Текст книги "И отрет Бог всякую слезу"

Автор книги: Николай Гаврилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

XIV

С началом нового дня Саша и Петр Михайлович почувствовали к себе особое внимание всего барака. Сразу после сигнала побудки к Саше подошел рослый, плечистый сержант, по-разбойничьи заросший черной щетиной. Губы сержанта были растянуты в приветливой улыбке, но глаза не улыбались. Из-под расстегнутой гимнастерки виднелось грязное до черноты нательное белье.

– Откуда ты, братишка? – спросил красноармеец, отводя Сашу чуть в сторону.

– Из Минска, – ответил Саша, непонятно почему томясь от явного интереса к его персоне. Боковым зрением он успел заметить, что Петра Михайловича тоже обступили сразу трое, хотя на остальных вновь прибывших никто не обратил никакого внимания.

Да ну…? – сделал круглые глаза сержант. – А как сюда попал? На призывной пункт шел?

Вопрос красноармейца был закономерен. Сразу после бомбардировки Минска все призывные пункты были вынесены за пределы города, и многие гражданские, следуя запоздалому приказу о мобилизации, шли туда, по пути попадая на территорию уже контролируемую немцами. Они тоже считались военнопленными. У Саши был другой случай, но ему не захотелось пускаться в подробности. Интуитивно он чувствовал, что сержанту глубоко наплевать, кто он, и как сюда попал.

– Я тоже из Минска, – еще шире улыбнулся сержант. – Земляки…. Будем держаться вместе. Я тебя в обиду не дам. А то знаешь, какие здесь гады…., – он кивнул головой куда-то в глубину барака. – Вроде все свои, а на деле…. Каждый только о своей шкуре печется. Так что держись возле меня.

– Хорошо, – искренне ответил Саша.

Он еще не научился слушать свои чувства, ведь ему было всего семнадцать лет. Расположение сержанта подкупило его. Тогда он еще верил, что мир делиться только на своих и немцев, что от немцев надо ждать только плохого, а от своих, советских людей лишь помощи, подставленного плеча, протянутой руки. Да и как могло быть иначе, ведь это свои….. Откуда Саше было знать три основных закона выживания в подобной среде, – «не верь, не бойся, не проси», – «не верь» из которых – первый.

Неприятное впечатление мелькнуло и исчезло. Чужие слова, особенно если они нам по сердцу, всегда слышнее тихого голоса интуиции.

– Я здесь уже три дня, – продолжал сержант. – Каждый день человек по двадцать расстреливают. Но главное, – не попасть в карцер. Карцер хуже виселицы. Это такой бетонный гробик за штабом, метр на полтора, крыши нет, а на высоте семьдесят сантиметров протянута колючая проволока. Можно только на четвереньках стоять, и то, – проволока спину режет. На солнце, на дожде, по лицу мухи ползают. Вся кровь в голове собирается. Максимум двое суток, и с ума сходишь, а дают суток по пять. Так что карцера нам надо избегать при любом раскладе. А отправляют туда просто так, потому что на глаза попался…. Эх, жаль, что ты в гражданском….. Сразу привлекаешь внимание. …. Плохо это. Можешь пропасть не за что.

– Что же делать? – растерянно спросил Саша. Слова сержанта полностью совпадали с его мыслями вчера на плацу.

– Держаться меня, братишка, – твердо ответил сержант. Он отступил на шаг, критически осматривая Сашу с головы до ног. Затем его лицо затвердело, словно он принял очень неприятное для себя решение:

– Ладно. Земляки должны помогать друг другу. Снимай свою одежду. Наденешь мою.

– А как же вы? – еще больше растерялся Саша. Но сержант только махнул рукой.

– Обо мне не беспокойся, – ответил он, снимая гимнастерку. – Тут по вечерам местные к ограждению подходят. Среди них одна моя знакомая. Крикну ей, чтобы форму на толкучке купила и через проволоку перекинула. Немцы пока на местных сквозь пальцы смотрят…. Ты за меня не думай…. Кто тебе поможет, если не я…?

Пропотевшая гимнастерка и лоснящиеся от грязи галифе сержанта были размера на три больше. Саша просто утонул в его форме, гимнастерку пришлось запахивать складками. Плечи свисали. Сапоги тоже оказались большими, портянок у сержанта не было. Он не видел себя со стороны, но сержант в его одежде выглядел совершенно нелепо. Рубашка с коротким рукавом трещала по швам, верхние пуговицы не сходились, а штаны были настолько коротки, что доходили ему только до щиколоток.

– Порядок, – оглядев Сашу, заключил сержант, похлопав его по спине. – Теперь ты, как все. На работы нас пока не водят, сидим в бараке или в локальной зоне. Если что, – обращайся. Я рядом….

Когда Саша подошел к своим, оказалось что Петр Михайлович тоже переоделся в солдатскую форму. Исчезла льняная сорочка и светлые городские брюки. Темные, с проседью волосы прикрывала прожженная искрами костров пилотка без звездочки. В новом наряде он выглядел комично.

– Ребята сказали, что гражданские вещи можно поменять у местных на бинты для раненых. Вот я и отдал…. – объяснил Петр Михайлович.

– Дураки вы. Обманули вас как детей, – неожиданно произнес сидящий неподалеку красноармеец в обмотках.

И отвечая на немой вопрос, равнодушно пояснил:

– По лагерю второй день слухи ходят, что гражданских вот-вот отпустят по домам. Так что они домой вместо вас уйдут…. И не земляк он тебе вовсе, – добавил он, насмешливо взглянув на Сашу. – Из Сибири вроде. А гражданских точно отпустят. Для них война закончилась.

В углу, где они находились, возникло долгое молчание. И Саша, и Петр Михайлович, и лейтенант Андрей Звягинцев – все уставились на красноармейца в обмотках, с трудом пытаясь осмыслить услышанное. Петр Михайлович, наморщив лоб, с каким-то напряженным интересом вглядывался в его лицо, словно надеялся услышать от него что-то еще более важное. Но тот молчал.

– Почему же ты раньше не сказал? – спустя минуту тихо спросил красноармейца Андрей Звягинцев.

– А мне-то что? – пожал плечами боец. – Или еще не поняли, куда попали? Здесь каждый сам за себя…..

Никогда в жизни Саше еще не было так обидно. Надо было что-то делать, иначе он мог заплакать. В следующий момент он повернулся и решительно пошел в дальний угол барака, где среди полулежащих красноармейцев находился самый подлый повстречавшийся в его жизни человек в рубашке с коротким рукавом, купленной когда-то Сашиной мамой. Шел, не зная, что он ему сейчас скажет.

При его приближении бойцы повернули головы.

– Че тебе, братишка? Обидел кто? – улыбаясь, спросил сержант, когда Саша подошел к нему почти вплотную.

По выражению его лица сибиряк понял, что Бортникову уже известна истинная причина их обмена вещами. От наглой ухмылки сержанта кровь стучала в висках. Хотелось с размаха стереть кулаком эту ухмылку и бить до тех пор, пока этот подлый человек не признает, что так поступать нельзя, что свои так не поступают, что ни при каких обстоятельствах нельзя так цинично обманывать тех, кто тебе доверился.

Но вместо этого красный как рак Саша лишь топтался на месте и тяжело дышал.

– Пшел отсюда, – уже не улыбаясь, сузив глаза, прикрикнул на него сержант. – Ты останешься здесь, а я еще в лесах повоюю. Че встал? Давай, вали, пока пинками не погнал….

На этом все и закончилось.

Петр Михайлович в отличие от Саши даже не ходил разбираться. У него была какая-то своя, только ему известная оценка происходящего. Отныне он ходил в чужой гимнастерке, ни словом не упоминая, что его обманули. Что касается Саши, то ему было очень плохо.

Осознание того, что может быть уже завтра этот страшный сон мог бы закончиться, и он смог бы вернуться домой, в привычную, казалось, навсегда потерянную обстановку, где так легко считать себя сильным, где нет ни расстрелов, ни бараков, ни безысходности, ни разрушающего волю страха, сводило его с ума. Он был всего в шаге от чуда, но оно оказалось предназначено для более подлого и хитрого человека.

Не в силах больше сидеть в бараке, где находился этот человек, Саша, чуть не скуля от жалости к себе, вышел в локальную зону и сразу увидел стоящего по другую сторону колючей проволоки парня с наколками, отправленного вчера в соседний барак. Он с кем-то разговаривал через ограждение. Гражданской одежды на парне тоже не было, вместо пиджака и цветастой рубашки на его теле сидела гимнастерка с зелеными петлицами пограничника.

– И тебя подраздели? – весело крикнул парень, еле узнав Сашу в военной форме. – А я свой прикид на две пачки махорки сменял. Курить хотелось, уши пухли…. Отсыпать тебе на скрутку…?

Он еще ничего не знал. И Саша не стал ему говорить, приняв в протянутую через проволоку ладонь горсть желтой табачной крошки. Сил рассказывать у него сейчас не было.

Странно все-таки устроена наша жизнь….

В самом начале истории человечества Ева и Адам съели яблоко познания добра и зла, но что для нас хорошо, а что плохо, мы так до сих пор и не знаем. Лишь в самом конце жизни можно понять, – что для нас происходило во благо, а что нет.

Через два дня всех, кто носил гражданскую одежду, вывели из бараков и расстреляли за воротами из пулеметов, как шпионов и переодетых комиссаров.

Такой был приказ. Позже такое повторялось не раз.

XV

Лагерь расширялся. Каждый день сюда по железной дороге привозили вагоны с новыми пленными. Их встречала вооруженная автоматами и дубинками охрана. Тех, кто выходил недостаточно быстро, расстреливали на месте. Пленных поступало огромное количество, лишь немногие части Особого Западного округа с боями вышли за линию фронта, остальные разрозненными группами оставались по лесам, постепенно попадая в руки немцев.

Господин комендант Максимилиан Осфельд оказался неплохим хозяйственником. Тем более, что с человеческим ресурсом у него проблем не было. К началу сентября в лагере уже были созданы авторемонтные мастерские и гаражи, началось строительство нового здания комендатуры и жилых помещений для администрации лагеря. Сам лагерь был разбит на сектора по национальностям. Ряды колючей проволоки между локальными участками каждого барака и секторов создавали узкие проходы, получившие название улиц.

Улицей Стрелковой военнопленные называли проход к месту, где проходили массовые расстрелы, улицей «Новый путь» дорогу на местное кладбище, к общим ямам, куда ежедневно сваливали голые тела убитых и умерших от голода.

Еще в некоторых бараках установили нары, сплошные деревянные лежаки, где от скученности приходилось лежать только боком. Кровля так и осталась дырявой. Засыпая, Саша видел над собой кусочек неба. Когда пошли осенние дожди, прятал лицо от капель под поднятым воротником чужой гимнастерки. Рядом с ним спал Андрей Звягинцев, дальше Петр Михайлович, и младший лейтенант с двумя своими бойцами. После месяца проведенного в одном сарае они старались держаться вместе, как это всегда поначалу бывает с людьми, попавшими в новую остановку. Остальные обитатели барака создавали группки по землячеству.

По распоряжению коменданта в лагере был сформирован охранный батальон полиции. В основном из числа пленных украинцев. Немцы умело использовали разно национальный состав страны, с которой воевали, – изъявившие желание перейти на сторону вермахта белорусы отправлялись служить в Украину, а украинцы оставались в Белоруссии, чтобы не было связи со своим народом, чтобы совесть сильно не мучила стрелять по своим. Начальником батальона полиции стал советский кадровый офицер по фамилии Мирченко.

Говорили, что до войны Мирченко командовал стрелковым полком, имел жену и двоих детей, которых очень любил, и ради которых убедил себя, что он должен выжить на этой войне любой ценой, забывая, что дорога в ад проще всего мостится, прикрываясь именно заботой о близких. Никто, а меньше всего сам полковник, мог знать, в кого он превратится на этой должности. От него пахло кровью. Как потом говорил Петр Михайлович, таким людям как Мирченко уже нельзя было останавливаться, ни на секунду впускать в себя осознание того, что делаешь, иначе и жить не сможешь, и умереть тоже не сможешь, зная, сколько мертвых на том свете хотят заглянуть тебе в глаза.

Его ближайшим помощником, палачом и адъютантом был веселый чернявый парень по прозвищу Мотька, одетый в снятую с кого-то кубанку с малиновым верхом и немецкий китель без знаков различия. Мотька, наверное, в чем-то был даже сильнее своего командира. Чтобы заснуть, Мирченко требовался стакан самогона, а Мотька засыпал спокойно, улыбаясь, как ребенок, в предвкушении нового дня.

Батальон полиции взял на себя охранные и карательные функции внутри лагеря, а затем ему перешла и охрана периметра.

Но страшнее немцев, страшнее Мирченко, глаза которого со временем стали пустыми, как у рыбы, оказался голод. На сутки каждому пленному выделялось сто граммов суррогатного хлеба и два половника горячей воды с кусочками гнилой картошки и примесью соломы. Многие пленные, не имея кружек или консервных банок, получали похлебку прямо в пилотки, после вылизывая мокрую ткань. Ели стоя или сидя на земле возле бараков. Кусок мокрого черного хлеба принимали в ладони. Он был ценнее всего золота мира.

Ждали нового дня только из-за этого куска. Ради пайки хлеба могли предать, могли убить.

От голода пухли ноги, лицо, все тело становилось одутловатым. При нажатии пальцем на коже надолго оставалось белое пятно. Ситуация осложнялась тем, что многие пленные попадали в лагерь уже истощенными, ранеными, потерявшими много крови. Они уже не могли восстановиться.

Горячая баланда не насыщала ни тело, ни глаза. После выдачи люди часами сидели на земле, и продолжали скрести ложками по пустым котелкам и консервным банкам. Голод отнимал последние силы, отнимал сознание, можно было целый день пролежать в бараке, неподвижно глядя в какую-то точку, не имея ни одной мысли в голове. Жевали все: землю, кусочки кожи, резину, траву. По ночам видели яркие, ярче, чем реальность, сны, где непременно присутствовала еда, целые столы еды, – торопясь ели ее, но она не насыщала даже во сне. Некоторые так и оставались внутри этих снов, – утром их находили с остекленевшими открытыми глазами, уже не реагирующими на свет. Старосты бараков старались как можно дольше не докладывать администрации об умерших, оставляя их лежать на нарах вместе с живыми, чтобы получать на них хлеб. То же самое делали и санитары в лагерном лазарете.

Теперь каждый из обитателей лагеря знал, что несет с собой отказ Сталина подписать договор Женевской конвенции о гуманном отношении к военнопленным.

От голода и тоски плена хотелось выть. От мыслей, что твоя семья из-за тебя не получает продовольственных карточек, а детей заставляют отрекаться от отца-труса, тоже хотелось выть. Завыть волком в небо, чтобы вой поднялся к самим звездам, которым нет никакого дела до страданий людей на земле. Было бы легче, если бы немцы вообще не давали никакой пищи, после пяти суток резей в животе чувство голода бы притупилось, затем и вообще исчезло, пришла слабость, а мысли бы стали чистыми и ясными, неподвластными земному притяжению. Лагерная пайка не давала жить, но и быстро умереть она тоже не давала.

Приблатненный парень с наколками украл у своего старосты все накопленные запасы лишнего хлеба, двадцать с лишним кусков. Торопливо глотая, съел их в один присест за бараком. А когда его били, смеялся оскаленным, окровавленным ртом прямо в лицо старосте, потому что ему было плевать, что с ним сделают, – с сытым.

Странно была все-таки устроена его совесть. Он мог украсть, мог обмануть, мог отнять похлебку даже у умирающего, но не переходил на сторону немцев, хотя ему предлагали. Свой отказ он не мог даже сформулировать словами, говорил только, – «родился бы немцем, был бы немец, а так, как я, против своих…?», – оставаясь верен какой-то своей, внутренней правде.

Хотя перейти на службу вермахту казалось единственным разумным путем. Судьба словно подталкивала людей к этому, плотно закрывая все остальные выходы. Достаточно было лишь попросить разрешения поговорить с офицером отдела «Абвер» и все сразу менялось, – человеку переставали сниться сны с призрачной едой, еда была настоящей, и сколько хочешь, а завшивленную грязную гимнастерку сменял новенький полицейский китель или форма частей РОА, или красноармейское обмундирование курсанта разведшколы.

Тем более, что все находящиеся в лагере и так считались изменниками Родины.

Немецкое командование умело использовало приказ № 270 в своих целях, его зачитывали на построениях каждое утро, постоянно твердили, – «ваша страна от вас отказалась, вы для нее предатели, мы знаем, что половина из вас уничтожила свои документы, назвавшись чужими именами, вы теперь никто, вас уже нет, вы навечно останетесь в списках пропавших без вести, похороненные в общей яме. У вас есть только две возможности, – или сдохнуть здесь в полной безызвестности, или выбрать путь сотрудничества с доблестной германской армией. Красная армия разбита, ваше правительство бежало из Москвы, через месяц-другой война закончится, и вы сможете вернуться к своим семьям живыми».

И многие пленные в бараках думали так же. «Кожу за кожу, а за жизнь свою человек отдаст все, что есть у него….». Искушение пойти путем наименьшего сопротивления легко находило нужные слова для каждого. Кто-то переходил к немцам из-за идейных соображений, хотя большинство таких отсеялись еще на сборных пунктах; кто-то искусственно находил в себе какие-то старые обиды на советскую власть и неосознанно культивировал их, пока они не достигали нужного размера. Кто-то просто хотел жить, в любом качестве, лишь бы жить, а кто-то убеждал себя, что немцев можно перехитрить, что его смерть здесь бессмысленна, а жизнь еще может принести кому-то пользу.

Как, например, младший лейтенант и оба его бойца из Сашиного барака.

– Война идет, а мы в стороне, – тихо сказал он как-то вечером на нарах Саше и Андрею Звягинцеву. – Сидим здесь, как мыши под веником, ждем, когда подохнем. Посмотрите, на кого все похожи…. Тени, а не люди, все мысли только о жратве, о завтрашней пайке хлеба. Скоро все в животных превратимся. А наши под Ельней насмерть стоят….

– Что ты предлагаешь? – также тихо спросил его Андрей.

– Записаться в полицию. Военная хитрость…. Пусть все думают, что хотят, нам бы только оружие в руки взять. И при первой возможности – в лес. Если наших там не найдем, создадим свой отряд. Погибать – так в бою. Хоть сколько-нибудь немцев с собой прихватить, хоть сколько-нибудь…. Не зря жизнь прожить, понимаешь?

Оба его бойца полностью разделяли мнение своего бывшего командира. Они втроем по-прежнему составляли одно целое, шепчась о чем-то в бараке по ночам. Но Саша и Звягинцев уже давно знали, что настоящим лидером в их тройке является вовсе не лейтенант, а один из его бойцов, крепкий, молчаливый, заточенный на действие крестьянский парень откуда-то из-под Тамбова. И девятнадцатилетний командир, и второй солдат жили мыслями этого парня, незаметно для себя делая их своими.

– Давай с нами, – шептал младший лейтенант. Он говорил и с Андреем и с Сашей, но обращался все-таки только к Звягинцеву. Сашу все считали мальчишкой, случайно попавшим в водоворот войны. В любых серьезных разговорах ему доводилось только роль слушателя.

– Повоюем, говоришь? – усмехнувшись, спустя долгую паузу произнес Андрей. – Думаешь, – вот так, просто? Промаршируете недельку на плацу в белых повязках, затем дадут в руки винтовки, повязки на землю, и в лес, к своим? Не обманывайся, лейтенант…. Не немцев ты обманешь, а себя. Знаешь, есть одна минута в моей жизни, которую я себе никогда не прощу. Всего одна минута…. Когда руки вверх поднял. И чтобы я потом не делал, мне ее уже не вернуть. А ты предлагаешь мне пройти дальше…. Нет, лейтенант. Себя можно обмануть только на время…. Твой путь в никуда. Не уйдете вы в лес. Это точка невозврата уже для самого себя….

Саша никогда не разговаривал с Андреем о моменте сдачи в плен. По молчаливому обоюдному согласию они обходили эту тему стороной, чтобы попытаться заново научиться уважать себя и друг друга. Сейчас Андрей затронул ее, и Саша был благодарен ему за это. Они струсили, растерялись, но они не предатели. Слова Звягинцева – сбивчивые, жесткие, выражали мнение многих людей, которым сейчас приходилось делать свой главный в жизни выбор. Этот выбор почти не озвучивали, он проходил в сердце, в тайне, наедине со своей совестью, и никто не знал, как мучительно человек принимал для себя свое решение.

Он просто выходил на утреннем разводе из строя, прося разрешения поговорить с администрацией, или продолжал оставаться в строю.

Прав, ох, как прав был Петр Михайлович, говоря о соблазне скинуть терновый венец. Во время войны всегда есть место подвигу. Есть подвиги яркие, заметные, совершенные на глазах своих товарищей в момент высшего душевного подъема. А есть подвиги, совершенные только перед самим собой. И этот подвиг был не разовым, его надо было повторять каждый день, потому что выбор продолжал оставаться, пока человека не отвозили в телеге по улице Новый Путь. Петр Михайлович говорил, что такой подвиг сродни христианскому, потому что борьба с искушением с момента принятия решения никуда не уходит, она продолжается снова и снова до самой смерти. Отверженные, безымянные, забытые, люди совершали в плену свой мученический подвиг каждый прожитый день, оставаясь чисты перед своей совестью, и перед своей Родиной, которая от них отреклась.

На следующий день младший лейтенант и оба его бойца вышли из строя и, переговорив с Мирченко, записались в полицейский батальон. Дальше их пути разошлись. Один из бойцов, тамбовец, тот самый теневой лидер, по слухам попал в диверсионную школу. Второго перевели в роту охраны какого-то железнодорожного моста, и только младшему лейтенанту было предложено проявить себя, оставаясь в лагере. Вместо винтовки он получил деревянную дубинку. На построениях лейтенант теперь стоял возле Мотьки и Мирченко, стараясь не встречаться взглядом с пленными. Продолжал убеждать себя, что поступил правильно. Представлял, как в его руки попадает граната, и он взрывает себя в казарме полицейского батальона, доказывая всем, что остался самим собой.

А затем случился побег. Сбежал военнопленный из выводной команды, работающей за территорией лагеря. Это произошло в районе Нижнего рынка. Район оцепили, подняв по тревоге роту немцев и весь полицейский батальон. Беглеца не нашли, но зато нашли дом, где пленному помогли переодеться. Младший лейтенант участвовал в обысках близлежащих домов вместе с Мотькой и Мирченко. На одном из задних дворов они обнаружили грязную солдатскую гимнастерку и пилотку, засунутую за поленницу дров.

– Куда он ушел? – бесцветным голосом спросил Мирченко хозяйку дома, прижимающую к себе шестилетнего сына.

– Я не знаю…. Я же в доме была, когда он во двор забежал. Я ему ничего не давала. Он сам с веревки во дворе штаны и рубашку мужа снял…. Что я могла сделать? – лепетала женщина, с ужасом глядя в пустые глаза Мирченко.

За помощь красноармейцам полагалась смертная казнь. Об этом предупреждали листовки, расклеенные на телеграфных столбах и углах домов. – «Груз какой-нибудь найди. Что-нибудь тяжелое», – коротко приказал Мирченко младшему лейтенанту, прервав хозяйку. Еще не понимая, что он хочет, лейтенант нашел в сарае ржавый железный кусок трака от трактора. А когда понял, стал бледным, бесцветным, словно вся кровь сошла куда-то с лица.

Женщину и ее шестилетнего сына повесили тут же во дворе, на старой замшелой яблоне. Причем к ногам ребенка прежде привязали кусок трака, чтобы увеличить нагрузку на веревку, чтобы маленький вес ребенка не давал ему долго дергаться в петле. И от этого нечеловеческого, извращенного милосердия Мирченко лейтенанту хотелось закричать. Он принял непосредственное участие в казни, – делал все, что ему приказывали, не прекословил, не отказывался, его только трясло, когда он выбивал подпорку из-под ног женщины.

Всю последующую ночь он пролежал в полицейской казарме без сна, смотря в темноте на потолочную балку. В какой-то момент даже снял брезентовый брючный ремень с галифе. А на утро снова стоял на разводе вместе с Мирченко и Мотькой. Вскоре его перевели в карательный батальон «Митте».

Позже ходили слухи, что он дослужился там до звания капитана.

Говорят, Господь иногда забирает душу человека раньше его смерти. Тело еще ходит по земле, дышит, разговаривает, пьет самогон, но сны ему больше не снятся. А если и снятся, то какие-то кровавые тени или бескрайние тоскливые болота, где он бродит в сырых туманах в полном одиночестве. Он забыл, что есть Бог, – спящая память смутно подсказывает, что есть кто-то, кто может вывести его на дорогу, но как Его позвать, капитану «Митте» вспомнить уже не удавалось.

Вся его дальнейшая судьба была лишь инерционным движением его выбора.

Места лейтенанта и его бойцов на нарах заняли другие. Пленные все продолжали прибывать. Начались затяжные дожди, земляной пол в бараке превратился в грязь. С прорех крыши лились струйки воды. И просовывая по ночам руки в рукава тонкой гимнастерки, поднимая воротник на лицо, Саша часто думал о том, что, человек действительно не знает, что для него хорошо, а что плохо.

Потому что еще неизвестно, кому больше повезло, – взявшему на себя его судьбу сибиряку, засыпанному землей в общей яме в ста метрах от лагеря, – или ему, оставшемуся жить, чтобы мучиться и умирать еще тысячи раз.