Текст книги "Последний интегратор (СИ)"

Автор книги: Николай Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Карапчевский достал папку и положил её перед префектом.

– Тогда во-вторых. Надеюсь, это вы потянете.

– Что это? – спросил префект, не притрагиваясь к папке.

– Почитайте.

Префект неохотно раскрыл папку, полистал желтоватые листы, отложил их и спросил:

– Это про воду? Вам лучше в водное управление.

– Это отчёт о санитарном состоянии воды на Островах. Анализы проведены кафедрой гидрологии Новоергинского университета.

– А какое они имеют отношение к нам?

– Самое прямое. Они изучают воду. Здесь есть все данные. Количество вредных веществ превышено в десятки раз. Посмотрите на количество фекальных бактерий. Это питьевая вода из колодцев. Они её пьют.

– Я понимаю, это плохо. Но при чём здесь новоергинцы? Ведь мы почти десять лет сами проводили анализы...

– И по вашим данным всё было отлично, – перебил Карапчевский. – А когда я попросил независимых специалистов, то оказалось, что вода на Островах – это дерьмо в прямом смысле слова.

Префект нахмурился.

– Это очень плохо, – сказал он. – С этим я обязательно разберусь. Если мы не знаем, что происходит на Островах, то мы не знаем, что происходит во всём городе. Спасибо, Александр Дмитриевич, что проинформировали. Я лично поеду в водное управление. Если это соответствует действительности, то виновные пойдут под суд. Вы можете оставить мне этот отчёт?

– Он ваш, – сказал Карапчевский

Он толкнул папку так, что она чуть не въехала в грудь префекта. Префект подхватил папку и отодвинул.

– У вас ещё что-то? А то я прямо сейчас поехал бы в водное управление.

– Ещё кое-что, – сказал Карапчевский. – Вы знаете, что происходит в Первой гимназии?

– Рассказывайте, – сказал префект. – Похоже, меня на один день включили в состав Интеграционного комитета.

– Восемь лет назад вы просились в состав Инткома. Помните?

– И не жалею, что просился. Я вас всегда поддерживал. Но пришлось выбирать между городом и интеграционным движением. Вы не считаете меня предателем за то, что я выбрал город?

– Нет, конечно. Потом многие выбрали себе другие занятия. Но были и есть те, которые выбирают интеграцию.

– Никита Максимович?

– Да. Или вот, например, Иван. – Карапчевский показал на меня, как на экспонат выставки. – Студент второго курса, отличник, профессора его хвалят, а он ещё находит время, чтобы у нас работать. Это наш новый сотрудник.

Префект перевёл на меня немигающие глаза.

– Очень хорошо, – сказал он. – Значит, молодёжь тоже понимает важность вашей работы. Так что с гимназией?

– Первая образцовая гимназия на прошлой неделе из совместной превратилась в раздельную, – сказал Карапчевский. – Я узнал об этом только вчера. Семнадцать детей-кхандов были исключены. Напомню, это была последняя в городе совместная гимназия. Сначала кхандов изгнали из Пединститута, теперь из гимназий. Это перечёркивает всё, что я делал здесь в течение девяти лет.

– Вы как будто обвиняете меня? – сказал префект. – Внутренние уставы гимназий, тем более Пединститута не зависят от городских властей. По закону об интеграционном эксперименте, само учебное заведение решает, быть ему раздельным или совместным. Вы ведь сами писали этот закон. Директора гимназий в соответствии с ним делают свой выбор. Почему они делают такой выбор, а не другой – это вопрос к ним. У меня дети учились в совместной гимназии, я как отец был полностью за.

– Значит, вы не можете повлиять на директора? – спросил Карапчевский.

– Поверьте, у директора больше возможностей повлиять на меня, чем у меня – на него. Попробуй я только, ваши же друзья-газетчики с радостью напишут, что префект превысил свои полномочия. Поезжайте к директору и спросите с него сами. Мы, городские власти, сделали, что могли. Вы говорите, что Первая гимназия – последняя совместная. Но мы построили на Островах прекрасную гимназию, совместную и своего рода тоже образцовую. Я лично ей горжусь как большим достижением нашего города.

– Она раздельная, а не совместная.

– Она всё-таки совместная, – мягко возразил префект. – Но, увы, на Островах живут только кханды. Почему-то.

– Ваша гимназия – тоже дифференциация, – сказал Карапчевский.

Префект дотронулся до булавки-скарабея.

– Александр Дмитриевич, я все эти годы вам помогал, – сказал он, – и теперь вы причисляете меня к дифференциаторам. Странная благодарность.

Карапчевский посмотрел на портрет первого консула. Префект тоже посмотрел на портрет первого консула. Что-то было в их взглядах такое, что я не могу описать.

Префект встал, подошёл к селектору и попросил у секретарши принести что-нибудь попить. Как только он закончил говорить с ней, сразу же открылась дверь и вошла молодая женщина с нарисованным лицом. Она поставила на стол поднос и вышла. На подносе, в трёх запотевших высоких стаканах пузырилась минеральная вода.

– По-моему, надо освежиться, – сказал префект.

Он кончиками пальцев поднёс стакан ко рту и сделал маленький глоток. Карапчевский к своему стакану не притронулся. Мне, честно говоря, сильно хотелось пить, но я себя пересилил.

– Значит, больше вопросов ко мне нет? – спросил префект и поставил стакан на место.

Стакан даже не звякнул.

После недолгого прощания мы вышли. Карапчевский молча шёл по улице. Он как будто забыл обо мне.

В Инткоме Карапчевский налил воду из чайника в стакан и одним глотком выдул целый стакан. Я последовал его примеру. От Никиты Максимовича мы узнали, что полиции ещё не было и что наместник сегодня снова не может принять Карапчевского, потому что он снова в отъезде.

– Зато первый зам примет, – сказал Никита Максимович.

– Хоть кто-то, – сказал Карапчевский. – Тогда я сейчас в Дом наместника, а потом – в гимназию. А тебе придётся сидеть здесь, Никита.

Никита Максимович пожал плечами. Было забавно наблюдать, как этот великан смиренно подчиняется Карапчевскому. Я был уверен, что он не двинется с места, пока Карапчевский не разрешит. "Бульдог интеграции". Нет, это не насмешка, это уважение и почтение.

– А мне с вами? – спросил я.

– Конечно! – сказал Карапчевский. – Помните, что я говорил? Смотрите и думайте.

* * *

В Доме наместника я тоже раньше никогда не был. Коридоры здесь как будто продолжали коридоры префектуры. Те же дорожки на полу. Те же высокие потолки. Та же лепнина на стенах. Те же лестницы с широкими деревянными поручнями, которые нельзя было обхватить. Та же женщина с нарисованным лицом – только в два раза старше. Тот же портрет первого консула – только не поясной, а в полный рост.

Первый заместитель наместника встретил Карапчевского так же радушно, как и префект. Мне он точно так же едва кивнул. Я не обижался на такое презрительное отношение. Эти люди в моей иерархии стояли намного ниже Карапчевского. Доверие Карапчевского для меня было важнее.

Мы прошли мимо огромных напольных часов в виде пирамиды и сели за такой же, как у префекта, Т-образный стол.

– Очень жаль, что наместник уехал, – сказал первый заместитель.

Он производил впечатление сонного человека: полуприкрытые веки, вялая улыбка.

– Мне тоже очень жаль, – сказал Карапчевский. – А когда я смогу его застать?

– Александр Дмитриевич, может, я чем-то помогу? Многого не обещаю, но всё, что в моей власти...

– Мост, – коротко сказал Карапчевский.

– Какой мост?

– Мост через реку Ергу. Сколько можно ездить на пароме? Город с этим связываться не хочет – дорого. Наместник обещал ещё пять лет назад, что мост будет.

– Обязательно будет. Строительство начнётся в следующем году. Да вы сами зайдите в провинциальное строительное управление, там всё подробно разъяснят.

– Не ожидал. Столько лет тянули, тянули.

– Тянули, тянули и вытянули, – весело сказал первый зам. – Меня и самого это волновало. Я же потомственный строитель. Я полгорода застроил. Действительно, смешно, что в нашем мегаполисе приходится использовать паром, как в глуши. Ещё чем могу помочь?

– Я бы хотел побывать на Карском полуострове.

– Пожалуйста! Обеспечим хоть завтра.

– Ловлю на слове.

– Хоть завтра, хоть через неделю, хоть каждую неделю, когда хотите. У руководителя Интеграционного комитета есть свои привилегии. Вы хотите на буровые?

– Да, буровые, трубопровод. Но для начала – природный резерват на Юраке.

Мне показалось знакомым это название – Юрак. Что-то из учебника географии.

– Это ведь совсем другая область, – сказал первый зам. – Или вы теперь и медведей защищаете?

– Там используется труд кхандов. Хотел проверить, нет ли нарушений закона.

– Вы везде видите нарушения. На Юраке нет и не может быть нарушений. Группа академиков заявила, что в этом месте устраивать резерват нельзя. Наши биологи утверждают, что обязательно нужно. Пока мы заморозили организацию на неопредёленный срок. Знаете, эти великие умы нас совсем измучили. И деньги есть, и желание, а вот такая заминка.

– Значит, мне там нечего делать, – сказал Карапчевский. – Тогда только буровые.

– Принято, – сказал первый зам. – Вот видите, как всё просто. Зачем по каждой мелочи беспокоить наместника?

– Такая у меня работа, – сказал Карапчевский. – Беспокоить.

– Если не возражаете, я сам с удовольствием с вами слетаю.

– Не возражаю, конечно.

– Север – наша молодость! – сказал первый зам. Его веки поднялись, глаза засверкали. – Вы не застали той воистину грандиозной эпохи. Вам не понять. Я же полсевера застроил!..

Выйдя из Дома наместника, мы пешком направились к Первой гимназии.

– Молодость он вспомнил... – пробормотал Карапчевский, но продолжать не стал.

* * *

Двухэтажная гимназия была выкрашена в яркие бело-синие цвета. От шума улиц её отгораживал знаменитый парк, где Майя и Наташа провели детские годы. На постаменте у ворот высился знаменитый глобус, о котором Майя и Наташа прожужжали мне все уши. Сам глобус давно потемнел, позеленел, но оба полюса сверкали от постоянных прикосновений.

Карапчевский остановился у глобуса и задумчиво погладил южный полюс. Потом встал на цыпочки и дотянулся до северного. Он оглянулся на меня и подмигнул. Я не стал гладить полюса. Эта примета работала только для гимназистов и выпускников.

Внутри царила тишина – шёл урок. На первом этаже стояли бюсты великих учёных, писателей, военачальников, педагогов. В конце ряда был стенд, где находились кубки, вымпелы, грамоты. На втором этаже все стены были увешаны детскими рисунками – от каракулей малышей до почти профессиональных работ – и фотографиями из гимназической жизни. Я пробегал по фотографиям взглядом и не находил ни одного кхандского лица.

В кабинете директора нас тоже встретила секретарша. Она сказала, что директор сейчас на уроке, а урок закончится через десять минут.

Карапчевский сел на диванчик, откинулся на спинку и закрыл глаза. Я стоял рядом, опираясь о подоконник.

Скоро раздался звонок. Карапчевский дёрнул головой и открыл глаза.

Всё здание одновременно охватил гул. Коридор заполнила толпа мальчиков и девочек в бело-синих галстуках, похожих на легионерские.

Поверх этой толпы плыл пожилой, седовласый господин в очках. Он успевал одновременно отвечать на десятки "здрасьте" и разговаривать с какой-то женщиной. Он заметил Карапчевского и что-то сказал собеседнице. Та посмотрела на нас и ушла. Седовласый поздоровался. Карапчевский быстро нас познакомил. Это был директор гимназии – не менее знаменитый, чем глобус.

– Очень рад, что не забываете свой второй дом, – сказал директор, по-старчески сопя носом.

– Я к вам ругаться, – сказал Карапчевский.

Директор нахмурил густые седые брови и пригласил нас в кабинет. Кабинет тоже был увешан фотографиями и детскими рисунками. За директорским креслом висела фотография: директор и первый консул стоят рядом с глобусом и жмут друг другу руки.

– Я знаю, из-за чего вы хотите ругаться, – сказал директор. – Не стану увиливать, я с себя вины не снимаю. Но один в поле не воин.

– Раньше вы были воином, – сказал Карапчевский.

– Саша, всё меняется, – учительским тоном сказал директор. – Времена меняются...

– И мы меняемся вместе с ними, – закончил Карапчевский. – Как же это произошло, Виталий Петрович? Я только на вас и надеялся. Ведь вы с самого начала были за меня. А теперь я теряю самых верных сторонников.

– Я и теперь за вас. Но я не могу, когда все давят. Учителя, родители, управление образования.

– Кто давит? Назовите имена, должности. Мы будем разбираться с ними.

– Боюсь, вы не понимаете. Нет никакой гидры, которой вы можете отрубить головы и тем самым восстановить справедливость. Иначе вам придётся рубить головы всем.

– Непонятная метафора.

– Не притворяйтесь дураком, у вас это плохо получается. Вспомните, как наша гимназия стала совместной. Это не моя воля, такие вопросы решает родительский комитет. Один родитель предложил, а остальные поддержали. И учителя были с ними. Теперь другой родитель предложил сделать гимназию раздельной, а остальные снова поддержали. И учителя с ними.

– А родители-кханды, – сказал Карапчевский. – Они тоже поддержали?

– Они промолчали, – мрачно произнёс директор.

– А вы их спрашивали?

– Спрашивали. Я разговаривал с каждым. Я просил их выступить. Хотя бы для соблюдения процедуры. Мне отвечали: нам это не нужно. На последнее собрание кханды вообще не явились.

– А дети? – спросил Карапчевский. – Где ваша хвалёная детская демократия? Девять лет они учились вместе, а теперь предали своих товарищей. Этому вы их учите?

Лицо директора помрачнело ещё больше. Переход на детей ему не понравился.

– Давайте не перекладывать взрослые проблемы на детские плечи. Мне хватает того, что родители прикрываются заботой о детях. Предательство? У меня в двенадцатом классе мальчики подрались из-за этого. Я не хочу, чтобы среди них началась гражданская война.

– Она уже идёт много лет, – сказал Карапчевский. – Вы вырастили новое поколение людей, поколение интеграторов. Теперь, когда они повзрослели и хотят высказаться, вы говорите: они дети, пусть играют в игрушки. Вот мой новый сотрудник Иван – тоже недавний гимназист, теперь студент. Ему вы тоже посоветуете играть в игрушки?

– И студенту невредно иногда поиграть, – миролюбиво сказал директор. – Как вы относитесь к игровым автоматам, Иван?

Я вспомнил, что недавно просадил всю мелочь, когда пытался достать плюшевого мишку для Майи.

– Родители, дети... – сказал Карапчевский. – Но какова ваша роль? Раньше вы имели влияние в этих стенах. Ваше слово теперь ничего не стоит?

– Стоит, Саша, – сказал директор. – Стоит. Когда оно не противоречит общему мнению.

– Почему я узнаю об этом самым последним?

– Потому что вы бы ничего не сумели исправить. Потому что вас бы и слушать не стали.

– Я хочу, чтобы меня выслушали, – сказал Карапчевский. – Соберите родительский совет, и я попробую их переубедить.

Директор засопел носом, как насос.

– Я предупредил... – глухо сказал он. – Я предупредил, что уволюсь, если решение будет принято. Решение принято.

Он с трудом поднялся из-за стола и подошёл к окну. Заложив руки назад, он долго смотрел во двор. Слышалось только сопение. Карапчевский подошёл к директору и с тревогой заглянул в его лицо. Директор снял очки. Карапчевский махнул рукой, чтобы я уходил.

Перемена кончилась. В коридоре никого не было. На подоконнике лежала забытая кем-то – или нарочно оставленная? – книга "Чёрная земля фараонов". Старая книга, но издание прошлогоднее.

Из-за угла показались двое мальчишек из шестого или седьмого класса. Они неспешно подошли ко мне. Один – тот, что пониже, – смело сказал:

– Здравствуйте! Вы новый учитель?

– Нет, – ответил я.

Мальчишки не отходили.

– Уроки прогуливаете? – спросил я.

– Не прогуливаем, – серьёзно ответил тот, что пониже. – У нас учитель заболел. Остальные в библиотеке, а мы тут.

Второй – тот, что повыше, – откинул чёлку со лба. Кончики волос были опалены огнём.

– Слушай, что это у вас у всех за галстуки? – спросил я.

– Это символ нашей гимназии, – ответил тот, что пониже.

Мальчишки всё не уходили.

– Нравится вам тут учиться? – спросил я, чтобы что-нибудь спросить.

– Очень нравится, – сказал тот, что пониже.

Он засиял от гордости. Тот, что повыше, презрительно фыркнул. Он оставался на месте только ради приятеля.

– А у вас в классе есть кханды? – спросил я.

Тот, что пониже, перестал сиять. В его взгляде мелькнуло подозрение. Тот, что повыше, опять дёрнул головой и отвернулся. Как будто ему было противно слушать меня и просто находиться рядом.

– Пошли уже! – сказал он приятелю, но смотря в другую сторону.

– До свидания, – тихо сказал тот, что пониже.

– До свидания, – сказал я.

Когда они уходили, тот, что пониже, прихватил "Чёрную землю фараонов".

* * *

Карапчевский не раскрывал, чем закончилась встреча с директором. Мы шли тем же путём, которым я шёл в субботу с Артёмом, Майей и Денисом. Карапчевский смотрел вперёд. Он высоко задрал голову, лицо его было угрюмо.

Я устал – не от ходьбы, конечно, а от постоянных встреч с новыми людьми. Давно у меня не было такого насыщенного событиями дня.

В аллее у театра Карапчевский сел на скамейку и сказал:

– Вам, Иван, сегодня никуда идти не надо?

– Вроде нет.

– Тогда посидим здесь немного, а то голова раскалывается.

Я сел рядом. На афишной тумбе краснели огромные буквы "Антоний и Клеопатра".

– Александр Дмитриевич, – сказал я, – я так и не понял, какие у меня обязанности.

– Я ведь уже говорил: смотреть и думать. Мне нужен свежий взгляд на то, что происходит. Вот прошёл день. Какие ваши мысли? Что вы думаете о том, что видели?

– Может, я ошибаюсь... – сказал я.

– Человеку свойственно ошибаться, как заметил бы Виталий Петрович, – сказал Карапчевский. – Выкладывайте.

– Префект и этот... первый зам... – Я подыскивал слова. – Мутные они какие-то. Вроде бы хотят помочь, а сами... Не верю я им.

– Почему? – спросил Карапчевский.

Он ждал того самого слова. И дождался.

– Дифферы они, – сказал я. – Извините... Дифференциаторы.

– А Виталий Петрович? – спросил Карапчевский.

– Он, конечно, интегратор! – сказал я. – Но он же ничего не сможет сделать. Он уже старый и слабый.

– Старый и слабый, – сказал Карапчевский. – Слабый и больной. Как и я.

Он что-то обдумывал.

– Ладно, – сказал он бодрым голосом. – Мы пока не сдаёмся. Делай, что должно, и будь, что будет. Так ведь?

– Так, – ответил я, хотя фраза показалась мне не вполне логичной.

– Пора расходиться, – сказал Карапчевский. – Поеду-ка я, навещу Диану.

Меня он не звал, а я не просился. Я подумал, что теперь можно забежать в библиотеку.

Мимо нас, по направлению к театральной кассе прошагали три девушки. Я проводил их взглядом – мне показалось, что я увидел среди них Майю. Но ни одна из них не дотягивала до Майи – ни фигурой, ни лицом. Все три были страшными. А судя по глупому хихиканью – ещё и дурами.

Карапчевский по-своему понял мой взгляд и усмехнулся.

Глава III. Апрель, вторник – пятница

Надписи на стене были замазаны свежей зелёной краской, но окно ещё не починили. Никита Максимович сидел на месте Дианы и печатал на машинке двумя пальцами. Когда он долбил по клавишам, казалось, что машинку разнесёт в клочья.

– Саша улетел на север, – сказал он. – Два часа назад он уехал на аэродром вместе с первым замом наместника.

Я сник. После вчерашнего я не мог ни о чём думать. Только о том, как помочь Инткому и Карапчевскому. Я считал, что нужен Карапчевскому. Для того он и брал меня с собой в высокие коридоры, чтобы все поняли, что у него есть сторонники. Я не видел в его желании ничего зазорного. Если это нужно для дела, то я готов посветить физиономией перед сильными мира сего.

Мне казалось, что отныне он будет брать меня с собой, куда бы он ни поехал. Накануне я предвкушал скорый полёт на север, где никогда не был.

– Вчера приходил инспектор, – продолжил Никита Максимович. – Завели дело, но никого, конечно, не найдут.

– Почему? – спросил я.

Никита Максимович набрал воздух в грудь и выдохнул. От этого могучего дыхания зашевелились листы на столе.

– Да вы садитесь, Ваня, – сказал он. – Кстати, документы принесли?

Я передал ему документы.

– Пойдёмте пообедаем, – сказал Никита Максимович. – Хотите есть? С утра ничего не ел. – Он погладил свой безразмерный живот. – Для этой топки нужно много горючего.

Я есть не хотел.

– Ну, хоть чаю попьёте, – сказал Никита Максимович.

– Нет, спасибо, – сказал я. – Наверное, я пойду. Что мне здесь делать?

– Пойду? – сказал Никита Максимович. – Ненадолго же вас хватило. В общем, я в столовую, а вы оставайтесь на хозяйстве. Приглядывайте за всем. Но в случае опасности в драку не лезьте. Последних сотрудников растеряем.

Последних сотрудников, подумал я. Кажется, я последний. А предпоследний?

– Что с Дианой? – спросил я.

– Всё будет хорошо. Неделю в госпитале, потом отпуск на месяц. Диана нас не бросит. Так вы точно не хотите есть? Ладно, распоряжайтесь. Всё это богатство – теперь и ваше. Можете пользоваться. Я вернусь минут через сорок.

Он достал из машинки лист, положил его в папку, папку спрятал в портфель, туда же засунул мои документы и вышел.

Я сбросил куртку и немного посидел просто так. Потом обошёл кабинет, заглядывая в шкафы. Бумаги Инткома были в полном беспорядке. Папки, тетради, брошюры, книги, отдельные листы заполняли всё пространство, они были на полках внутри шкафов, на шкафах, на подоконниках, на столах и стульях.

Я решил действовать наудачу – со шкафа у двери. Папки стояли здесь в два ряда. Я вытащил одну, с надписью "О-ва (II)" на корешке. Папки "О-ва (I)" или "О-ва (III)" рядом не было. Жебелева бы сюда, он бы им показал, что такое архивистика.

Я уселся за стол и развязал тесёмки. Внутри я нашёл стопку листов с картами и планами.

Широкая карта из чертёжного свода пятнадцатого века заняла половину стола. Это была не фотокопия, а современная репродукция, поэтому цвета сохранились.

Ерга на этой перевёрнутой карте текла справа налево. От неё в обе стороны отходили извилистые притоки-щупальца. На южном берегу – на карте он был наверху – было несколько притоков. Среди притоков выделялась Туганка. В том месте, где она сливалась с Ергой, находился красный трёхбашенный острог с крупной надписью "Туганьск". На северном берегу – на карте он был внизу – притоков было гораздо больше. Истоки некоторых терялись за краем листа. Многие притоки соединялись вытянутыми озёрами.

Название "Острова" было написано почти в самом низу карты, посреди коричневых деревень-квадратиков, зелёных деревьев-клякс и голубых прерывистых петель, которые обозначали болота. Южный, правый берег изображался точно и совпадал с современными картами, а северный, нижний был полной чушью.

Дальше были другие карты: восемнадцатого, девятнадцатого веков.

Город постепенно разрастался, тянул свои улицы вдоль реки на южном берегу, занимал всё больше места, а Острова, наоборот, сжимались. На поздних картах город был испещрён названиями улиц, площадей, крупных зданий, а на северном берегу была только лаконичная надпись "Острова".

В двадцатых годах на левом берегу появились названия отдельных озёр, улиц, нескольких археологических памятников. Это были слабые следы первой интеграции, которую хотели провести автономисты. При военном режиме Острова совсем исчезли: город в северной части заканчивался рекой.

Годами интеграционной реформы были отмечены попытки сделать отдельный план Островов – несколько жалких листков с карандашными набросками.

Ни один план Островов не был похож на другой. Нельзя было понять, как выглядела левобережная часть города в прошлом и как она менялась.

Во втором ряду стояла папка "О-ва (V)". Здесь были рисунки и фотографии.

На фотографиях и картинах девятнадцатого века часто можно было увидеть набережную. Изящные дамы в белых платьях и господа в чёрных сюртуках стояли у парапета и глядели на другой берег реки. Но другого берега реки не было.

Только в конце папки лежала пачка фотографий самих Островов. Были видны тропинки, деревянные дома и мостики. Было несколько фотографий и графических рисунков, сделанных прямо на Островах. Малоэтажные дома с пристройками и надстройками. Мостики, перекинутые прямо от дома к дому.

Когда я ставил обе папки обратно, раздался стук в дверь. В кабинет ввалился высокий незнакомец в плаще и с портфелем. В руке он держал лист бумаги.

– А где все? – спросил он.

– А кого вам надо? – спросил я.

– Сашу или Диану.

Я объяснил, что Александр Дмитриевич уехал, а Дианы нет.

– Так даже лучше. – Незнакомец протянул мне лист бумаги. – Примите.

– Вы подождите немного. Скоро Никита Максимович вернётся.

– Некогда. Примите.

– Я тут новенький

– Просто возьмите бумагу и передайте Никите, или Игнату, или кто у вас остался.

Незнакомец в нетерпении потряс листом бумаги. Я взял лист и прочитал: "Заявление... Прошу уволить..."

– Вы подождите, – сказал я.

– Я и так долго ждал, – сказал незнакомец. – Никите – привет!

Дверь хлопнула так, что в шкафах задребезжали стёкла. Я прочитал бумагу. Имя незнакомца мне ничего не говорило. Я подсунул бумагу под пишущую машинку на столе Дианы и почти вслепую потянулся за следующей папкой.

На ней было написано "Эксп. Ин. П. Золотцова". Тут были фотокопии рукописей. У Ин. П. Золотцова был очень чёткий почерк. Писал он, как все автономисты, без греческих букв.

Вошёл Никита Максимович. Я сразу указал ему на бумагу, которую принёс незнакомец. Никита Максимович прочитал бумагу и сказал:

– Саша очень огорчится.

Я не стал спрашивать. Всё было ясно.

– Простите, что задержался, Ваня, – другим голосом сказал Никита Максимович. – Зато всё успел.

Он достал из портфеля красную корочку и вручил её мне. На обложке было написано: "Комитет по интеграции. Туганский подкомитет по подготовке реформы". Я раскрыл корочку: фотография, фамилия-имя-отчество, дата рождения. Должность: ассистент.

Наконец я официальный сотрудник Инткома! Хотя...

Я спросил, почему на корочке написано "подкомитет", а не "комитет". Никита Максимович объяснил, что комитет как таковой находится в Константинополе. У нас же – только подкомитет по подготовке интеграционной реформы. Карапчевский – председатель и комитета, и подкомитета. В Константинополе же никого не осталось. Сотрудники разошлись, помещение отдали какому-то министерству. Пока формально существуют отделения комитета в Новоергинске, в Юрске, в других городах. А фактически...

– Зря я вам всё это рассказал, Ваня, – сказал Никита Максимович. – Как бы вы не разочаровались в нашем деле.

Мне стало жаль этого доброго, честного, сильного, но беспомощного Бульдога. Я хотел его убедить, что я никогда не разочаруюсь в интеграции, никогда не предам Карапчевского. Но я не мог подобрать нужных слов. Получилась бы ещё одна провальная речь.

– Вы, кажется, нашли, чем себя занять, – сказал Никита Максимович.

– Да, не мог оторваться от бумаг, – сказал я, довольный переменой темы. – Никита Максимович, а где первая папка "Острова"?

Никита Максимович огляделся, как будто она должна была лежать где-то рядом.

– Ничего мы с вами не найдём, – сказал он. – Может быть, она в том кабинете, может быть, дома у Саши или даже у меня. Может быть, пропала после переезда. Нас ведь затопило, вот нас сюда и отселили. А бумаги мы раскидали по разным углам. Не хватает ни сил, ни времени хотя бы расставить всё в алфавитном порядке. Вы бы навели здесь порядок, не зря вы у Жебелева учитесь.

– Я постараюсь, – сказал я неуверенно, а сам подумал: сколько же времени уйдёт на разбор этой кучи-малы?

Никита Максимович добродушно улыбнулся.

– Ваня, сделайте, что сможете. Никто вам сроки не ставит, и никто за плохую работу вас винить не будет.

Я чувствовал в кармане жар красной корочки. Она всё-таки кое к чему обязывала.

* * *

Всю неделю я приходил в Интком и копался в документах. Никита Максимович мне помогал, но у него были свои дела. Он часто уходил, оставляя меня одного. Для начала я хотел, как просил Никита Максимович, хотя бы расставить все папки по алфавиту. Но даже эта задача оказалась невыполнимой. У многих папок не было названия, а лежали в них совершенно разнородные документы. В другом кабинете шкафы вообще нельзя было открыть – мешала гора мебели.

Так что большую часть времени я проводил за чтением и разглядыванием бумаг. Меня заинтересовала потёртая папка, на которой от руки было написано: "История ИК". В ней лежали вырезки из столичных и местных газет. Самые новые – пятилетней давности. На фотографиях я узнавал знакомые мне лица.

Карапчевский – ещё без бороды – и Жебелев на митинге в Константинополе. Держат большой транспарант: "Долой войну! Да здравствует мир!"

Карапчевский – уже с бородой – выступает на митинге. "Молодой оппозиционный политик потребовал свободы и интеграции".

Карапчевский с будущим первым консулом на очередном митинге. "Вожди двух крупнейших оппозиционных движений объединились".

Карапчевский как глава Интеграционного комитета в кабинете первых демократически избранных консулов. "В качестве площадки для интеграционного эксперимента выбран Туганск – родной город Карапчевского. "Дома и стены помогают", – в свойственной ему манере пошутил господин первый консул".

Карапчевский уже в Туганске – с бородатым Жебелевым и усатым Никитой Максимовичем. "Интеграция пришла в Туганск".

Интеграционный комитет в годы расцвета. На фотографии поместилось – я посчитал – пятьдесят три человека. Среди них префект и невменяемый Игнат. Оба с бородами. Тогда они ещё не были дифферами. Дианы не было. Она по возрасту не могла там быть.

Карапчевский перед рестораном – разбивает вывеску "Кхандам и собакам вход запрещён"... Карапчевский и группа кхандов возле нового дома в микрорайонах... Карапчевский и кхандско-авзанский совместный класс в Первой гимназии...

Я жалел, что тогда я был такой маленький и не мог ему помочь!

Затем я вернулся к папке "Эксп. Ин. П. Золотцова". Ин. П. Золотцов в начале века совершил экспедицию в северную часть Пермских гор, в отдалённые поселения кхандов. Он собрал около тридцати кхандских сказок. Это были странные сказки без морали.

Герой встречает на дороге одноногого, и одноногий отрезает у героя обе ноги. Герой говорит, что покажет жителям деревни, где растут сладкие ягоды, заводит их в болото, и они все тонут. Герой просыпается, и у него нет глаз, а они в похлёбке соседа, и сосед их съедает. Герой теряется в лесу, а когда возвращается в деревню, то родственники разрывают его на части и поливают его кровью огород.

Была одна эротическая сказка. В ней всем мужским персонажам отрывали тот орган, который обозначался исключительно точками. В этой сказке было больше точек, чем слов.

Ин. П. Золотцов был отличным рисовальщиком. Он зарисовал сказителя. С акварельного рисунка – точнее, с чёрно-белой копии – смотрел очень старый и очень худой кханд. Он был бос, его тело было замотано в рваные тряпки. Седые волосы клочьями свисали до самого живота, а борода и того ниже. Морщины на лице были глубокие, как борозды.