Текст книги "Последний интегратор (СИ)"
Автор книги: Николай Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– От первого помощника второго заместителя третьего письмоводителя, – ухмыльнулся Карапчевский. – Раньше он сам мне звонил.
– Не замечал за тобой такой амбициозности, – сказал Жебелев.
– Я же не о своих амбициях говорю, – сказал Карапчевский. – Я говорю о деле. Эта телеграмма – презрение не ко мне, а к моему делу. К нашему общему делу.
– А я считаю, что ты не прав, Саша, – сказал Никита Максимович. – В нашем положении даже такая телеграмма – победа. Завтра – это я тебе обещаю – о ней узнают в префектуре и в Доме наместника...
– И поймут, что Карапчевский совсем сдулся.
– И поймут, что Карапчевский ещё на коне.
Зазвенел телефон. Трубку по знаку Карапчевского взяла Евгения.
– Префект, – сказала она Карапчевскому.
Карапчевский помотал головой.
– Извините, он ненадолго вышел, – сказала Евгения в трубку. – Что ему передать?.. Хорошо... Большое спасибо... До свидания. – Она положила трубку и сказала: – Поздравил.
– А ты жаловался, – сказал Никита Максимович.
Тут же телефон зазвенел снова. Это был наместник. Он тоже поздравил Карапчевского через Евгению.
Пиршество было в разгаре, когда телефон позвонил в третий раз.
– Гуров, – делая круглые глаза, сказала Евгения.
Карапчевский торопливо схватил трубку.
– Да, Семён Кириллович, – сказал он. – Спасибо огромное... Всё хорошо, все здоровы... Иван?
Все посмотрели на меня.
– Иван в полном порядке... – сказал Карапчевский в трубку. – Ещё раз огромное спасибо... Вам того же.
Он повесил трубку и сказал:
– Не ожидал. Вам, Иван, привет.
Никита Максимович спросил о том, что подарили Карапчевскому. Карапчевский показал подарки. Никита Максимович стал говорить о пользе физических упражнений. Жебелев сказал про изометрическую гимнастику. Евгения сказала, что лучшее средство от болезней – это солнце и свежий воздух. Я дожевал очередной пирожок и сказал, что...
Дверной звонок заставил всех насторожиться. Больше никого не ждали. Никита Максимович пошёл открывать дверь и вернулся с двумя усачами в очках и свитерах. Это были гости из Новоергинского университета – географ и физик. Ветераны интеграции, старые знакомые Карапчевского и всей компании. Они принесли стопку книг – новые издания университета – и сразу засобирались уходить.
– Куда же вы, ребята? Только пришли, – сказал Карапчевский.
– Пора, пора, – сказал физик. – Мы ведь проездом. Специально полетели с пересадкой, не могли тебя не поздравить. Завтра конференция в Константинополе. Все светила собираются.
– Вы хоть на полчасика присядьте, – сказала Евгения.
– Извини, Женя, никак, внизу такси стоит, – сказал географ.
Физик подцепил вилкой рыбное ухо, прожевал и сказал:
– Неправильно их у вас готовят.
– Все новоергинцы почему-то считают, что их город – родина рыбных ушей, а в других городах их готовят неправильно, – сказал Жебелев. – Туганцы считают, что именно их город – родина рыбных ушей, а в остальных городах...
– И так – в каждом городе от Юрска до Атласова, – сказал Карапчевский.
Евгения дала гостям завёрнутые в бумагу пирожки, и все двинулись проводить их до такси. Перед уходом физик три раза выжал двухпудовку, чем вызвал всеобщие восторги. Особенно восторгался Никита Максимович.
Я решил не участвовать в проводах и остался с Лизой. Она уже немного наигралась с мнемоником и теперь поедала второй кусок торта, предварительно политый мёдом.
– Хотите торт? – как заботливая хозяйка спросила Лиза.
Я тоже взял кусок и тоже полил его мёдом. Лиза одобрительно кивнула.
– Я уже читала "Чёрную землю фараонов", – сказала она сквозь жевание.
– Я тоже, – сказал я. – Только давно. Лет пять назад.
– А я в прошлом году.
– Поэтому ты так надулась на Никиту Максимовича? Из-за книги?
– Вовсе не надулась, – сказала Лиза. – И вовсе не из-за книги.
– А, по-моему, Никита Максимович – отличный мужик. Твоему отцу помогает, и вообще...
– Никакой не отличный. Ты ничего про него не знаешь.
– А ты знаешь?
– Знаю, но не скажу, – сказала Лиза, впихнула последний кусок в рот и ушла.
* * *
Голос Карапчевского был слышен уже из-за двери.
– Опять ты защищаешь предателей, – говорил он. – Кто ушёл, тот предатель...
Дверь открылась.
– Ты пойми... – сказал Жебелев.
– Никого не хочу понимать, никому не хочу прощать, – сказал Карапчевский. – Я десять лет всех понимал и всех прощал. Теперь так: кто ушёл, тот предатель. Кто остался...
– Саша, мы ведь договорились – хоть сегодня не будем о деле, – сказала Евгения.
– В моём деле нет выходных, нет отпусков, – сказал Карапчевский. – Ты это знала, когда выходила за меня замуж.
– Я выходила за журналиста, а не за политика.
– А я не политик. Забыла наш лозунг? "Интеграция – не политика. Интеграция – смысл жизни".
– У других людей – другой смысл жизни, – сказал Жебелев.
– Интеграция – самое главное, – настаивал Карапчевский.
Можно было подумать, что он пьян. Но он вовсе не был пьян. Он говорил не визгливым голосом пьяного человека. Он говорил тем твёрдым голосом, который был ему свойствен в минуты решительности. Только углы губ загибались вниз сильнее, чем обычно.
– Теперь эти так называемые учёные говорят мне, что они разочаровались в интеграции. У них, видите ли, ничего не получилось. Они заехали ко мне, чтобы поделиться со мной своими нелепыми оправданиями. Они, наверное, ожидали от меня сочувствия.
– Они долго тебя поддерживали, – сказал Жебелев.
– Недостаточно долго, – сказал Карапчевский.
– Никита, ты ему объясни... – сказал Жебелев.
Никита Максимович могуче выдохнул.
– Не трать слов, – сказал Карапчевский. – Я знаю все аргументы. Они долго меня поддерживали, они отдали все силы, они не видят результатов своей работы. Они разочаровались, они устали. Нужно понять и простить. Я тоже поначалу себя в этом убеждал. Ушёл один, ушёл второй, ушёл третий. Я говорил себе: они устали. Я их понимал и прощал. Ушёл Игнат. Я сказал себе: он устал. Я его понял и простил.
– Простил? – спросил Жебелев.
– Нет, не простил! – сказал Карапчевский. – Не простил, потому что пришёл Иван.
Все обернулись на меня. Я безуспешно пытался вытереть салфеткой испачканные мёдом пальцы.
– Знаете, в чём важность Ивана? – спросил Карапчевский.
– В том, что ко вторнику он должен сделать доклад на моём семинаре, – сказал Жебелев.
– И сделает, – сказал Карапчевский. – Иван – человек слова. Важность его не в том, что он пришёл в Интком, а в том, когда он пришёл. Он пришёл, когда всё рушится, когда предатели множатся с каждым днём. А он всё равно пришёл. Он пришёл не в то влиятельное учреждение, каким Интком был десять лет назад. Он пришёл к кучке изгоев. Такими мы были пятнадцать лет назад. И пока к нам приходят такие, как Иван, наше дело будет жить.
– Ты не можешь отрицать, что Игнат тоже многим пожертвовал, – сказал Жебелев. – Он был высококлассный инженер-электронщик, чудо-ребёнок. Ещё когда он учился, его зазывали за границу. А он поехал с тобой в Туганск, переворачивать мир. А потом...
– А потом сломался, – сказал Карапчевский. – Не смог совладать с трудностями. Значит, не надо было начинать.
– Он ведь отдал интеграции все свои молодые годы, – сказал Жебелев. – Как ты можешь?..
– Годы! – сказал Карапчевский. – Всего лишь годы. И устал, разочаровался. Ты понимаешь, что для изменения мира годов мало? Тысячи лет существовали правила, по которым жил этот мир. Нам на изменение правил дали только десять лет. А нужны века. Нам нужны люди, которые думают не о годах, а о веках.
– Тебе нужны механические люди, – сказал Жебелев. – Автоматы, а не люди.
Они так и стояли возле стола. Никита Максимович присел и освежился вином. Евгения не отходила от мужа. Правой рукой она держала его руку, а левой нежно поглаживала бутоны тюльпанов. Потом она взяла левой руку Жебелева и сказала:
– Зачем вы спорите? На самом деле, вы друзья и единомышленники. Здесь все твои единомышленники, Саша.
– Возможно, я чего-то не понимаю, – примирительным тоном сказал Жебелев. – Я всего лишь архивист. Бумажный червь. Мне прошлый век ближе сегодняшнего.
– Не прибедняйся, – сказал Карапчевский.
– Возможно, я не разбираюсь в современности. Но я прилично разбираюсь в прошлом. Я вижу, что в прошлом такие радикалы, как ты, всегда проигрывали. Радикалы требовали утопии немедленно. Никто не добился утопии.
– В этом твоя ошибка. Радикалы требовали утопии, зная, что не добьются утопии. Зато по ходу дела они добивались малых улучшений, которые на волосок приближали наше общество к утопии. Чтобы добиться от человечества немногого, следует требовать от него побольше.
– Радикализм, как и было сказано.
– Я готов пойти на любой радикальный шаг, если это поможет кхандам.
Он вырвал руку, сел за стол и налил всем вина.
– За кхандов! – провозгласил он и выпил первый, когда никто не успел коснуться бокалов.
Никита Максимович, Жебелев и я выпили. Евгения чуть пригубила и села на диван рядом со мной. Я взял пирожок и принялся быстро его пожирать.
– Возьмём, для примера, твоих кхандов... – сказал Жебелев.
– Моих, – сказал Карапчевский.
– Возьмём кхандов. Ты утверждаешь, что хорошо их понимаешь.
– Ты как будто сомневаешься, Серёжа, – вступил долго молчавший Никита Максимович. – Саша – лучший в мире специалист по кхандам. Есть те, кто лучше знает их историю. Есть те, кто лучше знает их биологию. Но, так сказать, лучшим в мире кхандоведом – специалистом по кхандам вообще – является Саша.
Карапчевский хлопнул Никиту Максимовича по плечу. Тут-то я заметил, что, несмотря на разницу в телосложении, у Александра и Никиты Карапчевских было много общего в чертах лица: в форме носа, глаз, губ. На самом деле, эти двоюродные братья больше похожи на родных братьев, чем некоторые родные. Как там было сказано? "Друг мой, брат мой! Больше, чем брат!"
– В прошлом было много отличных кхандоведов, – сказал Карапчевский. – Помнишь, был такой автономист – Золотцов?
– Иннокентий Прокофьевич, – сказал Жебелев. – Протоинтегратор. Он предлагал забирать у кхандов младенцев и воспитывать их как авзанов.
– Да, это было слишком... Это был слишком...
– ...Слишком радикальный шаг.
Карапчевский поставил локти на стол, сложил пальцы куполом – кончики расставленных пальцев одной руки прижаты к кончикам расставленных пальцев другой руки – и мимо купола смотрел на Жебелева.
– Ты утверждаешь, Саня, что хорошо понимаешь кхандов, – сказал Жебелев. – А кем были твои родители? Твой отец был профессором. И твой дед был профессором. И ты сам почётный профессор, а мог бы стать и настоящим. А мой отец был машинистом на паровозе, а дед – пахарем. Тебе не приходит в голову, что я могу понять кхандов лучше тебя?
– То есть ты простолюдин, а я – аристократ? – сказал Карапчевский.
– Я простой архивист, бумажный червь. А ты – почти министр.
– Без министерства. Зато ты – настоящий профессор, без "почти".
– Вот и обменялись любезностями, – сказала Евгения.
Мне не нравились слова Жебелева. Я видел в них издёвку над Карапчевским и над интеграцией. Карапчевский круглые сутки помогает кхандам, а Жебелев ничего для них не делает. Так какая разница, у кого какое происхождение и у кого какие отцы?
Недаром у Жебелева такое чисто выбритое лицо – как у Игната, как у всех чиновников, как у шофёров, как у первого консула...
Я только теперь осознал, что у первого консула тоже бритое лицо.
* * *
В дверном проёме показалась Лизина голова. Лиза открыла рот, показала зубы и зарычала. Компания засмеялись. Лиза на цыпочках, медленно вошла в гостиную и зарычала ещё громче. Смех продолжался. Лиза нахмурилась и покрутила в воздухе руками.
– Всё понятно. Это волк, – сказал Карапчевский.
Лиза покрутила руками. Перебрали всех хищных зверей.
– Динозавр, – сказал Карапчевский, явно увлечённый игрой.
Лиза ещё походила и покрутила руками, и Карапчевский сказал:
– А, тираннозавр!
– Правильно, папа! – сказала Лиза. – Теперь ты.
Карапчевский не стал мудрить и загадал собаку, почесав ногой ухо. Жебелев загадал верблюда, сделав челюстями жевательные движения. Лиза возмутилась, что всё слишком просто, и загадала пишущую машинку. Никита Максимович загадал молодость. Я загадал дружбу. Евгения загадала творчество. Лиза возмутилась, что всё слишком сложно. По её просьбе Карапчевский уступил ей очередь, и она загадала то, что никто не мог отгадать полчаса.
Варианты повисали в воздухе, а Лиза всё хмурилась и крутила руками. Перечислили уже половину словаря, а Лиза хмурилась. До меня дошло.
– Мнемоник! – сказал я.
– Правильно! – сказала Лиза.
– Утомила ты нас, дочка, – сказала Евгения. – Давайте уже пить чай.
Все согласились. Евгения хотела пойти на кухню, но Лиза сказала, что сама всё приготовит и сама всё принесёт. На всякий случай с ней послали меня.
И на кухне тоже не было ничего особенного. Из украшений – только подходящая по теме картина художницы Карапчевской: блюдо с фруктами. Лиза поставила чайник и села на стул. Она была ещё наполнена настроением игры.
Почему-то мне захотелось показать ей ялк. Почему? Чтобы её поразить? А зачем мне нужно поражать двенадцатилетнюю девчонку? Может быть, мне хотелось поразить её мать?.. Лучше об этом не думать.
Я закрыл жалюзи и сказал:
– Смотри, что у меня есть.
Ялк лежал в моей ладони и светился изнутри красным светом. Я слегка сжал ялк пальцами, и красный свет сменился жёлтым, усилился, распространился на всю кухню. Свет постепенно переходил из жёлтого в зелёный, голубой, фиолетовый, красный. Наконец по кухне разлился мягкий белый свет. В этом свете были отчётливо видны каждый шкаф, каждая тарелка, каждое блюдце, каждая деталь мебели, каждый бугорок на изразцах, каждая крапинка на паркете, каждый штришок краски на картине, каждый волосок на голове Лизы.
Лиза спокойно смотрела на ялк. Она не особенно поразилась. Не удивилась, не обрадовалась, не испугалась.
Свет слабел. Только внутри ялка ещё угольком светилась красная точка, но и она быстро потухла. После этого света кухня показалась полутёмной, серой, запылённой.
Лиза так и не удивилась. Если бы у меня был мнемоник, подумалось мне, я бы тоже не удивлялся какой-то деревяшке...
Однако любопытством Лиза не была обделена. Она без слов протянула мне руку. Я дал ей ялк. Она взяла его без всяких усилий и прошептала сама себе: "Лёгкий...". Изменений в цвете сначала не было.
Лиза приблизила ялк к губам и тихонько подышала на него, как на замёрзшее стекло. Красный уголёк разгорелся. Свет менял цвета, становился сильнее, и снова вся кухня озарилась мягким белым светом. Ялк светился даже сильнее, чем от моих рук. Тонкие пальцы Лизы как будто стали прозрачными. Когда свет снова потух, Лиза торжествующе улыбнулась.
Я хотел поразить Лизу, а поразился сам. Она, не отдавая ялк, выпалила: "Подожди", – и метнулась из кухни. Неужели она собиралась тут же посвятить во всё родителей?
Лиза быстро вернулась – она бегала в свою комнату. В одной руке у неё был мой ялк. В другой – украшенный похожими узорами шар. Такие же шары стояли на полках в доме Гурова.
– Это папе подарили, – сказала Лиза и слегка сжала шар пальцами.
Внутри шара загорелся красный уголёк.
Глава VII. Июнь
На экзамене по истории тёмных веков Майя упала в обморок. Она не боялась провалиться, она знала всё на пять с плюсом. Она упала в обморок из-за жары. Это был второй случай, когда студентка истфила упала в обморок. Первый закончился ничем. После второго к декану пришёл отец Майи. Сам не видел, но говорили, что разговор был серьёзный.
На следующий день в коридорах появились памятки, как избежать теплового удара, а в буфете стали бесплатно раздавать минеральную воду и яблочный сок.
Жара была страшная. Температура не опускалась ниже плюс тридцати даже ночью. За городом горели леса и торфяники.
Когда я ехал домой, то с эстакады видел зависший над улицами желтоватый туман – смесь автомобильных выхлопных газов, заводского дыма и дыма от пожаров. Особенно густым туман был над промзоной и микрорайонами. Радио советовало горожанам не выпускать из дома детей, пореже открывать окна и, выходя на улицу, надевать на лицо ватно-марлевую повязку. Детские сады закрылись, в гимназиях перенесли выпускные экзамены.
В институте экзамены никто не перенёс. Наверное, правильно. Мы все хотели как можно скорее перейти на третий курс. Аудитории были как комнаты пыток. Пытки были на любой вкус. Хотите задохнуться от жары – закройте окно. Хотите задохнуться от жёлтого тумана – откройте окно. Каждый из профессоров выбирал меньшее из зол. У каждого меньшее из зол было своё собственное. Профессор тёмных веков считал меньшим злом жару. За что Майя и поплатилась.
В день экзамена по литературе тёмных веков нас собрал Жебелев, одетый в неизменный костюм с бабочкой.
– Господа студенты, – сказал он. – Как вы знаете, сейчас проводится расчистка оврага в русле реки Туганки.
– Речка Вонючка, – сказал кто-то с задней парты.
– Для того, чтобы Туганка, имеющая столь важное историческое значение для нашего города, больше не издавала неприятных запахов, её и решено было почистить, – сказал Жебелев. – О новости, которую я вам сообщу, ещё не знают ни газеты, ни радио. Вчера вечером в овраге были найдены остатки древних сооружений.
В аудитории поднялся шум.
– Клад!
– Гробница Тутанхамона!
– Атлантида!
– Гиперборея!
Жебелев с сожалением смотрел на нас. Всё, что мы учили за два года, как будто улетучилось из наших голов, и мы выдвигали гипотезы одна бредовее другой.
Артём развернулся с первой парты и спокойно сказал:
– Ребята, угомонитесь.
– Господа студенты историко-филологического факультета, – сказал Жебелев, подчёркивая интонацией название факультета, – никто пока не знает, что за сооружение было найдено. У вас есть возможность внести свой вклад в науку. Раскопки проводит сотрудник Краеведческого музея, наш бывший студент, мой ученик. Ему...
Кто-то на задней парте закашлялся. Жебелев встревожился. Он достал бутылку с водой и попросил передать её тому, что кашлял. Тот попил, но продолжал кашлять, и Жебелев разрешил ему выйти.
– На чём я остановился? – сказал Жебелев.
– "Наш бывший студент, мой ученик. И ему...", – процитировал Артём.
– Спасибо, Артём, – сказал Жебелев. – Краеведческому музею требуются добровольцы для раскопок. Обычно они справляются своими силами, но теперь важна скорость. Раскопки не должны надолго задерживать расчистку. Разумеется, оплата не предусмотрена. Работа тяжёлая. Из-за нынешних условий будет длиться по полдня. Хорошо подумайте и после экзамена подходите ко мне. Всё сугубо добровольно.
Было видно, что сугубо добровольный подход не подействует. В такую жару, в таком дыму копать землю! Кому она нужна, эта наука?
– Час назад я общался со студентами физико-математического факультета, – как бы невзначай проговорил коварный Жебелев. – Больше половины уже записалось.
– Физматовцы! – сказал Артём. – Больше половины!
– Не может быть! – закричали все. – Физматовцы! Больше половины! Да они тяжелее карандаша ничего в руках не держали! Да им бы детские совочки!..
После экзамена почти весь наш курс – кроме самых больных – согласился участвовать в раскопках. Даже некоторые девочки попросили их записать.
На следующее утро мы в походной одежде, в резиновых сапогах, в кепках и панамах, с запасами еды в рюкзаках – хотя нас обещали кормить – шли на раскопки. С утра было не так жарко, дым вроде рассеялся. Мы затянули переделанный гимн истфила, в котором герой прогуливает все лекции, сдаёт экзамены на двойки, получает диплом и идёт учить новых студентов.
От места сбора у института мы прошли по Республиканской до Краеведческого музея. На площади у музея возвышалась копия пирамиды Хеопса в два человеческих роста – реклама выставки египетских древностей. У пирамиды стоял руководитель раскопок. Артём поздоровался с ним за руку и назвал Юликом. Руководитель Юлик не ожидал так много добровольцев и убежал договариваться с завхозом о дополнительных лопатах.
С лопатами мы направились в обход музея, к оврагу. Берег был огорожен низкой чугунной решёткой. Мы подошли к решётке. Ощутимо потянуло канализацией. Вниз вела тропинка. На дне стояло человек пять в походной одежде и резиновых сапогах. Руководитель Юлик окликнул их, ему замахали в ответ. Мы полубоком спустились на дно и растянулись по оврагу, стараясь не провалиться в саму Туганку. В такой сухой сезон её нельзя было назвать даже ручейком.
Из берега повсюду на протяжении двухсот метров торчали толстые почерневшие брёвна. Никто из музейщиков, включая нашего руководителя, не мог догадаться, частью какого сооружения они были. Датировали их примерно пятнадцатым веком, когда на месте музея стоял острог. Я трогал брёвна и вспоминал старинную перевёрнутую карту, которую рассматривал в Инткоме.
Мы работали до двух часов дня с небольшими перерывами в конце каждого часа. Жара, дым, запахи и мошкара превращали овраг в адское пекло. Ватно-марлевые повязки ни от чего не спасали. Через пару часов эти пропитанные пылью и потом тряпки ещё больше мешали дышать.
С противоположной стороны оврага на нас смотрели владельцы новых особняков. Всё это были коренастые пузатые полуголые мужчины с бутылками пива. Допив пиво, они бросали бутылки прямо в овраг.
В первый день мы ни до чего не докопались. В полдень пришли наши сменщики – физматовцы. Они были так же веселы, как мы утром. Они улюлюкали, кричали, что мы тяжелее карандашей ничего в руках не держали, советовали дать нам вместо лопат детские совочки. "Посмотрим, – говорили мы, – как вы запоёте к вечеру".
В конце смены нас в разбитом на берегу шатре накормили кашей и компотом и отправили по домам.
* * *
Мы с Артёмом и Денисом лежали на пологом, почти горизонтальном склоне оврага. В небо, затянутое жёлтым туманом, смотреть не хотелось. Ничего не хотелось. Хотелось поехать домой, смыть с себя грязь, поесть – хотя можно обойтись без еды – и остаток дня валяться на полу. На полу прохладнее.
Артём отхлебнул из своей фляжки и протянул нам. Вода была тёплая.
– Сходим завтра на карнавал? – предложил Артём. – Втроём, чисто мужской компанией.
– До завтра надо дожить, – сказал я.
– А Наташу не возьмём? – спросил Денис.
– Денисыч, можно хоть раз без баб, – мрачно ответил Артём.
На противоположный берег вышли два полуголых пузана с пивом. На их лицах были повязки.
– Куда поедете на лето? – опять спросил Артём.
– В Антарктиду, – сказал Денис.
– На Марс, – сказал я. – Говорят, там всегда мороз.
– Это несерьёзно, – сказал Артём и приподнялся, опираясь на локоть. – Вы хотите всё лето в городе проторчать?
– Что ты предлагаешь? – спросил Денис.
– Ребята из туркружка собираются в июле в Пермские горы. Пеший поход на неделю. Меня позвали, а я вас зову. Втроём веселее.
Денис сел, скрестив ноги, надел свои очки со стёклами толщиной в палец и сказал:
– Я хотел поехать домой, к бабушке.
Мы и не думали обзывать его бабушкиным внучком. Дениса вырастила одна бабушка. Он при любой возможности ездил к ней в Ингальск, иногда даже на выходные.
– Ванька, а ты как? – спросил Артём.
– Не могу, – сказал я.
– Чего ты не можешь? – Артём тоже сел. – Опять Интеграционный комитет? Ты почти каждый день туда ходишь. Зачем Жебелев тебя туда отправил?
– Я же вам говорил, – сказал я. – То одно, то другое... Сначала доклад, потом курсовая. У них много сведений по моей теме.
– Ты и летом будешь писать курсовую?
– У них в архиве – бардак. Попросили навести порядок.
Мои слова были правдой и неправдой. Про архив, про доклад, про курсовую – правда. Но я так и не рассказал ребятам истинных причин, по которым я ходил в Интком. Я не сказал, что теперь моё дело – интеграция, и это навсегда.
Каждый день, когда я их видел, я хотел в этом признаться. Я хотел объяснить, как это важно для всех нас. Я хотел сделать их не только своими друзьями, но и единомышленниками. Но что-то меня останавливало. Может быть, их странные взгляды при виде моей бороды? Я был единственным студентом истфила, который носил бороду. Среди физматовцев бородачей тоже не было.
Я боялся, что они надо мной посмеются. Я боялся, что они меня не поймут. Я боялся, что они окажутся... Тут мои мысли прерывались. Я говорил себе, что они не могут быть дифферами. Они не считают себя интеграторами, но и не дифферы. Они хорошие люди, а все хорошие люди – интеграторы, даже если сами об этом не знают. Сколько раз я в этом убеждался!
Сейчас я тоже ничего не сказал. Я опять что-то промямлил про доклад и курсовую.
Перерыв закончился, нас позвали копать. Мы спустились в овраг и взялись за лопаты. Нас тут же облепила мошкара. Отбиваясь от мошкары, я не заметил посетителей.
– Ваня! Денис! – раздались голоса сверху.
На берегу стояли Майя и Наташа в летних цветастых платьях, в белых соломенных шляпках, с повязками на лице. Мы с Денисом полезли наверх. Артём зарычал, как тираннозавр, и сильнее вгрызся в землю.
Наташа отозвала Дениса и что-то стала ему нашёптывать. Судя по унылому лицу Дениса, разговор шёл об Артёме.
Майя спустила повязку под подбородок и обняла меня. У неё были серёжки в форме египетского креста.
– Я так соскучилась, – сказала Майя. – Сто лет тебя не видела.
– Три дня, – сказал я.
– Да ну тебя, – сказала Майя. – Тоже мне счетовод. Я же в поэтическом смысле. А ты соскучился? Почему не звонишь, не заходишь?
Майя забыла, что домой к ней я ни разу не заходил.
– Пошла бы к нам копать, – сказал я, – мы бы каждый день виделись.
– Я что, должна в грязи ковыряться? – сказала Майя.
– Другие девчонки ковыряются.
– Так они из деревень приехали, привыкли на огороде. Они там все кхандские полукровки. Все такие беленькие, аж противно.
Я немного отпрянул. Первый раз я услышал от Майи о кхандах – и в таком пренебрежительном тоне. Майя не обратила внимания на моё движение и сказала:
– Ваня, завтра карнавал. Пойдём вместе? Наташка с Артёмом сейчас помирится, и пойдём все вместе. Как раньше. Пойдём?
Показался Артём. В руке у него была лопата, он притворялся, что его оторвали от очень важных для него занятий. Артём и Наташа начали свои переговоры.
– Мирятся, – сказала Майя. – А мы даже не ссорились, а словно чужие.
– Мы тут все свои, крошка, – сказал я. Опять цитаты из старых фильмов.
Артём повёл Майю показывать раскопки. Держась за руки, они спускались в овраг.
– Пойдём? – спросила Майя. – На карнавал.
Я вспомнил, что говорил Гуров. "День первых переселенцев. День уничтожения кхандов". Мне не хотелось идти на День переселенцев-уничтожителей ни в чисто мужской компании, ни в смешанной. Я потрогал мочку уха с серёжкой-крестом и сказал:
– Пойдём. Все вместе.
– Папа подарил, – сказала Майя про серёжки и повела головой, чтобы освободить ухо.
Она достала платок, потёрла мне грязную щёку и чмокнула в очищенное место.
– Борода... – сказала она неопределённым тоном. – Ты меня проводишь до дома?
Юлик, который сидел на стульчике возле шатра и что-то писал в блокноте, встал, козырьком приложил ко лбу ладонь и посмотрел на нас.
Майя обещала подождать до конца смены. Она протянула руку подошедшей Наташе, и они побежали к музею. По пути они чуть не врезались в мужчину с девочкой-подростком, громко сказали: "Просим прощения!" – и побежали дальше. Мужчина оглянулся на них и направился было к Юлику, но тут увидел меня.
Это был Карапчевский, а с ним Лиза с повязкой на лице. Я замер от волнения. Потом пошёл им навстречу. Я давно не видел Карапчевского – мешали то экзамены, то раскопки. Он совсем не изменился, только вместо свитера носил рубашку с закатанными рукавами. Зато Лиза изменилась. Вместо косы у неё была короткая причёска, которая придавала ей мальчишеский вид. На правом плече и локте были засохшие ссадины.
Мы поздоровались. Лиза расспросила меня о раскопках клада и рванулась к оврагу. Она встала у самого края и заглянула вниз.
– Иван, вы завтра свободны? – спросил Карапчевский.
– Завтра – карнавал, – сказал я.
– Совсем вылетело из головы, – сказал Карапчевский. – Но вы ведь туда не пойдёте?
Я замешкался.
– Я пока не знаю.
– Иван, я завтра собираюсь на Острова.
Это слово решало всё.
– Я с вами, – сказал я.
– Так я и думал. Тогда завтра утром встретимся возле Инткома. Или вам удобнее в другом месте?
– Можно возле Инткома.
Я не сказал, что мне было удобнее, например, возле эстакады. Но если Карапчевскому удобнее возле Инткома, так тому и быть.
Артём и Денис стояли в десятке метров от нас и с интересом разглядывали Карапчевского: бородатый, очень светлые волосы, но при этом точно не кханд.
– Ваши друзья? – спросил Карапчевский.
– Однокурсники, – сказал я. – Вот вместе копаем.
– Папа, ну, давай посмотрим... – издалека крикнула Лиза. – Это же лучше всяких книжек.
Карапчевский был готов согласиться, но тут подошёл Юлик.
– Извините, – сказал он. – Вы что тут делаете?
– Юлик, это же... – начал я.
– Беседую со знакомым, – мирно ответил Карапчевский. – А что?
– Понимаете ли, тут раскопки. Посторонним нельзя.
– Так я не на раскопках.
– Здесь везде раскопки. Здесь территория музея. Посторонним нельзя.
– Нельзя так нельзя. – Карапчевский был спокоен. – Пойдём, дочка. Дяденька говорит, что посторонним нельзя.
Он без споров попрощался со мной, огорчённая Лиза что-то пробурчала, и они ушли.
– Хватит тебе водить сюда экскурсии, – сказал Юлик. – Вызвался добровольцем, так работай. Ещё полсмены осталось.
– Юлик, это же был... – снова начал я.
– Я знаю, кто это был, – сказал Юлик.
* * *
Артём и Денис ничего не спрашивали о Карапчевском. Ничего не говорили о завтрашнем дне. Наверняка они слышали, что я завтра поеду куда-то с Карапчевским. Что я назвал их однокурсниками, а не друзьями. Да и плевать! В самом деле, какие мы друзья? Два года учимся на одном факультете, только и всего. У меня три десятка таких друзей, да и весь институт. Артём и Денис раньше были знакомы, у них были какие-то общие дела. Вот если бы они стали моими единомышленниками... Если бы они...
– Ребята, – сказал я. – Вы знаете, это был...
Я не успел договорить. С другого конца оврага послышался визг одной из девочек. Последовали неразборчивые крики и почти одновременно громкий шорох. Шорох осыпающейся земли. Очень большой груды земли. В другом конце поднялась туча пыли и поплыла наверх. Копатели разбегались – кто-то вбок по склону, кто-то перепрыгнул через ручеёк Туганки и забрался на противоположный склон. По рядам прошло указание: всем подниматься на берег.
Мы на четвереньках вылезли на берег, поднялись и побежали к другому концу. Все копатели собрались возле тучи пыли. Юлик стоял почти в туче. Он подошёл к берегу и посмотрел вниз.
Ограждающей решётки в этом месте не было. Берег странно изменил очертания, как будто некий гигант откусил от него кусок. "Обвал... Обвал..." – говорили копатели. То ли из-за расчистки, то ли из-за наших раскопок, то ли из-за всепроникающих ключей два-три метра берега оторвались и ухнули вниз вместе с решёткой. Никто не пострадал.
