Текст книги "Расскажи мне про Данко"

Автор книги: Николай Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Хорошие времена

Нет отца. Уж он, конечно, не стал бы задерживать. При воспоминании об отце в памяти воскресают хорошие времена, особенно, когда он служил на кордоне. Домой приходил всегда под хмельком. Доставал из мешка буханку хлеба, отдавал Володьке и приказывал: «Кальяновым отнеси».

Время было тяжелое. Кальяновы жили особенно бедно. Хазовы могли бы жить богато. У отца выгодная профессия – сапожник. А сапожнику во всякие времена дело есть, значит, есть и кусок хлеба. Но карманы были дырявые у сапожника. Получит деньги за работу да с заказчиками и пустит их по ветру. Только запах сивухи от денег оставался. Мать вздыхала и спрашивала:

– И когда ты остепенишься? Чай, не мальчик.

– Придет, Катя, время, остепенюсь. Давай лучше споем? Володька, ну-ка помоги. Как там у вас:

 
Дан приказ ему на запад.
Ей в другую сторону.
 

Голос у отца тихий, спокойный. Даже пьяный не рвет голоса, с душой поет.

– Лиза! Ну-ка, помоги!

И продолжает:

 
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
 

Сын и дочь не поддерживают из солидарности с матерью. Но зато когда отец трезвый и засиживается до поздней ночи, выполняя заказ, в доме бывает весело.

– Помоги, сынок. Опустела казна моя.

Володя садится рядом, раскалывает сухие березовые кругляши, щеплет гвозди. Отец ширкает просмоленной дратвой, разводя руками, пристукивает молотком строчку за строчкой и тихонько наводит мелодию.

Володя запевает начатую вчера отцом песню.

 
Уходили расставаясь.
Покидая тихий край.
Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай.
 

Подсаживалась с шитвом Лиза, и вскоре на крыльце слышался чей-нибудь стук. Как вечерние мотыльки летят на огонь, так соседи тянутся на песню.

Были и еще славные времена. Это когда в барышских лугах начинается сенокос.

Что за милое время – сенокос!

Там, где быстрые воды упрямого Барыша обнимаются с водами речки Суры, лежат зеленые луга Орловской поймы.

Сколько цветов там, сколько песен в эту пору!

Только начинается рассвет – косари на ногах. Отбивают косы, точат их и выходят на свою делянку. Впереди отец. Сухой, жилистый, он не уступает первой руки Михаилу. Михаил приотстает и начинает свой ряд. Володя за Михаилом пристраивается.

Легко режется росная трава. Так и падает, так и кланяется, и ложится ровными валами. Младший наступает на пятки старшему брату. Отец оглядывается.

– Ты не егози. Коса – штука хитрая: то сама идет, а то не заставишь.

– Медленно ты косишь, пусти меня.

– После обеда пущу, – хитро улыбается в моржовые усы отец.

После обеда трава стала словно проволока, резалась с резким хрустом. Впереди слышалось тонкое, певучее: «вжик-вжик». А у него из-под косы: «хрум-хрум». Поточить бы косу – отстанешь. Отец все так же размеренно двигает широко расставленными ногами, так же, как и утром, делает недлинную отмашку. Валок ровный, срез низкий – тоже ровный, земля будто бритая. Загорелая шея мокрая, в складках морщин собрался пот.

– Ну что, устал? – спрашивает отец.

– Нет, – неумело соврал Володя.

– Вижу. А говорил: давай вперед пойду.

– Думаешь не пойду? Пусти.

– Ладно, иди себе третьей рукой.

– Пойду первой рукой, – заупрямился сын. – Только отбить нужно косу.

Пообедали, отбили косы, наточили, и снова они запели тонко: вжик, вжик, вжик. Младший впереди. Отец – второй рукой, все также размеренно, будто заводной. Отмашка за отмашкой, шаг за шагом уходит младший далеко вперед. Сделав на заходе последний рез, положил на плечо косу, гордо прошел мимо косарей на новый заход. Михаил, подражая отцу, хитро улыбнулся. «Давай, давай, жми», – сказал он.

После нескольких заходов коса отяжелела, саднил на ладони лопнувший мозоль. В речку бы сейчас, в холодную барышскую воду. Но… упускать первой руки не хотелось. И он махал, махал, резал твердую траву до боли в пояснице.

На новом заходе Михаил сказал отцу:

– Глянь-ка, тять, на Володькиных проходках можно снова косить.

Володя посмотрел и удивился: у отца и Михаила на проходках земля словно бритая, а у него заметен каждый срез, и кое-где виднеются чубы незахваченной травы.

Отец урезонил Михаила:

– Чего смеешься, поначалу сам не лучше косил. – И Володе: – Сходи к Лизе. Мы соль забыли взять. Да узнай насчет Нади. Не хворает? Может, что им нужно?

Лиза работала пионервожатой в лагере, а младшая сестренка Надя отдыхала там.

– Пускай Михаил идет, – заупрямился Володя. Он понял, что отец его пожалел.

– Тебе велено, ты и иди, – строго приказал отец. – Снасти захвати, может, на уху словишь.

Пионерский лагерь находился на берегу Барыша, неподалеку от леса, который назывался Орлихой. Орлиха пугает всегда своей дремучестью. Говорят, в нем когда-то свила гнездо гигантская орлиха, которая нападала на детей. Может быть, это придумано, чтобы дети не забредали далеко. Но страшные рассказы были не выдумкой. Там, в дремучих чащобах, и сейчас находят следы разбойничьих становищ, где прятались после гражданской войны белогвардейцы. Страшно ходить по этому лесу, и все-таки манил он к себе. Грибов там тьма-тьмущая, земля синела от черники и голубики, там непролазные заросли смородины и малины.

Потихоньку все дальше и дальше уходили в лес жители Присурья, выживая всякую нечисть. И стала Орлиха с ее поймой местом для отдыха. Шумит летом пойма ребячьими голосами, пылают здесь вечерами пионерские костры и костры отпускников.

Володя шел по окраине леса, прислушивался к его большому и неуемному шуму. Шум был везде: он носился на крыльях ветра в вершинах далеких вековых елей и сосен, разливался трелью спорящих соловьев и дроздов, звенел сталью острых кос.

Завернул по звериной тропе к шелестящему тальниками Барышу и вышел к тем местам, в каких хорошо берется рыба. Выбрался из кустов и остановился удивленный и восхищенный. За таловыми кустами плавали дикие утки. Крупный черноголовый селезень с красивой, отливающей синевой шеей зорко ходил по кругу, а три серые уточки то и дело ныряли в воду, мелькая красными лапками.

Володя осторожно разулся, опустился в воду. Селезень забеспокоился, услышав тихий всплеск воды. Володя замер. Селезень успокоился и снова пошел кругами.

Трудно глядеть в воде, но поймать утку с закрытыми глазами невозможно. Быстро работая руками, он пошел навстречу селезню. Ближе, ближе красные лапы, похожие на маленькие весла. Только бы не ошибиться. Подставил раскрытую ладонь. Селезень рванулся, закричал с перепугу так, что эхом откликнулась Орлиха. Взметнулись серые уточки в небо.

Лиза не поверила.

– Ну, как можно поймать в воде селезня?

– Значит, можно, если поймал… Отец соли просил. Забыли взять.

– Сейчас принесу.

– …И какую-нибудь сумку для селезня. А то улетит.

Лиза принесла. Пошла проводить, детвора гурьбой, всем хочется погладить настоящего дикого селезня. Володя рассказывал, как он подкрался к нему.

– Еще немного, и он улетел бы. Воздуху мало, и глаза сильно режет… Вода холодная…

– Ой! Тону-у! Помогите-е! – донесся резкий детский крик с Барыша. Ребята гурьбой к реке. Володя бежал впереди всех, не чуя под собой ног. Не раздеваясь, с маху ринулся туда, где только сейчас мелькнула детская головка. Бледная Лиза увидела, как в кружащемся водовороте мелькнули ноги, стала просить помощи.

Он вынырнул у самого берега с девчонкой в руках. Это была сестра Надюшка.

– За доктором, быстро! – скомандовал он. – И ребята бросились в лагерь. Лиза плакала, суетилась. – Да не реви ты! – закричал на нее брат. – Помогай.

Он поднял Надюшку за ноги.

– Постучи ей по спине.

Лиза выполняет команды: стучит кулаком по спине, нажимает на грудную клетку. Хлынула вода изо рта. Надя закашлялась.

Пока прибежал доктор, Надюшка уже пришла в себя.

…В лагере он пробыл почти до вечера. Лиза просила не рассказывать своим о случившемся.

– Мама все лето будет беспокоиться.

– Не скажу, – обещал Володя.

Восхищенными глазами глядели девчонки на смелого паренька, с завистью говорили мальчишки, как важно научиться быть в воде с открытыми глазами. Ныряли в воду многие, но вытащил он, потому что видел, как ее закрутило на дно.

– Ты обиделся на меня? – спросила Лиза.

– За что?

– Я же не поверила тебе…

Володя промолчал. Он обиделся на самом деле.

– Ты герой, Володя. – И спросила: – Тебя тоже могло закрутить?

– Нет. Я умею выкручиваться, – улыбнулся он.

– Серьезно?

– Серьезно.

– А как?

– В воде важно не испугаться. У дна водоворот слабее. Значит, надо опуститься на дно и оттолкнуться в сторону. Вот и все.

Косари ждали его с рыбой, а он вернулся с дичью. Отец обрадовался. Сбегал к кому-то, достал четвертинку мутного вонючего самогона. Когда ужин был готов, перелил в кружку. Пил медленно, будто невиданную сладость; выпил, закрыл глаза, сморщился так, что лицо стало похоже на сморчок.

– Ух, хороша, – крякнул он. Сыны покатились со смеху.

Ветерок натягивал дымки вечерних костров. Пойма утихла. Устали певчие дрозды. Лишь только соловей хлестал по кустам своими звонкими трелями.

– Ну, вы как хотите, а я на боковую, – сказал отец и пошел в шалаш.

Михаил достал с повозки гармонь.

Володя бросил в костер еловую ветку, пламя с треском взметнулось к небу: Михаил развернул цветастые бока гармони и начал спорить с барышскими соловьями. «Слушай, слушай» – выговаривает соловей. Михаил кладет на колени гармонь, на гармонь голову, говорит:

– Давай, послушаю.

Заливается соловей на все лады, и слышится в его песне трель жаворонка, звонкая россыпь зорянки. Слушает соловья могучий лес, слушают Хазовы. Улыбается лес, улыбается гармонь.

Замолкает соловей, поднимает голову Михаил.

– Я, брат, тоже умею на все лады, – и начинает перебором саратовские напевы.

Где-то послышался смех. Как робкий рассвет, занялась песня. В нее вливались не громкие, но стройные голоса. И песня ширилась, летела по Орлихе до самой Суры. Песня то загоралась, как ясный радостный день, то снова затухала.

Что это за дивный край, что за люди живут в нем! Оттого, наверное, и полюбилась песня в нем, что здесь все просто и все необычно. Глянешь на зеленые луга, и хочется тебе разбежаться, взлететь и парить, парить над ними, над россыпями цветов, похожих на звезды.

Глянешь на сосны: стройные, высокие. А березы… так и хочется обнять их. Вот потому и песня, как пришла однажды сюда, так и прописалась тут. Она звенит голосами птиц. Если приникнуть ухом к шершавому стволу сосны, услышишь: поет она тихо, задумчиво, как поют только для себя. Даже земля и та поет.

Легкий ветерок шастает по верхушкам деревьев, иногда опустится вниз, взбудоражит кусты и снова взметнется вверх. Гукает тяжелыми копытами спутанная лошадь, сопят проголодавшиеся быки.

Кажется, только закрыл глаза, а отец уже трясет за плечо:

– Володя! Вставай, сынок!

Не хотелось просыпаться, повернулся на другой бок.

– Вставай, вставай, сынок.

Оттуда, где вчера пел соловей, о чем-то своем, сокрушаясь, кричал дергач, доносился звон косы. За шалашом мурлыкал песню Михаил. У него все было готово.

После вчерашнего болели мозоли, ныли плечи.

– Пошли, сынок. По росе хорошо косится.

Маменькин сынок

Что же было потом?

Не смог уговорить Кальянов Волька Володину мать. Да и сам Володя не захотел ее огорчать. Уехал в Сурский зоотехникум. Целый год проучился. А на второй…

Звали Сашкой этого жилистого, ловкого парня, который вывернул ему душу наизнанку.

Сначала он его увидел на волейбольной площадке в техникуме. Увидел и позавидовал аккуратно сидящей форме на курсанте. Потом они вместе купались в Суре. Ничего вроде бы такого не сказал Сашка. Просто спросил:

– Кем же ты будешь после техникума?

– Зоотехником на конном заводе.

– В век стальных машин эта профессия выглядит нелепо. Кавалерия, брат, кончается.

Володя понимал, что курсант неправ. Век стальных машин только начался. Когда это еще он войдет в силу! А пока без коней не обойтись. Но спорить не стал, а рассказал о своей беде.

– Меня тоже не пускала мать в училище. Только я не послушался. Сбежал в танковое. Мама поплакала, потом успокоилась. Так бывает с ними всегда. Не надо обращать на это внимания.

– Ну как же не надо? – удивился Володя. – Мама ведь.

– Эх ты, маменькин сынок. Ты представь себе эту жизнь: с утра пораньше в конюшню, будешь заглядывать лошадям в зубы да под хвосты да целый день ругаться с ленивыми конюхами, чтобы лучше вычищали конский навоз. Это каждый день. Сдохнуть можно… Случится война – лошади куда? В обоз. И ты в обоз. Я пройду мимо на танке, а ты лопнешь от зависти.

– А как ты попал в танковое?

– Очень просто. Уехал в Ульяновск. Пришел к начальнику училища и сказал, пока не примете, я никуда не уйду.

– А он?

– Ему это понравилось, и он обещал помочь.

– Значит и мне поможет?

– Не знаю. Я не просто пошел. Я уже умел водить машину, любым трактором могу управлять.

Поговорили, и все. Больше он не видел этого курсанта. Но Володю словно подменили. Для него не было летних каникул. Домой приходил вечером, грязный, замасленный, похудевший. А утром снова в тракторный отряд. И хоть бы вспомнил о лошадях.

Михаил затевал разговор о лучших рысаках, которых он подготовил на соревнование. Володя догадывался: специальный разговор, чтобы заинтересовать.

– Скоро для соревнования только и будешь готовить своих лошадей, – не поддержал Володя брата. – Начинается век техники.

– Нашему делу не будет конца, – возражал Михаил.

Мать беспокоилась. Не приживается в техникуме сын.

В аудитории спокойно. Скрипят перья. О чем-то говорит преподаватель. Потом и он замолчал. Тишина насторожила Хазова. Он встрепенулся и посмотрел на преподавателя. Встретился с ним взглядом. Во взгляде укор и обида.

– Владимир, почему не записываешь?

– Простите. Я буду записывать.

– Если тебе неинтересно, то зачем поступил в техникум? Если тебя увлекают машины, поступай на курсы трактористов.

– Простите, я буду записывать.

Ложатся на тетрадный лист фиолетовые строчки, рассказывают они о замечательных породах лошадей, о строении их организма. Но не лошадей он видит за этими строчками, а стальные машины. Вот они, сверкая шпорами на колесах, ползут по зеленым полям, пашут землю и вдруг превращаются в танки. Гремя, быстро несутся по холмам и пашням, и, словно водяные брызги, разлетаются по сторонам враги нашей Родины.

Какое-то наваждение. Нет, никогда ему не быть зоотехником. Мишка, брат, вот это да. Из него хороший получился бы зоотехник. Любит он животных, а лошадей особенно, помешался на них. Он знает всех рысаков наперечет, какие завоевали на скачках призы у нас в стране и за границей. Как их кличут и какой они масти.

Прозвенел звонок.

Володя пришел к завучу.

– Хочу забрать документы, – сказал грустно.

– Держать не буду, коль не пришелся наш техникум по душе. Значит, даешь танковое училище?

Володя облегченно улыбнулся. Хорошо, что люди вокруг такие понимающие. Мать огорчится – это факт. Но ведь он хотел, чтобы понравилось в техникуме, хотел кончить его – не вышло. Не лежит душа, хоть лопни.

– Что ж, – в раздумье покачал головой завуч, – это хорошо, что у тебя крепкая мечта. Значит дело будет. Иди.

День был субботний, теплый. После занятий обещала зайти Лиза, чтобы идти в Большой Кувай. С Лизой встретились на полпути.

– Вот, посмотри! – показал документы.

– Ушел? – испугалась сестра.

– Ушел.

Молча спустились к Суре на мост.

– А как же мама? – наконец спросила она.

– Не знаю… Не могу я больше. Есть же Михаил, вот пусть и живут вместе.

– Привыкнет.

– Конечно, привыкнет.

– Еще и гордиться будет. Приедешь ты в отпуск – галифе с иголочки, сапоги новые, ремни новые. Сапоги скрипят на весь Кувай, ремни тоже скрипят.

Дорога повернула в лес. Сомкнулись ветви над головой, стало как-то особенно хорошо под этим нескончаемым зеленым шатром.

– Давай споем, Лиза.

– Начинай.

Идут рука об руку, идут поют. Песня хорошая, певцы голосистые. И разливаются песни одна за другой над лугами Орловской поймы, и увязают в сосновых чащах Орлихи.

Около Большого Кувая петь кончили. Нужен заговор против матери. Надо ее как-то подготовить к неприятной новости.

– Ты это мне доверь, – попросила Лиза.

– Вот и хорошо, – обрадовался Володя. – Только ты поумнее сделай.

– Будь спокоен. Домой не спеши. Я пойду одна.

Около школы встретился Волька Кальянов.

– Ты когда придешь доделывать мандолину? – спросил Володю.

– Сейчас, домой схожу и приду, – пообещал Володя и сообщил: – С техникумом шабаш.

– Бросил?

– Угу.

– А вдруг не примут в училище?

– Примут. Я уже был у военного комиссара.

– Может, по здоровью…

– Примут. Я ничем не болею.

С разговорами шли медленно. Пока дошли до дома, Лиза вышла навстречу. Остановилась у дверей, улыбается.

– Мама согласна, – сказала она.

– Врешь.

– Честное комсомольское.

– Как тебе удалось уговорить?

– А я и не уговаривала. Сказала ей, что лучше тебе пойти в танковое.

– А она?

– А она и говорит: чему быть, того не миновать.

Он рванул калитку и бегом через двор, на крыльцо. Схватил мать на руки и закружил, как маленького ребенка.

– Спасибо, мама.

Радовался Волька Кальянов, радовалась тетка Настя, Волькина мать. Подумать только, кувайский парень на командира Красной Армии поедет учиться!

…В сарае погромыхивают ребята, Володя зачищает наждачной шкуркой еловую деку для мандолины. Волька варит столярный клей.

Клей пахнет тошнотворно. В лучах солнца, пробивающихся через крышу сарая, играя, нежится синий дымок. Володя поднял над собой деку. Луч уперся с верхней стороны, высветил, будто восковые, прожилки древесины.

– Наверное, хватит? – спросил Вольку.

Волька подражал столяру Мосейчеву: постукал ногтем по деке, послушал, как она звенит, и деловито сказал:

– Малость еще нужно пошкурить.

Около калитки говор. Пришла еще одна Настя. Соседка, Настя Федина. Говорит – не поймешь: то ли радуется, то ли нет за будущего танкиста.

– Неужто правда Володька уезжает?

– Уезжает, – сказала мать.

– Куда?

– В бронетанковое, – вмешалась в разговор Настя Кальянова. Ей не нравились вздыхания Фединой.

– Ах ты, господи. Да как же ты решилась, Катерина?

– Так и решилась, – вздохнула мать. – Вырос. Что ему за юбку держаться?

– На всю жизнь уедет, поди.

– Плохо ли. Они, военные, при деньгах всегда, чистые, одетые, обутые. А он башковитый, далеко пойдет.

– Пойдет. Что и говорить. – Федина вспомнила, как Володя Хазов учил их грамоте. – Ах ты, господи. А мы так к нему привыкли. Придет, бывало, к нам, грамоте учить, да так способно учит. На что я неспособная, а и то понимаю.

Настя Федина ушла. Волька выглянул из сарая.

– Сейчас Федины девки разнесут новость по всему Куваю: Хазов танкистом будет. А ты сам ничего не знаешь.

– А чего знать-то. Поеду и все. Пойду к начальнику училища. Возьмет. Сын бедняка. Обязательно возьмет… Ну, наверное, хватит?

Волька снова постучал ногтем по деке, послушал.

– Какой ты быстрый.

– Еще шкурить?

– Еще. Чего спешить-то?

– Не терпится поиграть.

– Поиграть. Ты и в танковом спешить будешь?

– Буду.

– Ну, тут тебе не танк, а музыкальный инструмент, дело очень тонкое.

Володя снова принялся чистить, завидуя Волькиной выдержке. Волька терпеливый. За что ни возьмется, не поспешит, делает все тонко и точно, будто машина. Надо бросить дело – оставит и уйдет. Вот и сейчас:

– Все, пошли на Кувайку.

– Давай уж доделаем, – взмолился Володя.

– Успеется.

– Да всего осталось-то лишь посадить на клей деку.

– Потом.

Волька неумолим. По дороге на Кувайку посоветовал:

– Ты сначала съездил бы в Ульяновск. Может, плохо в этом училище.

– Хорошо. Я теперь точно знаю.

Я скоро приеду

О том, что ждет его впереди, он еще не знал. Никаких предчувствий не испытывал, никаких тревог. На Чувашскую гору пришел не проститься, а повстречаться с родным краем – давно ведь не был. А он, родной край, как на ладони, раскинулся на десятки верст. Вот он, смотри, вспоминай. И вспомнилось. Хотя и мало прожито.

Спускались с горы. Он спросил сестру.

– Приедешь к нам на выпускной вечер?

– Приеду, – пообещала она.

– Обязательно расскажешь про Данко.

– Расскажу.

…Он был уверен, что скоро приедет снова в Кувай. Потому отрывался от матери с душевной легкостью, даже с радостью.

– Давай договоримся, мама, что ты не будешь плакать, – просил он.

– Да я и не плачу, – говорила она, вытирая слезы.

Крепилась. Но как сдержаться ей, как успокоить, обмануть сердце, которое чувствовало, что прощается с сыном навсегда? Слезы сами лились.

– Я же скоро приеду! – обещал он. – Не расстраивайся, мама. Мне в части сразу дадут отпуск.

Ко двору подъехал Михаил. На совесть выбрал брат лошадей. Вороные, сытые, бока лоснятся.

– Ну, поехали.

– Поехали.

Вскочил на пролетку, рессоры покачнулись. Лошади заплясали. Глянул на мать.

– Я скоро приеду!

Вороные рванули с места.

По дороге встретился Волька. Попрощались мимоходом.

– Ну, будь! – крикнул другу. – С мандолиной не затягивай. Чтобы к приезду была готова!

– Ладно. Смастерю.

Дигиль стоял у лесопилки, увидел, замахал руками.

– Останови, – попросил Володя брата.

Дигиль подбежал, сразу и поздоровался и попрощался. И тут же спросил:

– Хочешь интересный фокус покажу?

– В другой раз. Ладно?

– Договорились.

Серая дорога потянулась в гору. Кони шли легко. На перевале, за которым вот сейчас скроется село, Михаил натянул вожжи. Кони стали, всхрапывая, косили глазами назад.

– Есть такое поверье, – сказал Михаил. – Если хочешь вернуться, в дороге обязательно оглянись на свой дом.

– Так мы же для этого присаживались на минуту перед дорогой, – сказал Володя.

– Присаживаются на удачу, на легкий путь.

За серыми домами хазовского дома не было видно. Угадывалась только почерневшая под дождями и солнцем тесовая крыша. До свидания, Кувай!

– Ну, орлики! – крикнул Михаил. – Покажите танкисту, на что вы способны!

Кони выстелились над землей, загремела пролетка. Михаил оглядывается на брата. В глазах вопрос и гордость: «Ну, как?»

Здорово! Кружатся дали, разбегаются по сторонам дороги синие всплески дикой корицы, сполохи белой ромашки. Дух захватывает. А он сравнивает. В танке не видно этой круговой дали. Несется танк, качается, и даль ныряет под гусеницы. В машине дрожь и гул. И ты чувствуешь себя не седоком, а человеком неуёмной силы…

Он рвался в стены этого училища, чтобы потом покинуть его. Знал, готовил себя к этому и все же ожидал этот день с чувством большой грусти. Увидит ли когда эти учебные классы, встретится ли когда-нибудь с умными, добрыми и строгими преподавателями, которые научили ценить и понимать жизнь, научили его ратному делу.

Михаил вывез его на большак, чтобы посадить на попутную машину до Ульяновска. Ждали недолго.

– Прощай, браток.

Михаил обнял Володю.

– Прощай. Маме не давай расстраиваться. Приеду в часть и потом получу отпуск. Все хорошо.

За бортом грузовика пронеслись степные дали, прокружили в плавном танце леса.

Вот и Ульяновск. Шофер остановил машину.

Он еще не знал ничего. То ли взгляды встречных ульяновцев, то ли взволнованный говор их вселили в него ощущение непонятной тревоги. «Что-то случилось или должно случиться», – думал он.

И вдруг над головой голос на всю улицу:

– Говорит Москва. Передаем сообщение ТАСС…