Текст книги "Разорвать тишину"

Автор книги: Николай Гаврилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Это была одна часть трагедии, вторая разыгрывалась всего в нескольких метрах, и никак не могла закончиться.

– Батюшку не трогайте… – хрипел на земле Трофим, вырываясь из рук уголовника с изъеденным оспой лицом. Блатные, сами немного растерянные неожиданной расправой над священником, наконец спохватились. К борющимся тут же бросились еще двое, Трофима придавили коленом, один сел на его ноги, а второй быстро снял с себя брючный ремень и старался набросить его на шею хрипящего прихожанина.

– Голову, голову ему поднимите, – кричал он, мгновенно став красным от усилий.

Чтобы задушить человека надо долго повозиться. Заступившегося за своего духовника, Трофима убивали несколько минут, и замершей толпе эти минуты показались вечностью. Ремень затянули, багровые от лопнувших сосудов глаза вылезли из орбит, кишечник и мочевой пузырь непроизвольно опорожнились, из разорванных губ текла розовая слюна, а он все еще дергал ногами, хрипел, и все пытался сказать, чтобы они пощадили батюшку, батюшку пощадили, ведь он за свою долгую жизнь делал людям только добро. Но стянутое ремнем горло не пропускало слова наружу, превращая их в громкий хрип.

Трофима убивали на страх остальным. Еще живого, его подтащили к горящему рядом костру и сунули головой в огонь. Над отступившей толпой пронесся вздох, многие, не выдержав, опустили глаза, кто-то торопливо выбрался толпы и отбежал в сторону. Ноги Трофима мелко тряслись, скрюченные пальцы скребли по земле, но уголовники втроем продолжали прижимать его лицом к углям, пока им самим не обожгло руки, а ватник на его спине не начал тлеть и дымиться.

– Люди, да что же это делается?!.. – вдруг раздался над деревьями взвизгливый крик, и какая-то пожилая женщина интеллигентного вида, во сбившимся на затылок белом платке, принялась расталкивать молчаливую стену людей, пробиваясь к месту расправы. – Изверги!.. Мужчины, да что же вы стоите и смотрите?! Сделайте что-нибудь! Вы же мужчины!..

Но никто не шелохнулся. Разрозненные верующие стояли под ножами, рядом со стеной часовни замерла, как камень, жена церковного старосты с мертвенно-бледным лицом. Она тоже не сделала ни шага вперед, потому что одно дело подбивать людей на примерку мученического венца, и совсем другое – своими глазами увидеть, как он надевается.

Это не с прихожанами отношения выяснять, здесь с ней ругаться никто не будет, разорвут рот от уха до уха и оставят лежать на голой земле.

Одна единственная, пожилая женщина, подбежала к обезумевшему крестьянину и, крича и плача, за шиворот стала тянуть его от лежащего на земле окровавленного священника. А затем, словно торопясь сразу быть в нескольких местах, побежала к лежащему головой в костре мертвому и стала хватать его за дымящийся ватник, по которому уже пробегали синие язычки пламени. Толпа по-прежнему не двигалась.

– Пора уходить, – негромко сказал Козырь стоящему рядом смуглому уголовнику в пестрой цыганской рубахе и повернулся к окаменевшей Зинаиде. – Жить хочешь, тетка? Сейчас покажешь нам, где остальная мука.

Жена церковного старосты, словно проснувшись, быстро и часто закивала головой. На ее щеках проступили яркие красные пятна.

– Граждане поселенцы! Богомольцы хотели вас обмануть, – повысив свой сипловатый голос до предела, крикнул вожак блатных в толпу, стараясь, чтобы его слышали как можно больше людей. – Они хотели сделать жест, раздать один мешок, а остальные у себя затарить! Мы свое взяли, теперь вы берите! У них всего много…

Прав, ох как прав был переживший погромы Аркадий Борисович! Уголовники только начнут, а продолжать, догрызать, будут другие. И в больших и в малых проекциях история всегда повторяется, там, где есть люди. В далеком кровавом семнадцатом году не коммунисты грабили церкви и вешали на березах и яблонях священников вместе с их семьями в маленьких городках деревянной Руси, а свои, местные, те, кто еще вчера приходил в эти самые убранные цветами церкви и со словами: «Христос воскрес», крестил свой лоб. Коммунисты только дали отмашку зеленым фонарем, сказав, что все позволено, что Бога нет, – и им, почему-то, сразу поверили.

Но не все. Всегда были и всегда будут люди, которые не ставят условия и не требуют от всемогущего Бога земных благ, как будто Он им должен. Поселенцы уже грабили лагерь прихожан, уже летели на мокрую землю выброшенные из их шалашей вещи, уже возле оставшегося мешка с мукой винтом вспыхнула безмолвная драка, а возле распростертого тела священника все еще продолжали молча сидеть пожилая седая женщина в сползшем на плечи белом платке и какой-то парень с упрямым скуластым лицом. Накрапывал мелкий дождь. Не обращая никакого внимания на разгром вокруг, женщина стирала смоченным носовым платком липкую кровь с порезов на лице, груди и руках батюшки и уже не плакала. На ее сердце было строго и спокойно.

Отец Александр не совершил ничего героического, не сотворил никакого чуда, он всегда был обычным тихим приходским священником, которых замечаешь только во время службы в храме. Его подвиг остался незаметен, потому что растянулся на всю жизнь. Раздача муки была ошибкой, он знал, что не стоит метать бисер перед теми, кто воспринимает добро как слабость, но он не мог поступить иначе, и в этом был плод его веры.

Рядом с отцом Александром лежало вытащенное из костра тело Трофима. Убитый прихожанин лежал спиной, словно прятал от моросящих капель дождя свое обезображенное, обугленное, черно-красное от лопнувшей кожи лицо. Он тоже не совершил никакого подвига, только сделал шаг вперед, но кто знает, может, именно ради этого шага он и оказался в этой забытой всеми, затерянной сибирской долине.

Отцу Александру оставалось жить меньше часа. Он был без сознания, но еще дышал. Женщина протирала платком почерневшие глубокие порезы, и ей казалось, что лицо священника постепенно приобретает черты сурового спокойствия, точно такого, какое было у нее на душе.

* * *

Между тем, на вершине возвышенности творилось что-то невообразимое. Оставленный блатными возле бревенчатой стены недостроенной часовни мешок с мукой сразу был разорван, люди горстями хватали муку прямо с земли и засыпали себе за пазуху, многие от жадности и отсутствия опыта тут же пытались ее есть и задыхались, не в силах откашляться от попавшей в легкие перемолотой пыли. Другие бежали к воде, и в шапках, кепках или просто в ладонях разводили болтушку и торопливо пили, выливая половину себе на грудь. Один мужик со всклоченной бородой стащил с ноги сапог, торопясь и рассыпая, засыпал в него несколько полных горстей, затем налил туда воды, разболтал, и уже поднес было ко рту, как его ударили в спину и вырвали сапог из рук. Растрепанный, страшный, с вытаращенными глазами, он метнулся было за обидчиком, но тут же остановился, сорвал сапог со второй ноги и в одних разматывающихся портянках побежал обратно к стене часовни.

Почти мгновенно там вспыхнула драка. В полной тишине, прерываемой лишь звуками ударов и стонами, люди бились насмерть, словно делили не остатки муки в разорванном мешке, а саму жизнь. Трещали ветки кустарника, кто-то уже валялся в луже, зажимая руками разбитую голову, а кто-то, с искаженным от ярости лицом, обхватив двумя руками толстый тяжелый сук, наносил удары каждому, кого успевал увидеть, не деля мир на своих и чужих, потому что своих здесь не было. В той драке было что-то темное, неестественное, нереальное, словно с убийством священника зверь мрака наконец вырвался на свободу и, прячась под разными лицами, не в силах укусить небо, грыз сам себя. Остальные ссыльные врассыпную разбегались в кустарник.

Лагерь верующих за несколько минут был разнесен в щепки. Мешки с перемолотым зерном искали повсюду, перевернули все шалаши, раскидали поленницу с дровами, протыкали заостренной жердью землю вокруг стены часовни, некоторых верующих пытали, но так ничего и не нашли. Муки нигде не было, как не было воображаемого сказочного богатства в маленьком складике припасов под еловым навесом – царстве Зинаиды. Погромщики нашли там только два куска жира в котомке, морковь, проросший лук и полмешка перемешанных с крошкой сухарей. Прихожане сами голодали, но поверить в это никто не хотел.

– Говори, куда спрятал муку, гад! Говори!!! – кричал в полный голос цепкий, как жук, бездомный с темно-коричневым испитым лицом, схватив за воротник полушубка согнутого в коленях певчего из приходского хора. – Где вы ее закопали? Отвечай! Думаешь, хитрые, чуть-чуть муки раздали, чтобы вопросов не было, а остальное для себя – чтобы тайком жрать? Говори, сука, иначе сейчас повесим на первой осине…

Певчий зажимал руками разбитую голову и что-то мычал, брызгая кровью.

Погромам только стоит начаться, а дальше их ничем не остановишь. Прошло всего пятнадцать минут с того момента, как Алексей с художником услышали о находке муки, но пока они подошли к лагерю верующих, он уже был разгромлен. Еще не зная, что произошло, они осторожно поднимались по гряде, с удивлением прислушиваясь к далеким крикам. Возле первых строений бывшей фактории на них вдруг выскочил какой-то мужик в разорванной окровавленной рубахе. Задыхаясь и поскальзываясь на размокшей от дождя земле, мужик метнулся было к разрушенному складу, но потом повернулся и побежал к спуску на берег, крестясь на ходу.

– Что-то здесь произошло. Найдем отца Александра и сразу назад, – почему-то шепотом произнес Алексей, обернувшись к идущему сзади художнику. – Не нравится мне все это…

Разносящиеся повсюду крики заставляли всему внутри сжиматься в тревожном предчувствии. Когда опасность не видишь, она подавляет. Постоянно оглядываясь и медленно ступая по лужам, они вышли из кустарника на самую вершину холма и, не дойдя десяток метров до стен построенной за ночь часовни, резко остановились. Дальше идти было некуда. Тот, у которого они шли попросить муки, лежал на земле под дождем, откинув в сторону неестественно вывернутую руку в задравшемся рукаве старенькой рясы. Рядом со священником лежал еще кто-то, черный и страшный, а возле них в полном молчании сидели парень со скуластым широким лицом и поникшая пожилая женщина. Белый платок окончательно съехал с ее головы на плечи, обнажая собранные в пучок седые волосы, заколотые дешевым деревянным гребешком. С первого взгляда было ясно, что осматривать священника незачем, темневшее под его телом пятно крови говорило само за себя. Кстати, его убийцу больше никто никогда не видел. Как только возле мешка с мукой началась драка, он сразу ушел на берег затоки, долго сидел там на корточках, отмывая холодной речной водой лезвие своего сапожного ножа, и разговаривал сам с собой, как сумасшедший. Затем он навсегда исчез с гряды.

– Поможете его похоронить? Чтобы успеть до захода солнца, – едва взглянув на подошедших, тихо спросила пожилая женщина, словно продолжала давно начатый разговор. Она узнала Алексея, его многие узнавали, хотя судьба словно заставляла его приходить к людям тогда, когда он был уже не нужен. – Посмотрите, что они сделали с нашим батюшкой…

Алексей кивнул головой и без лишних слов опустился коленями на мокрую землю перед неподвижным телом священника. Он уже знал, что ему придется сказать этой седой женщине и скуластому хмурому парню, воспринявшим его появление как чудо, и в тот момент ненавидел свою профессию. Пульс еще прощупывался, но совсем слабо, сердцу не хватало вытекшей на землю крови. Испачканными липкой кровью руками Алексей поднял веки священника, всматриваясь в закатившиеся зрачки, затем разорвал воротник истрепанной рясы, обнажая почерневшие колотые раны на шее и впалой груди, и повернулся к дышащему ему в затылок парню:

– Слушай, как тебя зовут?

– Иван… – немного отодвинувшись, коротко ответил парень. Только сейчас Алексей заметил, что все его лицо покрыто рыжими веснушками.

– Очень хорошо. Нужна твоя помощь, Ваня. Принеси мне в котелке или кружке побольше воды. И постарайся найти как можно больше перевязочного материала – ну там бинтов или тряпок каких-нибудь чистых. Хорошо?

Затем Измайлов поднялся на ноги, вытер мокрой листвой руки и, не отвечая на немой вопрос женщины, подошел к стоящему в стороне художнику.

– Шансов нет, – тихо зашептал он, словно его могли услышать не только седая женщина, но сам находящийся уже почти в небе священник. – Проникающие раны не глубокие, но широкие, и их слишком много. Вся кровь на земле. Твою мать, вечно я поздно прихожу… Тут другой вопрос. Слышишь, что в фактории творится? – чуть громче спросил Алексей. Словно в подтверждении его слов, с берега затоки раздался пронзительный женский визг и резко оборвался на самой высокой ноте.

– Я останусь здесь до конца. Понимаю, что сделать уже ничего нельзя, но не могу иначе… А тебе, Миша, надо вернуться в лагерь и предупредить всех наших. В шалаше лучше не оставаться, загасите костер и уходите на время в кустарник на восточной стороне. Там вы будете в безопасности. Люди кровь почувствовали, теперь они не скоро остановятся… Я вас там найду.

Миша молча кивнул головой. В последнее время он уже мало напоминал того услужливого, немного восторженного молодого человека из светлых и добрых сказок, с которым они познакомились в эшелоне. Сейчас он был предельно серьезен и немногословен.

В эти минуты волна стихийных грабежей уже перекинулась на берег затоки, сейчас там кого-то били, кого-то тащили по земле и вырывали из рук чемодан, стараясь отлепить от кожаной ручки судорожно сжатые пальцы. Слабых и робких никто не жалел. И плакал детскими слезами возле почерневших свай заросшего камышами причала больной и жалкий Поликарп Иванович, закрывая руками окровавленный рот с выбитыми золотыми зубами.

Не плачьте, Поликарп Иванович, пусть вам будет утешением, что те, кто над вами издевался, навсегда останутся лежать неподалеку от вас. Вход в эту долину широк; посмотрите на раскинувшуюся среди болот бескрайнюю Обь – а выхода из нее нет. И будут тускло поблескивать на свежем снегу ваши золотые коронки вместе с сорванными серьгами и крестиками, рассыпавшись из истлевшего кармана вашего обидчика. Вам не придется его долго ждать за пределами жизни…

Отец Александр умер сразу после ухода художника. Скуластый сероглазый парень принес откуда-то целый ворох порванных на бинты тряпок, Алексей аккуратно забинтовал раны, но все было нужно только для успокоения врачебной совести, порезы и так уже не кровоточили. Последние секунды он только протирал посиневшие губы священника мокрым тряпичным тампоном. Никто, а меньше всего сам Алексей, не смог бы объяснить, почему он решил остаться здесь до конца. Раньше они с батюшкой почти не общались, даже не были толком знакомы друг с другом. Это было трудно выразить в мыслях, но отец Александр был для него близким, как бы своим, а своих никогда не бросают, иначе жить на земле будет просто незачем. Так думал Измайлов.

Незаметный в обычной житейской суете, старик был настоящим священником, который видел в каждом из подходящих к нему людей не будущие пожертвования на ремонт церкви, и не рабочие руки, которые нужно срочно загрузить во Славу Божью, а только одну его больную душу. Он не искал ничего материального, и те, кто с ним соприкасались, это чувствовали.

На похороны батюшки и Трофима пришло больше двадцати человек. Еще не пришедшие в себя прихожане надели на темную от крови рясу отца Александра шитую золотом епитрахиль и такие же золотые поручи, пожилая седая женщина прикрыла голову Трофима своим белым платком, а упрямый хмурый парень и еще кто-то выкопали возле бревенчатой новой часовни неглубокую могилу.

Все было сделано так, как это можно было сделать в таких условиях, но когда их без гроба стали закапывать в глинистую землю, строгая и спокойная женщина снова заплакала, а отслуживший по убитым краткую литию монах Досифей гладил ее по седой голове, как маленькую, и все приговаривал:

– Ну что ты, мать… Ну что ты, мать…

А на безлюдной северной стороне гряды, на коленях, прижав лицо к мокрому мху, плакала и криком просила прощения у неба Зинаида, только сегодня осознавшая, куда привела людей ее прикрытая верой гордыня.

Но тише, Зинаида, тише… Покаяние любит тишину. Мученический венец во имя Бога не примеряют самостоятельно, это награда, которую еще надо заслужить. Очень может статься, что в отчаянии и веры-то больше будет, и ни капли любви, ни грамма. Останется только память о том, что есть Бог, и самым важным для каждого станет не потерять эту память.

Еще один, шестой по счету, день подходил к концу. Дождь почти перестал, ближе к вечеру в просветах неба ненадолго появилось солнце, а где-то в тумане болот снова послышалось пение петуха. Призрачная птица словно удивлялась – сколько всего люди могут натворить за одно дождливое утро.

* * *

Но это было еще не все. Точка в наслаивающихся друг на друга событиях была поставлена глубокой ночью, когда на территории фактории загорелся полуразрушенный сруб торговой конторы, где жили блатные.

Вросшая в землю темная избушка со слепым окном, обваленной крышей и разрушенной временем каменной печью, с новым потолком из еловых лап, была подожжена сразу с четырех сторон. Вначале горели только разложенные возле стен охапки камыша. Языки пламени, словно нехотя, лизали рубленные чашей углы из старых почерневших бревен. Но постепенно огонь, красными змейками пробегая по сухому мху, забитому между бревнами, перекинулся на свежую еловую крышу, там, треща, вспыхнул, и через несколько минут густые клубы желто-белого дыма, в которых мелькало и исчезало пламя, столбом поднялись в ночное звездное небо. Темная вершина гряды постепенно осветилась заревом.

Пока разгоралось и дымило, дверь избушки содрогалась от ударов. Выбраться оттуда было просто, достаточно было оставить в покое неподдающуюся дверь и перелезть наружу через держащийся на четырех балках еловый настил крыши, но люди в избушке угорели от дыма и ничего не соображали. Высушенные всеми ветрами верхние бревна сруба загорелись первыми, наверху уже гудело пламя, а внизу еще плавал клубами удушающий дым сырого прогнившего дерева. Пробираясь через щели, дым изнутри иногда вспыхивал огнем, и тогда редкие деревья возле избушки выступали из темноты и на мгновение озарялись красноватым светом. Вместе с ударами в дверь, укрепленную тонкими березовыми бревнами, на которых уже горела кора, из сруба слышались крики о помощи, но дверь так и оставалась забитой тремя заостренными клиньями, которые никто не спешил вытащить.

Проведшему целый день в лагере верующих Алексею в эту ночь так и не удалось выспаться. Казалось, не прошло и минуты, как он вернулся в свой шалаш, потрепал по голове Саньку и без сил прилег на лежак, сразу провалившись в черную бездонную яму без пространства и времени, как кто-то уже тряс его за плечо. Затем где-то далеко-далеко, может быть на самом краю вселенной, кто-то назвал его по имени. Уже осознавая, что тряска и звуки пришли к нему из реального мира, куда ему нужно срочно вернуться, Алексей дернулся и резко открыл глаза.

Сквозь прорехи еловых стен шалаша мерцало красным. Прямо возле него, нагнувшись, стоял монах Досифей, рядом в полумраке белело лицо испуганной Веры, дальше виднелась поднятая голова актрисы. И только Санька продолжал крепко спать, накрытый по макушку своим полушубком.

– Простите меня, ради Бога, но мне больше не к кому обратиться. Вы здесь единственный врач, – тихо попросил монах, заметив, что мутный со сна взгляд Измайлова стал становиться осмысленным. – Там один человек ранен. Мне бы очень хотелось, чтобы вы ему помогли. Пойдемте со мной, пожалуйста.

– Леша, я с тобой! – мгновенно сказала Вера и, не дожидаясь возражений мужа, решительно поднялась с лежака, шаря руками вокруг в поисках шарфа. За годы супружеской жизни Алексей научился распознавать, когда с женой можно спорить, а когда нет, и стал молча собираться, даже не пытаясь ее отговорить. Почему-то Вера еще с эшелона полностью доверяла монаху. Через минуту они втроем вышли из шалаша и, в полной темноте натыкаясь на невидимые деревья и кусты, последовали за Досифеем, направляясь к вершине возвышенности.

Пахло дымом и речной сыростью, приближающееся зарево освещало только стоящие рядом стволы деревьев, все остальное было погружено во мрак. В тот самый момент, когда Алексей твердо решил остановиться и узнать, что происходит, столб дыма впереди вновь полыхнул огнем, что-то затрещало, и все вокруг – и валуны, и низкие сосны – озарилось вспышкой красного света.

Затем снова потемнело, но Измайлов с каким-то обостренным вниманием успел заметить возле горящей избушки неподвижное тело кряжистого уголовника. Рядом с его головой валялся блестящий от черной крови камень. Дальше, наблюдая за пожаром, стояли какие-то поселенцы, а чуть в стороне от огня и дыма, зачем-то постоянно облизывая губы и держась за бок, согнувшись, сидел бледный, как полотно, Иван, скуластый упрямый парень, с которым они хоронили священника.

«Отомстил… Неужели они все уже мертвы?» – успел подумать Алексей и, еще не зная, что ему сейчас нужно сделать, шагнул к горящему срубу, где, как в ловушке, сейчас находились блатные. Словно отвечая на его мысли, оттуда сразу разнесся дикий крик. Затем пламя вспыхнуло, уходя на несколько метров вверх, снова затрещало, горящая еловая крыша и жерди рухнули, поднимая сноп искр, и прямо из огня, все-таки выбив заклиненную дверь, задыхаясь и закрываясь руками, выскочили сразу два человека. Один из них, похожий на Леву Резаного, почерневший и страшный, словно ослепнув от дыма, не разбирая дороги, согнувшись, с хрипом побежал куда-то в темноту. Второй, выбежав, тут же упал на колени и покатился по земле. Одежда на нем горела.

Дальнейшие события воспринимались отдельными фрагментами. Иван мгновенно вскочил, вытащил из пламени тяжелый горящий сук и, припадая на одну ногу, тяжело побежал вслед за Левой. В свете пожарища Алексей успел заметить, что одна щека его была порезана, а руки и рукава ватника густо забрызганы кровью. В низких соснах затрещали ветки, кто-то закричал, затем в темноте по дуге замелькал горящий сук, и послышались звуки глухих ударов. В тот же момент из стены огня прямо на Алексея выскочил еще кто-то и, крича от боли и страха, весь объятый пламенем, побежал в сторону кустарника. В соснах затрещало, видно Иван, бросив добивать первого, кинулся к нему.

«Значит, он дверь распорками заклинил, а сверху пуки сухого камыша накидал. Чтобы им было труднее выбраться…» – как во сне думал Алексей, не в силах оторвать взгляд от жарко полыхающего кострища на месте рухнувших стен избушки. «Остальные, наверное, угорели… Что дверь, они сразу должны были ее выбить, или через крышу полезть, раскидав горящие еловые лапы. Но, видно, спали так крепко, что угорели, и уже ничего не соображали». Перед его глазами на миг мелькнуло хищное лицо Козыря. «Ну вот, Витя, все и решилось…» – беззвучно шепнул Измайлов, словно поставил восклицательный знак в их недолгом знакомстве. «Не отпустили тебя из долины те, кого ты убил…».

Пахло паленым человеческим мясом, со стороны кустарника доносились крики и звуки ударов. Безучастно, словно все происходит не с ним, Алексей медленно подошел к потухшему костру и в свете пламени посмотрел на размозженную камнем голову кряжистого. Он уже не дергался. «Убить с первого раза не удалось»… – подумал Измайлов, восстанавливая цепочку событий, и сразу увидел лежащий в лишайнике окровавленный нож. Затем он зачем-то обернулся, и только сейчас заметил, что за его спиной неподвижно стоит Вера и, как зачарованная, пристально смотрит на догорающее пламя. В ее застывших глазах отражались отблески огня, а выражение лица было каким-то странным, искаженным, словно она радовалась и одновременно боялась за свою радость. Рядом с ней стоял очень серьезный монах и тоже неподвижно смотрел на пожарище.

Прошла вечность, прежде чем из темноты, пошатываясь, вышел Иван. Тяжело дыша и неустанно облизывая побелевшие губы, он молча присел на валун и прикрыл глаза. На его щеке темнел глубокий порез, шея и воротник ватника были залиты кровью, но Алексей, не обращая внимания на эту рану, сразу посмотрел на его бок. Там, из ткани прорезанной телогрейки, чуть заметно белели клочки ваты. Какая-то мысль пришла ему в голову, он вплотную подошел к бессильно закрывшему глаза молодому человеку, и уже зная, что там увидит, расстегнул его ватник и поднял свитер вверх. Вера и монах подошли поближе.

На белом впавшем животе зиял еще один небольшой порез, из которого выпирало что-то бледно-фиолетовое. Крови почти не было, лишь несколько капель из разрезанной кожи размазались красным вокруг неопасной с виду раны. Иван медленно открыл глаза:

– Лужа ушел. Не успел я его… за батюшку… – сказал он, чуть шевеля губами, как будто вместе со звуками на воздух выходила его жизнь. Алексей только сейчас вспомнил, что один из выбегавших в горящей одежде куда-то исчез.

– Не думай сейчас об этом, – стараясь не показать своим голосом то, что он уже поминутно знает его будущее, резко сказал Измайлов. – Чем он тебя так?… Ножом?

Парень промолчал. Кожа на его лице приобрела землистый оттенок, впавшие глаза очертились черными кругами.

«Конечно ножом…» – быстро думал Алексей, осматривая рану. – «Тем самым». Он вспомнил окровавленный нож возле скрюченных пальцев мертвого кряжистого. – «На полное лезвие… Кровь не вышла, она пролилась в брюшную полость и в разрезанный желудок… Он уже умер. Ты разговариваешь с мертвецом».

Измайлов оторвал глаза от розово-фиолетового пореза и внимательно посмотрел на заострившееся лицо парня, не понимая, как он мог с такой раной бегать, что-то кричать и бить изо всех сил, рассчитываясь за смерть священника и Трофима, которых он почти не знал, не являясь прихожанином их прихода. Это был один из тех цельных русских характеров, которые способны принимать крайние решения, совершенно не считаясь с их последствиями. Он знал, что священников убивать нельзя, потому что должно же быть рядом с нами что-то светлое, и поступил так, как подсказывало ему его сердце.

«Он уже мертвый, но он успел сделать то главное, чем жил с момента похорон отца Александра. Он отомстил за смерть многих, и теперь ему не страшно и не стыдно навсегда уходить в черное небо. Он выполнил все, что должен был выполнить, и теперь ему с каждым мгновением будет все спокойней и спокойней. Ну, а ты?» – шепнул сам себе Алексей. – «Ты еще ничего не сделал».

– Что, плохо доктор?… – беззвучно спросил Иван, открывая мутные глаза. – Это уже не важно. – Он поднял голову и с каким-то детским удивлением посмотрел на темное небо. – Звезды спрятались… Всю ночь горели, а сейчас нету…

Алексей вслед за ним посмотрел вверх. Звезды действительно исчезли, на небе стало темно. Далекая белая луна, женская ипостась мира, на мгновение появилась в просветах между низкими тучами и, светя, словно сквозь воду, тут же скрылась в черноте. Все небо над долиной вновь затянуло мглой.

Совсем скоро на болотах опять зашелестит надоедливый затяжной дождь. Капли воды в полной темноте будут пузыриться в лужах между кочками, мхи набухнут, а здесь, на гряде, вода будет стекать по низким стволам сосен и, собираясь в маленькие ручейки, потечет между мокрыми замшелыми валунами к берегу затоки. Дождь окончательно прибьет к земле потухающее пламя на месте пожарища, и вскоре там будут лишь дымиться обваленные почерневшие бревна, а под ними трупы людей, которые сегодня ночью пожали последствия своих прошлых поступков.

Потому что ничего в мире не проходит бесследно, и любые наши поступки из настоящего переносятся в будущее. И что мы найдем на дороге своей судьбы – мину под ногами, которую вчера своим словом и делом сами забросили на шаг вперед, или накрытый друзьями стол – зависит только от того, как мы поступаем прямо сейчас. Но уголовники этого не знали… А рядом с ними, спокойно глядя стеклянными глазами на небо без звезд, навсегда останется лежать их палач. Наверное, это была не месть, а воздаяние, со смертью священника чаша переполнилась, и сейчас Алексею хотелось пожать парню руку. Только теперь он понял, зачем монах разбудил его полчаса назад.

– Вер, ты смочи ему влажной тряпкой губы… Пить не давай. Нельзя ему пить. Впрочем, это уже не имеет значения, – тихо сказал врач, застегивая телогрейку на животе парня. Он поднялся с колен и посмотрел на тухнущее пламя. Через час– другой на горизонте засереет рассвет, вдалеке станут видны пространства восточных болот, и Измайловы навсегда покинут заброшенную факторию, которая неразрывным узелком связала его семью с незнакомыми раньше достойными людьми.

– Уходите сегодня? – словно угадав его мысли, спросил монах.

– Уходим, – твердо ответил Алексей. – Хватит! Каждый день – как жизнь… Не знаю, куда – но уходим. Еще раз предлагаю, пойдем с нами. Здесь ты умрешь.

– Нет, доктор. Не буду я больше никуда бегать. Здесь раненые, здесь ослабевшие от голода. Здесь часовня. С тех пор, как монастыри позакрывали, все бродил, искал чего-то нужного, а оно меня само нашло. Зачем мне куда-то идти? А вы уходите. С вами у людей лишняя надежда появится. Вдруг вам удастся к поселку выйти и помощь сюда позвать. Другие бы не позвали, постарались бы неприметно на запад пробраться, не привлекать к себе внимание властей. А вы позовете. Я знаю… – закончил монах и склонил в прощальном поклоне непокрытую голову. В ветвях низких сосен зашуршали первые капли дождя.

* * *

Через два часа, когда на горизонте взошло невидимое за серыми облаками солнце, Санька, пользуясь общей суетой сборов, пробрался сквозь густые заросли кустарника к высокой развесистой сосне, растущей отдельно от остальных деревьев. В тени ее редких ветвей еще лежал снег. Здесь уже можно было встретить кого-нибудь из ссыльных, но сейчас возле сосны было тихо и безлюдно. Санька несколько раз обошел вокруг дерева, отметил взглядом выпуклости сучков на коре и, обхватывая руками ствол, полез наверх. Замысел был прост: забраться на сосну как можно выше и сверху, за сплошной стеной камышей, увидеть неведомый край, куда они сегодня уходят.

Санька лез все выше и выше, зажмурив глаза и прижимаясь щекой к старой, потресканной, липкой от смолы коре. Но ему не повезло. Когда земля осталась далеко внизу, он открыл глаза и увидел, что рыжие болота до горизонта покрывает непроглядная пелена дождя. Со стороны затоки видимость была хорошая, там за серой дымкой уже проглядывалась необъятная река, медленно несущая свои воды на север. Но та часть мира Саньке была не нужна.

Внизу папа уже подготовил березовые жерди и закапал свечным воском спички, разложив их по разным карманам, мама с актрисой приготовили на костре кипяток, чтобы согреться перед дорогой, а художник Миша Беленький быстрыми штрихами нарисовал в альбоме последний эскиз заброшенной фактории с гигантским, уходящим в небо, крестом на крыше часовни. Все было готово к тому, чтобы, не оглядываясь, покинуть эту угрюмую безымянную возвышенность, неотмеченную ни в одном атласе мира, но навсегда оставшуюся во снах тех, кто выживет.