Текст книги "Станкевич"

Автор книги: Николай Карташов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

К тому времени Станкевич был уже совсем плох. Много систем и докторов было перепробовано для его лечения. Но ничто не принесло ему пользы. Вообще Станкевич не любил рассказывать о своей болезни, и если и говорил о ней, то, как правило, в шутливом тоне. В переписке он не раз заверяет своих друзей о возможности если не скорого, то радикального выздоровления. Родным же неоднократно сообщал лишь о своем физическом состоянии. Сам он, конечно, не мог не чувствовать близости смерти, но не хотел в это верить.

Между тем Варвара писала в те дни своим сестрам: «Станкевич опасно болен. Выживет ли он? Бог нас помилует…»

А в Риме вовсю буйствовала весна. В городе было тепло и солнечно. Черноволосые итальянки в бархатных корсетах приветливо улыбались прохожим. Даже лица суровых сотрудников папской полиции и те излучали свет. Май одел в зелень деревья; в белом цвету, как невесты, стояли яблони, акации…

Весна была самым любимым для Станкевича временем года. Он даже как-то сказал, что весна имеет для него «удивительное влияние», и если он влюбится, то обязательно весною.

Рядом с Варварой он вновь почувствовал прилив сил.

«Теперь ты можешь судить, что такое для меня святое, братское участие сестры твоей, – писал Станкевич 19 мая Михаилу Бакунину, – я не умею тебе сказать ни слова о том, что произвел приезд ее, но она это видит, я в этом уверен. Я только спрашиваю себя день и ночь: за что? за что это счастье? Оно не заслужено совсем. Она окружает меня самою сильною, самою святою братскою любовью; она распространила вокруг меня сферу блаженства, я дышу свободнее, у меня поднялось и здоровье, и сердце, я становлюсь крепче и святее».

В свою очередь Варвара тоже написала письмо брату, в котором, не скрывая радости, сообщила: «Никогда не была я так счастлива, но и никогда счастье не чувствовалось так горестно!.. Я еду с ним вместе, я буду за ним ходить, о нем заботиться, он принимает мою любовь. Все остальное пусть решит господь…»

«Да, Варинька, – соглашается с ней Бакунин, – ты счастлива теперь, ты свободна, ты могла дать полную волю влечению своего сердца. Милая Варинька, как я люблю тебя за то, что тебя ничто не остановило, что ты, несмотря на все препятствия и внешность, решилась поехать к нему… Ты пишешь, что жизнь его в опасности. Нет, Варинька, он не может умереть, – такие люди не должны умирать! Не знаю, как и почему, но я уверен в его выздоровлении».

Они действительно долго ждали этой встречи и теперь не расстаются ни на минуту, все время находятся рядом. Станкевич знакомит ее с достопримечательностями Рима: «Вчера и третьего дня взглянули на Петра, Пантеон и Колизей, – и я благословил небо, которое хочет, чтобы образ Рима дружески покоился в душе моей… Колизей зарос еще более; зелень на нем очаровательна, а небо, которое стало еще темнее, украсило его так, что трудно выйти оттуда: я был рад видеть все это вместе с Дьяковой. Все это действует на нее прямо, просто и живо».

Целый месяц Станкевич и Варвара живут в Риме. Надежда на исцеление снова оживает в его сердце, успокоенном любовью и той особой заботой, какую может оказать только женщина. Планы будущих работ вновь роятся в голове Станкевича; несколько статей уже обдуманы и совсем готовы к изложению. Мысль о своем главном труде – написать для русской публики простую, добросовестную «историю философии» – не покидает в те дни его душу.

Между тем доктора настаивают на том, чтобы Станкевич покинул Рим и вновь ехал в Эмс, где уже проходил курс лечения. Однако после новых консультаций было решено, чтобы он отправился в Швейцарию, на озеро Комо. Станкевич соглашается и планирует остаться там на все лето, чтобы пить привозную эмсскую воду, а к зиме вернуться в Ниццу.

В начале июня Станкевич вместе с Варварой, ее сыном Сашенькой и однокурсником по Московскому университету Ефремовым отправились в дальнюю дорогу. Маршрут они выбрали следующий: Флоренция, Генуя, Милан, а дальше – Швейцария, озеро Комо.

Из Флоренции Станкевич написал письмо Тургеневу, подробно рассказав ему о своем житье-бытье: «В Дьяковой я нашел настоящую сестру по-прежнему; ее заботы и участие действуют на поправление сил моих больше всего… У меня в голове много планов, но когда их не было? Собираюсь зимой работать над историею философии. Есть в голове также несколько статей – бог знает, как еще все это переварится… А самое главное, напишите о Вердере. Скажите ему мое почтение, скажите, что его дружба будет мне вечно свята и дорога, и что все, что во мне есть порядочного, неразрывно с нею связано… Кому принадлежит 1-я часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки», которую Вы мне принесли? Говорят (т. е. верно – пишет Грановский), найдено еще много сочинений Пушкина, кои будут изданы в трех томах!!!»

Судя по содержанию письма, все у Станкевича было благополучно. Однако Варвара сообщала своим сестрам печальные новости. Горькие слезы текли по ее лицу, когда она писала эти строки: «Друзья милые, коротко и жутко будет мое письмо – мало, может быть, нету надежды к его выздоровлению… Эта дорога его утомила. Ему казалось, было так лучше… Теперь он страшно упал – жар, утомительная ежедневная дорога… Но, может быть, ах, может быть – это опять пройдет».

Очередное ухудшение состояния здоровья Станкевича наступило в Генуе, но он настоял на том, чтобы ехать дальше. Через 40 километров наши путешественники оказались в маленьком итальянском городке Нови, при котором в 1799 году войска славного русского полководца Александра Суворова наголову разгромили французскую армию Наполеона Бонапарта. Здесь, в небольшой гостинице, они и решили остановиться на ночлег, чтобы рано утром продолжить свой путь дальше.

В тот теплый июньский вечер Станкевич пребывал в добром настроении, много шутил. Прощаясь с Варварой, пожелал ей и сыну спокойной ночи.

Летняя ночь пролетела быстро. Как и договаривались накануне, Ефремов, Варвара и ее сын проснулись рано и были готовы к отъезду. Ждали Станкевича, но он почему-то не выходил из номера. Тогда Ефремов пошел будить друга, но вернулся оттуда один, весь бледный, с трудом произнеся фразу: «Николай помер».

Это был страшный удар для всех. Никто не хотел верить в случившееся.

Ефремов, войдя в номер, сначала подумал, что Станкевич крепко уснул после утомительной дороги или просто погрузился в мысли. «Следы страдания изгладились, и на бледном лице осталась только немного грустная улыбка, – рассказывал позже он. – Его открытые глаза никак не допускали думать, что он умер – он глубоко задумался, неподвижно устремив их на один предмет».

Безутешная Варвара, убитая горем, часами не отходила от тела Станкевича. Для нее это была катастрофа, в которой погибли все надежды на счастье и обновленную жизнь. Она плакала, взывая Бога разбудить любимого ею человека:

«Я остаюсь одинокой в огромном божием мире… О, брат, брат, как ты мог оставить сестру!.. О, я еще вижу ее, твою милую улыбку, которая так глубоко проникла в мое сердце… Брат мой, ты меня любил – и только теперь я должна была это узнать. Зачем ты об этом молчал? Ты знал ведь сестру, знал сомнения, которые нагромоздила в ее сердце тяжелая жизнь, – ты знал все это! Зовешь ли ты из своей дали сестру? – «Возлюбленная». – Да, позволь мне удержать это имя – я никогда не получала его в жизни… а счастье было так близко! – так возможно! – и разлетелось в прах».

Еще через день после смерти Станкевича Варвара записала на немецком языке (языке романтизма):

«О нет, нет, мой возлюбленный, я не забыла твои слова, мы свиделись, мы узнали друг друга! Мы соединены навеки – разлука коротка, и это новое отечество, которое тебе уже открылось, будет и моим: там бесконечна Любовь, бесконечно могущество Духа!.. Эта вера была твоя! – Она также и моя. Брат, ты узнаёшь меня, голос сестры доходит до тебя в вечность? Я узнаю тебя в твоей новой силе, в твоей красоте… и ты узнаёшь тоже, ты угадываешь ее – твою далекую, оставленную сестру!.. Материя сама по себе – ничто, но лишь через… внутреннее объединение ее с духом мое существо, мое Я получило свою действительность. Лишь при этом непонятном для меня соединении бесконечного с конечным Я становится Я – живым, самостоятельным существом. Когда я говорю Я, – тогда я сознаю себя, я становлюсь известной себе. Через обратное впадение в Общее я должна это сознание самой себя утратить – моя индивидуальность исчезает; Я уже не Я, остается лишь общее, Дух для себя. Таким образом, я ничто! Так вот что такое смерть? Это малоутешительно».

Временно, до отправки на родину, Станкевича похоронили в Генуе. А в Берлин, где проживала большая русская диаспора, и в Россию почтовые кареты уже везли письма с печальным известием.

Двенадцатого июля Тургенев получил письмо от Ефремова: «Иван Сергеевич! Немного собравшись с духом, спешу уведомить вас о несчастии, случившемся со всеми нами. В Нови, городке, миль 40 от Генуи, по дороге в Милан, в ночь с 24 на 25-е умер Станкевич. Он ехал в Комо. Не знаю, что писать, голова идет кругом, хаос. Кончивши все дела в Генуе, я располагаюсь ехать прямо в Берлин, если ничто не остановит. Теперь хлопочу, чтоб приготовить все для перевоза его тела в Россию. Прощайте. Надеюсь скоро с вами увидеться. Прощайте, ваш А. Ефремов».

Смерть Станкевича жестоко поразила Тургенева. Из его груди вырвался в письме Грановскому настоящий стон: «Нас постигло великое несчастие, Грановский. Едва могу я собраться с силами писать. Мы потеряли человека, которого мы любили, в кого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждою… 24 июня в Нови скончался Станкевич. Я бы мог, я бы должен здесь кончить письмо… – Что остается мне сказать – к чему вам теперь мои слова? Не для вас, более для меня, продолжаю я письмо: я сблизился с ним в Риме, я его видел каждый день и начал оценять его светлый ум, теплое сердце, всю прелесть его души… Тень близкой смерти уже тогда лежала на нем… Мы часто говорили о смерти: он признавал в ней границу мысли и, мне казалось, тайно содрогался. Смерть имеет глубокое значение, если она выступает – как последнее – из сердца полной, развившейся жизни: старцу – она примирение; но нам, но ему – веление судьбы. Ему ли умереть? Он так глубоко, так искренно признавал и любил святость жизни; несмотря на свою болезнь, он наслаждался блаженством мыслить, действовать, любить: он готовился посвятить себя труду, необходимому для России… Холодная рука смерти пала на его голову, и целый мир погиб. Вот здесь – die kalte Teufelsfaust… die sichnicht veigebens tuckisch ballt. От 11 июня получил я от него письмо из Флоренции. Вот вам отрывки: «…Во Франции я имею иногда отдых, вообще я поправился и, кажется, дело идет вперед… Наконец решено, чтобы я провел лето на озере Комо… M-me Diakof, услышав в Неаполе о моей болезни… приехала с сыном, и мы вместе пробудем лето». Он (Станкевич. – Н. К.) мне тут доверяет свое отношение к покойной сестре Дьяковой. Помните: «Закрылись прекрасные очи» – хорал Клюшникова. И он умер, и Станкевич умер! – «В Дьяковой я нашел настоящую сестру; по-прежнему, – пишет Станкевич, – ее заботы и участие действуют на поправление сил моих больше всего». Его мучило тягостное отношение к Берте: он поручал мне сходить к ней, узнать и т. д. – «У меня в голове много планов – но когда их не было? – замечает Станкевич. – Собираюсь зимой работать над историей философии. Есть в голове тоже несколько статей. Бог знает, как это все переварится…» Напишите о Вердере: «Окажите ему мое почтение; скажите ему, что его дружба будет мне вечно свята и дорога, и что все, что во мне есть порядочного, неразрывно с нею связано… Прощайте, пока!» Вот еще отрывок: «Фроловых я застал еще здесь. Лиз. Пав. была ужасно больна, теперь, к счастью, стала поправляться: я думаю, по выздоровлении ее, они поедут в Неаполь. Кени наняли здесь дом на целый год». Через 14 дней он умирал, ночью, в Нови. 12 июля получил я следующее письмо от Ефремова: «Я с нетерпением его ожидаю, узнаю все – и тотчас все вам напишу. Боже мой! как этот удар поразит вас, [Яну-ария Михайловича] Неверова, Фроловых… всех его знакомых и друзей! Я не мог решиться сказать об этом Вердеру: я написал ему письмо. Как он был глубоко поражен. Я ему сказал при свидании: «in ihm ist auch ein Theil von Ihnen gestorben». Он чуть-чуть не зарыдал. Он мне говорил: Ich fiihle es. – Ich bin auf dem halben Wege meines Lebens: meine besten Schiller, meine Jiinger sterben, ob Ich uberlebe sie! Он мне прочел превосходное стихотворение – Der Tod, написанное им тотчас после получения известия. Если он согласится, я его спишу и пошлю к вам. Я оглядываюсь, ищу – напрасно. Кто из нашего поколения может заменить нашу потерю? Кто достойный примет от умершего завещание его великих мыслей и не даст погибнуть его влиянию, будет итти по его дороге, в его духе, с его силой?.. О, если что-нибудь могло бы заставить меня сомневаться в будущности, я бы теперь, пережив Станкевича, простился с последней надеждой. Отчего не умереть другому, тысяче другим, мне напр.? Когда же придет то время, что более развитой дух будет непременным условием высшего развития тела и сама наша жизнь условие и плод наслаждений – творца, зачем на земле может гибнуть или страдать прекрасное? До сих пор казалось – мысль была святотатством, и наказание неотразимо ожидает все превышающее блаженную посредственность. Или возмущается зависть бога, как прежде зависть греческих богов? Или нам верить, что все прекрасное, святое, любовь и мысль – холодная ирония Иеговы? Что же тогда наша жизнь? Но нет – мы не должны унывать и преклоняться. Сойдемтесь – дадим друг другу руки, станем теснее: один из ваших упал – быть может – лучший. Но возникают, возникнут другие; рука Бога не перестанет сеять в души зародыши великих стремлений, и рано ли поздно – свет победит тьму. Да, но нам, знавшим его – его потеря невозвратима. Едва ли не Rahel сказала: «Ware noch nie ein junger Mann gestorben, hatte man nie Wehmuth gekannt». Из сердца творца истекает и горе, и радость. Freude und Leid: часто их звуки дрожат родным отголоском и сливаются: одно неполно баз другого. Теперь череда горю…»

Весть о смерти Станкевича все дальше и дальше разносилась по России.

«Зная твою любовь к Станкевичу, – писал Ефремов Белинскому, – я обязан бы был сообщить тебе, но на этот раз ты простишь меня… Я не могу писать об нем – еще слишком свежа рана, и здесь, в Берлине, на каждом шагу, новые грустные воспоминания».

Белинский, получив это письмо, в первую минуту не поверил в случившееся. Он не мог даже представить, чтобы смерть посмела посягнуть на такого человека.

«Странную роль назначено тебе, любезный мой Ефремов, играть в отношении ко мне: вот уже в другой раз уведомляешь ты меня об ужасной утрате, о смерти, которой ты был свидетелем. Станкевича нет, и я уже не увижу его никогда, и никто никогда не увидит его – странная, дикая, неестественная идея! Мне все не верится, все кажется, что смерть не посмела бы разрушить такой божественной личности… О, если бы ты знал, Ефремов, как я завидую тебе: ты жил с ним целый год, ты присутствовал при его последних минутах, ты навсегда сохранишь живую память его просиявшего по смерти лица. Я ничего не знаю, что бы могло сравниться с твоим счастием. Конечно, тебе чувствительнее всех нас его потеря – твоя рана и теперь еще сочится теплою кровью, но – боже мой! – что жизнь и все ее радости, все блаженство в сравнении с счастием – вечно носить в душе такую рану!»

В письме Боткину Белинский долго не решался сообщить горькую весть, уводил разговор размышлениями о том, любит ли Боткин читать письма Белинского или нет. Но потом все-таки не сдерживает себя: «Знаешь ли, Боткин, – ну да что за эффектные предисловия – к черту их и прямее к делу. Боткин, Станкевич умер! Да, каждому из нас казалось невозможным, чтобы смерть осмелилась подойти безвременно к такой божественной личности…»

Очень сильно переживал смерть друга Грановский. Об этом говорит неопубликованное письмо историка Бакунину и А. П. Ефремову от 21 августа 1840 года:

«Я получил почти в одно время два письма от Тургенева, из которых узнал о смерти Станкевича. Я приехал сюда недавно, и меня ожидало в Москве это известие. Теперь прошло уже две недели, а я все еще не опомнился после первого удара и не привык к страшной мысли.

Что тут говорить о моей печали. Разве не все мы равно его потеряли и равно любили. Но он унес с собой многое из моей будущности. Я мало плакал, хожу по-прежнему на экзамены, порой даже весел – но на душе постоянно лежит что-то тяжелое. Боюсь того, что ожидает меня впереди, до сих пор в каком-то забытьи, еще как будто не понял всей потери, и настоящее горе не трогало меня. Не в состоянии ничего делать. Хотел привести в порядок его письма – не могу. Из книг моих каждая чем-нибудь напоминает его. Стал читать Евангелие. Бесполезно. Только теперь вижу, что во мне нет веры в жизнь за гробом. Вот почему мне должна быть тяжелей, чем кому-либо, смерть близкого человека.

Да, Бакунин, вы все потеряли его, а моя потеря более вашей. Я ему обязан всем. Я редко писал к нему: но всякое дело мое было освещено мыслию об нем. Мысленно я привык отдавать ему отчет во всех моих делах и замыслах. Теперь кому? Если бы я еще верил в другую жизнь… Но этой веры нельзя пробудить в себе искусственным образом, а живая замерла во мне, так что я и не заметил.

Александр Павлович! Не сердитесь на меня. Тургенев писал, что вы отправили ко мне два письма. Когда и как? Я не получил ни одного.

Ради бога, скажите мне еще несколько слов об нем, о его последних днях. Помнил ли он обо мне? Скверный вопрос. Но мне хочется ответа. Много писать я ей-богу не могу. Я говорю спокойно со всеми и обо всем – только об нем с вами еще не привык. Еще одно: когда припоминаю его себе, он вечно является мне веселым, с шутками. От этого мнет еще хуже…»

В письме сестрам, отосланном также в августе 1840 года, Грановский заявил, что покойный был для него «больше, чем брат. Десять братьев не заменили бы одного Станкевича… Это был человек гениальный, со святой душой. Все, кто имел счастье с ним встретиться, признавали его превосходство, и никто никогда не был унижен им. Он мог бы покрыть славой десять имен, и он умер в 27 лет, оставив воспоминание только в сердцах некоторых друзей. Его место останется пустым среди нас: никто не посмеет его занять. И как рассказать Вам, что я потерял в нем. Это половина, лучшая, самая благородная часть меня самого опустилась в могилу…

Я бы хотел плакать: не могу. Бог не дает мне слез. У меня еще есть друзья. Но что они в сравнении с покойным. Он был человек гениальный и святая душа. Все, кто к нему приближался, сознавали его превосходство, и никого это не унижало. Он мог бы покрыть славою десять имен…»

Грановскому выпала участь также сообщить о смерти Станкевича самому его ближайшему и близкому другу – Неверову. «Не знаю, как и писать к тебе, милый Януарий! – восклицал Грановский. – Боюсь первым сообщить тебе страшную весть об общей утрате. Станкевича нашего нет более в живых… Теперь все еще не верю в возможность потери. Только иногда сжимается сердце… Он умер в Генуе. Я узнал это от Тургенева… Ты потерял столько же, сколько и я. Тебе нечего говорить о нем: он унес с собою что-то необходимое для моей жизни. Никому на свете не был я так обязан: его влияние на меня было бесконечно и благотворно».

В том же письме Грановский сообщал о покойном: «Тело привезут в Россию. Дай Бог. Мне бы не хотелось, чтобы он спал так далеко от нас».

Траур пришел и на родину Станкевича – в Удеревку, где жила большая и дружная семья Станкевичей, так и не дождавшаяся возвращения живым и здоровым любимого сына, дорогого племянника и старшего брата… Страшную новость отцу Станкевича сообщил все тот же Грановский. Как писал Алексей Кольцов, письмо отец получил в Воронеже «и, как прочел, пришел в страшное исступление и ухватил где-то топор и поколотил в доме весь хрусталь, мебель и образа».

Грановскому принадлежат и эти слова, сказанные однажды Герцену:

– Я все не верю в возможность потери, все кажется, что он еще жив и просто почта плохо ходит, потому нет от него писем…

«В семье нашей были неутешны после тяжелой потери, – вспоминала Александра, сестра Станкевича. – На всех отражалась печать грусти; время медленно заживляло рану первой утраты».

Горе надолго поселилось в доме Станкевичей. А скорбный путь самого Станкевича из далекой Генуи в Удеревку растянулся почти на целый год. Надо было соблюсти все бюрократические формальности, какие требуются в подобных случаях. На это потребовалось немало времени. Несколько месяцев ушло на дорогу.

К сожалению, не сохранилось никаких свидетельств о том, как везли в Россию гроб с телом Станкевича и как проходило перезахоронение. Но есть письмо все того же Кольцова Белинскому, датированное 18 декабря 1841 года: «Гроб его (Станкевича. – Н. К.) недавно привезен из-за границы в имение Станкевичей и похоронен с торжеством…»

Так вернулся на родную землю и получил в ней вечный покой этот даровитый русский, от роду которому не было и двадцати семи лет…