Текст книги "И отрет Бог всякую слезу"

Автор книги: Николай Гаврилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

XI

Немцы вспомнили о пленных только на следующий день. За стеной послышались голоса, амбарный замок загремел, скособоченная дверь со скрипом открылась, и чей-то голос произнес на чистейшем русском языке:

– Выходите, товарищи…

В нескольких метрах от сарая стоял улыбающийся немецкий офицер. Он был каким-то солнечным, радостным, глядя на него, сразу хотелось заразиться его хорошим настроением. Веселый офицер. Погоны с серебряной нитью. Зубы белые, не прокуренные. Полевая форма с иголочки. Рядом с ним находилось несколько таких же улыбающихся солдат с автоматами, с закатанными рукавами. А чуть в стороне стоял мужчина в мятом пиджаке и застегнутой на все пуговицы сорочке. Как потом выяснилось, это был местный школьный учитель немецкого языка. Он еще не привык к своей роли пособника, переминался, вытирая платком вспотевшее лицо. В глазах учителя прыгал страх.

– Приказано построится возле сарая, – сказал он, старательно пряча взгляд.

– Слышь ты, шнырь…. Скажи своим, чтоб хоть воды нам принесли, – вполголоса сказал ему парень в наколках, но переводчик сделал вид, что не услышал.

Наступила томительная пауза. Немецкий офицер, явно наслаждаясь осознанием своей власти, не спеша, с улыбкой, рассматривал выстроившихся у стены грязных, заросших щетиной красноармейцев.

Солнце с непривычки слепило глаза. Кое-кто прикрывал лицо рукой. Было по-деревенски тихо. Где-то на улице, тарахтя, проехала мотоциклетка. Жужжали мухи.

Саша стоял третьим по счету, рядом с ним двое бойцов поддерживали под руки раненого политрука. Вышагивающий вдоль шеренги офицер остановился возле него. Посмотрел на петлицы, на нарукавные нашивки на гимнастерке. Никакого переводчика здесь не требовалось, немецких офицеров учили отличать форму советских политработников. Один из солдат сделал шаг вперед, но офицер, все также улыбаясь, что-то ему негромко сказал, и солдат остался стоять на месте.

Политруку еще предстояло немного пожить на этом свете.

– Вэр ист Юден? – спустя бесконечный промежуток времени, мягко спросил немец, подчеркнуто обращаясь к учителю.

– Евреи среди вас есть? – быстро перевел тот.

Все молчали.

– Коммунистэн?

Снова тишина. Даже политрук ничего не сказал. Но на этот раз молчание длилось недолго.

– Ну, я коммунист, – осевшим голосом произнес танкист и шагнул вперед. – Что смотришь, прихвостень? Давай, переводи.

Переводить тут было нечего. Немецкий офицер повернулся и с веселым любопытством посмотрел на вышедшего из строя капитана в прожженном комбинезоне. Лицо танкиста было бледным, глаза сужены.

– Думаешь, отрекусь…? – капитан старался говорить спокойно, почему-то смотря именно на переводчика. – Думаешь, все, нет среди нас людей!? Ошибаешься, мышь…

Немец демонстративно и медленно расстегивал кобуру.

– Там вчера, на Раковском шоссе, все три моих танка за пять минут сгорели… Я своих ребят на целые сутки пережил, понимаешь…. – хрипло, медленно, словно сдерживая рвущиеся наружу слова, говорил капитан. – Думаете, еще раз от них отрекусь? Механику передние зубы выбил за трусость…. Теперь он мертвый, а я руки поднял. Думаете, до конца жизни их так держать буду? Не дождетесь, суки….

Немецкий офицер оттянул затвор. Очень медленно, словно желая как можно дольше растянуть момент осознания абсолютной власти над чужой жизнью, он поднес пистолет прямо к лицу капитана. Но капитана это не остановило. Он продолжал что-то несвязанно выкрикивать про убитых товарищей, и про себя, тряпку, не сумевшего с первого раза умереть достойно. В следующий момент немец нажал на курок. На скуле под левым глазом танкиста появилась маленькая красная дырка, одновременно ударил выстрел, отлетела в сторону стреляная гильза, сзади головы брызнуло красным, и капитан, как куль, вполоборота повалился на вытоптанную траву.

Сам себя взвесивший, измеривший, и давший сам себе оценку капитан предпочел в этот летний день прекратить все и сразу.

Больше из строя никто не вышел. Все хотели жить. Неважно, в каком качестве; пленниками, трусами, за колючей проволокой, в деревенском сарае; но жить. Двое немецких солдат пошли обыскивать сарай и сразу наткнулись на раненого в живот красноармейца. В сарае тоже грохнул одиночный выстрел. Затем красноармейца, волоча за ноги, вытащили на улицу.

Следующие пять минут немецкий офицер, спрятав пистолет, что-то объяснял переводчику. Сельский учитель слушал, старательно кивая головой. Готовность услужить, не разгневать начальство читалось в каждом его жесте.

– Господин германский офицер желает сообщить вам следующее, – обращаясь к остальным пленным, громко произнес он, стараясь не смотреть на два мертвых тела, одно из которых лежало прямо у его ног. – Теперь вам нечего бояться, вы свободны от большевиков. В районном центре организуются органы самоуправления. Те из вас, кто изъявит желание сотрудничать с доблестной германской армией, могут сделать два шага вперед. Вас ждет служба в органах самоуправления, хорошее жалование, и уважение среди гражданского населения. Ну, а те, кто не выйдут… – здесь переводчик впервые показал свои неуловимые глаза, – будут подыхать в плену.

Лейтенант Андрей Звягинцев стоял, подсознательно стараясь не заострить на себе внимание немцев. С момента плена он стал каким-то блеклым, незаметным, его скуластое лицо потеряло свои решительные командирские черты. Теперь он походил на того, кем и являлся в действительности, – на растерянного девятнадцатилетнего паренька, жизнь которого с размаху полетела под откос.

Саша тоже стоял, не шевелясь. Больше всего на свете он боялся, что сейчас их заставят отвечать по одному, и тогда ему придется встречаться с немцами глазами, а они, как овчарки, сразу почувствуют его страх. Светило в глаза солнце, по небу плыли белые облака. Мир вокруг остался прежним, он не изменился со смертью капитана, не изменится он и тогда, когда мы его покинем. Все останется на своих местах, и солнце, и облака, и листва, просто нас в этом мире уже не будет. Сейчас Саша понимал это, как никогда.

Плыла деревенская тишина. Прошла минута, но из строя никто не вышел.

– А я думал, ты согласишься, – устраиваясь у себя в углу, сказал политрук парню в кепке, когда их завели обратно с сарай. – Для тебя ведь разницы нет, – наши, не наши… Лишь бы жилось сладко. Сам-то городской. Видно от милиции здесь прятался ….

– Но ты…, красноперый… – резко вскинулся парень. – Что ж сам не объявился, когда спрашивали? Капитан тот – человек, а ты….

И уже потом, спустя несколько часов общего молчания, прерываемого сухим кашлем и шорохом соломы, тихо и серьезно произнес, словно говорил сам с собой:

– Понятно, что разницы нет. Там легавые, тут немцы. Но… как-то неправильно это, понимаешь…?

К вечеру в сарай принесли два ведра; одно с водой, другое для нужды. Когда Андрей Звягинцев в очередной, сотый раз пытался заснуть, его жестом подозвал к себе политрук.

– Вон там от того раненого солдата гимнастерка валяется, – тихо сказал он, морщась от боли. – Переоденься. На гимнастерке, правда, дырка и кровь, но ничего… Кто его знает, как оно дальше пойдет. Сегодня коммунистов расстреливают, завтра командиров…. Незачем тебе глупую смерть принимать, ты молодой. Еще пожить должен.

– А вы сами? – шепотом ответил Андрей, взглядом указывая на петлицы комиссара. – Вам же нужнее….

– Я думаю, что мне место уже приготовлено, – одними губами зло усмехнулся политрук. – Столы накрыты, стакан налит. Осталось только его испить. А ты переодевайся. Не обращай внимания, кто что подумает. Сейчас, кто кого переживет, тот и прав. А про меня уже можешь забыть…

Политрук оказался прав. Его забрали на рассвете следующего дня. Только потом, много дней спустя, когда охраняющего сарай немца сменил полицай, они узнали, что политрука повесили на деревенской площади, на тополе возле сельсовета, как раз перед приездом какого-то начальства. Еще словоохотливый полицай рассказал, что немцы расстреляли из пулемета семью какого-то советского командира, а две еврейские семьи вывезли ночью на грузовике в неизвестном направлении, причем, что особенно веселило полицая, местные указали их адреса в первый же день.

– Вас тоже расстреляют, – говорил он в щель двери, загораживая своей тенью с винтовкой на плече полоску света. – Кому охота с вами возится… Так что, если у кого есть часы какие, или там зуб золотой, отдайте мне. У меня хоть память о вас останется…

XII

Много дней прожили они в колхозном сарае. Завшивели, заросли щетиной, стали черными от грязи и голода. Поначалу немцы не захотели утруждать себя заботой о питании пленных, они просто переложили эту обязанность на какую-то местную женщину. Ни Саша, ни остальные пленные так никогда и не узнали ее имя, так никогда ее и не увидели. Слышали лишь голос, когда она приносила ведро с супом к дверям сарая.

На свете много хороших людей. Новоназначенный староста обязал женщину кормить пленных плохо, какими-нибудь очистками, но она поступила по-своему, словно в сарае находились ее муж и дети. В ведре сверху плавала картофельная кожура, а внизу, в гуще из круп, находились целые куски мяса и сала, сваренные отдельно, чтобы не был виден навар. Она отдавала им все, что имела. Иногда, заплатив часовому, она передавала через него хлеб, мед и сахар. Но все это длилось очень недолго. Кто-то донес на женщину немцам, и ей раздробили прикладом кисти обеих рук. Теперь ее саму приходилось кормить с ложечки. Об этом пленным рассказал все тот же словоохотливый полицай.

– Все лучшее должно передаваться великой германской армии, – с удовольствием говорил он в щель. – А вы теперь будете получать капустный лист с водой, в которую я еще и наплюю.

В тот день мужчина в льняной сорочке сказал, что приходят последние времена. Он сказал, что конец света наступает почти при каждом поколении, отсрочиваясь лишь молитвами неизвестных людям святых, и первый признак того, что мир идет к концу, это когда за зло награждают, а за добро ломают руки. Саша его почти не понял, понял только, что отныне все будет только хуже и хуже, хотя хуже уже было некуда. Каждый день, каждую минуту пленные надеялись, что вот-вот за стеной сарая возникнет суета, немцы начнут в спешке грузиться на машины, а в деревню войдут наши части.

Об этом мечтали, особенно когда к дверям подходил разговорчивый полицай. Представляли выражение его лица, когда он окажется с ними один на один. Тогда бы не надо было больше никаких слов, они получили бы свой расчет молча, не спеша, не обращая внимания на его крики. Но дни сменялись ночами, полосами пошли дожди, а Красная армия все не подходила.

На рассвете одного из июльских дней их снова построили во дворе.

– Ну, и почем нынче Родина? – с насмешкой спросил переводчика парень с наколками. Его, похоже, ничего не могло угомонить. – Ты ведь на допросах и расстрелах тоже присутствуешь? И как тебе потом спится?

Но сельский учитель уже привык к своей роли.

– Сегодня вас отправят в Масюковщину, в созданный там лагерь для военнопленных, – без эмоций перевел он, стоя по правую руку немецкого офицера. – Руководство Советского Союза не подписало договор Женевской конвенции о гуманном отношении к пленным. От вас отказались. Так что не ждите, что германское командование проявит к вам милосердие. Если вы не нужны своим, то и великой Германии вы тоже не нужны. Господин офицер говорит, что вы там все умрете. Перед отправкой в лагерь он снова предлагает вам вступить в органы самоуправления. Кто передумал, – выйти из строя на два шага вперед!

На этот раз из шеренги вышел пожилой старшина из запасников. Остальных восемь человек под усиленной охраной повели по проселочной дороге в город. Возле лесного массива на юго-восточной окраине Минска они влились в огромную толпу пленных собранных со всех окрестных деревень. Всем им предстоял путь в только что созданный лагерь, официально именуемый в немецких документах «Шталаг № 352», ставший для многих тысяч людей самым страшным местом на земле.

– Знаешь, что самое страшное в мученическом венце? – спросил Сашу мужчина в льняной сорочке, когда пленных построили в длинную колонну.

– Что? – переспросил семнадцатилетний Саша Бортников.

– Долгий он, – задумчиво ответил верующий. – Всегда остается искушение его снять….

XIII

Деревня Масюковщина расположилась в двадцати километрах на северо-запад от Минска. Красивое место. Тихое. По утрам на полях лежит туман. За пологими холмами и перелесками спряталась сама деревня, крыши домов утопают в зелени яблоневых садов.

Еще задолго до войны радом с деревней появилась кавалерийская часть. Часть заняла огромную территорию, до самой железной дороги в густом ельнике. Солдаты построили забор, казармы, конюшни, закатали асфальтом плац возле штаба. В сонной вечерней тишине далеко по окрестностям разносилось конское ржание и звуки трубы при отбое.

Протяжный звук горна уходил в туманах куда-то за реку и терялся в бескрайнем лесу.

Военная часть занимала пологие холмы, за которые каждый день скатывалось солнце. Последними солнечные лучи гасли за зданием штаба, оставляя за его крышей алую полоску заката. Это был дом, за которым садится солнце.

Потом военную часть куда-то перевели. Пустыми стояли конюшни и казармы, заливаемые дождями, заметаемые снегом.

С приходом немцев заброшенная кавалерийская часть ожила. Вместо деревянного забора появились три ряда колючей проволоки с прожекторами и сторожевыми вышками по периметру. Возник центральный вход с пеньками вырубленных зеленых кленов. Над входом два немецких солдата прибили огромный плакат с готическими буквами, – «Lipshtor», (ворота Липпа), по имени заместителя начальника лагерной комендатуры. Обустроили казармы, разместили в них охранный батальон, привезли овчарок. Полуразрушенные конюшни оставили для новых жильцов.

На плацу, вместо трибуны, теперь стояли виселицы. Отдельно стояла виселица с тремя крюками на концах веревок. За эти крюки провинившихся подвешивали прямо за подбородок. Вместо звуков трубы в сонной тишине полей и лесов теперь разносились крики подвешенных, слышимые на закатах в каждом дворе. Люди со связанными руками умирали на крюках очень долго; извивались, стараясь сломать себе шейные позвонки, но это не всегда удавалось, и они кричали день и ночь, на себе познавая, что смерть это милость, а мука может быть бесконечной.

Жители деревни постепенно приучили себя не пропускать в сознание крики из лагеря.

Этап из трехсот человек, среди которых находился Саша и все пленные из его сарая, прибыл в лагерь как раз вечером, когда уходящее за горизонт солнце окрасило крыши казарм в красноватый цвет. Их построили на плацу. Многие красноармейцы были ранены. В разных концах строя виднелись обмотанные грязными бинтами головы. С вышек сверху смотрели часовые.

Место, куда он попал, произвело на Сашу самое тягостное впечатление. Позже первое ощущение сформировалось в образ какой-то черной дыры, центра воронки, куда, безвозвратно исчезая, летят судьбы, захваченные водоворотом войны. Но этот образ пришел потом, а пока он стоял со всеми на плацу, рассматривая маленькую часть вселенной, куда его привел плен.

Сразу за плацем стояло двухэтажное здание штаба из красного кирпича. По сторонам, влево и вправо шли огороженные колючей проволокой локальные участки с полуразрушенными бараками. Лагерь открылся всего несколько дней назад, все вокруг выглядело еще необжитым, плакаты на бараках на немецком языке были прибиты на скорую руку, трава в локальных участках нескошена. Новенькие бетонные столбы с колючей проволокой резали взгляд своим несоответствием с общей картиной заброшенной кавалерийской части. Но главное, на что натыкались глаза, были недавно поставленные виселицы из свежего дерева.

На самом плацу находилась группа немецких солдат с овчарками на поводках. Там же стояло несколько офицеров. Кителя, галстуки, на руках белые повязки со свастикой. Представители недавно прибывшей в Минск зондеркоманды группы «Б».

– Сейчас в жуть начнут загонять. Показывать, кто здесь хозяин…. – прошептал Саше приблатненный парень. Но он ошибся. Его опыт оказался здесь бесполезен. Немцам не было нужды показывать свою силу, пленные и так полностью находились в их власти.

И этот парень, и остальные стоящие в строю, еще ощущали себя людьми; пусть грязными, завшивленными, пусть сдавшимися, но людьми, достойными каких-либо, хотя бы отрицательных эмоций. Но немцы видели в них только расходный материал, человеческий мусор. Для них пленные уже не были живыми. И это чувствовалось, от этого становилось по-настоящему страшно.

Спустя полчаса томительного ожидания на крыльцо штаба вышел невысокий полноватый офицер в сером кителе с серебристыми погонами майора. Как потом оказалось, это был сам комендант лагеря майор Максимилиан Осфельд. Майор в сопровождении остальных офицеров пересек плац и со скучающим выражением оказался перед строем. Затем он что-то негромко сказал семенившему за его свитой переводчику из русских немцев.

Последовало уже привычное:

– Коммунистам выйти вперед…. Евреям выйти вперед….

Строй из трехсот человек не шелохнулся. Пленные сохраняли молчание. Хрипели, рвались с поводков овчарки.

Очевидно господин комендант и не надеялся на искренность вновь прибывших. Повернув голову, он снова что-то негромко бросил переводчику.

– Всем спустить штаны и нижнее белье, – крикнул тот. А затем добавил уже от себя. – Команды исполнять быстро, без заминки. Не злите начальство.

– Дожились, – зло выдохнул приблатненный парень. Саша почувствовал, как он напрягся, собираясь что-то выкрикнуть, но сзади кто-то произнес сквозь зубы, – «Тихо стой. Обрезание смотреть будут. Еще не понял, куда попал?», и парень замолчал.

Строй зашевелился. Вначале один, за ним другой, особенно те, кто стоял в первом ряду, приспустили солдатские галифе. Когда все триста человек выполнили команду, вдоль строя прошелся один из младших офицеров. По команде первая шеренга шагнула вперед. В следующей шеренге он задержался возле худенького младшего лейтенанта. Согласованность действий немцев поражала своей четкостью, офицер только остановился перед пленным, а сбоку уже подскочило два крепких автоматчика с закатанными рукавами. Без всяких слов, мгновенно и слаженно, они скрутили младшему лейтенанту руки и, даже не дав надеть штаны, потащили на середину плаца. Лейтенант молча вырывался.

Следом за ним солдаты вытащили из строя еще одного молодого рыжего бойца в одной нательной рубахе. – «Это ошибка…. Я не еврей…. Я татарин, мусульманин, я не еврей», – кричал он, когда ему заломили руки, и лицом вниз, почти бегом, вывели на середину плаца. Но его никто не слушал. Прекрасно зная, что им надо делать, солдаты поставили их вместе, отошли на пару шагов, и одновременно лязгнули затворами автоматов, досылая патроны в патронники. Лейтенант стоял молча, рыжий паренек продолжал кричать, – «я не еврей», и еще, – «дяденьки, пожалейте». Не пожалели. В воздухе коротко ударили две автоматные очереди, и двое пленных, один из которых трижды отрекся от своего народа, повалились на асфальт плаца.

– Можно надеть штаны, – крикнул переводчик.

– «Были же когда-то счастливые времена», – с тоской думал Саша, стараясь не смотреть на убитых. – «Остров Крит, Минойская цивилизация….. Эх, Семен Михайлович…. Было же когда-то время, когда можно было проснуться утром и не бояться следующей минуты. Чтобы не стреляли, не кричали, не вешали…. Это так много, жить без страха….»

В этот день из новой партии расстреляли еще тринадцать человек. Так, по прихоти коменданта. Он ходил между шеренгами и тыкал пальцем в лайковой перчатке в тех, кто ему чем-то не понравился. Их тут же вывели в центр плаца и посекли автоматными очередями. Майор чуть было не указал на Андрея, одетого в чужую, простреленную и окровавленную гимнастерку, но почему-то передумал и прошел дальше. В тот момент Саша каким-то шестым чувством понял, что отныне, для того чтобы выжить, ему надо стать невидимым, безликим, ни в коем случае не выделятся из толпы, не заострять на себе внимание. Так, чтобы на тебя смотрели, но не видели. Проходили мимо. Мысль была, конечно, подленькая, но он оказался не героем. Поселившийся в нем на лесной поляне страх на многие дни вперед стал главным его чувством.

– Прощайте, – сквозь зубы неслышно говорил каждому из выбранных мужчина в льняной сорочке.

Затем этап стали делить по национальным признакам. Украинцев отдельно, национальные меньшинства отдельно, русских и белорусов вместе. Многие бойцы с самого начала окружения сожгли или выкинули свои документы, и сейчас на всякий случай называли себя вымышленными именами, впоследствии переходя под чужими именами из списков живых в списки мертвых, теряясь для своих потомков.

Приемка нового этапа длилась бесконечно долго. Наступили сумерки, на вышках зажглись прожекторы. Ноги уже не держали, хотелось сесть на землю, но автоматчики заставляли всех оставаться в строю. Собаки охрипли. Комендант давно ушел к себе в штаб, на плацу остались только младшие офицеры. Лагерь еще не был официально открыт, но уже были заметны первые полицейские из числа прибывших раньше. Их было еще немного, они еще были одеты в свои красноармейские гимнастерки, отличаясь от пленных только свободой передвижения и деревянными дубинками в руках. Полицаи вели себя пока неуверенно, их разрыв с прошлой жизнью был еще не таким огромным. Пока это были обычные сломленные люди, которые уже не были своими ни для русских, ни для немцев.

Саша, Андрей Звягинцев, мужчина в льняной сорочке, которого звали Петр Михайлович, неразговорчивый младший лейтенант и оба его бойца были распределены в барак № 18, отгороженный от остальных локальным участком из колючей проволоки.

Приблатненный парень с наколками, вместе с остальными обитателями их сарая попали в соседний барак. Попрощаться друг с другом они не успели, их быстро развели в разные стороны.

Первая ночь была бессонной. Шифера на кровле барака № 18-ть, почти не осталось. Электричества не было, нар тоже. Вновь прибывшие разлеглись на полу возле входа. В прорехах крыши иногда вспыхивал свет прожекторов, их лучи всю ночь ползали по спящему лагерю.