные. В обязанности конвоя входило в основном оцепление эшелона на станциях. Как только посадка закончилась, помощник начальника караула просто закрыл оба тамбура, предоставив людям самим разбираться с местами.

Люди, куда бы они ни попали, первым делом стараются разъединиться по социальным признакам. К тому же у каждого своя предыстория: кого-то забрали в день отъезда, а кто-то просидел в сборных камерах целую неделю. В купе Измайловых, кроме представительного инженера и его супруги, остановились еще четыре человека: женщина со скорбным лицом, в желтом вязанном берете; молодой курчавый парень с редкой бородкой и живыми карими глазами; какой-то старичок, не по сезону одетый в светлый парусиновый костюм, и седой, молчаливый мужчина в черном потертом пальто. Все, кроме седого, по административной высылке направлялись в Иркутск.

Как только эшелон тронулся, женщина в желтом берете молча села в самый угол купе, пряча лицо под тенью верхней полки. Свой багаж – единственный маленький фибровый чемоданчик, она положила себе на колени, словно боялась, что у нее отберут последнее. Седой мужчина, не замечая недовольный взгляд инженера, забросил на верхнюю полку свой сморщенный заплечный мешок и, не снимая пальто, полез следом. В поведении этого пассажира было заметно, что он не желает отягощать свою жизнь лишними знакомствами.

В купе постоянно заглядывали какие-то люди. Двое пахнущих подвалом мужчин попытались присесть рядом с инженером, но, посмотрев на его лицо, быстро встали и ушли, мазнув по раскрытым чемоданам долгими липкими взглядами.

– Нет, вы видели? – продолжал возмущаться инженер, подчеркнуто обращаясь только к Алексею. – Как с такими ехать? На вещах спать?.. Нищие, уголовники, через купе батюшка расположился вместе со всем приходом… Как только прибудем в Тобольск, напишу такую жалобу…

В этот момент состав дернулся, двери тамбура с лязгом открылись, и в вагон в сопровождении двух солдат, с папкой в руках, вошел молодой начальник этапа. Румяные от холодного ветра солдаты, снятые с постов на открытых площадках, своими винтовками и плечами в тяжелых тулупах загородили весь проход. Гул голосов сразу утих, из каждого купе стали выглядывать любопытные лица.

– Внимание! – крикнул молодой командир, стараясь, чтобы его слышал весь вагон. – Граждане ссыльные! До Смоленска вы будете находиться в распоряжении конвоя 5-го отдельного белорусского полка ОГПУ. На всем протяжении пути любая попытка покинуть вагон будет расцениваться как побег. Во время стоянок на станциях запрещается выглядывать в окна вагона, разговаривать с людьми на перронах и, тем более, принимать от них и предавать любые предметы. За нарушение требований будете наказаны. Всем понятно? При возникновении чрезвычайной ситуации старшему по вагону следует громко стучать в двери тамбуров, привлекая внимание часового на площадке. От себя подчеркну – только при чрезвычайной ситуации! За ложный вызов будете наказаны.

Покачиваясь в такт движения поезда, начальник прошелся по вагону и остановился возле щуплого мужичка в рваной телогрейке. Наверное, ему не нашлось места ни в одном купе. Мужичок испуганно заморгал глазами.

– Фамилия?

– Так Ситневы мы, – еле слышно ответил мужичок, втягивая голову в плечи.

– Назначаетесь старшим. С этой минуты вы отвечаете за все происходящее в вашем вагоне, – молодой командир похлопал ошалевшего мужика по плечу. Всего два часа назад он, расстегнув воротничок гимнастерки с новенькими кубиками на голубых петлицах, пил чай с вишневым вареньем и туманно рассказывал своей невесте о трудных и опасных буднях службы. Это был его первый этап. Сейчас командир смотрел на себя взглядом своей девушки.

– Вопросик можно, старшой? – из соседнего с Измайловыми купе выглянул плотный нагловатый парень в коверкотовом пиджаке. В серых, с прищуром, глазах парня читалась скрытая насмешка. На переносице и скуле, желтым и синим, темнели заживающие кровоподтеки. Позднее Вера вспомнила, что видела этого парня, еще без синяков, в коридоре райотдела милиции.

– Кто это вас так разукрасил? – сразу спросил начальник этапа, указывая на кровоподтеки. – В сборной камере драка была?

– Да нет, ваши постарались. Или почерк коллег не узнаете? – блеснув золотой фиксой, улыбнулся парень. Казалось, его забавляла показная суровость молодого командира.

– Значит, мало дали. Что у вас за вопрос?

– Вопроса два. Первый – что с питанием? Второй личный… – парень оглянулся по сторонам и доверительно понизил голос, – как к представителю власти…

– Говорите, – снисходительно разрешил начальник.

– Понимаете, я тут подумал… Хочу в коммунистическую партию заявление подать. Понимаю, конечно, что рановато, – плохо еще знаю труды основателей. С теорией слабовато. Но зато верю в светлое будущее и не хочу оставаться в стороне. А ведь это главное, да начальник? Ленин, вон, тоже по тюрьмам начинал… Я вам завтра напишу заявление, хоть кровью, а вы там попросите за меня, хорошо?.. Вы такой красивый, важный, строгий, весь в ремнях, с пистолетиком… Настоящий чекист… За вами хоть сейчас, с голыми руками на врагов народа… – парень вдруг сделал тревожные глаза. – Или вы думаете, что не примут?

Лицо молодого командира начало медленно наливаться краской. «А ведь уголовник провоцирует его», – с удивлением подумал Алексей, внимательно наблюдая за сценой возле соседнего купе. Парень явно издевался над милиционером, причем издёвка была не в словах, а в самом поведении. Словно парень, с какой-то непонятной целью, пробовал на прочность чужой характер, незримо вывешивая перед собеседником красную тряпку.

– Из блатных? – сдерживая себя, спросил начальник и зачем-то оглянулся на солдат. Он понимал, что над ним смеются, но, похоже, не знал, как себя надо вести в такой ситуации. – По приезду в Тобольск будете наказаны…

– За что? – искренне удивился парень. – За то, что хочу расстаться с темным прошлым? За мечту о партии? – он возмущенно повернул голову к своему купе. – Козырь, вы когда-нибудь видели такую несправедливость?.. Мало того, что засунули в вагон с какими-то головорезами, так еще и рвут на корню самое светлое! – парень постепенно повышал голос. – Я вам не какой-нибудь вредитель, я социально близкий, из народа, у меня дедушка был рабочим, я честный вор…

– Был бы честным, не сослали бы, – закричал в ответ красный, окончательно запутавшийся начальник.

– Лужа, не мучай легавого, – раздалось из купе блатных. – Пусть себе идет…

– …Р-р-аф, – вдруг кто-то звонко гавкнул начальнику прямо в ухо с верхней полки. От неожиданности милиционер шарахнулся в сторону, хватаясь за кобуру. Вагон покрылся испуганными улыбками. Солдаты растерянно потоптались на месте. Ситуация была глупая, – не поднимать же караул. Потом насмешек не оберешься.

– Фамилии?! – зашелся в ярости молодой командир. – Вы будете наказаны. На сутки без воды. В Смоленске на каждого напишу рапорт.

– Ябеда вы, гражданин начальник. Не буду вам заявление в партию подавать, – улыбнулся парень и скрылся в своем купе. Он победил – властного, довольного собой начальника этапа больше не существовало, в проходе кричал красный, злой, растерянный двадцатилетний мальчишка в фуражке и шинели с новенькими кубиками на голубых петлицах.

– Раскусили блатные начальника, – вздохнул на верхней полке седой мужчина, когда двери тамбура снова с лязгом закрылись. – Теперь он больше сюда не покажется… Еще та будет поездочка…

Притихший инженер встрепенулся и поднял голову.

– Простите, а вы кто? – спросил он, встретившись взглядом с седым мужчиной.

– Монах Досифей, – неохотно представился мужчина и, словно пресекая дальнейшие вопросы, прикрыл глаза. Инженер развел руками и многозначительно посмотрел на Алексея, словно говоря: вот видите, с кем нам приходится ехать…

– Простите… монах Досифей… – неожиданно для всех произнесла Вера и поднялась с полки. – Мы сейчас ужинать будем… Присоединяйтесь к нам, хорошо?..

* * *

К часу ночи люди в вагоне наконец стали укладываться спать. Реже хлопали двери туалета, стало тихо, лишь в купе верующих молодой женский голос чуть слышно напевал какую-то грустную мелодию, да хрипло кашлял в проходе больной бездомный дед.

Эшелон набирал скорость. На мелькавших мимо полустанках и разъездах разноликие, никогда не спящие путевые обходчицы в накинутых наспех полушубках поднимали вверх фонари и зеленые флажки. За их спинами шумел темный сырой лес, рядом в освещенных будках на плитах закипали чайники, на столе лежали спицы и недовязанные носки, возле нагретых печек, свернувшись клубком, дремали сытые коты.

В будках было тепло и уютно, и обходчицы с философским равнодушием смотрели на проносящиеся мимо вагоны. Куда ехать, зачем ехать? Что можно найти в чужих краях? Только разочарование.

Все это так, но не всегда правы те, кто с обочины жизни провожает безразличными взглядами уходящие вдаль поезда. Иногда в конце пути мы находим самое главное, ради чего стоит родиться на свет – настоящую, без дна, любовь к тем, кого мы раньше, по наивности, считали, что уже любим.

В купе Измайловых было тихо. Женщина в желтом берете так и осталась сидеть в углу, держа на коленях свой чемоданчик. Казалось, что с момента отправки она ни разу не пошевелилась. Не сгонять же человека, пришлось устраиваться, неудобно поджав колени. На второй полке, заставив весь проход вещами, расположился притихший инженер и его супруга. Алексей, парень с бородкой, старичок и монах Досифей заняли сплошную верхнюю полку.

Не в силах унять накопленное внутреннее возбуждение, Санька долго лежал с открытыми глазами возле мамы. Когда ее дыхание стало ровным, он осторожно поднялся и тихонько перебрался наверх, к темному открытому окну. Спать не хотелось, наоборот, хотелось высунуть голову в окно и смотреть вперед, подставляя лицо холодному ветру. Где-то за вагонами гудел невидимый паровоз, грохотали на стрелках колеса, проносились мимо клубы дыма, мелькали в темноте телеграфные столбы вдоль полотна. И хоть все шло как-то не так, как он себе представлял, впервые за долгий день Санька улыбался.

Через час женщина в желтом берете не выдержала. Подбородок ее задрожал, она быстро закрыла лицо ладонями, всхлипнула и заплакала, вначале тихо, словно скуля, потом в голос, в крик. Следом за ней в дальнем купе заплакал чей-то грудной ребенок. Все зашевелились, поднимая головы. Вера, сразу все поняв, вскочила и, ступая по полу босыми ногами, засуетилась возле женщины, обнимая ее и успокаивая как родную. Но женщина уже не слышала и не видела ничего, забившись в угол, она все кричала, плакала и звала какого-то Юру.

«Заткните этой суке пасть!» – рявкнул из купе блатных чей-то недовольный голос. Алексей, спрыгнув с верхней полки, побледнел и непроизвольно сжал кулаки. Жена инженера, торопясь, достала из сумки темный пузырек с лекарством; курчавый, испуганный парень сбегал в конец вагона и принес стакан с водой. В купе запахло эфирной валерьянкой.

Для тех, у кого жива совесть, чужая беда всегда кажется тяжелее своей. За хлопотами возле женщины собственные переживания Веры ушли в сторону…Ну, что она, в самом деле, у нее лучший на свете муж, который любит, который не бросит, не предаст; у нее лучший на свете сын, – мужчины, половинки, стена… Женщина по-прежнему ничего не слышала. Забившись в угол, она, вздрагивая, закрывала лицо руками, словно надеясь, что все это кошмарный сон, что когда она откроет глаза, тусклый свет вагона и чужие лица исчезнут, растворятся в призрачной дымке, а вместо них она увидит свою спальню и услышит рядом родные голоса. Желтый берет упал на пол, рядом с ним валялся открытый фибровый чемоданчик, из которого вывалился сверток с чистым бельем и тонкая пачка писем, перевязанная синей ленточкой.