Текст книги "И отрет Бог всякую слезу"

Автор книги: Николай Гаврилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

XXIII

Начинался слабый рассвет. Было тихо. Контуры корпусов санатория постепенно вырисовывались из темноты. Из окна на третьем этаже заброшенной гостиницы было видно, как светлеет покрытое низкими облаками небо.

Пустыми стояли вымершие здания. Рассвет медленно отделял их от тьмы, можно было различить проходы между корпусами. Во дворе смутно проглядывалось очертание белого от снега фонтана.

Обычный рассвет. И в тоже время самый главный, потому что последний.

По двору, рассыпавшись, двигались немцы. Они шли осторожно, без звука, без команд. Овчарки на натянутых поводках рвались вперед. Немцы без суеты окружали здание гостиницы. Рота СС, – молодые солдаты, все в новеньких касках и шинелях, с ранцами за плечами, с автоматами. Их было так много, что от безысходности хотелось завыть.

– Идут? – одними губами спросил Андрей Звягинцев.

– Идут, – сдержанно произнес Саша.

Эта ночь оказалась самой длинной в их жизни. Операция по их задержанию оказалась слишком масштабной. Над территорией санатория постоянно висели осветительные ракеты. Немцы нашли их по следам от броневика, вцепились мертвой хваткой и уже не отпускали. Территория санатория была оцеплена в три ряда. В деревне немцы развернули походную кухню, привезли на грузовике для солдат горячий кофе в больших армейских термосах. Можно было отложить окончание операции до утра, но командир СС захотел, чтобы доклад о ликвидации беглецов поступил в штаб уже с утреней сводкой.

До самого рассвета из заброшенного санатория доносился треск автоматных очередей. Хлопали и зависали в черноте неба яркие осветительные ракеты. Жители окрестных деревень, откуда-то зная, что из лагеря сбежало всего четыре человека, прислушиваясь к звуками далекого возобновившегося боя, с какой-то смутной гордостью шептали себе, – «вот держатся-то». Но на самом деле никакого боя не было, патронов почти не было, пленные отстреливались лишь изредка, постоянно перебегая по длинным пустым темным коридорам, прятались, затем перебирали в другие здания, но их быстро находили по следам на снегу.

Немцы в темноте в корпуса предпочитали не заходить, били из автоматов по окнам. В одну из перебежек был убит полицай, пули попали ему в ногу и живот, согнувшись, он по инерции пробежал еще несколько шагов, а потом упал и больше не поднялся. Затем ранило Андрея. В темноте Саша сразу не смог определить, что с ним. Тащил за подмышки из комнаты в комнату. А как стало светать, увидел. Пуля прошла в спину и где-то застряла, выходного отверстия не было, лишь одна единственная маленькая прожженная дырочка в шинели, пропитанной густой липкой кровью.

Сейчас Андрей лежал на наметенном из окна снегу возле подоконника, голова облокотилась на стену, ноги раскинуты, глаза полуоткрыты, в глазах пустота и отрешенность. Зрачки неотступно передвигались за Сашей. Рассвет застал их на третьем этаже. Немцы загнали их в отдельно стоящее здание, окружили, перекрыли все выходы и теперь, спокойно, не торопясь, шли добивать.

Где-то на восходе вот-вот должно было показаться солнце.

– Идут…, да…? Что будешь делать…? – спросил Андрей, часто и тяжело дыша, облизывая языком побелевшие губы.

– Ты знаешь, – отозвался от окна Саша.

Эта ночь вымотала его без остатка, выпотрошила как курицу, забрала все всю силы и чувства, оставив внутри только пустоту и отрешенность, как в глазах Андрея. Все его действия были чисто механическими. Он отошел от окна на два шага, чтобы не было видно вспышки, поймал в прицеле винтовки одного из двигающихся немцев и нажал на курок, растрачивая один из двух оставшихся патронов. Ударил оглушительный выстрел, звеня в закрытом помещении.

Он попал. Немец, нелепо взмахнув одной рукой, словно поскользнувшись, упал на спину.

В следующий момент Саша лег на пол рядом с Андреем. Он воевал всего сутки, но опыта боя у него сейчас было не меньше, чем у многих фронтовиков.

Полетела в щепки оконная рама, посыпалась с потолка побелка. Ответные автоматные пули с глухим стуком били в окрашенные в зеленый цвет стены. Штукатурка летела брызгами и падала кусками на пол, скача, как живая.

– Гранатами…, до третьего этажа не достанут…, – прерывисто, экономя дыхания на слова, произнес Андрей. – Пойдут через лестницу…. Надо коридор держать….

– Нечем держать, – коротко ответил Саша. – Один патрон в винтовке, два в автомате.

– Слушай…. – заострившееся, бледное лицо Андрея находилось совсем рядом, зрачки впились в друга. – Уходи, а…. Брось меня.… Я умираю….

Андрей хотел последние минуты жизни побыть один. Уже потом, много-много раз отматывая в памяти эти секунды, Саша удивлялся себе, как спокойно и рассудочно он действовал дальше. Дождавшись, когда автоматный огонь немного стихнет, он взял Андрея под руки и ползком перетащил в маленькую подсобку в самом конце коридора. Местные разграбили санаторий еще в первые дни войны, но разный хлам остался, подсобка была забита старыми оконными рамами, какими-то дырявыми ведрами и мешками с ветошью. Пока тащил, Андрей все время задирал голову назад, пытаясь заглянуть другу в глаза. В подсобке уложил Андрея на пол. Положил рядом винтовку с последним патроном в затворнике, так, чтобы палец свободно нашел курок. Заложил его мешками с тряпками, а затем быстро снял с себя шинель и затер тянущуюся по коридору полосу крови. Андрея все равно найдут, но пару минут он ему подарил. Они не простились, не было времени. Все и так было понятно без слов. Главное было не попасться немцам живыми. А затем, ни секунды не колеблясь, сжав в руке автомат, Саша побежал по коридору и выпрыгнул в торцевое окно с третьего этажа.

В голове со звоном что-то лопнуло, брызнули, сверкнули белые искры. Он упал на припорошенные снегом пустые деревянные ящики. За секунду до этого он даже не знал, что они там находятся, но очевидно, подсознание отметило их, когда они бегали здесь ночью. Он упал на ноги, внутри что-то оборвалось, от удара перехватило дыхание, перед глазами плавали ярко красные круги.

В следующую секунду впереди мелькнула какая-то фигура. Ударил, обжигая, выстрел, – ахх…. И Саша, еще не придя в себя после падения, выстрелил в эту фигуру. А следующим движением упер стальной ствол автомата себе в подбородок.

Ему даже показалось, что он успел нажать на курок.

Откуда-то сбоку, с лету, молча прыгнула овчарка. Сбила с ног, вцепилась клыками в предплечье. Здоровенный черный зверь, нестерпимо воняя псиной, придавил его своей тяжестью; шерсть лезла в лицо, клыки рвали предплечье и норовили добраться до горла. К ним уже подбежали, кто-то оттягивал овчарку за отпущенный поводок, но она не отпускала хватку, еще протащила Сашу за собой пару метров. Еще не веря, что случилось самое страшное, и он остался живой, Саша пытался подняться на четвереньки, но получил удар сапогом в лицо. Снова разлетелись искры. Ухнув, он упал, пытаясь прикрыть разбитое лицо руками, но его схватили сзади за волосы, рывком приподняли подбородок вверх, и кто-то другой снова ударил его сапогом, на этот раз с размаха, как по футбольному мячу. Голова дернулась, в шее что-то хрустнуло, красные и зеленые искры превратились в непрерывную мерцающую вспышку.

– Лассен зи ницх, ин лебен лайбен…. (Не добивайте, оставьте живым), – кричал чей-то голос с другой стороны земли.

Его еще долго били ногами и прикладами автоматов, но он уже ничего не воспринимал, потерял сознание. Потом окровавленного, мягкого, податливого, его погрузили через задний борт в открытый грузовик, вместе с мертвым полицаем и мертвым Игорьком.

Обратный путь в лагерь Саша не помнил, сознание возвращалось кусочками. Помнил только, что когда-то он очень хотел умереть, но почему-то не умер. Еще помнил двигающееся серое небо, и лежащую рядом голову Игорька со спутанными волосами, с глухим стуком стучащую о борт на каждом ухабе.

Никто не знает, почему все в жизни происходит именно так, а не иначе. Чтобы это понять, надо увидеть свою жизнь целиком, и не своими глазами, а глазами Бога.

Чтобы обнаружить Андрея, немцам было достаточно просто посмотреть на растертую по полу коридора кровь. Но они почему-то это не сделали. При осмотре третьего этажа один из солдат приоткрыл дверь подсобки, и вместо того, чтобы откинуть мешки с ветошью, просто дал по ним короткую очередь. Затем он пошел дальше. Андрей в этот момент лежал без сознания. Его нашли ближе к вечеру двое жителей стоящей рядом деревни Заречье; старик-литовец по прозвищу «дедушка Шимус» и его внучка, закутанная в старенький шерстяной платок десятилетняя девочка, сирота. Были люди, которые всеми силами открещивались от идущей где-то войны, не пуская раненых красноармейцев даже на порог, и были те, кто спасали. Нет ничего на свете важнее милосердия, но многие об этом забывают, слишком увлекшись долгим сном под названием жизнь. Старик и внучка помнили. Ночью они перевезли на телеге бредящего Андрея в свой дом и прятали там до сорок четвертого года. Местный ветеринар извлек смятую свинцовую пулю из его спины, но ходить Андрей не смог, пуля повредила позвоночник.

Он так и не сбежал. Лагерь остался с ним на всю жизнь. Он вспоминал себя только до того момента, как перестал ходить, и как только ночью закрывал глаза, сразу видел водонапорную башню, крыши деревни Масюковщины, и кружащих над неубранными полями белых аистов, которые, как каждый знает, приносят людям счастье.

И еще во снах он разговаривал с Сашей, со своим другом, с которым прошел весь плен и которого считал мертвым. Вместе они готовились к чему-то необычайно важному, и Андрей во сне плакал от счастья, потому что это важное вот-вот должно было свершиться.

Когда из всех городов забирали инвалидов, он в госпитале сам напросился поехать с ними, потому что с ними ему было проще.

Да и какая разница, где находишься, если живешь только в повторяющихся, наполненных радостным предчувствием снах.

В лагере полицаи били Сашу смертным боем. До сих пор осталось загадкой, почему его не повесили сразу. Очевидно, у Мирченко были к нему вопросы. Сломали пять ребер, отбили легкие, раскололи челюсть. Затем кинули в карцер под проволоку на виду у всего лагеря, а на плацу, в снегу, в это время лежали трупы его товарищей и расстрелянного майора Зотова. После того как он не умер и в карцере, его снова били. Отводили душу. Когда он немного пришел в себя, и начал вставать на ноги, держась за стены, снова посадили в карцер. Наверное, сам господин комендант не нашел бы ответа, почему Саша остался жить.

Изначально все происходит на небе, а уже потом на земле. Может, молитва матери слышнее на небе, чем самый громкий крик. И отраженная от небес молитва нашептала офицеру отдела «Абвер», проникнуться оперативной идеей, что с Сашей теперь будут советоваться все, кто готовит массовые побеги, и чтобы их высветить, надо просто держать его под наблюдением.

Зиму Саша провел в штрафном бараке. За эту зиму умерли почти все, кто находился в лагере с самого начала. Умерло больше шестидесяти тысяч человек. И если бы лагерь постоянно не пополнялся, его бы не стало. Пустыми бы стояли занесенные снегом выстуженные бараки за ржавой колючей проволокой, он бы весь переехал в глубокий котлован на пригорке, – там, где сосны.

Умер приблатненный парень с синими наколками на пальцах. Умер от голода и Петр Михайлович. Он был крайне волевым по отношению к себе, но другие, быстро поняв, что надо, вили из него веревки, вызывая к себе жалость, и он делился с ними своей стограммовой пайкой хлеба.

Петр Михайлович не был ни священником, ни монахом, он оставался обычным мирянином, прихожанином церкви Петра и Павла, что на Немиге, и духовным сыном одного скрывающегося от властей иеромонаха. Никто не знает, почему он не побежал вместе с Андреем и Сашей, его решение было вызвано каким-то внутренним, непрекращающимся разговором с Богом. И если правда, что верность одна из самых главных добродетелей, то он уже давно стоял у ворот рая, просто сам не знал об этом.

Почти все умерли, умер даже Мотька, полицай, ближайший помощник Мирченко, в кубанке с малиновым верхом, умер от заражения крови, потому что в аду, как и раю, тоже нужны свои герои.

Лагерь менялся, на смену умершим приходили новые пленные, и они были уже другими. Все они попали в плен из Красной Армии, которая остановила немцев под Москвой и затем разгромила в Сталинграде, это были пленные с другим самосознанием, не такие растерянные, как в первые месяцы войны, когда рушился мир. Саша теперь был всегда один.

Новые пленные смотрели на Сашу с любопытством, многие считали его героем. Но сам он о себе так не думал. Он вообще о себе не думал. Иногда ему казалось, что его все-таки убили там, в оцепленном санатории, вместе с его другом Андреем, на рассвете, раним серым утром в ноябре сорок первого. А все остальное ему просто сниться, пока он гниет в общей яме. Ведь если мы не помним момент своего рождения, кто решил, что мы будем помнить смерть?

Он сбежал из лагеря летом сорок третьего. Сбежал как раз через запретку, проползя в одиночку прямо под вышкой с часовым. До освобождения Беларуси он находился в партизанском отряде.

Дома его ждала мама, ждала сестра. Саша сильно изменился. Стал предельно молчалив и замкнут. Иногда мама ловила его взгляд, и ей становилось не по себе, словно из окна родного дома вдруг выглядывал совершенно незнакомый человек. Внутри его точно сжалась и никак не могла распрямиться какая-то пружина.

Он разучился улыбаться, и если рядом кто-то смеялся, резко оборачивался, как будто был готов ударить. О лагере почти ничего не рассказывал.

Отношение к пленным было соответствующее. На учебу не брали, на работу тоже не брали, запрашивали анкетные данные и на следующий день отказывали. Появились какие-то тетки с накрашенными губами, уехавшие в эвакуацию летом сорок первого вместе с фикусами и домработницами. Теперь они засели в кабинетах, и после отказа, легко могли сказать в спину, – «отсиделся там под немцами…» Саша на такие реплики почти не реагировал, только вздрагивал, как от удара.

Как-то под осень, в первый послевоенный год они поехали вместе с мамой и сестренкой в Ждановичи. Надо было привести в порядок бабушкин дом. По-прежнему молчаливый и наглухо замкнутый Саша до вечера работал в огороде, а потом, около часа, не замечая ничего, стоял, оперившись на лопату и, не отрываясь, смотрел на дальнюю полочку леса с возвышающейся водонапорной башней. А ночью стал кричать во сне. Мама с сестрой проснулись от его страшных криков, подбежали к кровати, стали трясти, разбудили, но он все кричал и кричал, зовя кого-то по именам, кричал и плакал. Его обнимали, просили успокоиться, но он никого не замечал, отталкивал, раскачивался из стороны в сторону, и все кричал, звал кого-то, срываясь на хрип.

Успокоился Саша лишь под утро. Испуганная мама с Иришкой вернулись в свою комнату, а он вышел на задний двор.

Поднималась заря. Небо на востоке засветилось алой полоской. Далекий безжизненный лагерь лежал в полной тишине. Пустыми стояли деревянные бараки за оборванной колючей проволокой, тихо там было, ни души. Саша словно находился не в трех километрах, а рядом, он видел растоптанные тысячами ног проходы ведущие к плацу, видел покосившиеся бетонные столбы и заросшую травой полосу запретки, видел сосны на пригорке, где лежали кости его товарищей. В голове звучал тихий, неземной голос Петра Михайловича, читающего наизусть строки из Священного писания:

«И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом, и книги были раскрыты, и иная книга была раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по делам своим….»

Лагерь отпускал, лагеря больше не было. И ему надо было отпустить прошлое. Есть церкви, есть свечи, есть память…. И слушая тишину надвигающегося рассвета, он закончил за Петром Михайловичем строки, которые тот повторял раньше каждый день:

«И отрет Бог всякую слезу, и смерти уже не будет; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло….»

Эпилог

В сентябре 1964 года, погожим светлым днем, к потемневшему от времени деревянному причалу на острове Валаам причалил рыбацкий баркас. Баркас привез с материка на остров свежую почту, продукты для местного магазинчика и нескольких пассажиров, среди которых выделялся высокий сорокалетний мужчина с мрачноватым, немного вытянутым лицом. В руках мужчина держал переброшенный через локоть пиджак и небольшой чемодан.

Пока баркас держал курс на Монастырскую бухту, мужчина все время простоял возле борта, смотря на приближающийся скалистый, поросший лесом остров с развалинами древних церквей. Ездящие на материк по своим делам и возвращающиеся обратно местные разглядывали мужчину без всякого любопытства, они наглядно знали его; знали, что он приезжает на Валаам почти каждое лето, навещая кого-то в Доме инвалидов, расположенном на территории бывшего монастыря.

Стуча мотором, баркас описал дугу, набрал нужный инерционный ход, и тихо подошел бортом к деревянному причалу. Подождав, пока на пристань кинут трап, мужчина сошел на берег и, не спеша, направился по тропинке в гору, туда, где среди деревьев виднелся купол полуразрушенного Спасо-Преображенского собора.

Стояла ранняя светлая осень. Дорога к монастырю утопала в желтизне кленов и ясеней. Заросшие лишайниками валуны лежали в желто-красных ворохах листвы. Опавшие листья засыпали ручьи и овраги, покрыли деревянные рубленые мостики через лощины. Светло и как-то печально было в лесу; на пути к самой тихой на свете обители.

За очередным изгибом лесной тропинки открывалась территория монастыря. Развалины старого собора без купола и двухэтажные здания по сторонам образовывали каре с внутренним двориком. При монахах возле зданий были разбиты клумбы, высажены кусты сирени. Теперь сирень разрослась, залезая ветками в узкие оконца келий, закрывая дневной свет. Когда-то белоснежные стены зданий приобрели грязно-серый цвет, с пятнами кирпичной кладки на местах обвалившейся штукатурки.

Кое-где на стенах сохранились затертые фрески святых. Пахло больницей.

– Ходячие! Выносим постели! Чтобы все проветрили! – услышал издалека мужчина взвизгливый голос санитарки. – Степан…! Степан! Куда пополз? Я те дам, – в лес! Черепашка на культяпках…. Быстро ползи обратно…!

Никто, конечно, целенаправленно не желал инвалидам войны зла. Рожденная где-то в кабинетах идея была понятна и, в общем-то, правильна, – собрать всех инвалидов в специальные дома, обеспечив их надлежащим уходом и присмотром. Вот только место было почему-то выбрано на самом краю русского севера, в глуши, куда не ходят поезда, где нет ничего, кроме маленького рыбачьего поселка и развалин древнего монастыря, где посторонних людей просто не бывает, и куда комиссия приезжает раз в пять лет, и то, после предварительного звонка.

Идея была неплоха, вот только идея сама себя воплотить не может, ее воплощают люди, а люди разные. В результате здесь беспредельно владычествовали постоянно орущие санитарки, разные тети Паши и тети Даши, которые давным-давно растратили всю свою жалость, оставив ее только для себя. Санитарки разворовывали все, что не успевал украсть заведующий, и вместо того, чтобы переодевать потерявших руки и ноги обмочившихся калек, они развешивали их сушиться на деревьях. И висел подвешенный за шиворот на солнышке человеческий обрубок, – безрукий, безногий и слепой Герой Советского Союза летчик капитан Миронов, смотрел невидящими глазами на разрушенную колокольню собора и мирное синее небо над ней, пока его не снимали и не несли обратно в келью.

Когда-то сюда стекались люди, которые хотели отречься от мира, теперь здесь находились те, от которых отрекся сам мир.

Александр Бортников нашел здесь своего друга Андрея спустя три года после их случайной встречи на полустанке. Тогда Андрею было очень тяжело. Внешне он оставался прежним, радовался Саше, обнимался с ним, вытирал слезы, но Саша видел в его глазах постоянный безмолвный вопрос, – за что? Боль в позвоночнике не проходила, иногда из тупой превращалась в режущую, горящую, словно он замер во времени, и ему все стреляли и стреляли в спину. Бортников хотел забрать парализованного друга к себе в Минск, но Андрей наотрез отказался. Здесь он никому не мешал, и для него это было очень важно.

– Как та девушка, – Алла? – спросил он Сашу, когда при первой встрече друг вывез его на инвалидной коляске в лес, подышать хвойным духом.

– В сорок четвертом хотела уйти с немцами, но не взяли, – ответил позади Саша. – Потом кто-то донес, что видел ее с офицерами гестапо. Судили. Дали пять лет ссылки. Поехала в северный Казахстан, в город Гурьев.

– Надо было ее не бросать. Плевать, что люди говорят… – тихо, как-то просящее произнес Андрей.

– А я и не бросил, – улыбнулся Саша.

Он не сказал, да и незачем было об этом рассказывать, что к тому моменту, когда он ее нашел, Алла уже практически спилась. От нищеты, безысходности и тоски по своей пропащей жизни. В Гурьеве ее все звали немецкой подстилкой. Он снял для нее приличную комнату, привозил деньги, которые она пропивала, терпеливо и настойчиво проводил с ней время, а она, днями, когда он не давал ей пить, кричала чтобы он убирался, а по ночам, думая, что он спит, целовала ему руки.

Хотя сам Саша считал, что это он должен целовать ей руки, потому что после любви, самое главное на свете – это благодарность. И если сохранять ее навсегда, она всю память делает светлее.

– Потом она сошлась с каким-то интендантом. Так там и осталась, – закончил он, толкая перед собой коляску с другом по лесной тропинке.

С тех пор Бортников приезжал к Андрею каждый год. После первого приезда он больше не поднимал вопрос о переезде Андрея в мир людей, понимал, что ему здесь лучше, и что он находиться здесь не зря.

Нет ничего случайного на свете. Инвалидов смели со всех городов как мусор, но привезли их почему-то именно сюда, на Валаам, на святое для всей России место. Не отдали им под жилье какие-нибудь казармы бывшей воинской части или пустую районную гостиницу, – поселили именно в монастыре, на святой земле, где намоленны стены, где фрески святых, где уставшие от мира люди в молитвах веками спасали свои души, не думая о теле. Все на свете происходит не зря. Не санитарки оплакали калек, – ангелы на небе. И смотрели инвалиды изо дня в день на низкие своды стен перед своими кроватями, где виднелись полустертые лики святых, и святые смотрели на них, предлагая начать внутренний разговор, который люди всегда откладывают. По дороге к Богу не нужно идти пешком, к Нему не дойти ногами, только душой. И строили инвалиды, не сходя со своих кроватей, лестницы в небо, не все, но вот Андрей, например, строил. Саша приезжал к нему часто и сам видел, как постепенно меняется его друг, словно открывает для себя много раз слышанные слова, что и ад и рай в душе находятся, – что выберешь, то и получишь, а где ты телом, не имеет никакого значения.

Они с Андреем никогда не говорили о своих переживаниях, но все и так было понятно, без слов. Звягинцев с годами больше не спрашивал взглядом, – «за что»? понимая, что это пустое, что гораздо важнее вопрос, – «для чего»? Незаметно, внутри, он строил свои отношения с Богом, и берег их от внешнего мира, уже зная, что на дороге к Богу нет твердых ступенек, все над пропастью, и выбор приходиться делать каждый день, как и тогда, в лагере.

Все прошедшие годы Бортников больше не предлагал Андрею уехать с острова, но этим осенним светлым утром знал, что, наконец, убедит друга поехать с ним.

Он нашел Андрея во внутреннем дворе. Кроме него там находилось с полсотни инвалидов, последние остатки закончившейся двадцать лет назад войны. Некоторые из них были в гражданской одежде, некоторые так и остались в побелевших солдатских гимнастерках. Замкнутые в бытие своего коллективного одиночества инвалиды, группками и по одному, лежали на траве, на солнышке, довольные, что ненадолго покинули тесные темные помещения с глухими сводами. Звягинцев сидел на инвалидной коляске возле полуразрушенной стены.

– Я за тобой, брат, – сказал ему Саша, чувствуя, как под его объятиями напряглась спина друга. – Не спорь…. У меня в кармане два билета до Минска. С катером я договорился, с вашим заведующим по телефону тоже. Погостишь, сколько захочешь, идет?

– Я не поеду, Сань, – отрицательно покачал головой Андрей.

Но Бортников на этот раз был непреклонен.

– Нет, поедешь! И не спорь…. Хочу тебе кое-что показать. Тебе надо это увидеть, – очень серьезно добавил он.

Через три дня, седой, чисто выбритый, в новой сорочке и костюме бывший лейтенант Андрей Звягинцев ехал на инвалидной коляске впереди Бортникова к недавно открытому мемориалу в Масюковщине.

Тема военнопленных всегда была закрыта, о них старались не вспоминать.

Сразу после освобождения Минска на территории бывшего лагеря работали представители Чрезвычайной государственной комиссии. Из разных документов они собирали по крупицам данные о количестве погибших в лагере военнопленных. Достоверно было установлено лишь девять тысяч фамилий. В тоже время происходило вскрытие гигантского захоронения на холме недалеко от западных ворот. При раскопках и сортировке костей комиссия насчитала 80 000 тел. Имена остальных семидесяти тысяч так и остались неизвестными. Кости солдат и офицеров Красной армии, не пожелавших назваться в плену своими настоящими фамилиями, закопали обратно в землю. Семьдесят тысяч человек навсегда и остались в списках пропавших без вести, зависнув между небом и землей для своих родных. Священники в вновь открытых храмах путались, какую службу по ним служить, – за упокой или во здравие, когда в церковь приходили ищущие своих детей матери.

Тема военнопленных не поднималась многие годы. Но в ЦК Республики Беларусь работало немало бывших партизан, которые знали войну с обратной стороны фронта. Они настояли, проявили твердость, и в 1964 году на месте гигантского захоронения был открыт мемориал, олицетворяющий память обо всех военнопленных Красной Армии умерших в плену.

Хорошо там все сделали. Как надо. По совести. Территорию захоронения обнесли забором, чтобы никто больше не тревожил мертвых. Загорелся вечный огонь. Безмолвно встали высокие сосны по бокам дорожек к символическим могилам. Зимой сосны стояли белыми от снега, летом просеивали на дорожки солнечный свет. Теперь там всегда царила полная тишина.

Чувствуя, как внутри что-то рвется, Андрей долго смотрел из коляски на вечный огонь.

На гранитном постаменте за вечным огнем чернела надпись:

«Современники и потомки. Склоните головы. Тут спят вечным сном те, кто не встал на колени перед врагом».

Затем колеса коляски поехали по шуршащей опавшей листве вглубь мемориала.

На символических могилах среди дорожек лежали мраморные плиты без имен, с одними лавровыми веточками, выбитыми по краям.

– Отпусти меня на землю, – попросил Андрей Сашу. Бортников посадил его возле одной из могил, а сам отошел в сторону. Он хорошо знал, что сейчас чувствует его друг и не мешал ему побыть одному. Андрей гладил ладонью холодный мрамор и что-то шептал. Он не плакал, он выплакал свое давным-давно; только, чуть касаясь, гладил пустую плиту и беззвучно шевелил губами, – здоровался, а может наоборот, наконец, прощался.

В самой глубине мемориала, в самой тишине белела ротонда со стеклянными стенами. Внутри, под стеком на каменном столе лежала закрытая гранитная книга, словно запечатанная до последних времен книга жизни, про которую так часто повторял Петр Михайлович.

В гранитной книге должны были бы быть записаны все восемьдесят тысяч имен, но люди их не знают, знает только Бог.

Не мешая Андрею разговаривать с мертвыми, Саша подошел к ротонде и долго смотрел через стекло на закрытую книгу. Он знал, что они с Андреем будут стараться как-то жить дальше, но на самом деле они оба тоже похоронены здесь, под соснами, просто пока ждут своего часа, и имена их навсегда записаны в эту пустую книгу.

Книгу без текста, с одним выбитым названием, – «Вечная вам память, сыны советского народа».

Здесь были записаны и имена многих других безвестных пленных, которые были расстреляны на обочинах дорог, в рощах, и болотах, чьи кости так и остались не погребенными; и тех, кто был угнан в Германию и там умер, – всех, кто не пошел на компромиссы с совестью, до конца оставаясь верен своей внутренней правде и своей Родине, которая трижды от них отреклась.

– Братцы…. – беззвучно шептал Андрей, гладя руками пустые таблички, – братцы….

И еще Саша знал, что он хорошо сделал, что привез сюда друга, – показать, что мертвых не забыли, поблагодарили, зажгли вечный огонь, и это правильно, потому что память от сохраненной в ней благодарности становится светлее.

Догорал светлый осенний день. Сосны отбрасывали на дорожки вечерние тени. Там где раньше находился лагерь, строили новый микрорайон. Пройдут годы, сменятся поколения, появятся другие ценности, потом и они пройдут, все пройдет, но память будет жить вечно, если только мы сами этого захотим.

Нет ничего на свете прочнее памяти человечества, которая старше самого человека, потому что помнит и записала в Библии дни сотворения земли еще до появления Адама.

И нет ничего зыбче ее, если она хочет что-нибудь забыть.

Николай Гаврилов